– Как-то мне случилось прыгнуть в водопад, – сказал он после минутного размышления. – Скала высоченная, вода гремит, и совершенно неясно, что там внизу – утесы или глубокое озеро; разобьешься или пронесет – выплывешь. Так вот, когда я летел – это было невероятное ощущение, восторг и ужас, блаженство полета и страх смерти. Вот и с ними нечто подобное. Но, во всяком случае, ты наверняка знаешь, что живешь. Каждую минуту ты чувствуешь как самую драгоценную и неповторимую. Они научили меня ценить жизнь, дорожить ею, но не бояться смерти. Этого дорогого стоит, не правда ли, падре?
      – Ата-мангарраи, так, кажется, они себя называли? – спросил логофет, приподнимаясь на локте.
      – Именно так.
      – Что они рассказывали тебе о Баласангуне?
      Керберон вскинул на старика изумленные глаза:
      – Откуда вы знаете?
      – Что? – настойчиво и нетерпеливо повторил логофет.
      – Не многое. Они очень любили его и вспоминали как утраченное сокровище, как самое дорогое, чего лишились в своей вечной жизни. Они говорили со мной об увитых виноградом и плющом красных стенах Эрем-аугалы – обители иерархов, о прозрачных водах Дивехши, в которых плескались серебристые левиафаны; о ее зеленых берегах, поросших лесами; бассейнах и фонтанах, полных золотых рыб; о дворцах и замках; о высоких синих башнях, белых храмах и золотых шпилях Коронеи. И о страшной войне, которая однажды разразилась в этом цветущем краю. О юном мечтателе, который стремился построить новый, еще более прекрасный мир, а потому был вынужден уничтожить прежний; о великом завоевателе, который желал справедливости и равенства всех людей в своей новой империи, раскинувшейся под мирными небесами, и о пролитых им реках крови, в которых утонули его чистые грезы. О морях крови, переполнивших семь чаш божьего гнева…
      – Как звали этого завоевателя? – спросил логофет.
      – Абарбанель, любимый сын Пантократора.

* * *

      Нет в мире девочки, что не засыпала бы в своей кроватке под сонный голос матери, рассказывающей ей сказку о бедной сиротке, которую злая мачеха выжила из дома.
      Селестра уже в раннем детстве была исключением из общего правила, ибо отходила ко сну в оружейной, на куче старых плащей, плащом же и укрытая, а сказку о сиротке, однажды дождавшейся своего принца, бормотал ей одноногий старый солдат, сражавшийся под началом лорда Скарвика при Тагалагаде, а теперь служивший нянькой и воспитателем его маленькой дочери. Свою мать Селестра совершенно не помнила, но каждое утро отправлялась в картинную галерею, где висели портреты ее знатных предков, чтобы пожелать леди Аквии доброго утра. Туда же она приносила маленькие букеты полевых цветов, собранных ею на прогулке по окрестным лугам, пригоревшее печенье, состряпанное под присмотром кухарки на огромной, закопченной замковой кухне, и тряпичных куколок.
      Красавица мать солнечно улыбалась малютке из золотой рамы, и казалось, сейчас она сделает еще шаг, переступит резной золоченый барьер и обнимет свою крошку. Но сколько Селестра ни молилась, чтобы это произошло, ничего подобного с ней не случилось.
      Отец, пропахший лошадиным потом, вином и горьковатым бивуачным дымом, наезжал в замок от случая к случаю, в перерывах между бесконечными сражениями. Чаще всего он появлялся почему-то глубокой ночью и первым делом шел посмотреть на свою Селестру. Он сгребал ее с постельки вместе с одеялами, порывисто прижимал к себе и крепко целовал, царапая мягкие щечки малышки жесткими колючими усами; затем обедал в мрачной и темной трапезной, едва освещенной светом трех факелов, жадно глотая большие куски мяса, и падал спать на узкой походной кровати. Став постарше, Селестра сама стаскивала с него сапоги и расстегивала ремни, а потом долго сидела возле спящего лорда, рассматривая каждую морщинку в уголках глаз, каждую складку упрямо сжатого рта и задумчиво водя пальцем по лезвию меча. Когда ей исполнилось десять, всем в замке стало совершенно ясно, что юную леди изо всех игрушек привлекает только оружие. Отец откровенно этому порадовался и вскоре привез ей из очередного похода легкий детский меч работы хатанских кузнецов, больше похожий на кинжал; а одноногий Элмер смастерил ей чудесный охотничий лук и маленькое копьецо.
      К тринадцати годам Селестра ловко управлялась с холодным оружием, попадала в серебряный лер со ста шагов и держалась в седле, как тагастийский наездник, – к вящей гордости своего грозного отца. Он и преподал ей главную науку – науку рукопашного боя, в котором сила и ловкость ничего не значат без поддержки разума; в котором упорство и мастерство, как и в любом другом ремесле, важнее азарта и таланта; в котором хладнокровный и расчетливый опыт стариков часто одолевает неукротимую ярость молодости. Он учил ее правильно дышать, экономить силы и убивать противника с одного удара.
      – Сила никогда не будет твоим преимуществом, потому не вздумай полагаться на нее. Твое преимущество – беспощадная точность и мастерство. Это на рыцарских турнирах тебе станут рукоплескать за серию красивых выпадов и обманных движений, – говорил он, не переставая сражаться и загоняя дочь в угол, – а во время сражения у тебя, как правило, нет времени на второй удар. Его наносит тот, кого ты не убил, и уж он не промахнется, будь уверена. Чем проще, тем надежнее. А все танцевальные па и пируэты пригодятся, чтобы пускать пыль в глаза. И еще запомни, – твердил он, – с равным противником веди, себя как с превосходящим. С превосходящим не связывайся. В бою не бывает случайной удачи. Она не лезет в самое пекло. В бою есть только умение – чему научилась, все твое. – И, подумав, обязательно добавлял: – Случайной удачи не бывает вообще.
      Свое шестнадцатилетие она отпраздновала в полупустом замке, с десятью верными слугами, за бедным столом, единственным украшением которого были старинные серебряные канделябры. В Аэтте шла самая кровопролитная за последние два века война за королевский престол, и ее отец снова вел в атаку тяжелую рыцарскую кавалерию.
      Престарелый государь Анконина Арнгрим скоропостижно скончался, не оставив прямого наследника, и теперь Аэтту раздирали на части сторонники двух самых влиятельных вельможных кланов – герцогов Далени и Тилли. Поскольку на гербе Далени был изображен серебряный волк с мечом в лапах, а на гербе Тилли бил копытом венценосный олень, то их противостояние вошло в историю как война Волков и Оленей. Лорд Скарвик присягнул на верность Оленям, не усмотрев в этом выборе кривой усмешки судьбы.
      Сперва дружины герцога Тилли побеждали и гнали врага до самых берегов бурного Дорона, но после удача отвернулась от Оленей, и дальнейшие события развивались естественным образом, при котором олени – всегда жертвы, а волки – всегда убийцы. К сожалению, прямодушный, честный и благородный Багобо Тилли оказался не самым хорошим полководцем, но свято верил в правильность принимаемых им решений и гнал верные ему войска на верную смерть.
      Решающее сражение Волков и Оленей разыгралось в маленькой долине Лейгьяр, круглой чашей лежащей между высоких зеленых холмов. Был прекрасный осенний день, и с деревьев, медленно кружась в прощальном танце, облетали листья цвета червонного золота – единственное золото на свете, которое ничего не стоит. Богомолы вылезли из укрытий, пытаясь поймать последнее, ненадежное тепло в своей короткой жизни. Над головами воинов куда-то плыли прелестные пухлые облачка, равнодушные к тому, что происходило там, далеко внизу. А в зарослях орешника притаились в ожидании баронских вилланов толстенькие крепкие грибы с коричневыми и зеленоватыми шляпками. Воздух пах прелой листвой, полынью и теплым медом и казался почти осязаемым. В такие дни особенно обидно умирать.
      Волков было втрое больше, они расположились на холмах и сразу отрезали Оленям все выходы из долины, а значит, и пути к отступлению. Затем последовала мощная атака тагастийских корифоров, выкосившая добрую треть и без того небольшого войска Тилли. Храбрый герцог слишком поздно понял, что по собственному неразумию завел своих воинов в западню, что правы были его военачальники, молившие изменить самоубийственный план, – а он их и слышать не хотел; и помчался в безнадежную атаку вверх по склону. За ним бежали верные дружинники, скользя по влажной траве, спотыкаясь, падая и скатываясь вниз. На вершине холма их молча ожидали закованные в броню шеренги аэттских копейщиков, грозя острыми стальными жалами из-за стены высоких щитов.
      Конница была тем более беспомощна в этой ситуации, и лорд Скарвик принял единственно верное в данной ситуации решение – прорываться сквозь заслон тяжелой пехоты Волков на открытое пространство, где его рыцари могли бы развернуться в полную силу. Но упущенное время всегда мстит тем, кто его не сберег. Кони на всем скаку напарывались на выставленные копья вражеских пехотинцев, сам проход между холмами был чересчур узким, чтобы нанести ощутимый удар противнику и пробить брешь в его обороне, а сверху, не прекращаясь ни на минуту, лил смертоносный дождь свистящих стрел.
      – Не то обидно, что умирать, – обидно умереть бездарно, – признался как-то Селестре отец.
      Он сражался до последнего, не желая сдаваться или отступать, – гордый, отважный человек, восставший против очевидности и неизбежности. И солдаты Далени набрасывались на него со всех сторон, как обезумевшие волки – на одинокого, старого, величественного оленя, пока не свалили его вместе с конем на землю и он не был погребен под серой массой их тел.
      Когда известие о гибели лорда Уго Скарвика достигло его замка, Селестра не стала ждать появления карательных отрядов Волков, а собрала нехитрый скарб, раздала наличные деньги плачущим слугам, поцеловала свою старую одноногую няньку Элмера и отправилась искать счастья – в Охриду.
      Первое время леди Скарвик пришлось нелегко.
      Найти работу ей никак не удавалось. Она не настолько владела мастерством швеи или вышивальщицы, чтобы получить пристойное место у столичных портных; глядя на ее маленькие белые ручки, сразу выдающие аристократическое происхождение, ей отказывали хозяева кабачков и трактиров, когда она приходила наниматься в служанки. Для горничной она была слишком хороша и горда, и перед ней захлопывали двери ревнивые матроны. А когда она пыталась предложить кому-нибудь услуги телохранителя, ее просто не воспринимали всерьез. Маленькая, хрупкая, изящная, она была создана, чтобы носить украшения и роскошные платья, музицировать, танцевать и радовать глаз вельможного супруга – не менее, но и не более того.
      Желающих предложить ей отношения вполне определенного свойства хватало. Красивую и совсем юную девушку, путешествующую без сопровождающих, принимали за девицу легкого поведения, и ей пришлось несколько раз вытаскивать из ножен славный меч своих предков по поводу, который не делал чести старому и благородному клинку. Во время одного из таких неожиданных поединков ее и заприметил Гадрумет. Обидчиков Селестры он разбросал, как щенков, поразив ее воображение и силой, и мастерством. А затем предложил девушке помощь и покровительство братства Вольных Клинков. Заодно обещал продолжить ее обучение и в скором времени сделать из нее незаурядного бойца.
      Если поначалу леди Скарвик и заподозрила в Гадрумете обычный мужской интерес, то вскоре вынуждена была признать, что ошиблась. Он вел себя с церемонной учтивостью, опекал ее так, как пожилой дядюшка опекал бы любимую племянницу, и всячески подчеркивал, что между ними сохраняется некая дистанция. Вероятно, его безразличие слегка задело молодую красавицу, но по зрелом размышлении она обрадовалась этому обстоятельству. В поклонниках у нее недостатка не было, а вот друзей не хватало, особенно в чужой столице.
      Поддержка знаменитого ратагерина многое значила для новичка, особенно – женщины, ибо женщин-наемниц в братстве насчитывалось не так уж и много. С его легкой руки она быстро нашла себе работу и подписала свой первый контракт, на недолгий срок и за скромную плату, но это дало ей возможность снять небольшую уютную комнату в приличном доме и отправить денежное содержание верным слугам в Аэтте. Они были самыми близкими ей людьми, и она постоянно пеклась об их благополучии. А приближенным опального лорда приходилось несладко.
      Наниматель остался ею доволен, и второй контракт последовал за первым почти без промедления, а там – понеслось. В свободное время Селестра упорно тренировалась, когда с другими наемниками, а если везло, то и с Гадруметом, и вскоре стяжала славу опытного и искусного бойца. В братстве ее прозвали Гатор Трехликая, и ей это прозвище нравилось.
      Через два года она заслужила серебряный наруч и возможность более придирчиво выбирать работу; еще через год выписала в Оганна-Ванк совсем уже седого Элмера и купила небольшой, но уютный домик в переулке Трех Дубов, куда так любила возвращаться из дальних поездок – уставшая, но счастливая оттого, что ее кто-то ждет. А в день своего двадцатидвухлетия, то есть через пять лет после гибели отца, она блестяще провела свой сотый поединок с известным наемником по кличке Торитой и получила звание Золотого монгадоя – о ее умении ездить верхом в братстве понемногу начали слагать легенды.
      В то время как ее сверстницы засматривались на миловидных соседских парней и мечтали о пышной свадьбе, Селестра либо сражалась, либо изнуряла себя тренировками до седьмого пота, чтобы не погибнуть в следующем сражении. Она слишком много пережила, слишком часто видела, как страшно умирают свои и чужие, чтобы по-прежнему верить в чудеса. Ей не нравились рыцарские романы, романтические истории и трогательные баллады о красивой и вечной любви. Разумеется, она совершенно не верила ни в любовь с первого взгляда, ни в прекрасного принца, которого обязательно должна встретить каждая добрая и милая девушка.
      Вера в сказки не помогала, как не помогали и молитвы. Она больше не обращалась к Пантократору с докучливыми просьбами – еще с той далекой поры, когда не смогла умолить его пощадить и уберечь отца.
      Время от времени Селестра влюблялась – молодой темперамент давал о себе знать, но все ее увлечения были быстротечными и оставляли сердце холодным. Ни разу оно не забилось быстрее, ни разу не замерло при виде другого человека, ни разу ей не захотелось беспричинно плакать или смеяться без всякого повода. Элмер твердил, что ей пора бросать опасное ремесло наемника, выходить замуж и рожать детей, но Селестра Скарвик не могла себе представить, что будет каждое утро, год за годом, просыпаться в постели рядом с одним и тем же мужчиной и засыпать рядом с ним. Ей претила сама мысль о том, что он сможет вмешиваться в ее жизнь и что с ним придется считаться.
      Порой, когда она увлекалась кем-нибудь чуть больше обычного, она пыталась вообразить этого человека в роли благоверного супруга, отца ее детей и сравнивала его с тем единственным, кого полагала идеалом мужества и благородства. Но сравнение с лордом Уго Скарвиком – фигурально выражаясь – стирало незадачливого претендента в порошок. Увлечение проходило, как будто его рукой снимало. Бедный Элмер сокрушенно вздыхал и качал головой, но против такого аргумента возражений у него не находилось, и он по-прежнему оставался единственным по-настоящему дорогим мужчиной в ее жизни. Не считая, разумеется, Гадрумета.
      С ратагерином она виделась не слишком часто – до тех пор, пока он не предложил ей вступить в отряд его монгадоев. Селестра посчитала этот контракт большой удачей и согласилась, к великой радости Элмера, ибо необременительная служба в столице давала ей возможность больше времени проводить в их милом уютном домике, который он обустраивал с такой любовью.
      Нечаянная встреча в кабачке «Выпивоха», куда Селестра зашла промочить горло глотком-другим суганира, оказалась первой и единственной в своем роде.
      Распахнулась дверь – и прекрасная наемница утонула в фиалковой бездне. Она впервые обмерла от чьего-то взгляда; впервые ощутила, что фраза «сердце зашлось» даже не в полной мере отражает то, что на самом деле происходит с несчастным сердцем, прыгающим в груди, как горошина по мощеной улице – скок-скок-скок…
      Сказал бы рыцарь: пойдем со мной на край света, – и она бы пошла. Не спрашивая, кто таков, и как его зовут, и что они станут делать на этом краю мира вдвоем.
      Главное – что вдвоем.
      Она смотрела на него, и ледяной панцирь, в который, оказывается, было заковано ее сердце, таял и крошился, рассыпаясь на тусклые кусочки. А за ее спиной возвышалась призрачная, незримая для других тень отца, одобрительно кивала головой и улыбалась: маленькая сиротка наконец встретила своего прекрасного принца, и слепому очевидно, что он влюбился в нее с первого взгляда, как и положено в приличной сказке.

* * *

      Два или три секаха, ошалев и опьянев от крови, отказывались повиноваться, и рахаган коротким движением свернул им шеи, как только что вылупившимся цыплятам. Остальные легли на брюхо, признавая в нем вожака и моля о пощаде, но он даже не взглянул в их сторону.
      Десять горхонтоев – по числу ударных отрядов – нерешительно остановились возле черного островерхого шатра, ожидая, не угодно ли будет владыке позвать их на совет. Вскоре должен был состояться пир в честь первой победы войска манга-ди-хайя.
      Маранья лежала в дымящихся развалинах. И часа не прошло с тех пор, как рахаган разбил топором каменную печать с крылатым змеем Альгаррода над городскими воротами, символизирующую, что дорога в Охриду закрыта для врагов, как строки письма скрыты от посторонних глаз печатью, скрепляющей края пергамента.
      Но Хар-Даван не испытывал радости по этому поводу. Он понимал, что Маранья – чересчур легкая добыча и его войско преувеличивает значение этой победы и собственные заслуги. Ему было жаль отважного и благородного правителя города – Юбера Де Ламертона и весь его чудесный, волшебный мирок. Он вспоминал, как плавал с Алохой над руинами озерного города, и такой же горький комок подкатывал к горлу, когда он смотрел на разбитые статуи, колонны, потрескавшиеся и осевшие стены и донный мусор, бывший некогда чьим-то бесценным скарбом.
      Сопение и перетаптывание горхонтоев за пологом шатра мешали ему думать – он слышал их чересчур отчетливо. Порой острый звериный слух становился не благом, а наказанием. Что ж, нужно идти пировать с теми, кто добыл ему победу, обсуждать дальнейшие действия со своими военачальниками, говорить речи. Все это необходимо делать тому, кто хочет удержать свое войско в повиновении и поддержать его боевой дух. Воины не поймут, если рахаган не разделит с ними сладкое вино победы.
      Хар-Даван повертел в пальцах маленькую деревянную лошадку в бурых пятнах чьей-то крови и вздохнул. Никому из своего окружения он не смог бы объяснить, отчего эта безделушка так трогает его сердце. А тех, кто непременно понял бы, уже нет на свете.
      Многих он сам убил.
      И обрек себя на одиночество.

* * *

      – Я ждала тебя всю жизнь.
      – Я шел к тебе всю жизнь.
      – Я так рада, что ты есть на свете.
      – Я счастлив, что нашел тебя.
      – Теперь впереди целая вечность, полная счастья, правда?
      – Я никуда тебя не отпущу.
      – Не отпускай меня, мне так это нужно.
      – Я всегда буду с тобой, слышишь?
      – Я не знаю, что со мной. Наверное, это и есть любовь. Я люблю тебя, Ульрих Де Корбей.
      – Я люблю тебя, Селестра Скарвик.
      Они читали это в глазах друг друга, и им не требовались слова, чтобы все объяснить и все понять.
      Но гонцу из дворца Альгаррода потребовалась вся мощь его легких, чтобы привлечь к себе внимание.
      – Картахаль Лу Кастель! – заорал он, останавливаясь посреди зала.
      Лорна подняла на него взгляд, в котором медленно умирала радость.
      – Чего тебе? – спросил почему-то Лио Бардонеро.
      – К генералу Де Геррену! Срочно!
      – Игра окончена, – сказал Картахаль, поднимаясь со своего места. – Гармост Хорн, собрать Созидателей!
      – Слушаюсь!
      Ворвался в кабачок один из эргов, расхристанный, полупьяный, но трезвеющий на глазах. Хмель сползал с него, как ненужные одежды с невесты в первую брачную ночь.
      – Наемники Гадрумета есть?!
      – Да, – ответила Селестра.
      – Да, есть, есть!!! – откликнулось несколько голосов откуда-то из соседнего зала.
      – Всем в казармы! Приказ ратагерина!
      – Что – война? – лениво спросил кто-то.
      – Война не война, а приказ отдан четкий – всем в казармы.
      – Да ясно, понятно, не верещи так.
      Они остановились на пороге. Казармы Созидателей и казармы наемников располагались в противоположных сторонах. Вокруг толпились люди, и они ничего не могли сказать друг другу. Внезапно обоим показалось, что они все себе придумали. Мало ли что привидится праздничным вечером да под стакан хорошего вина. Сколько они знают друг друга – несколько минут?
      – Встретимся в бою, – сдержанно произнесла Селестра.
      – В бою, – эхом повторил Ульрих.
      Сердце дрогнуло и затрепыхалось – они знали, что может случиться в бою. Ему, сердцу, стало так невыносимо больно, будто кто-то терзал его тупым клинком.
      – Только не умирай, – попросил Де Корбей, – а то как же я найду тебя.
      – И ты не умирай, – прошептала Селестра. – Иначе все в этом мире не имеет смысла.
      – Ты – моя жизнь.
      – Ты – моя жизнь.
      – Пойдем быстрее, Герцог, – окликнул его Бобадилья Хорн. – Вот и закончилась непривычная мирная жизнь.
      – Хоть увольняйся, – сказал грустный Этико.
      Он не любил войн. Они мешали ему приятно и с пользой проводить время в кабачках и трактирах.
      «Выпивоха» опустел в считаные минуты. На грязных столах, рядом с тарелками, на которых еще дымилось жаркое, со стаканами, в которых осталось недопитое вино, с надкушенными ломтями свежего хлеба, который сейчас кто-то дожевывал по пути в казарму, в лужах соуса, среди крошек и обглоданных костей, лежали пригоршни серебряных и медных монет. Гораздо больше, чем стоил сытный, обильный ужин. Солдаты уходили на войну, это было уже ясно, и это сразу меняло их отношение к происходящему.
      Толстый Мурли уже забыл, что проиграл Картахалю половину жалованья, как Лу Кастель забыл, что выиграл сегодня у половины завсегдатаев кабачка. В ближайшее время деньги не будут нужны никому из них.
      Молчаливые встревоженные слуги принялись собирать посуду, сгребать с тарелок еду, сливать вино в высокие кувшины и подсчитывать монеты. Лорна Дью сидела за стойкой, как мраморная статуя, неподвижная и безразличная ко всему. В похолодевших пальцах она сжимала кусочек пергамента, сложенный конвертом.
      Ей казалось, что вечер, начавшийся столько лет назад, никак не может закончиться.

* * *

      Страшная весть мгновенно облетела столицу. Праздник утих сам собой, погас, как угасает огонек свечи на холодном ветру. Город опустел, замолчал, сжался в ожидании беды. Только в казармах Созидателей жизнь оставалась прежней – для них война никогда не начиналась, хотя бы по той причине, что никогда и не заканчивалась.
      Новобранцы и ветераны крепко спали, набираясь сил перед неизбежным походом (уже были заключены пари и сделаны ставки, когда выступать – нынешним утром или завтра). А несколько рыцарей собрались в караулке, вопреки всему продолжая приятно начатый вечер.
      – Осталось еще три бутылки, – сообщил сержант Тори Тутол. – Немного, но горло промочить хватит.
      – А что скажет командир Лу Кастель?
      – Он вернется от Де Геррена не раньше чем к утру.
      – Давай сюда свои бутылки, – велел падре Бардонеро. – Нам есть за что выпить. Это будет необычная война.
      – Разве войны вообще бывают обычными? – поинтересовался Лахандан.
      – Нет. Но все познается в сравнении.
      – И за что будем пить? – спросил Ноэль.
      – Не все ли равно… За то, чтобы все вернулись из похода. Только не говори, что так не бывает. Я и сам знаю, но так порой хочется поверить в чудо.
      – Кстати, о чуде. Этот чудной человек в шутовском колпаке не обманул Герцога. Забавно, правда?
      – Селестра Скарвик, – произнес Лахандан, будто пробуя имя на вкус. – Необычайная девушка. Порода видна с первого взгляда. Необычайная, говорю, девушка, особенно среди наемников.
      – Необыкновенная, – согласился Де Корбей.
      – Отсюда вопрос, – не унимался Ноэль. – Почему ты, падре, не стал читать свое предсказание, а спрятал его в мошну?
      – Может, потому, что я не верю в предсказания?
      – Тогда бы ты не стал его покупать. Хорошо, пускай ты пожалел бедолагу с его счастливыми билетиками и купил свой кусочек счастья, чтобы дать ему подзаработать, – допустим. Но тогда бы ты просто выбросил этот несчастный клочок пергамента и забыл о нем раз и навсегда. Но нет, ты бережно спрятал его в мошну. Почему?
      – Может, потому, что я знаю, что предсказания всегда сбываются?
      – Не хочешь прочитать, что тебе суждено?
      – Нет. Пока – нет. А ты, Хромой?
      – А я уже прочитал.
      – Не поделишься?
      – Прости, нет. Пока – нет.
      – Своя рука владыка, – пожал плечами Лио Бардонеро. – Тори, ты сегодня читал стихи?
      – Да, – кивнул сержант. – Только утром сочинил. Писарь, бродяга, сказал, что написал бы намного лучше, если бы Пантократор не обделил его талантом.
      – Плакал?
      – Не без того.
      – Я же говорил! – воскликнул Бобадилья Хорн. – Как в воду глядел. Может, плюнуть на все эти войны да податься предсказателем будущего – третьим к этой парочке? К лоточнику с его Гауденцием.
      – Гауденция тебе не обойти, – мягко заметил Лахандан. – Он чересчур милый, тебе, гармост, не хватит обаяния. Только не злись, бога ради.
      – На что тут злиться? – пожал плечами Хорн. – Разве можно соперничать в очаровании с упитанным сурком? Тутол, лучше почитай нам свои новые стихи. О чем они, опять о любви?
      – О войне, – коротко ответил сержант. – О таких, как мы.
      – Тогда тем более почитай. Мы с удовольствием послушаем.
      – Стихи обязательно нужно говорить вслух, – поддержал его Лахандан. – Иначе они умирают от одиночества и заброшенности.
      – Ладно. Только обещайте мне, что не будете смеяться и искать огрехи.
      – Конечно, конечно, обещаем.
      Сержант откашлялся, промочил горло глотком вина, наклонился к лицу Хорна и внезапно негромко заговорил, как будто рассказывал ему какую-то простую историю:
 
Герои возвращаются домой.
Их подвиги и битвы отшумели,
Дома разрушены, невесты поседели,
Родные бродят по миру с сумой.
 
 
Что их невестам до чужой беды?
И дальних стран им далеки печали:
Они почти всю жизнь в тоске прождали,
И слез лилось, как утекло воды.
 
 
Герои возвращаются домой,
Безрукие, горбатые, хромые.
А дома – лишь пожарища немые,
А дома все покрыто той же тьмой.
 
 
И старый пес совсем уже ослеп,
И умирает, никому не нужный.
Невеста приготовит скудный ужин –
Нет у героев золота на хлеб.
 
 
Года пройдут в заботах и труде,
И сыновья опять играют в войны.
И, в общем, жизнь завершена достойно,
Хоть не приблизилась ни к счастью, ни к мечте.
 
 
Но час придет сбираться в мир иной –
Единорог застынет под оконцем,
Все небо вспыхнет радугой и солнцем,
А в небесах мелькнет туманный строй –
ГЕРОИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ ДОМОЙ!
 
      В казарме воцарилось молчание. Затем Лахандан сказал:
      – Мы не станем смеяться, сержант Тутол. Это хорошие слова.
      Лио Бардонеро вышел из казармы и долго стоял, наслаждаясь прохладным и свежим вечерним воздухом, в котором носился запах свежей травы и цветов. Потом он зачем-то развязал пухлую, но подозрительно легкую мошну и полез внутрь, перебирая пальцами ее содержимое.
      Мошна была полна счастливых билетиков.
      Непрочитанных счастливых билетиков.

* * *

      Фрагг Монтекассино редко собирал Большие советы, но на сей раз ситуация вынуждала.
      Главный зал замка Эрдабайхе, огромный, как дворцовая площадь, мог вместить не только пару десятков Магистров-Повелителей, но и две-три сотни конных рыцарей. Колонны в виде фигур закованных в доспехи рыцарей поддерживали перламутровую раковину потолка. Мозаичный пол сверкал и переливался всеми цветами радуги. Вдоль западной стены вытянулся высокий, длинный, но узкий бассейн с прозрачными стенами из гладко отшлифованного хрусталя, в котором был возведен миниатюрный подводный город. Там, среди искусственных руин, над белыми песчаными дюнами, среди пышных водорослей, носились крохотные рыбешки, почему-то похожие на стайки разноцветных мотыльков. Восточную стену украшали деревянные лакированные панно, испещренные гессерскими рунами. Южную стену занимали четыре высоких стрельчатых окна с цветными витражами.
      В центре зала возвышался бесценный трон мавайена из чистейшего лунного золота, инкрустированный эмалью, каменьями и вставками из кости. Он стоял посредине рукотворного водоема, волны которого были с невероятным искусством и правдоподобием вырезаны из аквамарина, а пенные гребни – из лунного камня. Трон поддерживали щупальца огромного каменного кракена, сердоликового, с блестящими желтыми глазами. По бокам его охраняли отлитые из черной бронзы фигуры двух грозных тритонов, вооруженных трезубцами.
      Серебряные кресла магистров были расставлены полукругом, и каждый рыцарь неизменно занимал строго отведенное ему место. Не то чтобы высшие иерархи гро-вантаров были снобами – в иное время они общались без особых церемоний и не слишком приветствовали, если кто-то подчеркивал чужие или собственные чины и звания, – но все же традиция есть традиция.
      Получив приказ прибыть на Большой совет, рукуйены немедленно облачились в доспехи и роскошные мантии, на которых были вышиты гербы их лож, и спустя час уже сидели в зале. Не успел прибыть только Магистр – Повелитель Ядов, который неделю назад отправился по делам в Хвар, и Магистр – Повелитель Крепостей, великий знаток фортификации и осадного дела. Последнее обстоятельство весьма огорчало Монтекассино.
      Он занял свое место на троне – в зале воцарилась тишина, такая пронзительная, что стало слышно, как шелестят шелковые мантии гро-вантаров, – и заговорил без предисловий, никого не призывая к вниманию. Он и так знал, что рукуйены не проронят ни одного его слова.