Волшебная лампа Генсека

— Да ну вас. Просто одни куски мозга перешли к нам от рептилий, другие от рыб, третьи от обезьян, вот они и спорят между собой.

Через три дня я снова навестил частного психиатра и вышел от него с новым американским средством в кармане, которое как было завезено в обычную больницу вместо номенклатурной «Свердловки», так сразу его расфуфырили и пустили налево да направо.

Однако ни торгового имени этого нейролептика, ни собственно названия химического соединения, я не встретил в Большой медицинской энциклопедии и фармакологических справочниках, которые нашел в Публичке. Что ж, средство-то новое и импортное, и седативное, и антипсихотическое, поэтому надо поскорее пустить внутрь организма.

Явившись тем вечером в гостиницу, я первым делом глянул в календарь, не случились ли сегодня у кого-нибудь именины, свадьбы, поминки и так далее, не звякнуть ли мне кому-нибудь. Я давно заметил, что вежливые звонки развивают благожелательность по отношению к моей персоне. Кроме того, я привык, что разговоры по телефону дают элегантную возможность сократить время общения с супругой. Давно уже самыми приятными в нашем браке являлись периоды необщения друг с другом.

Одно время Надежда чуть было не переселилась к своему подводнику, но тот, не справившись с проблемами головы, врезался на личных «жигулях» в какую-то твердь и повредил себе «корешок», после чего перестал радовать дам. Случилось это еще до того, как мы перебрались в Москву.

И в столице нашей родины, если точнее, в соседнем доме, нашелся заменитель подводника — пенсионный офицер-пограничник, у которого вся квартира была заполнена Джульбарсами, верными Русланами и прочими отставными служебными псами. Моя супружница как раз завела пуделька и имела полное основание два раза в день уединяться с любимым человеком под лай немецких овчарок, пытающихся закусить ее собачонкой. Между прочим, из-за такого романа голос ее стал лающим. А однажды Надя приподнесла мне презент в виде триппера — видимо, собачник не хранил ей полной верности. Хворь я задушил таблетками, известными мне со студенческой скамьи, но с тех пор спальное место супружницы обязательно обходил стороной. Что же касается близнецов Константина и Матвея, то они во мне нуждались еще меньше, чем полярная станция. У них возникли подружки — тоже, как правило, близняшки — с которыми они закрывались в «детской» комнате и занимались там чем-то, вызывающим сильное хихиканье.

В Ленинграде у меня имелась одна знакомая «гейша», но обозрев календарик, я решил начать с Пети Киянова — вчерашняя дата как раз помечена крестиком как день его рождения.

— Здорово, Петр, желаю тебе сибирского здоровья, японского магнитофона, американского автомобиля…

Голос у бывшего сослуживца оказался, словно у человека, только что пережившего сильный понос. Причина страданий стала быстро известной — майор Затуллин со своей проверкой.

— Глеб, этот хрен полез в материалы семьдесят седьмого, даже семьдесят шестого годов. Все трындел, кто и почему выпустил Иосифа Рейфмана и Елизавету Розенштейн за бугор, вместо того, чтобы устроить их на мордовские нары. Мол, Рейфман и Розенштейн, будучи инфекционистами-микробиологами, только и делали, что трудились на ЦРУ. Это, дескать, доподлинно известно. И вот такая нервотрепка на день рождения.

— Мало ли что сейчас доподлинно известно. Главное, что было доподлинно известно тогда. Документы-то все в порядке.

— В том-то и дело, что не совсем. В двух регистрационных журналах рассхождение записей по гражданке Розенштейн.

— Ну и что такого? По указанию начальства, Безуглова, например, могло быть изменено решение по делу.

— Да поди найди Безуглова, он уже три года, как на пенсии, сейчас где-то задницу в теплом море полощет. А Затуллин здесь.

— Ну не дрейфь, старик. Как-нибудь рассосется.

И под возмущенные вопли Киянова о том, что затуллины не рассасываются, я надавил рычажок. Ясно было, что Андрей Эдуардович откопает Безуглова, и тот вспомнит, кому поручал перерегистрацию. Тогда мне капец с гарантией. Но эта неприятность случится отнюдь не сегодня вечером.

Я набрал номер своей «гейши» — девушки с половинкой нанайской крови, которую она выдавала за японскую, чтобы с полным основанием рассуждать о самураях, хокку, то-ю-но, кабуки, Хокусае, Уэмуре Морихее, Басе и Юкио Мисиме. После звонка она явилась ровно через полчаса — пожалуй, и гонщик на «мак-ларене» преодолел бы дистанцию медленнее. Чтобы провести нанайку-японку в номер, пришлось помахать перед администраторшей своей книжицей — дескать, предстоит беседа с добровольным помощником.

«Гейша» хотела порассуждать о творчестве Кобо Абэ, в ответ я грубо велел ей полезать в койку. Наверное, потому что Затуллин настроение испортил, да и писателя Абэ я терпеть не в силах. (Чего стоит описание того, как солдат, изнасиловавший одну дамочку, тут же рядышком начинает мочиться.) По ходу интимного дела моя девушка томно выздыхала, но время от времени приоткрывала свой хитрый раскосый глаз, и было видно, что это все сплошное притворство. В самом деле, вряд ли я был удачен, ведь голова-то другим занята.

Наконец, я ей предложил покемарить, а себе дал команду сходить в ванную. Но там, где было много стекла и теплой воды, я подумал, не пройтись ли осколком по венам, сосуды-то после согревающего душа наиболее податливы. И все — никаких затуллиных, начнется полет без времени и пространства в царстве мечты.

Но сразу вспомнились туши свиней из рекламного ролика какой-то западной фирмы, который крутили на выставке в Гавани. Они выезжали из жизни на конвейере, сливая кровь из перерезанной глотки в кафельный желобок. Нет, даже пуля в затылок — и то достойнее.

Я выдавил нейролептическое «колесо» из упаковки, предложенной доктором Пинесом, и хорошо запил из-под крана.

Потом разложился на скрипучей гостиничной кровати. «Гейша» стала лечить меня от дерьмового настроения своими восточными способами, вначале японскими, а потом все более нанайскими. Массаж шияцу вдоль позвоночника и на затылок, расслабление, взгляд вовнутрь, в дзеновскую пустоту, в которой есть все необходимое (как в амерканском супермаркете), и из которой придет исцеление. В итоге «гейша» утробно заурчала, как шаман, и отправила меня в некий странный сон.

Не совсем так. Стена комнаты вдруг стала расползаться посредине, в образовавшейся дыре показалось с приветственным словом красномордое улыбающееся пятно, а потом оттуда ко мне ринулся водяной поток, закружил и потащил, чтобы спустя какое-то мгновение оставить в слегка вибрирующей пустоте. Все устаканилось, но ненадолго.

Вначале я увидел осу, которая воинственно бросилась на какого-то противного кузнечика и поразила его прямо в нервный узел у основания ног, потом еще пару раз ткнула ядом. Кузнечик был жив, как говорится, в полном сознании, но недвижен, и оса могла с ним делать все, что угодно. Она и совершила то, что требовалось. Отложила яичко в животрепещущую плоть.

После недолгого круговерчения я сам стал смотреть на мир глазами сестрицы-осы.

Пейзаж переменился, изображение добычи стало неудобным -как будто растянутым во все стороны и не слишком четким. Жертва бестолково задвигалась, после чего очертания ее прояснились, и я нанес укол туда, где чувствовал дрожащий узел страха. Потом еще разок. Настал момент кайфа — от удачно проделанной работы и от того, что добыча сейчас совершенно спокойна и безо всякого огорчения принимает свою участь.

И опять замутнение. Неожиданно я обнаружил себя порхающим над крышей какого-то дома, она лопнула подо мной словно резиновый шарик, и я нырнул прямо в чью-то комнату. Увидел физиномию Киянова, ворочающегося на кровати, и нанес укол в висок, потом еще раз — в межглазье. Из моей утробы потекла в мозги бывшего сослуживца сладкая ядовитая жидкость. А следом за ней устремился я сам. Я летал по позвоночнику Пети Киянова, то превращаясь в наэлектризованный всепонимающий шарик, то расстягиваясь в разрядную змейку, которая врывалась в его черепной коробок и отдавала приказы студенистому содержимому. Сонный студень со всей большей готовностью воспринимал команды.

Время стало сжиматься. Я видел одновременно — Киянова, смирно лежащего в койке под боком у супруги; Киянова, с тревогой выбирающегося из постели; Киянова, спешно одевающегося и достающего гибкую пружинящую дубинку из ящика шкафа. Были одновременно Киянов, с озираниями садящийся в машину; Киянов, решительно мчащийся по пустынной улице; Киянов, уверенный, что надо вычеркнуть того, кто мешает ему спокойно существовать. Или это я был уверен? Наверное, я. Потому что аккуратист Киянов занялся несвойственной ему работенкой. Впрочем, и я был скорее зрителем, чем участником.

Тем не менее, я оставил машину на Шестой Красноармейской. Легким шагом прошелестел к гостинице «Советской». Перебрался через железобетонный забор. Неподалеку нашлась дверь, через которую с кухни выпроваживали отбросы. Я спрятался за мусорным баком, потом, выждав момент, когда два мужика протащили парашу с помоями, юркнул ко входу и почесал по коридору. Путь продолжился по лестнице на следующий этаж, где, собственно, и располагалась кухня. Но добыча находилась еще выше. Прямо по лестнице я переместиться не мог, потому что на третьем этаже, у входа, торчала дежурная.

Я подбегаю к распахнутому окну кухни и через несколько секунд оказываюсь на карнизе. Несколько шагов в сторону, потом пальцы входят в щели между бетонными блоками, беспроблемно подтягиваюсь вверх — ну и сила в последних фалангах! Как у альпиниста и скалолаза Киянова, который регулярно карабкается на Эльбрус.

Через двадцать секунд я на подоконнике какого-то окна, что на третьем этаже. Оно ведет в коридор. Просовываю нож между рам, пихаю и заодно проворачиваю — фрамуга без особого сопротивления поддается и открывается. Мягко, на носки, спрыгиваю вниз, хороший толстый ковер гасит звук соприкосновения с полом. За углом сидит дежурная, однако мне не надо показываться ей на глаза и лупить ее по кокошнику, потому что номер майора Затуллина именно в этом закутке коридора.

Подбираюсь на цыпочках к его двери. Совсем рядом за полированной доской полнозвучно слышатся голоса. Кто-то сейчас вывалит из комнаты, а мне некуда спрятать свою фигуру! Поблизости ни туалета, ни буфета. Я становлюсь справа от двери, которая открывается без особой резкости и поэтому почти без удара прикрывает меня. Выходят двое, мужик с дамочкой, разговор с Затуллиным ведется на пороге, тона вежливые, приглушенные. Видимо, не дружки это и подружки, а подчиненные товарища майора. Люди движутся от меня вдоль по коридору к выходу, Андрей Эдуардович затворяет дверь. Я, повернувшись спиной к уходящим, делаю несколько широких скользящих шагов в противоположную сторону — на тот случай, если эта парочка обернется или заметит чего-нибудь на повороте боковым зрением. Тогда они просто посчитают, что какой-то постоялец гостиницы вышел из своего номера и отправился немного пробздеться — в гости, например.

Парочка скрылась за горизонтом поворота, я выждал еще несколько секунд — не вернутся ли, — а потом с нарастающим шумом шагов направился к нужной двери и постучал.

Затуллин открыл почти сразу, — похоже, решил, что вернулся кто-то из его недавних посетителей. И с порога, когда даже не поднял еще глаз на физиономию визитера, получил резиновой трубой, начиненной стальными шариками, в челюсть. Майор плашмя опрокинулся на пол, очевидно, сразу случился перелом шейных позвонков. Но для верности я взял его голову за макушку и челюсть и резко дернул вправо. Через полминуты было ясно -Затуллин надежно стал трупом и обителью распада.

Я отделился от «донора», и время снова уплотнилось, накладывая эпизоды друг на друга — Киянов в коридоре третьего этажа, Киянов на стене. Киянов сползает по вертикальной поверхности, выискивая носками кроссовок какой-нибудь уступ и держась на крепких пальцах. Все очень профессионально. Киянов прыгает с карниза второго этажа вниз, вдоль баков прокрадывается к забору, перебирается через него.

А потом я перестал видеть Петю Киянова. Наступило затмение и следом новая зоологическая картинка: из того самого ужаленного кузнечика, только уже околевшего, вылетают маленькие осочки. И снова повторилось круговерчение. Я пролетел сквозь стену, похожую на водопад, а красномордое пятно Апсу шепнуло мне вдогонку: «До встречи в теплых краях, твои верхние ворота закрываются». Я успел еще заметить вдалеке три фигуры, имеющие человеческие очертания, они как будто выглядывали из-за бугорка. Там был бес с пальцами, вымазанными в кровавой еде, демоница со свисающими титьками, строгий демон с гордо воздетым подбородком…

Продрал глаза уже в своей кровати. И первым делом ощутил страстное облегчение. Случившееся — всего лишь мудацкий сон. Никого я не кокнул, и Петя Киянов тоже чист перед законом — я просто дрыхнул и по-фрейдовски высвобождал свои страхи.

Конечно, Затуллин способен причинить мне большие неудобства, но я скорее сам себя угощу дубиной по черепу, чем буду проходить через этот маховик: арест, допросы, побои, трибунал, камеру, прошения, ожидания. Может, еще вместо честного расстрела пустят как «куклу» спецназовцам на тренировки. Я с радостью ощущал облегчение от непроделанной работы, а когда, повернувшись, обнаружил рядышком свою нанайку-японку, то отдраил ее как и требовалось, с легким сердцем и пустой головой. В восемь утра мы покинули номер. Дежурный администратор в холле уже успел смениться и, оценив новую рожу, я просто сунул ей четвертак.

Подбросив «гейшу» до дому, я порулил к Борееву. До обеда занимался программистскими делами, а на процесс принятия пищи меня неожиданно зазвала «баба-яга», у которой я застал и Сайко.

— А, наш ведущий специалист по темным силам,-приветствовал меня генерал-майор. — Или, может, просто бес?

— Ну, если я просто бес, то вы натуральный Вельзевул,-ответил схожим «комплиментом» я.

Бореев пощелкал кнопками на «обеденном» пульте, и через пять минут в кабинет из открывшейся дыры в стене вкатился колесный столик, накрытый на три персоны.

— Я ознакомился с планом профессора перевести тебя, Глеб, в научные работники нашей будущей экспедиции. Это хорошая идея, — сказал Сайко, набрасываясь на булочки со сливками. — У тебя имеется пара месяцев, дабы узнать все, что известно товарищам ученым. В итоге, может быть, они возьмут тебя в свою брахманскую касту.

— Касты, это, пожалуй, то, что нам нужно, — четко высказался Бореев. — Если бы нас не морочили догматики, давно уже управители, военные, ученые, рабочие и крестьяне были бы распределены по четким категориям. Желание остаться членом касты служило бы, кстати, основным стимулом к работе. А кто недостаточно бы старался — попадал бы в касту под названием «мусор».

— Правильно. Каждому свое. Хирургу — органы и операции, скульптору — натурщиц, алкаголику — водку. — Сайко уловил что-то свое.

— Так это ж Платон проповедовал, Михаил Анатольевич, -махровый реакционер, поборник инфантицида и певец гомосексуализма, — откликнулся я справкой. — Чего только стоит фразочка: «нет сильнее войска, чем то, что состоит из влюбленных воинов».

— Пусть и певец гомосексуализма, однако сторонник коммунизма для высшей касты. И реакционерство у него было здоровое — чем ближе к корням, к природе, тем лучше… Так вот, о высшей касте. Имей мы десять миллионов настоящих ученых, зашоренных на одной науке и находящихся на приличном содержании, какой бы рывок в науке произошел. Тогда бы точно нашлись связующие механизмы между Ф-полем и начальными физическими взаимодействиями, например, кварково-гравитонными.

Обеденный столик с нагруженными на него грязными тарелками из-под первого блюда упорно не желал отъезжать, нагло тычась нам в руки — видимо, автоматика барахлила. Наконец принужденно улыбающийся Бореев отпихнул его ногой, и тот убрался. Чтобы вскоре аккуратно вернуться, но уже с порциями второго.

Сайко, наконец, смог расслабиться, взять свою тарелку с бифштексом и шутливо прикрикнуть перед тем как впиться в мясо:

— Эй, вы, ерундиты, у Маркса ничего про высшую касту не чиркнуто.

— Карл не любил писать о неприятном. — с некоторой брезгливостью сказал Бореев. — Забыл, например, упомянуть, что прибавочную стоимость образует не только труд товарищей рабочих, но и знания, предприимчивость и хватка господ Эдисона, Кольта или Дизеля. Поэтому не указал, кем в светлом будущем заменить господ предпринимателей. Революционерами или, может, говночистами. От грустных мыслей у Карла болела голова и начинались фурункулы, — ехидно подытожил большой ученый.

— Ну, вы меня доведете. — с напускной угрозой произнес Сайко и добавил в оправдание классика:— У меня вот от любой умственной работы мозоли в мозгу образуются.

Настырный столик с чашечками кофе выскочил из дверки, на неимоверной скорости пересек помещение и выплеснул коричневый напиток на противоположную стену. Бореев поморщился, но продолжил:

— Во время войны уже после ранения в голову меня перевели на хозработы. Я и еще пяток таких же доходяг рубил сосенки -на дрова. В тот же лес повадились дровосеки из немецкой части. И что же вы думаете, мы там перекрошили друг друга с криками «ура» и «хайль»? Ничего подобного. Мы немцам рубили дрова, а они нам за это давали жратву. Вот это называется гармонией на самом естественном уровне.

— Слушайте, а что-нибудь хорошее Маркс сделал? — умученно произнес Сайко, не забывая поглощать пирожное.

— Много хорошего. Наш основоположник подметил, что концентрация средств и людей производит качественные скачки. Это относится и к науке. Какой колоссальный научно-технический рывок дает война! Даже холодная, не говоря уж о горячей. Например, Вторая мировая: реактивная авиация, ядерное оружие, ракеты, электроника — все оттуда. Гитлер сделал бы баллистическую ракету в сорок третьем и атомную бомбу в сорок четвертом — используй он еврейских физиков и инженеров вместо того, чтобы душить их газом.

— От долгой концентрации происходит истощение сил, хотя бы попробуйте подольше простоять на одной ноге, — вякнул я в противовес.

— А вот мы еврейских физиков и инженеров газом не душим, они же все равно пытаются от нас сорваться. Зажимают их что ли? — развел руками Сайко, не прекращая жевать конфету.-Однако, мы нынче, кажется, лишились человека, который придумывал внутренних врагов и тем самым мешал нашей стране создавать новое эффективное оружие.

Генерал-майор почему-то глянул на меня.

— Вы про кого? — предчувствие, словно червячок, шевельнулось у меня под ложечкой.

— Про Затуллина.

— Он что взялся за ум?

— Его взяли за ум. Вернее грохнули около полуночи в номере гостиницы «Советская».

— Несмотря на отдельные его закидоны, я всегда считал Андрея Эдуардовича настоящим офицером госбезопасности,-отозвался я почти искренне.

— Оглушили чем-то хлыстообразным, возможно, гибкой резиновой дубинкой, а потом аккуратно свернули шею. Хрясь — и все. В буквальном смысле на свою голову Затуллин приехал в Ленинград разбираться, кто и когда в Пятерке упустил Розенштейн и Рейфмана… Впрочем, лично я считаю, что наш коллега влип в чистую уголовщину. Просто его приняли не за того во время каких-то мафиозных разборок. На том же этаже проживало несколько весьма темных личностей с юга. Андрей же Эдуардович как раз имел довольно южную внешность… Вообще расследованием занимается Второе Главное Управление. Само собой, они постараются выяснить, кому из сотрудников Комитета могла повредить проверка, которую намеревался учинить товарищ Затуллин.

Не знаю, что там проскочило по моему лицу (сегодняшний сон-то вещим оказался, провидческим, ясновидческим), но Сайко добавил:

— Рейфман и Розенштейн, насколько я понимаю, не были твоими подопечными, Глеб?

— Никакого отношения, Виталий Афанасьевич.

— А вот сотрудники по фамилии Киянов и Коссовский имели к господину Рифмэну и госпоже Роузнстайн отношение… Кажется, с Коссовским ты пользовался одной комнатой. Боюсь, люди из Второго начнут по скверной привычке цепляться к чему ни попадя. У тебя алиби-то есть?

— Вы тут пошушкайтесь о своем, — вклинился заскучавший Бореев, — оприходуйте еще по чашечке кофе, надо только нажать красную кнопочку с надписью «повтор». А я пока в лабораторию прошвырнусь. Только, Сайко, учти — майора Фролова чтоб от меня никуда.

«Баба-яга» куда-то выскочила, а я, истребив волнение в горле, поведал генералу чистую правду:

— Я без колебаний убивал время с семи вечера до восьми утра в своей гостинице. Мой приход и уход фиксировали администраторы, у которых я брал и которым сдавал ключи.

Виталий Афанасьевич ненадолго прервал общение, вытащив из кителя плоскую фляжку и разлив успокоительный яд по чашечкам, предназначенным для кофе. Я подвинул к себе закуски, оставшиеся с обеда, чтобы не поддаться алкогольному расслаблению.

— Гриб и огурец в попе не жилец, — предупредил генерал.

— Ничего, пока до попы доберутся, подружатся.

Сполоснув горло, Виталий Афанасьевич вернулся к теме разговора.

— Того, что ты, Глеб, сказал — мало. Надо чего-нибудь еще.

— Номер был на десятом этаже, так что потихоньку спуститься по стене я не мог при самом жгучем желании. Вы же знаете, я не скалолаз.

— Но ты мог потихоньку прошмыгнуть мимо администратора, не тряся ключами — это так следователи подумают, не я. Ты случаем никого в номере не имел?

Ладно, делай свое дело, гейша.

— С десяти вечера и вплоть до ухода я в номере имел девушку. Необычной полуазиатской наружности.

— Отлично, — Сайко даже хлопнул в ладоши, — это то, что нам нужно. Характерная такая запоминающаяся внешность. Администратор бы ее, конечно, не впустил, но ты вышел свою полуазиатку встречать. И что ты наплел дежурной?..

— Показал удостоверение с внешней стороны — дескать, на тайную беседу ко мне движется добровольный помощник.

— Догадываюсь, Глеб, в каких позах вы проводили эту беседу. Однажды видел китайскую книжку про секс, там такие стойки у этих азиаток… А утром-то что?

— Дал администратору четвертак, чтобы не накапал.

— Все, у меня от сердца отлегло. Администраторы, конечно, получат по соплям — если нет хорошей волосатой лапы, то и слететь могут. Ну, а тебе… Если бы ты ехал в токийскую или вашингтонскую резидентуру, могло бы и повредить. А поскольку ты арабист, отделаешься выговором по партийной линии за легкую моральную гнильцу.

Примерно на этом разговор с Сайко закончился, на следующий же день случилась беседа со следователем из Второго Главного Управления. Я ему изложил историю своей гостиничной ночи, к которой тот отнесся вполне благожелательно. Разборка ограничилось именно тем, что и предсказывал старый комитетчик.

А еще через несколько дней Виталий Афанасьевич, опять встреченный в институте Бореева, сообщил мне, что по подозрению в убийстве Затуллина, очень вескому подозрению, арестован Киянов.

Двое граждан, выходивших в ту полночь от Затуллина, краем глаза засекли в коридоре кого-то очень похожего на Петю Киянова. Но не это главное. И жена, и сосед по лестничной площадке видели вечером подозреваемого, направляющимся куда-то из дома в спортивном наряде. Жена-дурында даже не стала выгораживать муженька…

Сайко хмыкнул и, более того, сплюнул…

То ли не ожидала мадам Киянова подвоха в вопросах следователя, который прикинулся просто коллегой по работе, то ли решила, что ее неверный супруг навещал иных бабелей. Вдобавок, в гостиничном коридоре остались следы кроссовок, именно тех, что носил Петя. А на ручке двери — отпечатки его пальцев. Ну и в конце концов Петр Киянов сам признался, что все-таки убил. Дескать, неведомая сила повлекла его из теплой кровати, поволокла из дома, заставила возненавидеть Затуллина и проделать все необходимое для умерщвления. Так что в ближайшее время будет судмедэкспертиза для проверки — законный ли псих Петр Киянов или же только косит под шизу. Вообще-то похоже, что он хорошо замаскировавшийся психопат, поскольку с облегчением поведал, как в семьдесят восьмом году изменил запись в регистрационном журнале, которая касалась судьбы Елизаветы Розенштейн. Тоже по непонятной причине.

На занятиях по программированию я все делал неправильно, потому что мозги были заняты Кияновым. Почему осторожный и аккуратный Петя стал рабом моих сознательных и подсознательных страхов? Почему я был столь странным способом избавлен от крупных неприятностей? Почему Петя Киянов оказался персонажем моего сна? Почему персонаж сна оказался реальным Петром Кияновым?

Кстати, клякса-рожа не могла ли являться чем-то большим, нежели психический заскок? Вдруг она какая-нибудь самовольная сила? В Ираке этот «демон» (пока в кавычках) стал общаться со мной, когда я принял элеутероккок в вездеходе. Затем, после перерыва, он обозначился, едва я попил чайку со странным запахом в кабинете у Бореева — может, там амфетамины плавали. И, похоже, особенно активизировался, когда я использовал лекарство доктора Пинеса. Неужели некая нефизическая сущность принимает деятельное участие в моей судьбе? Тогда чего ей от меня надо?

Хорошо, клякса кляксой, а мои ученые друзья разве ни при чем? Провели ведь они со мной в семьдесят восьмом эксперимент безо всяких угрызений совести. А что, если в восемьдесят третьем решили повторить? Только сижу я не в вольере, а вроде бы свободный, как бы гуляю сам по себе. Вдруг Бореев и Сайко знают намного больше обо мне, в том числе о моих провинностях, чем мне кажется? Мне и рыпнуться некуда с жалобой, сразу «доброжелатели» откроют всю правду о моих шалостях, и тогда не помогут ссылки на матричное поле. А не сдают меня Сайко с Бореевым в руки Второго Управления лишь потому, что проводят важный опыт с использованием моей жизни и судьбы. В котором участвовал с их стороны также… доктор Пинес.

Ну-ка, прокрутим назад. Лиза в семьдесят восьмом пыталась вытряхнуть сведения о карательной медицине из психиатров, те в свою очередь дали на нее показания комитетчикам. К кому бы Елизавета обратилась сперва? Да к Соломону. Если тогда он еще не числился в осведомителях, то после обработки в Комитете кинулся бы помогать столь нелюбимым органам. Нет, он не стучал бы на всех подряд — иначе меня замели бы еще в семьдесят восьмом — но аккуратно исполнял разовые поручения. Недаром же такой ханурик, как он, до сих пор держится на службе. А нынче Сайко отследил мой контакт с Пинесом и использовал доктора по своей линии. Я накушался необходимых таблеток, а Затуллин с Кияновым просто попали под каток передовой науки, пытающейся управлять судьбой человека. Похоже или непохоже? Ладно, в любом случае, я пока необходим товарищам Сайко и Борееву, поэтому они должны меня лелеять.

Через неделю меня вызвали Виталий Афанасьевич с Михаилом Анатольевичем и сообщили, что… в связи с моими мощными успехами в компьютерном деле и прочих науках, а также по причине быстро меняющейся ситуации на «полигоне», срок моего обучения резко сократился. Дескать, весна наступает, прилетают мухи, выползают на солнышко глисты, тянутся к теплу микробы, пора. Значит, вскорости предстоит дорога дальняя, через Багдад, в южноиракские болота.

Наша дружная группа должна была остаться в прежнем составе, и лишь Сандомирского по мере сил предстояло замещать мне.

— Дивно устроен мир, — сказал на последнем уроке Бореев, — но это редко до кого доходит.

Мы сидели перед большим, метр на метр, экраном, на котором крутили видеофильм.

Элементарные матрицы на экране, окрашенные в разные цвета и для наглядности имеющие формы разных многогранников, по всякому соединялись друг с другом. Из этих соединений — по крайней мере, в фильме — получалось что-то похожее на молекулы ДНК, только еще более сложное, фигуристое. Большие буквы, бегущие в нижней части экрана, называли эти «молекулы» матричными макроорганизмами и даже перечисляли в столбик их продукцию: Земля, Солнце, планеты, звезды… На этих сложных больших матрицах собирались матричные организмы попроще -регуляторы и операторы. Регуляторы производили такой сложный товар, как экосистемы — моря, реки, леса, горы. От операторов происходили минералы, растения, животные. Метантропные матрицы, заведующие устойчивостью человеческого рода, находились на стыке между операторами и регуляторами.

Я кое-что уловил, поскольку режиссеры фильма все время играли на сходстве своей матричной теории с генетикой, которая теперь, как известно, уже не «продажная девка империализма». Даже вопрос подобрал:

— Так, может, существуют гнусные матрицы-вирусы, что умеют встраиваться в эту самую матричную «ДНК», отчего появляются всякие угрожающие монстры? Какие-нибудь грифоны, трехглавые змеи или там сфинксы с женскими сисями и когтистыми лапами? Только ты среагируешь на зазывные гениталии, как сразу попадешься на ужин.

— Монстры нежизнеспобны. Их не надо бояться. И не стоит обзывать кого-то вирусами. Если мы найдем и используем матрицы, которые способны разрушить закосневшее и расширить гармонию, то воспоем их в одах и поэмах…

— Михаил Анатольевич, чем на самом деле мы занимаемся на полигоне?

— Мы, ученые, отдаем должок Комитету. Чтобы заботиться дальше о прогрессе науки, мы должны наглядно вредить американцам. Нашему кормильцу это нравится.

Я не знал, в какой должности — специалиста или подопытной крысы — отправляюсь на полигон сейчас. В этом убеждало и то обстоятельство, что суперзнатока из меня даже не пытались сделать. Хотя, может, дело было лишь в ограниченном ресурсе времени. Впрочем, Дробилин и прочие спецы аккуратно представляли мне схемы расположения сверхчувствительных детекторов, фиксирующих магнитные возмущения среды. Также учителя показывали приборы «раздражители», которые сами производили эти возмущения, чтобы потревожить матрицы-регуляторы. Учителя тыкали пальцами в неясную мешанину дешифровочной аппаратуры — эх, ничего объяснять у нас толком не умеют. Я уяснил лишь то, что «мешанина», обрабатывая информационное сырье, в итоге предсказывает судьбу какого-нибудь явления или живой твари.

Компьютер же изображал судьбу наиболее понятным образом. На нескольких цветных экранах можно было наблюдать картограмму событийного поля. На ней бодрой яркой краской выделялись те зоны, где более или менее вероятны всякие происшествия, конфликты и прочие изменения. Текст под картинкой даже расписывал их предполагаемый характер, благополучный или разрушительный.

В итоге, получался у нас локатор судьбы, четко определяющий будущее и настоящее в зоне до трех километров. На большем радиусе быстро нарастали искажения. А после тридцати километров начинались сплошная фигня и неопределенность. В память древних прорицательниц я прозвал такой вот прибор «сивильником». Название привилось.