А еще, бывает, они уводят с собой детей, и те никогда не возвращаются. Что с ними происходит, ведомо лишь черным паяцам, которых народы, живущие за Тель-Мальтолой, называют духами ата-манггараи. Может, они превращают их в себе подобных; может, высасывают души; может, даруют мгновенную смерть или вечную счастливую жизнь; может, отвозят в какую-то далекую страну, которой нет на наших картах. Все может быть…
      Но если на поле брани или на городской площади, после сражения или во время празднества, в горе или в радости ты увидишь пестрые повозки и черных клоунов, если махнет тебе рукой прекрасная, как сама любовь, черноглазая женщина – беги не оглядываясь.
      Ибо это ата-манггараи – веселые древние боги.
      Но не смертным веселиться на их торжестве.

* * *

      Бобадилья Хорн с интересом взглянул на рассказчика.
      – Я тебе никогда не говорил, что ты многовато знаешь для простого монаха?
      – Я не простой монах. Я пастырь Созидателей. Да и что я знаю? – отмахнулся Лио Бардонеро. – Там капельку, тут крошечку, здесь словечко – годами собираю по всему свету, а остальное додумываю. Но все равно, похвала родного брата рукуйена ордена гро-вантаров дорогого стоит.
      – Дался вам этот брат! – вскипел Бобадилья. – Я его не видел больше трех лет, а вы все о нем вспоминаете.
      Для злости у него были вполне серьезные основания. Ибо как ни парадоксально считать, что человек может использовать связи в высшем обществе для того, чтобы поступить на службу в отряд смертников, – но многие считали именно так.
      Из зависти или из обычной вредности, но за спиной гармоста Хорна часто шептались, что место в когорте Созидателей ему выхлопотал его влиятельный брат. Правда, говорили это не его товарищи по оружию, а вауги и корифоры Клиффа Реддинга – «золотая» молодежь, не нюхавшая крови и проходившая службу в столице. Единственное, на что они годились, – это гарцевать на дорогих скакунах под окнами у своих возлюбленных, блистать на королевских приемах да пить марьягу в «Вислоухом осле». На войну уходили другие.
      И хотя Бобадилья знал цену их злословию, но все равно принимал пустые слова близко к сердцу. Причем до такой степени, что во время первого своего сражения стремился проявить отвагу уже до неразумия – пока Картахаль не отвесил ему звонкую оплеуху и не приказал оставаться в живых, вплоть до поступления новых указаний.
      – Я не хотел тебя обидеть, – примирительно сказал монах, любовно поглаживая рукоять клевца, который лежал перед ним на столе среди блюд с горячим мясом, плошек с кисло-сладкой подливой и подносов с медовыми крылышками и запеченными свиными ребрами.
      – И я не хотел, – широко улыбнулся Хорн.
      Он не любил размолвок с другом, пускай даже и мелких.
      – Просто ты всегда обещаешь сказку, а на самом деле рассказываешь какие-то странные истории, больше похожие на сон, или чью-то ненаписанную книгу, или – я когда-то уже говорил тебе – на запретные письмена… И не вздумай сейчас вспомнить к слову о моем брате и его занятиях.
      – И не думал вспоминать, – обиженно протянул Лио Бардонеро, с уст которого едва не спорхнуло имя Риардона Хорна. – А все-таки это у вас семейное – подозревать в забавном вымысле опасную правду.
      – В любой шутке есть доля шутки, а остальное – правда, – процитировал Бобадилья любимое изречение Картахаля. – Думаю, это касается и всего остального, что только сочиняет человек. Нет? Сколько правды в твоей якобы сказке?
      Лио Бардонеро выразительно молчал.
      – Ну, не хочешь, не говори, – согласился гармост. – Ответь всего лишь на один вопрос: если я вдруг – ну бывают же такие совпадения – увижу пестрые повозки, странных черных паяцев и женщину невиданной красоты; и если выпадет мне такое невероятное счастье, что она обратит внимание именно на меня и помашет мне рукой…
      – Беги не оглядываясь, – прошептал монах.

* * *

      Последние минут десять Гус Хиттинг слушал великого магистра вполуха.
      По роду своих занятий он крайне редко сталкивался с мистическими явлениями. Самые необычайные события чаще всего получали в результате простые объяснения, и начальник Сумеречной канцелярии нисколько этому не удивлялся. Конечно, ему нередко приходилось слышать о призраках, вампирах, марбасах и пселлусах, но он пребывал в твердой уверенности, что люди гораздо чаще склонны приписывать нечистой силе собственные грехи и проступки.
      Вот недавно его дознаватели расследовали дело о тройном убийстве, которое произошло в мрачном имении графа Лива Ментавайя, где уже три сотни лет собирал свою кровавую жатву призрак – по слухам, юноша-хварлинг, влюбившийся в дочь надменного хоттогайтского вельможи и поплатившийся за это головой. Неверная, возлюбленная вышла замуж, когда и недели не прошло после кончины несчастного, и с тех пор он мстил потомкам предательницы и убийцы.
      И что же оказалось на самом деле? Вполне обычная история о том, как наследники не сумели поделить заметно истощившиеся графские доходы и пустились во все тяжкие, желая избавиться от лишних персон. Не брезговали ничем, ни подлогом, ни клеветой, ни ядом, и благополучно извели друг друга, оставив вожделенный замок и окрестные земли далекому престарелому родичу, которого едва удар не хватил на радостях.
      А призрак… Возможно, и обитал в замке какой-то призрак, но дознаватели Сумеречной канцелярии лично его не видели, не слышали и как-либо иначе не ощущали. А может, он просто сбежал оттуда, испуганный бурной деятельностью смертных, обуянных жаждой наживы.
      Гус Хиттинг мог бы припомнить и поведать своим знатным собеседником множество похожих историй: о женах, которые под видом вампиров убивали своих обрыдлых мужей; о мужьях, которые пытались развестись с прежними супругами без формальностей – прикинувшись оборотнями. О должниках, которые, вместо того чтобы уплатить долг, убивали несчастных кредиторов, прикрываясь личиной кровожадных демонов. Почему-то эти люди наивно верили, что чем страшнее, безумнее и кровавее будет совершенное ими преступление, тем скорее окружающие поверят, что это дело рук нечисти. Хотя твари Абарбанеля зачастую бывали милосерднее к своим жертвам и уж точно не убивали людей из-за десяти золотых ноблей или старой развалюхи, в которой даже гусей держать – и то стыдно.
      По этой же причине мысли Хиттинга были заняты совсем другим.
      Войдет ли в устье Аньяна корабль мертвецов – еще неизвестно. Как неизвестно и то, как следует понимать пророчества Печального короля – буквально или иносказательно? Семь печатей, семь чаш гнева, особый знак при рождении…
      У дамы Тофалоры, живущей по соседству с Хиттингом, недавно родился одноухий мальчонка – тоже, по-своему, знак. И она немедленно отправила его в деревню, а супругу, прибывшему из Тагастии месяц спустя, вообще ничего не сказала. Его год не было дома, и он не имел к этому событию ровным счетом никакого отношения. Вот вам и особые обстоятельства, вот и тайна.
      Как верно заметил Фрагг Монтекассино, при дворе его величества Могадора каждый третий, а то и второй ребенок рождается с этой тайной.
      Однако же для Сумеречной канцелярии совершенно не важно, действительно ли дух зла Абарбанель породит сына – разрушителя мира, или просто кто-то воспользуется древним пророчеством и назовется Ардамалехом, чтобы отхватить свой ломоть от такого маленького и сладкого пирога власти. Важно другое – если такой человек отыщется, то его появление неизбежно принесет смуту в Охриду. Что бы ни случилось, зиккенгенские принцы и их приспешники не замедлят воспользоваться ситуацией, чтобы попытаться захватить королевский престол.
      А если Фрагг Монтекассино окажется прав и начнут сбываться эти мрачные предзнаменования, народ отреагирует немедленно – и предсказуемо, как любой другой народ, – паникой, смятением и волнениями.
      Никаких загадочных черных паяцев для этого не нужно. Достаточно одного ненормального, который первым закричит «Жги!!!» и бросит камень в окно ближайшего дома. Тут же посыплется дождь из камней и палок. Интересно, откуда у толпы, еще минуту тому такой пристойной, берутся камни и палки?
      Отчего-то вполне разумные люди, сбиваясь в толпу, обращаются в безмозглое стадо. А это стадо хлебом не корми, но дай ему поджечь пару крепостей, разгромить несколько дворцов и пролить сколько-то бочек крови. И пока толпа эту задачу не выполнит, она не успокоится, как не утихнет бурлящая вода в котелке, пока не выплеснется наружу и не зальет костер.
      И он, Гус Хиттинг, знает как минимум одного человека, который ужасно обрадуется, если Охрида будет вынуждена вступить в войну – с неизвестным пока еще врагом, либо с собственными гражданами.
      Хварлингский вельможа, дюк Субейран, дорого даст за то, чтобы королевская армия под командованием Гаспара Де Геррена покинула пределы страны и ввязалась в кровавую бойню. Если это произойдет, королю и преданным ему вельможам будет уже не до пришествия Ардамалеха, ибо семь чаш божьего гнева переполнятся одномоментно.
      Субейран, которого сейчас удерживают от открытого мятежа только закованные в железо когорты Де Геррена, колесницы Ки Ларго и наемники Гадрумета, немедленно поставит под свои знамена не меньше двадцати тысяч воинов. Верные ему бароны окружат столицу, в провинциях вспыхнет восстание; армия, оказавшись, как между молотом и наковальней, между внешним врагом и повстанцами, неизбежно будет разгромлена. Но даже если и выиграет решающее сражение, все равно не успеет вернуться в Оганна-Ванк.
      Что будет с королем и его ближайшим окружением, чегодаец даже думать не хотел.
      А Фрагг Монтекассино говорит, что есть вещи поважнее. Нет! Нет в природе таких вещей.
      Начальник Сумеречной канцелярии доверял звериному чутью полемарха, но еще больше он доверял донесениям, которые доставляли ему при помощи почтовых птиц тамуади еженедельно со всей Охриды, включая самые дальние и глухие ее уголки. И вот как раз сегодня он не получил ожидаемого известия из небольшого городка Ияс, стоящего на самом краю непроходимых Эгиарских лесов, подходивших к подножию горного хребта Тель-Мальтола, за которым лежала пустынная, никем неизведанная Айн-Джалута.
      Возможно, существуют десятки простых объяснений тому, что случилось. Включая главное и самое вероятное: праздничное настроение верных подданных, которые ведут себя тем вольнее, чем дальше от столицы и от начальства. Это только обитатели черного дома на набережной, дома, который жители Оганна-Ванка прозвали Адским Угольком, работают двадцать четыре часа в сутки и бегают по мраморным лестницам, груженные манускриптами, как муравьи по осени – жуками и личинками, стремясь попасться на глаза чегодайцу в желтых одеждах.
      Но у Гуса Хиттинга тоже была интуиция. И она не просто говорила ему, что все плохо, – она орала об этом не своим голосом, так что начальник Сумеречной канцелярии порой думал, что кто-то со стороны тоже может услышать дикие крики его второго «я».
      Если бы чегодайцу дали волю, он бы уже давно казнил Субейрана или, на худой конец, напустил на него наемных убийц Эрдабайхе, а зиккенгенских принцев с их очаровательной матушкой заточил бы в каком-нибудь удаленном замке, лучше всего – в Хоттогайте, где у них наверняка не найдется приверженцев и где никто не вспоминает со слезами на глазах о славных деяниях дюка Гинкмара.
      Однако его величество ужасно не любит подписывать смертные приговоры. Особенно – авансом.
      – За намерения казнить недопустимо, – произносит он в таких случаях со своей неповторимой мягкой улыбкой и аккуратно отодвигает пергамент на край стола.
      Гус Хиттинг и протестовал бы, но ему нечего сказать королю Охриды, поскольку сам он остался жив только благодаря этому принципу его величества.
      Будучи еще совсем молодым человеком, он состоял на тайной службе и начал свою карьеру с того, что отправился в Охриду под видом странствующего учителя фехтования, дабы шпионить в пользу Чегодая.
      В Оганна-Ванке он весьма быстро свел знакомства с нужными людьми, получил место в замке барона Хоттакии Орфа и был представлен ко двору своим любезным хозяином, который считал его чуть ли не сыном.
      А тем временем при королевском дворе Чегодая случились серьезные перемены, тогдашний халкомелем – начальник тайной службы – был казнен, а новый, дабы наладить добрососедские связи с Охридой и выторговать что-то для себя, выдал его предшественнику Хиттинга на посту начальника Сумеречной канцелярии. И не миновать бы ему башни Ла Жюльетт, а затем и черной плахи на площади Праведников, когда бы его величество Могадор Первый, правивший страной не более трех месяцев, не пожелал уточнить, какой именно ущерб государству успел нанести молодой шпион.
      Оказалось, что пока – никакого. Тогда его величество и произнес эту фразу:
      – За намерения казнить недопустимо.
      А обнаружив в лице Хиттинга великолепного бойца, в совершенстве владеющего мечом и топором, пригласил его во дворец в качестве постоянного партнера на тренировках. Ошалевший от такого великодушия, Гус Хиттинг поклялся верой и правдой служить королевскому дому Альгаррода, и мало было в мире слуг вернее, чем он.
      Быстрый ум, невероятная хитрость, проницательность и звериная интуиция снискали ему репутацию ловкого человека, на которого можно положиться в самых трудных и щекотливых ситуациях, а после того как Хиттинг оказал королю и нескольким его друзьям ряд неоценимых услуг, им заинтересовался не кто иной, как Роже Рестинга, начальник Сумеречной канцелярии в третьем поколении.
      Роже не только обучил чегодайца всему, что знал сам, но и подсказал, чем следует заниматься дальше. А незадолго до смерти передал дела канцелярии в руки Гуса Хиттинга, убедив Фрагга Монтекассино и великого логофета в правильности своего выбора. Убеждать короля не было необходимости: он питал к Хиттингу самые теплые, дружеские чувства и только обрадовался, когда верный Рестинга принес ему на подпись секретный документ, утверждающий чегодайского шпиона в новой должности.
      Любопытно, однако, заметить, что при дворе все считали невероятную историю этого головокружительного восхождения выдумкой чистейшей воды, а взамен предлагали собственные версии – одна другой похлеще. Впрочем, ни король, ни Гус Хиттинг не мешали сплетникам делать свое нужное дело: чем больше наслоений вымысла создадут они, плетя интригу, тем надежнее будет скрыта от посторонних глаз правда.
      Словом, самый разумный выход из создавшегося положения – казнить Субейрана и арестовать зиккенгенцев – был недоступен.
      И Гус Хиттинг принялся передвигать кольца, унизывавшие его тонкие пальцы, по сложной системе. Так он делал всегда, когда думал о чем-то крайне важном.

* * *

      Им было хорошо вместе, как бывает уютно только любящим людям. Они понимали друг друга с полуслова и полувзгляда. Оказалось, что им интересно говорить обо всем на свете и что вкусы и мнения у них совпадают до мелочей.
      – Только не говорите никому в когорте, а то засмеют, – признавался Ноэль, – но я обожаю тихие сельские радости: рыбачить и ходить в лес – за грибами, за ягодами, просто так – мне все равно. Грибочки потом в бочках, соленые, хрусткие, да под стаканчик гинзы… Эх! Но главное, чтобы лес, терпкий запах смолы, густая трава под ногами…
      – И чтобы обязательно мох – влажный, упругий, в хвоинках, – добавлял Ульрих. – И под зелеными листками прячутся яркие ягоды, спелые, аж налитые соком.
      – И пушистые шмели гудят над мелкими цветочками. А стволы скрипят, листва шелестит, птицы щебечут, – говорил Лахандан. – Солнце золотыми такими пятнами ложится на землю, а небо голубое-голубое, и так высоко над головой. И нет ему до тебя никакого дела.
      – И чтобы лечь на спину и смотреть, как плывут облака, – счастливо засмеялся Ноэль.
      – Или на перекате, по пояс в теплой воде, у старого затонувшего ствола тащишь рыбину, а она тяжелая и сопротивляется. И дождь моросит из ма-аленького такого облачка, а сквозь него уже пробивается солнце…
      – Слепой дождь, – подсказал Лахандан. – И лягушки поют…
      – Квакают, – поправил Ноэль.
      – Нет, поют. А над белым песком стайка мелких рыбешек, тычутся носами в стебли лилий…
      – Вот это счастье, – выдохнул Ульрих. – Любопытно устроен человек, вы не находите? Когда я каждый день мог наслаждаться этими, как верно назвал их Ноэль, тихими радостями, я рвался сюда, в Оганна-Ванк, на улицу Мертвых Генералов. И вот я здесь. А чем же я занят? С нежностью и тоской вспоминаю, как бродил по лесу в нашем захолустном Корбее. И вот, поверите ли, буквально наяву вижу первые желтые листья, упавшие в траву, каждую тоненькую прожилку… И липкие шляпки грибов, прячущихся под ними. И бронзовых жуков, которые так назойливо гудят над ухом, когда тебя разморит на солнцепеке.
      – Неужели нам всегда отчаянно не хватает того, что мы покинули?
      – Разумеется. – Ноэль наполнил свой стакан и, не дожидаясь товарищей, залпом осушил его. – Я целый год делал все возможное, чтобы навсегда забыть Торогайскую равнину. Целый год я боялся смежить веки, потому что у меня перед глазами снова и снова вставали все подробности этой битвы, и мне казалось, еще немного – и я сойду с ума. Наконец я преодолел себя. Я загнал эти воспоминания в какой-то самый далекий, самый потаенный уголок памяти, и ужасные сны перестали навещать меня. Но что же? Спустя год я поймал себя на том, что едва ли не с нежностью вспоминаю какие-то мелочи: как мы выходили из города и у самых ворот странная заплаканная девушка поцеловала увядший уже цветок фиалки и дала его мне. А я спрятал его в перчатку, и он был со мной все сражение. Правда, к концу превратился в сморщенный лиловый комочек.
      А паренек, который стоял в строю рядом со мной, очень смешно не выговаривал букву «с». И все время твердил «шкорее же, шкорее». Ему было невмоготу ждать.
      – Минуты ожидания перед боем самые длинные и несправедливые, – согласился Лахандан. – Ты уже не принадлежишь себе и мирной жизни, и возврата нет и быть не может. Но и война еще не началась. Это все равно что душе застрять между небесами и подземным миром.
      – То есть на земле? – спросил Ульрих.
      Лахандан только кивнул в ответ.
      Ноэль с интересом разглядывал безмятежное лицо своего товарища. Он думал о том, что Лахандан не понаслышке знает, о чем говорит, и что ему тоже случилось на собственной шкуре испытать тяжесть последних минут ожидания, перед тем как сорвется с места вражеская конница и сокрушительной лавиной понесется на тебя с гиканьем и протяжным победным кличем. И самое трудное дело на свете – остаться стоять на месте и дождаться, когда эта тяжелая черная волна ударит в твой строй, сбивая с ног, сминая, ломая и круша. А кажется, что только в тебя…
      – А я уверен, что стану с нежностью вспоминать этот день. – Герцог призывно помахал хозяину рукой. – Эй, любезный, будь добр еще три бутылочки этого чудесного напитка!
      Лахандан обвел взглядом выкрашенные в нежный зеленый цвет стены заведения, увешанные бронзовыми и медными щитами, деревянными раскрашенными масками, глиняными фигурками и бесчисленными оберегами и амулетами, и глаза его потеплели.
      – Да, это очень хороший день, – согласился он. И внезапно спросил: – Ноэль, друг мой, ты умеешь читать руны?
      – Смотря какие, – прищурился Рагана.
      – Древние гессерские.
      – Допустим.
      – Я так и думал, – сказал Лахандан и снова погрузился в созерцание.
      – О чем мечтаешь? – окликнул его Ноэль.
      – О рыбе, друг мой, о тяжеленной серебристой рыбе, которая сейчас затаилась где-то под замшелой корягой и шевелит красноватыми плавниками в темной и прохладной глубине, а нас там нет, и один Пантократор знает, когда мы теперь там будем.

* * *

      Картахаль Лу Кастель предчувствовал войну.
      Легкий ветер принес от реки прохладу и свежесть, но для него вечерний воздух был пропитан терпким, пряным запахом.
      Запах войны не спутать ни с чем. Это дерущая глотку и легкие адская смесь дыма, гари, запаха лошадиного и человеческого пота, крови, кожи и окислившегося металла.
      Вкус войны присутствовал во всем: в кусках мяса, прожаренных с кровью, густой багровой марьяге, которую услужливо наливала ему в стакан Лорна Дью, и в капельках соленой влаги, выступившей над верхней губой.
      Ее звук слышался ему в шуме толпы на площади; в звоне конской упряжи и цокоте копыт по каменным плитам; в протяжных вскриках мандолины и звонком барабанном бое.
      Ее черная крылатая тень носилась над Оганна-Ванком, отмечая своей печатью десятки и сотни мужчин и женщин, еще ни о чем не подозревавших. Война стучалась в двери и заглядывала в окна праздничных домов. Край ее красного плаща закрыл звезды, и они засветились пурпурным светом, пугая зверей и младенцев, еще не утративших способности прозревать очевидное. Она завернула в казармы на улице Мертвых Генералов и бесшумно пронеслась дальше, к королевскому дворцу.
      Тоскливо и отчаянно взвыли собаки, оплакивая хозяев, но те не вняли предупреждению, радуясь празднику.
      С печальным криком сорвались с деревьев вспугнутые темным призраком птахи, только-только устроившиеся на ночлег.
      Но люди не чувствовали приближения беды и были вполне счастливы.
      Картахаль мог бы сказать правду милой Лорне или тому веселому ваугу в зеленом шарфе с алыми птицами, поднимающему тост за то, чтобы жизнь приносила всем только радостные известия. Или этому чудаковатому милому старику в широкополой шляпе с золотой бахромой, который так увлеченно торгуется с уличным продавцом из-за сувоя яркой ткани. Мог бы послать кого-то за гармостом Бобадильей Хорном и Лио Бардонеро – но зачем?
      Война уже накрыла мрачной тенью всю Медиолану, и оставалось только принять игру по ее правилам и попытаться опять выиграть в ней.
      Снова сшибутся в лобовой атаке конники, сойдутся в схватке меченосцы, и огненный дождь прольется с небес горящими стрелами. И чей-то клинок сломается о щит; и чей-то друг бессильно повиснет на копье; и чей-то панцирь хрустнет под острым клювом бердыша; и чей-то предсмертный шепот уже никто не расслышит.
      И снова будет громко кричать барабан, созывая последних оставшихся в живых Созидателей, собирая их вокруг рваного черного знамени с серебряным крылатым змеем:
      – Бунда-хум! Бунда-хум!!! Бунда-хум…

* * *

      – Паяцы! Паяцы приехали!
      Праздничная толпа с радостным возбуждением кинулась туда, куда указывал глашатай.
      Пестрые повозки с полосатыми шатрами остановились напротив королевского дворца. Еще никого не было видно, но уже звучала неистовая, веселая музыка, от которой ноги сами шли в пляс. Люди торопились и толкались, чтобы занять места получше и поближе к импровизированному помосту, и совсем не обращали внимания на высокого голубоглазого человека в белом балахоне и черно-красно-белом колпаке, на котором явно не хватало нескольких бубенцов.
      Он стоял на самом краю площади, чуть в стороне от «Выпивохи». На его шее, на кожаном потертом ремне, висел широкий плоский лоток, на котором заманчивой грудой были навалены сложенные в конвертики крохотные кусочки пергамента.
      – Счастливые билетики, – тихо произнес он, ни к кому, в сущности, не обращаясь. – Только счастливые билетики, не проходите мимо.
      Голос у него был усталый, и даже тень надежды в нем не сквозила. Надежда хоть и последней, но тоже умерла, приблизительно неделю тому назад, оставив человека мыкаться среди пустоты и безнадежности.
      На шее у паяца сидел сурок. Сурок был упитанный, юркий, с черными смышлеными глазками, но тоже невеселый. Он понимал, что дела у них с хозяином обстоят хуже некуда.
      – Счастливые билетики, – вздохнул белый паяц.
      Огляделся. И чего это он, собственно? Никто ведь не слушает.
      Толпа пронеслась мимо, оставив после себя цветной шелестящий мусор, – все торопились на представление заезжей труппы. А счастья, видимо, никому не требовалось.
      – Так, – обратился человек к сурку. – Стало быть и сегодня покупать не станут. Ну и что делать будем?
      Сурок молчал.
      – Что ж, – продолжал человек, словно не обращая внимания на то, что его собеседник молчалив – дальше некуда. – Пойдем отдыхать. Благо кабачок рядом. Я выпью за твое здоровье, ты сжуешь пару сухариков за мое. Ну, как тебе план? Я вижу, что нравится. А завтра мы снова попробуем… Может, завтра будет к нам благосклоннее?
      И по его тону было слышно, что он в это совсем не верит.
      А говорит просто так, чтобы утешить сурка.
      В этот момент раздалось шипение и треск, будто застрекотали разом тысячи кузнечиков, затем что-то коротко свистнуло, пронесясь над головами людей, грохнуло, и ночное небо над Оганна-Ванком украсилось букетами разноцветных огней.
      – Красивый фейерверк, – одобрил паяц. – Давненько я не видел ничего подобного. Хотя надо отдать должное старушкам звездам: даже в сравнении с этим великолепием они не теряют своей прелести и первозданной красоты.
      Толпа на площади заорала, заулюлюкала и заплясала. В кабачке посетители принялись обниматься и церемонно чокаться друг с другом.
      Картахаль улыбнулся Лорне и пригласил ее сесть с ним рядом, выпить стаканчик вина – все-таки праздник.

* * *

      В маленьком домике под зеленой черепичной крышей на улице Пьяного Герцога (свое название она получила потому, что в конце Второй эпохи один из владетельных герцогов Де Корбей, будучи в сильном подпитии, самолично проложил эту улицу сквозь дощатую стену торгового склада, преграждавшую ему путь) плакала старушка в черном кружевном чепце.
      Жизнь и смерть не танцуют в людском хороводе.
      Им нет дела до наших печалей, как нет дела и до радостей. Мы рождаемся и умираем, когда придет срок, и выбран он не нами, а потому в праздничный и веселый канун нового года в этом доме стояла непривычная тишина.
      Домочадцы ходили подавленные, заплаканные, тихие, как тени. На зеркала набросили белые покрывала. Стол, заставленный едой и напитками, смотрелся неуместно изысканно и пышно, и за него, разумеется, не садились, но, то и дело кто-нибудь украдкой подходил к нему и перехватывал кусочек-другой аппетитного поросенка или куриное крылышко, истекающее сладким медовым соусом.
      Хозяин дома, Эгеде Фаррор, не проснулся нынче утром и теперь лежал на кровати, торжественный, нарядный, как и все в Оганна-Ванке сегодня, – но совершенно по другому поводу. Молодой кодарбинский священник, единственный, кого нашел в праздничный день хорарх соседнего храма, уже отчитал над ним молитву и готовился начертать на лбу покойного священные знаки, позволявшие ему беспрепятственно войти в небесную обитель, когда покойный внезапно вздрогнул, зашевелился, зашарил руками по кровати – и сел.
      Котарбинец вскрикнул и отступил на шаг, крепко зажав рот ладонью. Разумеется, он слышал о таких неприятных казусах, но сам с ними не сталкивался и не знал, как поступать в подобных случаях. Звать гро-вантаров?
      Домочадцы шарахнулись к дверям и столпились там, давясь и толкаясь, готовые в любой момент опрометью выскочить из дома. Старушка жена строго сказала:
      – Ты не балуй, Эгги. Умер вперед меня, так теперь лежи, как все приличные люди. Нечего тут… И так тошно, мочи нету.
      Мертвец широко открыл рот, и она ахнула, видя, что он силится что-то произнести. И вот так, сидя в постели, с закрытыми глазами и совершенно чужим, незнакомым голосом, Эгеде Фаррор трижды повторил:
      – Он приближается! Слушайте, люди. Он приближается.
      А затем рухнул обратно на подушки как бревно.
      Котарбинец торопливо поцеловал знак Пантократора, висевший у него на шее на простом шнурке, и бегом направился в замок Эрдабайхе.
      А за окном трещали и рассыпались по лиловому небу оранжевые, синие, зеленые, красные и желтые огни фейерверка, бросая разноцветные отблески на восковое лицо Эгеде; и соседи уже затянули торжественный гимн; и пробежала мимо дома веселая толпа молодежи.
      В Медиолане наступил год 999-й, названный впоследствии Темным.

Часть 2
ВЕРНУТЬСЯ В БАЛАСАГУН