Иосип Броз Тито. Власть силы

Хорватские газеты резко критиковали Милошевича и, в частности, его действия по преодолению кризиса в Косове. Карикатуристы изображали его как Слобито (Муссолини) или Сталошевича (Сталин). Орган Союза коммунистов Хорватии «Вьесник» в рецензии на собрание речей Милошевича нашел близкое родство его лозунга «Сербия будет государством, или она будет ничем» с утверждением, якобы сделанным Гитлером: «Германия будет мировой державой, или не будет ничем». В действительности эту фразу выдал маршал Пилсудский в 1918 году, имея в виду Польшу.

В феврале 1989 года в учреждениях и на предприятиях Хорватии проходил сбор пожертвований в помощь албанским шахтерам в Митровице в Косове, которые объявили забастовку, отказавшись выходить на поверхность. Когда сербское правительство ликвидировало автономный статус Косова и Воеводины, в Хорватии возмущенные толпы стали забрасывать камнями автомобили с сербскими номерами. В марте 1989 года в Косове опять вспыхнули беспорядки, в результате которых двадцать человек было убито и более сотни ранено.

Прибыв в Белград в марте 1989 года, я нашел, что атмосфера в нем странно напоминала ту, которую описал Троцкий, побывавший здесь в 1912 году во время Первой Балканской войны. В магазинах канцелярских принадлежностей он видел батальные картины, на которых изображались атаки доблестной сербской кавалерии, сминающей ряды турецкой пехоты. Перед цветочным магазином толпы резервистов осаждали стенд с последними сводками с фронта… Он видел, как солдаты 18-го полка шли на войну, одетые в форму цвета хаки и опанки, с веточками зелени в фуражках. Его поразили скандалы в бульварной прессе, и он высмеивал иностранных корреспондентов, которые воровали друг у друга разные истории в кафе отеля «Москва».

Семьдесят семь лет спустя кафе на улице Теразии и других центральных улицах Белграда опять были полны солдат в формах цвета хаки, находящихся в увольнении, которые своей численностью явно превосходили штатских посетителей. Они тихо разговаривали, потягивая пиво и глазея на девушек, прохаживавшихся по тротуару или катавшихся на роликовых коньках. Уличные динамики исторгали оглушительную бравурно-патриотическую музыку. В витринах магазинов канцелярских принадлежностей опять были выставлены картины и книги, посвященные подвигам героев Косова, Балканских войн и суровых испытаний 1914-1918 годов. Люди в штатском и резервисты собирались группками у витрин магазинов, торгующих аудиовидеотехникой, и ждали последних известий из Косова в программах теленовостей. В 1912 году сербы сплотились вокруг изворотливого премьер-министра Пашича, которого Троцкий презирал. Теперь, в 1989 году, они сплотились вокруг Милошевича, хмурое лицо которого смотрело с тысяч плакатов поверх старого партизанского лозунга: «Смерть фашизму, свободу народу!».

Белградская пресса была такой же злобной, как и во времена Троцкого. «Вечерние новости» сообщали, что одна журналистка, работавшая на белградском телевидении и заболевшая СПИДом, переспала с пятнадцатью коллегами мужского пола. Статьи о торговле героином через Албанию соседствовали с материалом совершенно иного рода, например, советами «Как удлинить ваш член». Отель «Москва», чудом переживший бомбардировки двух мировых войн, опять стал штаб-квартирой иностранных журналистов, которые надеялись перехватить новости друг у друга.

Хотя жена Милошевича все еще преподавала в университете марксистскую социологию, а сам он продолжал себя называть коммунистом, его политической платформой стал сербский национализм чистейшей пробы, такой, с которым Троцкий повстречался в 1912 году. Подтверждением тому служит яркий пример. В марте 1989 года «Борба», орган ЦК СКЮ, которая занимала позиции, враждебные Милошевичу, опубликовала письмо одного хорватского читателя с критикой антигерманского переворота 27 марта 1941 года, спровоцировавшего Гитлера на агрессию против Югославии. Читатель видел в этом пример сербского безрассудства и, вне всякого сомнения, был прав. Газеты, находившиеся под контролем Милошевича, обрушились на «Борбу» с нападками за то, что она опубликовала непатриотичное, по их мнению, письмо, и восхваляли не только переворот 1941 года, но и убийство Принципом эрцгерцога Франца Фердинанда, ставшее поводом для начала первой мировой войны.

Брюзжа в адрес Австрии и Германии, сербы в то же время предупреждали об опасности со стороны ислама. Дехан Лушич, человек из окружения Милошевича, опубликовал сенсационную книгу – результат журналистского расследования под названием «Секреты албанской нации», где перечисляются фамилии сотрудников албанской разведки, работавших за рубежом[501]. По словам Лушича, мафия переправляла наркотики через Белградский аэропорт в Канаду и Соединенные Штаты. Часть прибылей расходовалась на подкуп сербов в Косове. Основываясь на интервью, взятом у одной проститутки из стамбульского борделя, Лушич утверждал, что организация мусульманских фундаменталистов «Серые волки» финансируется Саудовской Аравией и преследует цель вернуть Юго-Восточную Европу в лоно Турецкой империи.

Опять вошли в моду религиозные свадьбы. Особенно часто венчали новобрачных в старинной синодальной церкви, которая находится по другую сторону дороги, напротив гостиницы «Знак вопроса». Священники в алых, расшитых золотом рясах произносили нараспев слова обряда, и певцы на хорах подтягивали низкими голосами на старославянском. Когда наступало время венчания, священники возлагали серебряные короны на головы жениха и невесты, которые, держа в каждой руке по зажженной свече, обходили затем кругом алтаря. Сделав по глотку церковного вина из Чаши причастия, новобрачные обнимались с очень серьезными лицами. Даже после этого не наступала фаза веселья и забав, характерная для любой английской свадьбы. У короля и королевы дня был такой вид, словно они готовились к вознесению жертвы, а не к брачной жизни. Я невольно вспомнил стихи на тему Косово: «Сербская девушка, чей возлюбленный погибает на поле брани…»

Снаружи синодальной церкви были расклеены объявления, предлагавшие места в каретах для поездки в Косово на празднование шестисотлетия битвы.

В начале апреля в компании с одним югославским журналистом я отправился в Косово. По дороге мы остановились на ночь в полном зелени, красивом городе Крагуеваце, где главной туристской достопримечательностью является массовое захоронение 8000 жителей, расстрелянных немцами 20 октября 1941 года. В течение многих последующих лет погибшие представлялись сторонниками партизан; теперь же установлено, что среди них были и четники. Эта массовая казнь была главным мотивом, побудившим Дражу Михайловича отказаться от тотальной войны против итало-германских интервентов. В ресторане, где мы обедали, играл лучший цыганский оркестр из всех, что мне когда-либо доводилось слышать. В его состав входили пять смуглолицых, степенных, усатых музыкантов. Поскольку здесь присутствовали конторские служащие местного автомобильного завода, съехавшиеся сюда на работу с разных концов Югославии, оркестр играл музыку соответственно их вкусам – то любовную боснийскую песенку, то словенскую джигу, то хоровую рабочую песню моряков из Далмации, отдававшую солью, рыбой и вином. Этот ресторан был ярким свидетельством того, что рядовые югославы, в отличие от своих политиков, могли прекрасно ладить друг с другом независимо от национальности.

После Крагуеваца мы начали подниматься в горы Южной Сербии, направляясь в тот приграничный район, где турки и славяне, мусульмане и христиане боролись друг с другом целых шестьсот лет и где во вторую мировую войну четники и партизаны воевали между собой и с оккупантами. Миновав Кралево, мы остановились у дорожной закусочной, где ели шашлыки из молодой баранины и слушали добродушного, разговорчивого хозяина: «Здесь много албанцев и славян-мусульман. Мы отлично ладим между собой. Я никогда не подаю блюда из свинины, у меня на кухне их даже не готовят, потому что клиентов-мусульман это обидело бы. Нам всем нужно жить вместе, не так ли? То, что происходит в Косове, вина не албанцев. Дело в политиках и экономике. Политики слишком много дали им просто так, за здорово живешь, и отучили их работать».

Сербы прекрасно сознают, что человек может причинить огромный ущерб природе. Местность, по которой едешь из Сербии в Косово, носит следы экологической катастрофы. Густой лес по обеим сторонам дороги часто пестрит голыми, словно облысевшими скалами. Возможно, в этом случае как нельзя лучше подходит старинная сербская поговорка: «Там, где прошел турок, даже трава не растет». Налицо наглядная иллюстрация албанских методов ведения сельского хозяйства. Они валят лес не задумываясь – где придется и как придется. В этом я еще раз убедился в следующем году, побывав в самой Албании. Изуродованный пейзаж производил тягостное впечатление, и настроение у нас испортилось еще до того, как мы увидели танки и армейские грузовики с солдатами в боевом снаряжении.

Приштина стала еще более мрачной и унылой, чем в предыдущее мое посещение, шестнадцать месяцев назад. У «Гранд-отеля» стояли танки. На деревьях висели скорбные таблички с фамилиями и фотографиями сотрудников милиции, погибших в уличных столкновениях.

В кафе, расположенным за «Гранд-отелем», я побеседовал с молодой учительницей – сербкой и ее мужем, который баюкал на руках запеленатого младенца. Он говорил: «Вы слышали историю об албанской девушке, которую они сейчас хотят превратить в мученицу? Она напала на милиционера, сбитого с ног, пытаясь выбить ему глаз острым каблуком-шпилькой своей туфли, и сделала ему большую вмятину во лбу, прежде чем он успел выстрелить в нее. Милиция стреляла поверх голов, хотя это было очень трудно сделать… Я ничего не имею против албанцев. Шафером на нашей свадьбе был албанец. У меня был еще один друг – албанец, с которым мы часто выпивали. Теперь у них будут большие неприятности со своими соплеменниками, если они заговорят с нами».

В конце моего пребывания я отправился вместе с югославским журналистом в Грашаницкий монастырь, куда вскоре должны были доставить прах князя Лазаря. Напротив церкви было построено новое кафе «1389 год». В киоске продавалась книга «Битва на Косовом поле: миф, легенда и реальность». Четверо маленьких албанских ребятишек забавлялись тем, что бросали камешки в почтовый ящик, висевший на стене церкви. Мы разыскали игуменью монастыря. Как и в предыдущий мой визит, настроение у нее оказалось отвратительным: «Как вы смеете врываться в чужой дом? Вы не понимаете, как должен вести себя воспитанный человек?» Мне опять на выручку пришла добрая пожилая сестра Ефремия, которая в прошлый раз гнала стадо овец.

Сестра Ефремия отвела нас в церковь и показала фрески, которые за шестьсот лет потерпели значительный ущерб. Часть украшений была изуродована турками. Свою лепту внесли и крестьянки, которые стирали краску и приготавливали на ее основе глазную мазь. Но наибольшие повреждения причинили современные вандалы, которые выцарапали на фресках сердца, пронзенные стрелами, и свои инициалы. Иногда там даже стояли подпись и дата. Лишь в последние годы государство спохватилось и попыталось взять под охрану это замечательное здание. В 1989 году белградские политики вовсю распинались о своей миссии спасителей христианской Европы от ислама, но то, что рассказала нам сестра Ефремия, противоречило официальной версии:

Турки явились сюда в 1389 году, после битвы на Косовом поле. Они нанесли некоторый ущерб тогда и потом, на протяжении нескольких веков. Однако их отношение было не таким варварским, как у болгар, которые сменили турок. Да, болгары – христиане, как и сербы, но они были еще хуже, чем турки. Мы все знали, что турки – наши враги. Однако мы должны больше опасаться некоторых друзей, которые держат камень за пазухой. После войны наше положение не улучшилось, скорее наоборот. Они (коммунисты) хотели прогнать нас отсюда. Были предложения даже снести монастырь. Затем здесь разместили совет. Председатель совета ненавидел нас. Они осквернили церковь.

Когда я поинтересовался, кто были те люди – сербы или албанцы, сестра Ефремия ответила:

Хуже всех вели себя сербы. Один албанец сказал мне, что если бы кто-нибудь посмел обращаться с мечетью так, как они обращались с этой церковью, он убил бы святотатца. В 1952 году сюда приезжал маршал Тито. Он сфотографировался на фоне церкви, вы можете посмотреть на снимок, вот он. Один ученый человек, который говорил на шести языках, решился обратиться к маршалу. Он сказал, что церковь нужно отреставрировать если не в религиозных целях, то как исторический памятник. Маршал согласился. Однако в том же году в монастыре разместили воинскую часть. Нас заставили убраться под дулами автоматов. Мы решили поехать в Белград и заявить протест. Патриарх не поддержал нас. Это была целиком наша идея. Я была очень молода и наивна и не осознавала, на какой риск я шла, собираясь идти на прием к этим людям с протестом. Тито мы не увидели, но зато нас принял Ранкович. Не знаю, что он там подумал, увидев нас в наших черных рясах, но все же он выслушал нас. Я была так наивна и не соображала, что они могли убить нас. Однако я отправилась бы прямиком на небеса. Но с тех пор к власти пришли более разумные люди…

До этого времени мне и в голову не приходило, что за семь веков никогда еще Грашаница не переносила такие страдания, как при коммунистах после второй мировой войны. Мы дали сестре Ефремии деньги на ремонт храма, а она, в свою очередь, подарила нам две бутылки вина и сказала, что будет за нас молиться.

Через несколько недель в Грашаницу были доставлены останки князя Лазаря, а затем 28 июня 1989 года на Косовом поле в шестисотую годовщину битвы собрался почти миллион сербов. К этому времени страх сербов в самой Сербии распространился и на православных христиан в Хорватии и Боснии-Герцеговине, оживив память о второй мировой войне. Мания преследования имеет провоцирующий характер – и поэтому сербы в Хорватии и в самом деле начали подвергаться притеснениям, особенно в 1990 году, после прихода к власти Франьо Туджмана. Когда начали поступать сообщения об избиениях сербов, о поджогах их жилищ, о том, что их автомобили сбрасываются в море, Милошевич сыграл на этом страхе, сделав из него козырь в своей игре. Точно так же, как Милошевич играл на страхах сербов, Туджман – эксплуатировал ненависть хорватов к четникам. Оба деятеля нуждались друг в друге, чтобы удержаться у власти. На деле они были довольно близкими политическими друзьями.

Миллионы сербов были настроены против Милошевича и хотели, чтобы Сербия осталась в составе Югославии. Последний шанс избавиться от него представился в марте 1991 года, когда перед зданием белградского телевидения собралась огромная толпа, протестовавшая против засилия пропагандистов Милошевича. Поскольку митинги и демонстрации в Старом Белграде были запрещены, Милошевич послал туда танки и войска, которые сначала применили слезоточивый газ, а затем открыли по демонстрантам огонь, убив двух человек. На этом, однако, дело не закончилось. После первого митинга, организованного оппозиционными партиями, состоялась еще более массовая демонстрация. Она началась на бульваре имени маршала Тито, который теперь известен под своим старым названием, вернувшимся из XIX века – Теранье (Ножницы), люди несли там вахту день и ночь – так, как это делали в 1990 году китайские студенты на площади Тяньаньмэнь[502]. Отличие было в том, что китайцы протестовали против коммунистической системы, а сербы выступали против шовинизма и милитаризма.

К тому времени, когда я попал в Белград, толпа, исполнившись надежды и уверенности, начала расходиться. Милошевичу пришлось сместить своих ставленников в руководстве белградским телевидением и прекратить глушение канала «Ютель» из Сараева, который давал информацию, свободную от сербской и хорватской пропаганды. Милошевич потерял также контроль над главной белградской газетой «Политика». Белградское общественное мнение с похвалой отозвалось о выдержке и здравом смысле, которые проявили молодые протестующие. Они не стали распевать старинные сербские боевые песни или жалобные, нескладные плачи о гонениях. Вместо этого раздались призывы к свободе под звуки славянской поп-музыки. Актеры и ведущие телевизионных программ сумели лучше политиков уловить настроение толпы. Эти люди не были антикоммунистическими диссидентами, каких мир видел в России, Китае, Восточной Германии и Чехословакии. Парадоксально, но для многих из них Югославия при Тито была более терпимым обществом. Лишь совсем пожилые люди, такие, как Милован Джилас, помнили время, когда Югославия была деспотическим, коммунистическим государством.

Эти демонстрации вызвали прилив энтузиазма у тех, кто еще верил в Югославию, свободную от национального шовинизма. Загребский журнал «Данас» восхвалял «бархатную революцию», проводя аналогию с недавними событиями в Чехословакии. В нем подробно излагалась трогательная история о том, как булочник-албанец бесплатно раздавал молодым демонстрантам хлеб и пирожки в знак солидарности с ними. Один из заголовков «Данаса» как бы подводил итоги, суммировал ситуацию в Белграде, заявляя, что «Милошевич на коленях».

Да, в то время многие так считали. В течение нескольких дней Милошевич даже не осмеливался показываться на публике. Когда он попытался организовать контрдемонстрацию в Новом Белграде, туда, где восемнадцать месяцев назад собралось около миллиона человек, пришло едва 5000 – в основном озлобившиеся, забытые всеми старики. Были там и военнослужащие, которые опасались, в случае ухода Милошевича, за свои должности, пенсии и привилегии. Несколько молодых людей, попавших в объективы телекамер, явно чувствовали себя не в своей тарелке и выглядели неловкими, даже пристыженными. Молодежь в подавляющем большинстве, включая студентов, живших в Новом Белграде, находилась в Старом городе и участвовала в мощной демонстрации против Милошевича и против войны. Как сказал мне один прохожий: «В Новом Белграде – старость, а в Старом Белграде – молодость».

ГЛАВА 19

Хорватия на пути к катастрофе

Во время своего пребывания в Загребе в марте 1981 года я, как обычно, отправился в кафедральный собор. Он стоит у подножия горы в Верхнем городе. Велико же было мое удивление, когда, входя на территорию собора через одну из боковых калиток, я обнаружил на ней объявление: «Смертельно опасно. Вход запрещен», а под этой надписью красовались череп и кости. Такое же объявление висело и на северных воротах, а на фасаде, обращенном к западу, были прикреплены целых две металлические таблички с предупреждением о смертельной опасности. Насторожившись, я несмело переступил порог здания и, оказавшись внутри, начал читать обращения с призывами пожертвовать деньги на ремонт и поддержание в надлежащем порядке этого древнего собора. На полу специально были выложены три вывалившихся из стены камня, как бы подчеркивая, что главную опасность представляли обветшавшие своды и кладка верхней части стен. Однако в этом явлении не было ничего необычного. Многие строения, за давностью лет, страдают такими же болезнями, и все же никто не находит их смертельно опасными для посетителей.

Вскоре, однако, стало ясно, что череп и скрещенные кости имеют отношение не столько к обветшавшей каменной кладке, сколько к тем паломникам, которые возносили молитвы, преклонив колени у мраморной усыпальницы с прахом кардинала Степинаца, украшенной скульптурой работы Мештровича. На саркофаге лежали цветы и стояли десятки зажженных свечей. Почитание человека, который в мое первое посещение Загреба в 1951 году находился в Лепоглавской тюрьме, а затем умер десять лет спустя под домашним арестом, было теперь возведено в культ, а сам он являлся кандидатом на причисление к лику блаженных, а затем и к лику святых.

Оправданно и справедливо ли было это почитание Степинаца, трудно судить, но ничего нового в этом не было. Так что же вызвало эту конфронтацию? В Югославии все знали, что Тито сам после войны пытался достичь взаимопонимания со Степинацем, что он с большой неохотой отдал приказ о проведении судебного процесса над кардиналом и затем предпочел бы, чтобы Степинац отправился в изгнание за границу, а не сидел под домашним арестом. Усыпальница в Загребском соборе также была построена только с личного разрешения Тито. После смерти последнего в отношениях между Ватиканом и Югославией наступило потепление. В декабре 1980 года Председатель Президиума СФРЮ встретился с папой Иоанном Павлом II. Встреча прошла успешно, и папа был приглашен в Югославию на празднование трехсотлетия явления Девы Марии в Марие-Бистрице. А спустя три месяца Загребский собор оказался в осаде.

Человеком, ответственным за возобновление нападок на римско-католическую церковь и на репутацию кардинала Степинаца, был Яков Блажевич, председатель нового Президиума Хорватии и старая партийная рабочая лошадка, который сделал себе карьеру, выступая общественным обвинителем на процессе Степинаца. Как многие политики-ветераны, Блажевич недавно опубликовал свои мемуары. Только что вышел их последний том[503].

27 января 1981 года в выступлении по радио, посвященном рекламе этой книги, Блажевич подверг необузданным нападкам не только Степинаца, но и всю католическую церковь, ее священников, мирян и в особенности хорватов, живущих в изгнании за рубежом, назвав этих последних «дегенератами».

Тем временем газета хорватских коммунистов «Вьестник» начала печатать мемуары Блажевича. В ходе своего пребывания в Загребе я прочитал несколько фрагментов из них. Эта книга производит угнетающее впечатление как своим фанатизмом, так и заскорузлым и затхлым марксистским жаргоном. Блажевич уличает Степинаца в кулацком происхождении и в службе в австро-венгерской армии, хотя эти же обвинения можно предъявить и самому Тито. Название существовавшей до войны Крестьянской партии дается в перевернутых кавычках, хотя она пользовалась гораздо большей поддержкой, чем коммунисты. В статье, написанной мною в то время, я задавал риторические вопросы: почему вдруг фигура Степинаца оказалась в центре ожесточенной полемики спустя двадцать один год после его смерти? Представляет ли полемика угрозу коммунистической системе или даже самой Югославии как единому государству?

Статья, в которой я пытался ответить на эти вопросы, теперь кажется мне излишне доброжелательной и мягкой по отношению к Степинацу и церкви. Отметив, что архиепископ Сараева «не только прощал убийц, организовавших массовую расправу над сербами в Боснии-Герцеговине, но даже и поощрял их», я в то же время писал о нем:

«Для католиков он стал мучеником, и даже те, кто недолюбливали его, понимали, что его преступление состояло не в том, что он братался с фашистами, а в том, что он отказался брататься с коммунистами»[504].

В то время я не знал, а возможно, подсознательно и не хотел знать, страшную правду о хорватской католической церкви. Не понимал я тогда, насколько велика ностальгия по независимой Хорватии. После смерти Тито коллективный Президиум решил поприжать национализм как среди хорватов, так и среди сербов. На похоронах Тито был арестован студент Доброслав Парага. После этого его еще несколько раз сажали в тюрьму. На Западе Парагу неизменно изображали демократом-идеалистом, а позднее он возглавил черномундирную милицию и стал проповедовать идею создания Великой Хорватии.

В 1981 году, когда ухудшились отношения правительства с католической церковью, бывший генерал Туджман опять попал в беду. Поскольку вынужденное молчание в Югославии стало для него совсем нетерпимым, Туджман решил предать гласности свои взгляды в книге, опубликованной на английском языке в Соединенных Штатах[505].

За это ему пришлось поплатиться трехлетним тюремным заключением и пятью годами поражения в некоторых гражданских правах. Ему было, в частности, запрещено печататься. Наказание не ахти какое серьезное, но, тем не менее, в хорватской диаспоре его стали превозносить как героя и мученика. Как и все работы Туджмана, «Национализм в современной Европе» отличают напыщенность стиля, педантизм и двусмысленность формулировок, допускающая разное толкование. Толком даже не ясно, свое ли мнение он выражает. Вот что он говорит о Независимом Хорватском Государстве (НХГ):

Оно было сначала главным препятствием как для движения четников с его планами восстановления на троне представителя династии Карагеоргиевичей и унитарной Югославии, так и для партизан, имевших программу создания совершенно новой Югославии на федеративных принципах. Однако значение НХГ как долговременного и прочного решения, дающего хорватам собственное государство, было вскоре фундаментально подорвано в глазах хорватского народа территориальными уступками Павелича Италии и его вассальным отношением к Германии, а также методами, с помощью которых движение усташей осуществляло свое фашистское правление[506].

Нет нужды говорить, что НХГ воспринималось четниками и партизанами не как препятствие на пути осуществления их планов – в 1941 году они защищали свои жизни, а не думали о послевоенной конституции для Югославии, – а как главный враг. Конечно, многие хорваты, в том числе и архиепископ Степинац, сокрушались о территориальных уступках, сделанных в пользу Муссолини, однако Павелич вел себя в отношении Германии не как послушный вассал, предприняв без согласования со своим старшим союзником жестокие и опрометчивые акции против сербов.

Туджман оправдывает включение Боснии-Герцеговины в состав НХГ «на базисе общей истории и того факта, что они составляли геополитическое целое». Он допускает, что сербское православное население составляло относительное большинство (около 44 процентов), в то время как хорваты-католики были в меньшинстве (23 процента общего населения). На долю мусульман приходилось 33 процента населения. Туджман приводит довоенные данные. После массовых казней сербов, их численность в процентном отношении значительно сократилась. Однако Туджман пытается затем восстановить равновесие, сказав, что хоть сербы и были самой большой по численности однородной группой, – «они были в меньшинстве по отношению к этнически во многом идентичному католическому и мусульманскому населению».

На следующей странице Туджман развивает эту расовую теорию, основанную на работах Старчевича и Павелича: «Объективное исследование численного состава населения Боснии-Герцеговины не может пройти мимо того факта, что большинство мусульман по своему этническому характеру и речи бесспорно хорватского происхождения»[507]. Из этого невооруженным глазом видно, что притязания Туджмана на Боснию-Герцеговину имеют под собой весьма зыбкую основу.

В отношении Ясеноваца и других концентрационных лагерей Туджман приводит аргумент, которому наверняка зааплодировали бы защитники Гитлера, прочитав эту книгу. Он указывает явно завышенный процент умерших, в то же время значительно занижая общую цифру погибших, включая и казненных:

Год за годом в течение нескольких десятилетий в головы югославской и мировой общественности почти ежедневно через СМИ (прессой, телевидением и радио) вдалбливалось представление о том, что за период существования НХГ в одном лишь концентрационном лагере Ясеновац было убито минимум 700000 мужчин, женщин и детей, что большинство погибших были сербы… Историческим фактом является то, что в войну во всех лагерях и тюрьмах погибло около 60000 человек, проживавших ранее на территории Хорватии, и они принадлежали ко всем национальностям: хорваты-антифашисты, сербы, евреи, цыгане и другие[508].

И опять Туджман пользуется внешне правдоподобным, но на деле обманчивым аргументом. Сведения о лагере в Ясеноваце даже в Югославии встречались на страницах печати столь редко, что я, например, не слышал о нем вплоть до конца 80-х, пока не начал изучать книги о Независимом Хорватском Государстве. Внешний мир никогда не слышал о Ясеноваце.

Значительно преуменьшая размах преступлений, совершенных усташами против сербов, Туджман одновременно завышает действительный или воображаемый ущерб, причиненный хорватам режимом Тито. Он перечисляет ряд видных «коммунистов-революционеров», смещенных со своих должностей, включая Хебранга, заподозренного в работе на СССР, и Вячеслава Холевича, «чье главное преступление состояло в том, что он боролся за сохранение в Загребе международной торговой ярмарки»[509]. Поскольку торговая ярмарка так и осталась в Загребе, следует полагать, что увольнение Холевича имело иные основания.

В 80-е годы современную Хорватию всколыхнуло появление двух призраков из усташского прошлого. В начале 1986 года группе американских евреев удалось добиться выдачи Югославии Андрея Артуковича, бывшего усташского министра внутренних дел. Сорок лет назад он сбежал в Ирландию, а оттуда перебрался в Калифорнию. Теперь «югославского Гиммлера» посадили на скамью подсудимых в Загребе. Из-за болезни и старческого маразма Артукович не мог давать связные показания, но уже одно его присутствие серьезно обеспокоило югославские власти. Уже в ходе процесса был принят закон, по которому всякого человека, обвиняемого в геноциде, запрещалось хоронить в освященной земле. Это было сделано из опасения, что Артукович скончается еще до вынесения приговора и станет объектом поклонения в качестве мученика[510].

В мае 1986 года его приговорили к расстрелу, но он скончался в январе 1986 года естественной смертью в тюрьме.

Другим призраком из Независимого Хорватского Государства был Курт Вальдхайм, бывший генеральный секретарь ООН, ставший затем президентом Австрии. В западной прессе уже время от времени появлялись глухие намеки на неблаговидное поведение Вальдхайма в Югославии в годы второй мировой войны, хотя конкретные обвинения в его адрес не выдвигались. Он был офицером абвера, прикомандированным к штабу группы армий «Е» в Баня-Луке, в двадцати милях от Ясеноваца. В 1942 году он принимал участие в карательном походе против сербов в районе Козары; в ходе этой акции были убиты десятки тысяч мирных жителей, а оставшиеся в живых отправлены в лагеря смерти. За эту кампанию и другие заслуги перед НХГ Вальдхайм был награжден серебряной медалью «Короны короля Звонимира». Награду вручал сам Анте Павелич.