Он правил страной уже десять лет. Выросло новое поколение охридцев, которые не знали другого государя, в отличие от своих родителей, привыкших раз в полгода выходить на площадь, чтобы услышать глашатая, сообщающего им о внезапной кончине предыдущего и коронации очередного величества. Десятилетние мальчишки увлеченно играли в войну, а двадцатилетние юноши смотрели на них с недоверием и удивлением. Они хорошо помнили, что такое настоящая война, голод, болезни и бесконечное тревожное ожидание еще худших несчастий.
      Когорта Созидателей давно сражалась только деревянными мечами и только на аренах, выстроенных возле казарм. И молодые гермагоры и вольфарги мечтали о новых завоеваниях и походах, боясь, что кто-то другой заберет себе всю славу этого мира.
      И земля, которую заботливо пестовали в течение десяти лет, ответила на покой и мир внезапным и потрясающим изобилием. Таких урожаев, какие были в Охриде в годы правления Горвенала, больше не знали. Будто бы Пантократор взглянул однажды из-за облака, что происходит там, внизу, увидел цветущую Охриду и улыбнулся. И улыбка бога согревала эту землю еще долгие годы.
      Горвенала тоже было не узнать. Он раздался в плечах, заматерел и стал похож на кряжистый дуб. Из сурового, аскетичного почти человека король внезапно превратился в весельчака, задиру, гуляку и пьяницу. Он не пропускал ни одной юбки, при условии, что ее владелица была мила и смешлива, – только тщательно обходил покои своей венценосной супруги, ограничившись тем, что обеспечил государству здорового принца и навсегда закрыл вопрос престолонаследия. Он пил не только все, что горит, но и вообще все, что льется, если его можно было взять в рот. В связи с чем увлеченно принялся собирать винный погреб, и вскоре его коллекция разнообразных напитков прославилась по всей Медиолане.
      Разумеется, веселый народ тут же отреагировал на перемены и переименовал Землеоткрывателя. Ему долго подбирали прозвища, но ни одно не прижилось надолго. «Пропойца» звучало несправедливо, потому что довольные жители Оганна-Ванка не раз наблюдали шокирующую картину: его величество волочит на себе во дворец в стельку пьяных гаардов, приставленных охранять его во время прогулки в «Выпивоху».
      «Распутник» тоже к нему не лепилось, ибо, несмотря на многочисленные любовные романы, случавшиеся у короля чуть ли не раз в месяц, несмотря на несметное количество новых пассий, верные подданные хорошо помнили, как нежно и искренне любил Горвенал свою первую жену.
      Словом, промучившийся около полугода мудрый народ внезапно осенило: он нарек своего повелителя Печальным королем и сразу понял, что попал в точку. Причем настолько, что само имя Горвенал постепенно исчезло из обихода, а после стерлось из памяти потомков.
      Мы уже сказали, что Печальный король был не дурак выпить. Это важно. Потому что именно с этой его привычкой многие летописцы связывают все последующие события.
      Не ограничивая себя ни в чем и обладая пытливым и любознательным умом, его величество принимал внутрь самые неожиданные вещи в поисках удовольствия и новых ощущений. Судя по дворцовым хроникам, которые в те годы с маниакальной скрупулезностью вел придворный летописец, в казарме когорты Созидателей он отведал загадочного варварского зелья, от коего пришел в полный восторг. На поверку зелье оказалось всего лишь притиранием от комаров и всякой иной злопакостной мошкары. Другой бы дуба дал от такого конфуза, но Печального короля сие обстоятельство нисколько не смутило, и он отдал придворному аптекарю строжайший приказ – впредь запасать снадобье в значительных количествах, чтобы и господам рыцарям хватило для их нужд, и повелителю – чтоб он мог пропустить перед сном стаканчик-другой.
      Говорят, аптекарь еще пробовал протестовать, но Горвенал строго уточнил: неужто ему жаль этой мерзости для своего повелителя, и вопрос был решен раз и навсегда.
      Вот именно воздействию этого необычного зелья и приписывают историки внезапно открывшийся у Печального короля дар прорицания.
      Первые видения приходили к нему во сне, и он просыпался в постели с криком, обливаясь потом и слезами. Затем стал грезить наяву, да и к самим видениям немного привык, смирился с ними, что ли, – перестав заодно пугать придворных внезапной бледностью или воплем, полным боли и ужаса.
      О том, что именно он видит, Печальный король не сообщал никому – ни жене, ни друзьям, ни любовницам, ни многочисленным астрологам и гадателям, которых стали все чаще приглашать в Оганна-Ванк в тайной надежде избавить повелителя от этой напасти.
      Спустя несколько лет не отличавшийся до того особым религиозным рвением Горвенал принялся собирать все доступные первоисточники котарбинского учения. Он выкупал их в отдаленных храмах, требовал у экзархов и даже выпрашивал у великого логофета Охриды. Но он никогда не обращался за помощью в орден гро-вантаров.
      На его веку случилось еще несколько коротких и удачных для Охриды войн. Он построил в Оганна-Ванке первый университет и огромную башню, с которой звездочеты могли наблюдать за ночным небом. Его библиотека хранила самое полное собрание старинных бестиариев – чуть ли не более полное, чем в библиотеке замка Эрдабайхе, манускриптов гессерских шаманов, рукописей Алкуина, о которых не знала официальная котарбинская церковь, а также редкостных книг, вырезанных на дощечках странного синеватого дерева, привезенных из далекой Айн-Джалуты и, по слухам, выменянных им у какого-то демона.
      Все больше времени он проводил в подземельях Ла Жюльетт – но не в казематах и пыточных камерах, а уровнем ниже.
      Там было еще что-то – под этой башней, внутри ее. Древние стертые ступени вели к этой тайне, но никто не ходил туда ни в одиночку, ни с королем: это было запрещено. Да и персонал, в общем-то, не страдал чрезмерным любопытством. Любопытство есть свойство развитого ума, а в башне работали те, кого немыслимо было в этом заподозрить. Впрочем, все равно подозревали и все равно тщательно проверяли, отсеивая мало-мальски сообразительных. И потому к публике просачивались только наинелепейшие слухи, которые лишь самый неразборчивый сплетник не принимал за досужий вымысел.
      Редкие достоверные факты оберегались столь тщательно, что этой таинственности могли позавидовать даже гро-вантары и котарбинские мистики, знавшие толк в том, как следует хранить опасные секреты.
      Незадолго до смерти Печальный король обрел такую силу, что смог самостоятельно убить марбаса, забравшегося в подземелья дворца Альгаррода, и встретиться в открытом бою с Псом Абарбанеля, на которого он случайно натолкнулся, охотясь в лесу. Хотя люди втихомолку судачили, что короли на Псов случайно не наталкиваются, если им не помогут встретиться какие-нибудь «доброжелатели».
      Умер он сорока с лишним лет от роду, в самом расцвете, просто так. Странно говорить подобные вещи о смерти человека, но что делать, если иначе никак не скажешь. Однажды утром он сел у окна, подперев щеку ладонью, улыбнулся, закрыл глаза – и больше его никто не видел…

* * *

      – То есть как это – не видел? – воскликнул Могадор. – Что значит – не видел? Как это прикажете понимать?
      – Понимайте так, что его не стало. Вообще. Пфуфф – и нет. В известной нам природе, – сказал Фрагг Монтекассино.
      – А гробница?
      – Что – гробница? Гробниц можно построить, сколько вашей душе угодно. Только прикажите.
      – То есть вы хотите сказать, что когда я каждый раз отправляюсь к месту последнего успокоения моего великого предка, чтобы спросить у него совета и получить поддержку в трудные минуты, – я говорю с пустотой? И там никого нет?! И никогда не было?
      – Будем надеяться, что душа его вас слышит, – утешающе молвил Берголомо. – Тысяча лет прошло. Думаю, он все-таки уже умер и душа его отправилась на небеса. А там…
      – …прекрасная слышимость, – съязвил Хиттинг, который, как и все его соотечественники, верил не в Пантократора, а в бога – устроителя мира Тарха, его жену, владычицу всех вод Убию, и в сотню-другую богов рангом пониже, ведавших прочими земными делами.
      Чегодайцы точно знали, что людской душе нечего делать на небесах после смерти, ибо она обращается в какое-либо иное существо или предмет, необходимый в мире именно в эту минуту. Один может выпасть дождем на поля, другой – прорасти полновесным колосом, третий – вспорхнуть птицей, а четвертый – стать языком пламени. По этой причине они с трепетом относились ко всякой мелкой и незначительной букашке или цветку, что, впрочем, не мешало им быть жестокими по отношению друг к другу и, особенно, к чужим. Воины Чегодая только и ждали разрешения своего повелителя, чтобы пролить чью-то кровь.
      – Не кощунствуйте, Гус, – строго сказал Монтекассино, пряча улыбку.
      Ему понравилась эта шутка.
      – Так куда же он делся? – устало спросил Могадор, смирившись с тем, что рухнула одна из величайших его иллюзий.
      – За разгадку этой тайны орден, гро-вантаров предлагает такое щедрое вознаграждение, что даже я бы соблазнился, – ответил ему великий логофет. – Но увы. Котарбинская церковь тоже не знает ответа на этот вопрос.
      – А кто в гробнице?
      – Далась вам эта гробница, ваше величество, – фыркнул мавайен. – Пусто там. В гроб положили только его мантию, пантуфли – это надо же было до такого додуматься! – и одну из книг с пророчествами. Забавное сочинение, если не знать, о чем идет речь.
      – Вы во всеуслышание заявляете, – спросил король зловещим, каким-то свистящим шепотом, – что осмелились потревожить покой венценосного праха?!
      – Упаси боже, – выставил перед собой ладони великий магистр. – Во-первых, не я, а мой далекий предшественник. Во-вторых, как мы могли потревожить покой того, кого там в помине не было? А в-третьих, если бы вы знали, ваше величество, чей только покой мы не нарушали за долгую историю ордена, вы бы с удовольствием занялись гонениями на гро-вантаров.
      – Нашли самоубийцу, – буркнул его величество. – Я хорошо помню уроки своего наставника.
      Когда принцу Могадору исполнилось пятнадцать, отец представил ему невысокого, приятного в обращении, ладно скроенного молодого человека по имени Элмерик, оказавшегося ордофангом, то есть старшим рыцарем гро-вантаров. Помнится, принц еще оскорбился, что его воспитателем будет не великий магистр и даже не старший магистр, а всего только обычный воин. Ну, не обычный, но ведь не в этом же дело.
      – Тебе и параболана хватило бы с головой, – ответил тогда отец на его жалобы. – Лучше скажи спасибо за честь.
      И он сказал, причем весьма скоро.
      – Давайте же вернемся к пророчествам, – предложил король, очнувшись от воспоминаний.
      – Я, например, всегда хотел знать, отчего за ними буквально охотятся… – Де Геррен хотел сказать «все кому не лень», но подумал, что это не слишком уместная идиома в отношении столь высокопоставленных лиц, а другой не находил.
      – …все службы, отвечающие за безопасность государства, в том числе за духовную, – пришел ему на помощь Хиттинг.
      – Вот-вот, – обрадовался генерал, восхищавшийся всяким казуистом, умевшим сложить из обычных, в общем-то, слов замысловатую фразу. – Совершенно верно.
      – Дело в том, что большинство предсказаний вашего славного предка, ваше величество, сделаны относительно событий, долженствующих произойти в далеком будущем. Через тысячу лет.
      – То есть теперь?
      – Вот именно. Долгое время эти разрозненные рукописи, книги и просто отдельные листы с обрывками текста никого не интересовали. Все знали о пристрастии Горвенала к горячительным напиткам, о его богатой фантазии и непростой жизни.
      – Короче говоря, его считали безумным.
      – Что-то вроде того. Но негоже, чтобы один из величайших монархов Охриды, высоко вознесший знамя нашей страны, вошел в историю простым сумасшедшим. Во всяком случае, так решила его убитая горем вдова. А может, ею двигали совсем другие побуждения. Может, это была маленькая и сладкая женская месть за годы унижений и обид? Кто знает? Но именно она первой издала приказ, обязывающий каждого, кто найдет какую-либо рукопись Печального короля, немедленно сдать ее в либо в Сумеречную канцелярию, либо в орден гро-вантаров. Она бы очень облегчила нам дальнейшую работу, когда бы пообещала своим подданным хотя бы мизерное вознаграждение. Но королева была чрезвычайно скупа.
      – Что поделаешь – массилийка! – воскликнул Хиттинг.
      – Вы говорите о моей бабушке. Хотя и весьма далекой, – возмутился король.
      – Тысячу извинений, мой повелитель, – искренне огорчился Гус и поклонился, прижав руки к груди. – Не учел.
      – Словом, даже если кто-то что-то находил, то не спешил порадовать повелительницу бескорыстным подношением. А главное – никто особенно не искал.
      – И орден гро-вантаров бездействовал? – изумился Де Геррен. – Разрешите вам не поверить, любезный мавайен.
      – Вынужден признать, что мы не проявляли особого интереса к наследию Печального короля, полагая это сугубо личным делом королевской фамилии. Нам его письмена представлялись…
      – Бредом, – уточнил Могадор. – Не смущайтесь, Фрагг. Это я в целях экономии времени.
      – Благодарю вас, мой повелитель. К тому же у нас и без того хватало головной боли: твари Абарбанеля…
      – …политические интриги, дворцовые заговоры, – вставил Хиттинг.
      – Да, заговоры и интрига в том числе. В том числе, – не стал отнекиваться Монтекассино. – Или вы хотите сказать, что Сумеречная канцелярия занимается только ловлей воришек и грабителей и уж на самый крайний случай – обычных убийц? Мы не интересовались пророчествами, потому что они никогда не сбывались. Кто же знал, что их время еще придет?
      – И котарбинская церковь по той же причине не претендовала на редкие находки, до тех пор, пока четыреста лет назад в руки великого логофета Аламата Тигренского не попала книга, в которой Печальный король подробно и обстоятельно излагал историю противостояния Пантократора и Абарбанеля.
      – Откройте любой молитвенник, – сказал Де Геррен, – там написано то же самое. Все наше вероучение – это описание вечной битвы между добром и злом.
      – Не совсем, – тронул его за рукав падре Берголомо. – Точнее, там написано совсем не то же самое. Книга Печального короля начиналась словами: «Бедный Абарбанель, непокорный и гордый сын Пантократора, которому всегда не хватало любви его всемогущего отца…»

* * *

      После третьей бутылки мако по телу разлилось блаженное тепло, а на душу снизошел долгожданный покой.
      – Хорошее вино, – одобрил Лахандан. – Не туманит разум, но дарует веселье.
      – Вот уж никогда не сказал бы, что ты – любитель повеселиться, – усмехнулся Ноэль.
      – Отчего же, друг мой? Просто всяк веселится по-своему.
      – Мой отец очень любил и ценил этот напиток, – тихо произнес Ульрих.
      – Ты очень любишь своего отца.
      – Да.
      – Но ты сказал, что ты – герцог.
      – Отец недавно умер.
      – Мой тоже, – сказал Ноэль, умудрившись двумя короткими словами заменить длинные и ненужные, в сущности, соболезнования и объяснить, что ему понятна и близка эта боль утраты родного человека.
      – Мой тоже на небесах, – грустно улыбнулся Лахандан.
      – И ты покинул отчий дом? – спросил Рагана. – Зачем?
      – Герцогство Де Корбей – всего лишь громкое название. Это несколько веков тому назад мои предки владели обширными поместьями и богатыми замками. Теперь же мне принадлежат живописные руины старинной крепости, маленький дом на холме да пара лугов с виноградником.
      – Это не так уж мало.
      – Но я всегда хотел увидеть мир, а свой виноградник знаю уже наизусть. Просто, пока был жив отец, я не мог оставить его одного – он бы не вынес разлуки.
      – А что думает по поводу твоего отсутствия вдовствующая герцогиня Де Корбей?
      – Такой женщины нет и никогда не было, – ответил Ульрих после секундного колебания. – И оставим эту тему.
      – Как скажешь. Прости.
      В эту минуту в трактир влетела маленькая пичуга и испуганно заметалась под потолком, ища выход.
      – Она разобьется, – тихо сказал Лахандан. – Надо открыть окна. Я сейчас…
      – Погоди, – остановил его Ноэль. – Я ее сейчас поймаю.
      Но Ульрих жестом попросил его сесть на место. Он протянул руку к потолку открытой ладонью вверх, и птичка внезапно успокоилась, чирикнула что-то приветливое и доверчиво села, вцепившись маленькими коготками в палец.
      – Лети с миром, – сказал герцог, осторожно поднося руку к открытому окну.
      – Как это у тебя получилось? – изумился Ноэль.
      – Не знаю. Мне всегда удавалось находить общий язык с птицами и зверюшками.
      – Смотрю я на тебя и все больше удивляюсь: что такой человек, как ты, забыл в армии, да еще и среди Созидателей? Чтобы увидеть мир, не обязательно пройти по нему с мечом в руках, да и где гарантии, что тебя не похоронят за ближайшим поворотом дороги? Чересчур ты светлый и добрый для этого занятия.
      – Вовсе нет, – внезапно возразил Лахандан. – Если в ком и нуждается когорта Созидателей, так это в таких, как он. Впрочем, вас, мечтателей и идеалистов, везде не хватает, а жаль.
      – Не думаю, что вы оба правы. – Ульрих смущенно потер лоб рукой. – Я не добрее и не лучше любого. А вот почему я пришел в когорту – это долгая история. И я расскажу ее, обязательно расскажу. Но когда-нибудь потом, позже.
      За столом воцарилось неловкое молчание, и, чтобы выйти из этого положения легко и без потерь, Ноэль откупорил следующую бутылку, громко выстрелив пробкой в потолок.
      – Поглядите лучше, как наш доблестный гармост собирается с духом перед встречей с командиром.
      И он высоко поднял стакан, приветствуя своего сержанта.
      Бобадилья Хорн действительно представлял собой не самое радостное зрелище во вселенной. Призрак Картахаля стоял перед его мысленным взором, мешая расслабиться. В принципе, он не обязан был немедленно докладывать ему о новобранцах – уже три часа, как сержант освободился от службы и сейчас проводил в «Веселом стаканчике» свой законный выходной. Однако он относился к той породе людей, которые спать не могут спокойно, если забудут поставить точку в конце предложения в каком-нибудь дружеском письме, что уж говорить о делах гораздо более важных.
      Гармост Хорн знал наверняка, что Картахаль не обрадуется его появлению и не похвалит за рвение, но ничего не мог с собой поделать.
      Лио Бардонеро с усмешкой наблюдал за его душевными мучениями.
      – Ну, успокойся, сядь, – просил он. – Думаешь, Картахалю приспичило узнать, кого ты сегодня записал в когорту? Если бы он действительно в этом нуждался, то уже давно бы достал тебя из-под земли вместе со списками новобранцев. Лучше выпей еще эля. Подумай о высоком – вон о той красотке за окном, к примеру. Какие бедра! Это же полная луна, а не бедра! А какие глаза?! Как зыркнет – так душу будто медовым соусом обливает, и чувствуешь себя истомившейся в печи бараньей ножкой – которую, кстати, уже несут тем троим молодцам. А вот на что мы с тобой тратим драгоценное время, я пока не понимаю.
      – Да не таращи ты глаза на этих парней! – попросил Хорн. – Еще успеешь насмотреться.
      – Наши?
      – Да.
      Лио Бардонеро, прищурившись, оглядел троих рыцарей.
      – Хорошее приобретение, – одобрил он. – Что ж ты сразу мне не сказал, что это Созидатели?
      – Хотел немного отдохнуть от них, хотя бы за кружкой эля.
      – Напрасно. Я ведь не зря обратил на них внимание, еще когда они вошли. Три аристократа, чистых, голубых кровей, с боевыми клинками необычайной редкости. И каждый со своим маленьким секретом, как шкатулка с потайным дном.
      – И все это ты понял с первого взгляда.
      – Разумеется, дружище.
      – Как я тебе завидую! – вздохнул Бобадилья. – Я вот ничего не понимаю в этой жизни.
      – Опять станешь жаловаться, что Картахаль тебя не любит?
      – Жаловаться не стану. Надоело. К тому же он никого не любит, даже тебя.
      – А вот это по-настоящему обидно, ты не находишь?
      – Еще бы! – рассмеялся гармост.
      – Как можно не любить такого красавца, да еще умницу и душу компании? – недоумевал Бардонеро. – Наверное, у этого человека нет сердца. Ладно, бог с ним, с командиром, а то ему сейчас, наверное, так икается, что уже невмоготу.
      – Не думаю, – с неожиданной злостью ответил Бобадилья. – Он же не человек, а железный истукан. Что ему людские слабости и какие-то жалкие приметы?
      – Что-то сегодня он тебя особенно допек.
      – Он тут ни при чем. Это я что-то непозволительно расклеился.
      – Что? – Бардонеро проницательно посмотрел на друга, изогнув домиком бровь. – Увидел молодых ребят, вспомнил, что еще недавно сам был таким, и душа перевернулась?
      – Откуда ты знаешь? – изумился Хорн. – А главное – какое мне до них дело? Чем они отличаются от остальных?
      – Значит, чем-то отличаются.
      – Вот что, – внезапно решился гармост. – Никуда я не пойду сегодня. Дело терпит. Давай закажем по бараньей ноге, а то сил нет смотреть, как они ее уплетают – смачно так, со вкусом. И пирог вели принести, с перепелками. И рыбную слойку. И фруктовый десерт с красным и желтым кремом.
      – А потом?
      – А потом посмотрим, чего душа пожелает.

* * *

      Когда небеса оплакивают какое-то горе и на земле месяцами идут проливные дожди, реки выходят из берегов и затапливают округу. Часто случается, что вместо широких равнин, на которых прежде обитало множество тварей, остаются только жалкие островки, на которых находят спасение от разыгравшейся стихии жмущиеся друг к другу олени, ежи, зайцы и прочая живность. Но вода поднимается все выше и выше, и звери больше не мечутся в страхе и отчаянии по островку, ибо места остается так мало, что они, сгрудившись, уже стоят в воде и только тяжело дышат, и бока ходят ходуном, как кузнечные мехи, под мокрой шкурой.
      Крепость Тогутил и двадцать четыре ее защитника были похожи на такой вот островок, с той лишь только разницей, что их окружала не мутная и холодная, а золотая и жаркая река.
      Спустившиеся с вершин Тель-Мальтолы варвары несказанно удивились тому, что крохотный гарнизон не собирается ни пропускать их, ни сдаваться. Впрочем, они все равно собирались начать войну с Охридой – часом раньше, днем позже, им было безразлично.
      Правда, первая атака завершилась не в их пользу. Неосмотрительно погнав коней к стенам крепостцы, в которой засели охридские воины, всадники вместе с конями попадали в ров, где напоролись на острые колья, вкопанные в землю крестообразно. Дикое ржание и отчаянные крики боли огласили округу.
      Воспользовавшись минутой замешательства, Айелло Тесседер скомандовал первый залп, и двадцать четыре горящие стрелы угодили точно в цель. Похожие на косматых медведей всадники рухнули на землю темными, чадно горящими холмиками.
      Они ждали второй атаки, но ее не последовало. Напротив, варвары организованно отошли на безопасное расстояние, демонстрируя необычную для диких племен тактику.
      Вождь отдал короткое приказание, и тут же около сотни воинов сорвались с места и ускакали куда-то в темноту, в арьергард.
      – Умный, – проскрежетал зубами командир. – Ишь, не гонит их на приступ. Не стреляйте пока.
      Варвары предусмотрительно отъехали на расстояние чуть больше полета стрелы.
      – Куда он их послал?
      – За хворостом, мешками, соломой – да за чем угодно, только чтобы можно было забросать ров. Когда они вернутся, не зевайте – стреляйте, сколько сможете.
      Тесседер оказался прав, и меньше чем через пять минут варвары появились у стен Тогутила с охапками колючего упругого кустарника и ворохами шкур. По приказу вождя они подъезжали и бросали свою ношу в ров. И хотя охридцы стреляли метко и убили многих, силы были настолько несопоставимы, что им удалось выиграть всего минут десять.
      Затем следующая десятка варваров, проскакав мимо крепостной стены, уже почти вплотную, метнула вверх веревки с крюками, похожими на якоря, и они впились в мягкий известняк.
      – Руби! – заорал Руа Салор. – Руби веревки!!!
      Однако лучники варваров не зевали, и двое солдат, кинувшихся с топорами к веревкам, были убиты на месте. От ливня стрел можно было укрыться только у башни да за двумя каменными зубцами, которые Тесседер велел возвести на вершине стены исключительно красоты ради.
      Пока сержант и Лосадо Ардон резали тугие волосяные, со вплетенными в них волокнами каких-то растений канаты, остальные отстреливались. А варвары конями тянули канаты, расшатывая стену, и она со стоном и скрежетом начала поддаваться их бешеному усилию.
      – Хар-Даван! Хар-Даван! Хар-Даван!!! – надрывалась орда.
      Следующий залп варварских лучников унес жизни еще троих солдат. Арли Эйдан с криком схватился за плечо.
      – Сможешь драться? – спросил Тесседер.
      – Куда я денусь? – выдавил улыбку воин. – Пока моя Ритта со мной, я в строю.
      Обоюдоострую секиру назвал Риттой в честь умершей в ранней юности жены его отец – рыцарь Грейдон Эйдан. Он верно служил Охриде и ее государям, но долгие годы, проведенные в боях и походах, не принесли ему богатства, земель и титулов, лишь отняли силы и здоровье.
      Он провожал сына до ворот родного замка, маленький, сухонький старик с белым венчиком пушистых волос, изо всех сил сдерживающий слезы. Рыцарь Эйдан считал, что мужчина не должен плакать – пускай даже он прощается с сыном, наверняка зная, что больше никогда его не увидит. Он подал Арли свою секиру с неожиданной легкостью (и сын гораздо позднее, чем следовало бы, узнал, что в это единственное движение старик вложил все оставшиеся силы). Накануне лекарь предупредил его, что Пантократор отпустил ему времени лишь на прощание, но он не стал ни с кем делиться этим тягостным знанием.
      Арли навсегда запомнил отца стоящим в воротах, под аркой, всего облитого золотыми лучами солнца…
      …А затем, вздымая тучу красной пыли, рухнула часть стены, и в образовавшийся пролом хлынули воины врага.
      На вольфарга налетели сразу трое. Он закрутился волчком, и лезвие Ритты со свистом разрезало воздух, шкуры и сопротивляющуюся плоть. Раздался крик, брызнула кровь. Он увидел, как несется ему прямо в лицо узкое сверкающее лезвие с двумя крюками по бокам, и выставил секиру, как щит. Крюки прочно застряли в фигурных вырезах, и Арли изо всех сил крутанул оружие, вырывая копье из рук противника. А затем, не глядя, вонзил острое навершие Ритты в нападающего.
      В какой-то момент битва напоминала обычную тренировку, когда опытный вольфарг без особого труда справлялся с тремя-четырьмя молодыми противниками.
      Но их было не двое, не трое и не десяток, а чересчур много.
      Болезненный удар шипастой палицы пришелся по раненой руке, и у воина на мгновение потемнело в глазах. В бою это мгновение стоит целой жизни. Он не увидел, как метнулась к нему сбоку обагренная чьей-то кровью коса, только что-то обожгло бок, и ноги перестали слушаться.
      Неловко подломились колени, и он осел на землю, изо всех сил сжимая рукоять Ритты слабеющими пальцами. Над ним навис огромный медвежий череп с красными камешками вместо глаз, угрожающе скалясь, но Арли не видел его.
      По животу и левому боку разливалось блаженное тепло, как если бы он лежал на солнце. Тело охватила приятная истома – он понял, что свободен от службы и теперь ему никуда не нужно торопиться. И в проеме под маленькой золотой аркой, выкованной из солнечного света, появился отец и приветственно помахал ему рукой…
      Айелло Тесседер был приучен оценивать противника по достоинству, и эти враги внушили ему уважение. Они не суетились и не размахивали топорами, клинками и этими странными шестами с косами на концах. Их скупые и точные движения были даже красивы, как сложный танец, включающий множество фигур; звериная сила и ловкость восхищали – если, конечно, забыть, что они ворвались в крепость, которую он защищал.
      Словно в кошмарном, тягучем сне, который не получается прервать даже отчаянным криком, видел он, как смуглокожий одноглазый варвар одним длинным движением срезает сверкающей косой голову его солдату, как делает глубокий выпад и пронзает грудь гермагора Ардона и, когда тот падает назад, выпустив из рук свой меч, перехватывает этот меч на лету и уже его клинком вспарывает живот Арли Эйдану.
      «Если у них хотя бы каждый десятый так дерется, – мелькнула короткая мысль, – Охриде придется туго».
      Сам Тесседер столкнулся в бою с вождем.
      Тот оказался не просто силен, но нечеловечески силен, и первый же удар сказал рыцарю, что этот бой он проиграет.
      Он сделал обманное движение и выпад, целясь в живот варвара, но тот легко парировал его мощный удар и подсек ноги командира длинной рукоятью своего топора, действуя им как шестом. Айелло успел перепрыгнуть через рукоять в первый раз, но варвар резко повел ее назад, и охридец рухнул навзничь, сильно ударившись затылком. Навершие топора с треском пробило его доспехи и вошло между ребер, облив внутренности жгучей болью.
      Айелло поднял на противника спокойный и ясный взгляд. Он сделал что мог, пусть другие сделают больше. И уплыл в теплый сиреневый туман, без страха и печали, как и положено уходить тем, кто бесстрашно стоял на пути бешеных колесниц Акраганта.
      Руа Салор сопротивлялся дольше и отчаяннее всех.
      Он оставался один у подножия сигнальной башни, на вершине которой догорал костер. Вокруг валялись тела его товарищей и командира, уже отправившихся каждый своим путем – кто в царство Пантократора, а кто – в гости к Реенну или Ингельгейму, и от этого славному гармосту было еще более одиноко, как если бы все уже разошлись по домам, а о нем почему-то забыли. В правой руке сержант держал Ритту, в левой – свой короткий хатанский клинок, обагренный кровью врагов. Он весело и страшно улыбался им, как ненавистным, но близким, – а ведь они и были по-настоящему близки, пришедшие разделить с ним миг его смерти.
      Гармост лихо крутанул секиру, вызывая врагов на бой, и в толпе варваров пронесся одобрительный гомон.
      Руа надеялся только на то, что двое всадников, летящих сейчас по ночной дороге в сторону Мараньи – первой большой крепости на пути захватчиков, надолго опередили преследователей и их уже не догнать.
      А еще он с кривой усмешкой подумал о том, что рано или поздно варвары столкнутся с когортой Созидателей и длинный меч Картахаля отведает крови его убийцы.