5

Кван одолжил у Тань Сунь велосипед, чтобы съездить на другой конец города, в район больших гостиниц. Девушка выкатила велик из прохладного тенистого чулана возле дома и вручила его Квану, присовокупив цепь и замок, чтобы он мог приковать стального коня, пока будет беседовать с репортером. На лице Тань Сунь застыла тревожно-капризная гримаса.

– Прежде чем войти в гостиницу, обязательно убедись, что там нет полиции, – предупредила девушка. – Ты прекрасно знаешь, как выглядят их машины без опознавательных знаков.

Кван засмеялся. Подумаешь, встреча с журналистом. Он бывал и в гораздо худших переделках.

– Все знают, как выглядят их машины, – ответил он. – Во-первых, они чистые, во-вторых, на зеркалах заднего обзора нет никаких висюлек. И все знают, как выглядят их пассажиры. Они ходят к одному и тому же портному, и он сбагривает им ткань, которую не покупают англичане. Серую с блестками и голубую. А потом кроит для них пиджаки, которые малость коротковаты в спине.

– Не паясничай, это не праздничная прогулка, – прошипела Тань Сунь. Она взъелась на Квана, поскольку не видела иного способа отвести душу.

И почему эти девицы такие собственницы? Кван уже почти два месяца скрывался в доме семьи Тань – достаточно долго, чтобы влюбиться в их прелестную дочь, сорвать лепестки счастья с нежного цветка и пресытиться им. Кван просто не мог сказать ей, что все кончено, поскольку не хотел, чтобы родители девушки вышвырнули его на враждебные улицы. Но разве она сама не видит? Или хочет до скончания века прятать его под своей юбкой?

Нуда ладно. Зная, что она и впрямь тревожится за него (и что опасность ему грозит нешуточная), Кван посерьезнел и сказал:

– Нет, это не праздничная прогулка. Праздники кончились. Это беседа с репортером очень крупного американского журнала. – Он ободряюще улыбнулся. – Не волнуйся, верну я твой велосипед.

– Велосипед! – гневно вскричала она и вбежала в дом, хлопнув дверью. Ну и пусть.

Ли Кван впервые увидел Гонконг, попав в запретный город Цзюлун, что на материке. И Гонконг показался Квану сказочным городом, поднявшимся из морской пучины лишь затем, чтобы подразнить его своей мимолетной доступностью. Это случилось во время первой, неудачной попытки Квана смыться из Китая и перебраться через узкий пролив в свободный мир, воплощением которого тогда служил для него Гонконг. Кван ехал на юг, прочь от Пекина, через бескрайние просторы родины. Он бежал от неправедного суда престарелых душегубов, и по пути ему все время помогали друзья друзей, родители одноклассников, люди, едва ему знакомые. И, разумеется, женщины. Они всегда приносили Ли Квану большую пользу. Это бегство позволило Квану сделать открытие: оказывается, чем дальше ты от центра паутины, тем слабее железная хватка престарелых душегубов.

На крайнем юге, в провинции Гуандун, и особенно на побережье, в Цзюлуне, центральное правительство вообще почти ни во что не ставили. Власть здесь была в руках богатых купцов и триад – бандитских шаек, богатевших на азартных играх, контрабанде, проституции и разнообразном вымогательстве под видом защиты.

В конце семидесятых в Цзюлуне учредили свободную экономическую зону, как в Гонконге. Только потом престарелые душегубы узнали, что им вернут оригинал, с которого делалась эта копия, превратившаяся едва ли не в пародию, в искаженное кривым зеркалом отражение кипящего котла с капиталистическим варевом. Город был открыт нараспашку в том смысле, что здесь продавалось и покупалось все: от западных шмоток до поддельных удостоверений личности. Но он оставался закрытым для граждан Китая, которых не пропускали за городскую черту без особой бумаги, выдаваемой пекинскими властями. В поисках дешевой рабочей силы предприниматели из Гонконга перевели сюда множество мелких фабрик и сборочных заводиков, и в начале девяностых годов в Цзюлуне на гонконгских работодателей вкалывали два миллиона материковых китайцев.

Кван думал, что в атмосфере бурлящей алчности, политической двойственности и больного честолюбия ему будет нетрудно прошмыгнуть через Цзюлун в Гонконг. Но оказалось, что на дальних рубежах китайской сферы влияния дежурит надежная и вездесущая стража. Фальшивый пропуск Квана был жалкой подделкой, неспособной выдержать придирчивого изучения. А на узкой, как лезвие бритвы, границе между двумя действительностями теснились китайские полицейские и вояки. Квана окликнули и попросили представиться. Он бросился наутек, оторвался от погони в толпе покупателей на улицах вольного порта, втерся в поток фабричных рабочих, шедших со смены домой, и выбрался из запретного города – измученный, отчаявшийся, растерянный и напуганный.

Семья, в которой он сейчас жил в двадцати милях к северо-востоку от Цзюлуна, состояла в дальнем родстве со студентом, погибшим на площади. Сам Кван этого студента не знал, но какая разница? Как бы там ни было, после первой попытки бежать эти люди занервничали – в основном потому, что глава семьи, человек по имени Джанг, работал управляющим местным отделением китайского банка и ему было что терять. Скандально известного контрреволюционера Ли Квана хорошо знали в лицо, хотя, снимаясь для газет, он неизменно прижимал к губам мегафон. Поэтому Джанг разработал для Квана новый путь бегства и сам отвез его куда нужно на своей личной машине, которую ему, как важному работнику банка, разрешили приобрести.

На этот раз Кван увидел Гонконг ночью. В миле от него за черной водой словно висели застывшие петарды фейерверка, никак не желавшие погружаться в море.

– Лодка вон там, – сказал Джанг, останавливая машину на безлюдной узкой темной дороге. Справа к воде сбегал заросший травой и редким кустарником склон. Кван и Джанг выбрались на мощенную брусчаткой дорогу и заозирались в темноте, опасаясь дозоров – сухопутных, морских и воздушных. Хватаясь за жесткую поросль, они спустились по крутому склону, а потом по-крабьи поползли вдоль кромки воды.

Лодка, как им и обещали, была на месте. Старая, обшарпанная, но не худая. Неподалеку в кустах лежали спрятанные весла. Кван и Джанг обменялись церемонным рукопожатием, раскланялись и расстались. Джанг вернулся к своей относительно безопасной, спокойной и размеренной жизни, а Кван отправился в водную стихию, чтобы преодолеть последний этап путешествия и очутиться в Гонконге.

Медленно, но верно продвигался он сквозь ночной мрак и при каждом гребке оглядывался через плечо. Город был на месте: миллионы белых огоньков казались нарисованными на черном холсте окутанного мглой океана. Всякий раз, когда Кван налегал на весла и бросал взгляд за корму, он видел сгущающуюся и все более зловещую тьму над Китаем, который тоже был на месте.

В ту пору врагами Квана были военные, старая гвардия и два тысячелетия безоговорочного послушания. Нынешний его враг звался «нормализацией», вот почему Кван должен был выйти из укрытия и катить средь бела дня через весь город на встречу с американским репортером. «Нормализация» означала, что японская помощь Китаю никуда не делась, что американские предприниматели вернулись в Китай для «защиты своих вложений», что политиканы всего мира опять были готовы поднять маленькие изящные чаши с рисовой водкой за здравие престарелых душегубов. «Нормализация» означала, что сейчас, хотя прошло ничтожно мало времени, можно предать забвению тот неуклюже величественный танк, который неторопливо раздавил на площади десять безоружных людей. И, наконец, «нормализация» означала, что вчерашний герой площади Тяньаньмэнь сегодня превратился в беженца, прячущегося от гонконгской полиции.

Кван приковал велосипед к фонарному столбу в квартале от гостиницы и пошел дальше пешком, разглядывая собственное отражение в витринах туристских магазинчиков. Маленький и стройный, он выглядел моложе своих двадцати шести лет и имел выпуклые округлые скулы, которые всегда считал изъяном своей наружности (и которые придавали его облику незаурядности, возможно, даже с избытком, так что он выделялся и на фоне миллиарда себе подобных). Одет он был опрятно, в светлую сорочку и брюки чино, и все еще ходил вразвалочку, чуть подавшись вперед, будто благодушная волна, накатывающая на берег.

Полицейских вокруг гостиницы вроде бы не было. Хорошо. Вообще-то Гонконг – честный город, набитый честными людьми и управляемый губернатором, не уступающим в честности большинству других. Однако Гонконг должен постоянно помнить о 1997 годе, до которого осталось всего ничего. В 1997 году кончится срок британской аренды, и Гонконг перейдет под власть и управление материковых китайских властей. Быстро забытые события на площади Тяньаньмэнь, конечно, заслуживают порицания и сожаления, но политиканы должны смотреть в лицо действительности. (Какая-то действительность, разумеется, требует более мужественного подхода, какая-то – менее. Например, 1997 год – это еще ничего. Воспоминание о давящих людей танках – уже нечто более серьезное. Но все равно узколобые прагматики считают, что можно быть и поснисходительнее к себе.)

«Контрреволюционеры» той пекинской весны были разгромлены престарелыми душегубами и бросились врассыпную. Те, кого не схватили и не казнили, разумеется. Некоторые снова собрались во Франции и продолжали распространять свои листовки в мире, который относился к ним со всевозрастающим безразличием. Три или четыре группы осели в Соединенных Штатах; их члены поносили друг дружку и продолжали учебу в американских университетах, чтобы в конце концов стать работниками крупнейших больниц и страховых компаний. Те, что остались в Китае, только недавно вышли из подполья и теперь лепили на стены плакаты, которые едва ли кто-нибудь замечал. Ли Кван в числе немногих таких же предпочел остаться в Гонконге, хотя в городе делалось все неуютнее. До недавнего времени он был тут в относительной безопасности и, кроме того, достаточно близко к Китаю. Присутствие здесь беженцев служило весомым напоминанием старцам, куда более весомым, чем если бы они торчали в любой другой точке земного шара.

Но вот «нормализация» добралась и до Гонконга. И теперь проживающий тут незаконно Ли Кван будет выдан престарелым пекинским душегубам, если его схватит местная полиция. Однако Гонконг, разумеется, был городом культурным и демократичным, и Ли Квана не вышлют отсюда, пока не получат твердых заверений в том, что китайское правительство подвергнет его справедливому суду и процесс будет открытым. Такие заверения китайцы уже дали.

Да еще этот 1997 год!

Гостиница была напичкана кондиционерами; они стояли повсюду, от просторного вестибюля, отделанного орехом и темной позолотой, до самой захудалой лавчонки. Миновав вращающиеся двери, Кван на миг остановился и настороженно посмотрел по сторонам, заодно привыкая к ледяному воздуху. Внутри вроде бы тоже все было в порядке. Кван двинулся вперед. Он шел медленно: ждал, пока его не узнают. («Я узнаю вас по фотографии», – сказал ему репортер по телефону, когда посредники устраивали переговоры, и американцу не пришлось объяснять, какую фотографию он имеет в виду.)

В глубине вестибюля из низкого кресла тяжело поднялся громадный неуклюжий человек и зашагал навстречу Квану. На вид ему было лет пятьдесят. Человек был одет в рубаху с расстегнутым воротом, коричневый замшевый пиджак и брюки китайского покроя. На шее у него болтались три кожаных чехла для фотоаппаратов. По какой-то неведомой причине американцы вдали от дома всегда выглядят так, словно только что сверзились с мотоцикла: поэтический беспорядок в одежде, а в поведении – легкая порывистость и нервозность, которые сочетаются с благодушием и явственным сознанием того, что они отделались легким испугом. Репортер выглядел так же. Он был обладателем каштановой с проседью бороды, понемногу исчезающей курчавой шевелюры, очков в темной оправе и дружелюбной улыбки.

– Господин Ли?

– Да.

– Сэм Мортимер, – бородач крепко, от всей души пожал руку Квана. – Как вы думаете, пить еще не время?

– Да, конечно, – ответил Кван и улыбнулся своим мыслям. Возможно, время пить настанет только через несколько лет. На нынешнем этапе своего жизненного пути Кван не видел в пьянстве никакого проку.

– Тогда чаю? – предложил Мортимер, указывая на двери гостиничного кафетерия. – Там можно присесть, расслабиться и насладиться удобствами.

Зал кафетерия имел неправильную форму и был почти целиком выкрашен в розовый цвет. Закругленная прозрачная стена смотрела на сад камней и плавательный бассейн, в котором барахтался одинокий купальщик, упорно носившийся туда-сюда по водной глади. В шезлонгах загорали человек десять гостей, облаченных в купальные костюмы. Кван и Мортимер заняли столик на двоих возле окна, и репортер открыл один из своих кожаных чехлов, в котором оказался кассетный диктофон. Там же хранились записная книжка и несколько карандашей.

– Не возражаете, – если я запишу эту беседу на пленку?

– Ничуть.

Квану было не впервой давать интервью. Он делал это многократно, причем говорил на одну и ту же тему, так что и вопросы, и ответы были известны заранее. Более того, они уже несколько раз попадали на страницы печатных изданий. Нуда не страшно. Основное правило любого собирателя новостей заключается в том, чтобы без прикрас живописать действительность такой, какая она есть. Разговор имеет место в действительности, здесь и сейчас, это можно подтвердить, а стало быть, он гораздо ценнее и содержательнее, чем любое из предыдущих интервью, и не важно, насколько все они одинаковы.

Итак, началось привычное повторение пройденного, причем все в том же незыблемом порядке. Мортимер сверялся с записной книжкой, в которую загодя внес все вопросы. Иногда он что-то добавлял или подчеркивал некоторые слова в своих вопросительных предложениях.

– Расскажите о себе, господин Ли Кван. Отец – учитель, мать – врач. Сам Кван – одаренный студент, выпускник университета, продолжает изучать историю и английский, мечтает о поприще дипломата. Визит в Китай американского президента Буша оставил в его душе смутное ощущение упущенных возможностей. Вскоре Китай посетил советский вождь Горбачев, и Кван почувствовал, что пора ловить свой шанс. Демонстрации в поддержку Горбачева как-то сами собой переросли в демонстрации протеста против продажности китайской правящей верхушки и льгот, которыми пользовались ее члены. Выступления приняли форму голодовок и были поддержаны широкими слоями населения.

– Сейчас, когда я вспоминаю об этом, – сказал Кван, тускло улыбаясь своей былой наивности, – наши действия кажутся мне похожими на то, что в шестидесятые годы делали американские бунтари, когда опоясали живым кольцом Пентагон, взялись за руки и попытались мысленным усилием оторвать здание от земли. Они и впрямь думали, что сумеют это сделать, они действительно надеялись, что здание вот-вот взлетит, понимаете? Мы были настроены таким же образом и больше недели сдерживали военных одной лишь силой нашей убежденности.

– Вы так много знаете о Соединенных Штатах? – спросил Мортимер. – Я имею в виду не их историю, а эту левитацию Пентагона и тому подобное.

– Но это тоже их история.

Мортимер снисходительно улыбнулся.

– Эти люди были глупцами, – сказал он. – Не станете же вы утверждать, что на площадь Тяньаньмэнь вышли студенты-недоумки.

– Еще как стану, – возразил Кван. – Всяк, кто забывает о здравом смысле, утрачивает чувство реальности и впадает в раж, может считаться глупцом. Но если человечество хочет чего-то добиться, мы должны быть глупцами. Некоторые из нас.

Такой выверт встревожил Мортимера, что и отразилось на его дружелюбной физиономии, но он не стал развивать эту тему, а перешел к следующему вопросу из своей записной книжки. А потом – к следующему. И – к следующему. От прошлого – к будущему.

– Как вы думаете, что ждет современный Китай?

– Перемены, – ответил Кван. – Одни – к лучшему, другие – к худшему, но все они будут происходить очень медленно. Народ веками привыкал к повиновению.

– Если гонконгские власти наложат на вас лапу, вы будете высланы обратно. Состоится суд, открытый суд. Вам дадут слово. Это пойдет вам на пользу или, наоборот, во вред?

«Странный вопрос», – подумал Кван и ответил:

– Разумеется, во вред, поскольку я лишусь возможности давать интервью, подобные этому. Сейчас у нас не так уж много рупоров, и мы не можем позволить себе потерять хотя бы один.

– Ну а как насчет вашей речи на суде? Разве она не окажет никакого воздействия?

– Процесс продлится всего один день, – ответил Кван. Говорить мне позволят очень недолго. На второй день меня выведут на улицу и велят опуститься на колени. К затылку приставят дуло пистолета, и мне конец. На третий день власти отправят моей семье счет за истраченную пулю.