1

Утром тошнило. А еще мутило, кружило и шатало. Как мне впоследствии объяснили, чтобы предохраниться от самопала, надо внимательно проверять, присутствует ли на бутылке «Распутина» стереопортрет отрицательного исторического персонажа. И если даже присутствует, то надо разбираться, моргает он правым или левым оком. Короче, когда утром зазвонили в дверь, у меня работал только мозжечок. Поэтому отворил я сразу, как будто подсознательно надеялся, что мне поднесут качественную опохмелку и соленый огурец впридачу. Но едва взгляд сфокусировался под неожиданно ярким солнцем, ударившим через разбитое лестничное окно прямо в мой глаз, то на сетчатку легли образы трех сограждан. Армейского лейтенанта и двух омоновцев, коих бы век не видеть.

Лейтенант глядел ласково, как голубь мира. Омоновцы были чем-то озабочены, они, похоже, торопились и не расположены были к церемониям — судя по качающимся в их руках дубинкам. Я представил одну из них опустившейся со стуком на мою макушку, и меня так замутило, что едва не стравил на гостей.

Однако благоразумный лейтенант чуть отошел и выдержал паузу, достаточную для того, чтобы я сообразил — это призыв. Родина позвала на ратный труд и подвиг — и я попался под повестку. Сейчас как раз гребут офицеров запаса моего возраста. Это потому, что каждая следующая горячая точка как правило раскаленнее, чем предыдущая. Кругом бандиты, боевики, кругом мусульмане, буддисты. Одни вреднее других.

— Вот именно, — хмыкнул читающий мысли лейтенант. — На медосмотр поедешь сейчас. Домой уже не вернешься. Вечером отправка — бесплатный билет в южную сторону у тебя уже имеется, так что не волнуйся.

— Но товарищ лейтенант, почему именно сегодня? — заныл я.

— Потому что мы к тебе приходили и вчера, и неделю назад, но никто не открывал. Твое время истекло, — вежливо объяснил армеец. — Однако ты не мельтеши, спокойно собирайся, у тебя в запасе целых десять минут. Мы на лестнице культурно подождем.

Когда я обернулся, чтобы идти вглубь квартиры, то почему-то вспомнил Чарли Шина из «Апокалипсиса», который при схожих обстоятельствах показал пришедшим офицерам голую задницу. Интересно, намного ли лучше смотрятся давно нестираные семейные трусы?

Я собирался, бросая в портфель первые обозначившиеся в глазах вещи — носки, домашние тапочки, губную гармошку, фталазол, русско-турецкий словарь, — и думал, что одна дополнительная неприятность не слишком испортит список уже имеющихся. Бросил взгляд на свое жилье, телевизор «Рекорд» и шкаф стиля ампир, найденный на помойке — кроме этих предметов некуда адресовать «до свиданьица». Бывшая жена с сынишкой где-то в Шувалово, бывшая мать с сестренкой где-то в Африке, неизвестный отец где-то в одном из миров.

А потом был медицинский осмотр в хмуром слякотном районе за Финляндским вокзалом. Небрежные взгляды утомленных врачей дополнялись подсчетами имеющимися у меня на данный момент органов:

— Яичек — два, пенис — один…

— Доктор, у меня еще гастрит и простатит…

— Это нормальные мужские болезни. Вот если бы у вас было три яичка или два пениса, мы бы подумали. Кроме того, согласно вашей учетной специальности, вы — тыловик-транспортник, значит, с харчами и с теплым сортиром все будет в ажуре. Годен, годен, дорогой… Следующий!

И военком меня утешил, мол, будешь в транспортной комендатуре встречать и провожать поезда, и с дружественной ухмылочкой поздравил с поступлением на действительную службу в ряды вооруженных сил.

Если военком согласился бы мне внимать, я бы порассказал о том, что и в самом деле кончал Ленинградский железнодорожный институт, но по специальности трудился не более трех месяцев. А те премудрости, что в меня на военной кафедре закачали, вообще испарились из головы на следующий день после экзамена.

Впрочем, вечером я уже лежал на полке плацкартного вагона и обо всем таком мог беспрепятственно трындеть своим попутчикам — контрактным бойцам. Но это воинство Перуна и Одина, эти грубые мужские силы торопились на бой, в атаку, и мои жалобы отлетали от них как ошпаренные.

Однако, алкоголь, известный под русским именем «бухало», вскоре объединил нас всех, и я, наяривая на губной гармошке про вчерашний день «Yesterday», забыл, что был неудавшимся железнодорожником, музыкантом, у которого медведь на ухе сидит, не тем мужем, художником-дальтоником, литератором, бесконечно далеким от народа.

А ночью мне снилось, что я маршевым шагом топаю в полный рост на врага-супостата, почему-то в белых обтягивающих чресла штанах и большой треуголке. Потом неприятельское ядро оторвало мне голову, и она, махая удлинившимися ушами, полетела куда-то в дальние края. Пробивая пространство, все более уплотняющееся и складывающееся на манер куска ткани, крылатая башка неслась над мерцающими морями, над голубыми и розовыми вершинами гор, чтобы оказаться в стране, где население в пестрых чудных одежках поклонялось трехликому Солнцу, отдавая ему свои чувства и свою кровь…

2

Мины я невзлюбил больше всего, особенно падающие. Пулемет с полминуты поработает, и становится ясно, откуда и куда он палит. Ты принимаешься вместе с соратниками жвахать в ту сторону из всех стволов и растворяешься в общем раже и почти радостном возбуждении. А когда шмаляет миномет, то вначале свист буравит тебе макушку и ты понимаешь, что тебе никуда не укрыться от невидимого «гвоздя», спускающегося с неба. А потом ты машинально, из-за отключки ослабевших ног, бросаешься на землю, безвольно растекаешься или же бессмысленно съеживаешься и становишься чем-то вроде амебы.

Конечно, минофобией мои страхи не ограничивались. Я безусловно дрейфил вражеских снайперов, но это было вполне разумное осознание почти абстрактной опасности, ведь снайперскую пулю не слышно, ты не успеваешь ее почувствовать. Если она тебя достает, то сразу отправляет на вечный покой, где все до фени. А вот неприятельских минометчиков я терпеть не мог за свой животный панический бздеж и расслабление сфинктера.

Не знаю, как вообще, но мы все тут до неприличия ненавидели боевиков. Линия фронта проходила то в двадцати километрах от нашей железнодорожной станции, то в пяти, то прямо за околицей.

Местные граждане, при солнышке вежливо проезжающие мимо на «мерседесе» или повозке, при луне могли обернуться свирепыми вурдалаками. Те, кто днем пытался устроить забавный ченч и выменять порножурнал на головку сыра, ночью садил в тебя с тепловизорного пулемета РПК-74Н или швырял в твою задницу ножи.

Мы крупно не любили джигитов, потому что были в постоянной напряженке, а они могли пострелять в нас, а затем отдохнуть с бабой в соседнем доме. Мы были постоянной мишенью для них, а они лишь тогда, когда накидывались на нас. В остальное время они являлись самыми мирными, кроткими, и их окружали со всех сторон женщины и ребятня. Мы сильно не любили горцев оттого, что их карманы оттопыривались от крупных купюр и они могли в любой момент ввести нас в страшный соблазн, кинув тысячу баксов за какой-нибудь подержанный пулемет. Мы торчали безвылазно в этом сраче, а они, вволю покромсав тебя, могли упорхнуть на недельку в Москву или Питер, чтобы жрать там барашка, тискать девочек и выжимать дань из толстяков-бизнесменов. Джигиты были инстинктивными профи во всем, мы — словно вчера вылупились из яйца.

Конечно, в моей голове еще крутились шарики-ролики, поэтому я догадывался, что есть своя правда-истина и у волков, и у овец, и у пастухов. Знал я про то, как артиллеристы или летуны, выражая делом нашу нелюбовь, могут проутюжить какое-нибудь село-юрт, откуда пальнули враги. Знал, что у нас тоже достаточно зверья, особенно среди контрактников (кстати, самые злые солдаты не обязательно самые лучшие). Однако, общий настрой чувств резко снижал мои умственные способности и недосуг было разбираться, кто больше виноват перед небесами — мы со своими неуправляемыми снарядами или они со своим щитом из живого мяса.

Тот весенний денек ничем примечательным не выделялся. Спозаранку какие-то нехорошие люди приехали на локомотиве, к которому был прицеплена цистерна с бензином. Я как раз выскочил на улицу, чтобы избавить нижнюю часть тела от лишних веществ и заметил среди ланит Авроры приближающееся темное пятно. Тогда своим бодрым воплем разбудил дремавшего диспетчера, и он пустил с горки платформы с песком. А вот стрелка автоматически не сработала — тут мало что работало автоматически, «калашников» и то заедало. Я кинулся к ней, вспоминая Бена Джонсона, Карла Льюиса и прочие горы мышц.

Когда до стрелки оставалось метров пятнадцать, а до вражеского локомотива чуть побольше, его команда влупила по мне из ручных пулеметов. Я тоже огрызнулся из своего «АК-74М», с которым даже в сортир ходил, по-моему, ссадил с поезда кого-то. Но когда до стрелки оставалось несколько прыжков, внутренний шепот посоветовал мне свернуть влево. И тут гранатомет долбанул по тому самому месту, куда я не добрался. И надо же, именно взрывом стрелку свернуло в нужную сторону, отчего платформы поцеловались с локомотивом. Кажется, кто-то перед этим еще пытался в меня попасть и едва не щелкнул по кумполу. А затем я обогнал всех чемпионов по спринту — секунд за десять сто метров сделал — так что огненный шар, получившийся из бензиновой цистерны, меня не схарчил.

Пока завтракал, кто-то пристреливал свой миномет (122 мм) к нашей столовой. Когда я доглатывал сосиску, мина просквозила крышу и попала в чан с так называемым кофе. Напиток бы настолько омерзительным, что вражеская плюха только зашипела и не разорвалась.

Где-то около полудня неприятельский снайпер застрелил чучело на огороде и я окончательно сообразил — день-то хороший выдался.

Правда ближе к обеду я немного огорчился — из центра прибывал эшелон со всякой военной всячиной, но, судя по накладной, в один из крытых вагонов был всунут на станции Ростов гуманитарный груз от какой-то международной организации. Нередко эти самые гуманитарные грузы мгновенно растворялись на нашей станции — солдатики считали, что там непременно имеются курево и спиртяга. После этого надо было доказывать до усрачки, что иностранные товары станция еще не приняла под свое крыло и за все отвечает командир эшелона.

Не успел я огорчиться, как меня вызвал комендант и, напомнив, что гуманитарный этот груз ценнее десятка старших лейтенантов, дал команду немедленно развести его по адресам. И первым делом — в госпиталь, потому что речь идет о самой натуральной наркоте.

Какая уж тут пруха — я явным образом оставался без обеда и мне оставалось надеяться только на холодные объедки.

Я подкатил на «уазике» с парой десантников к опасному вагону, а там уже сгруппировались солдафоны, готовые взять гуманитарную помощь на абордаж.

Я сдернул пломбу и дал команду поддеть ломами дверь, как тут подлетела ко мне дамочка и заговорила на странном русском языке с ненашими звуками, интонациями и добавлениями импортных слов.

— Chi e voi? Вы кто такой?

— А вы кто такая, я вас мелко вижу.

Она заобъясняла и замахала бумажками, отчего я понял, что эта мадам — представительница той самой международной организации, которая должна следить за распределением гуманитарного добра и зовут ее госпожой Ниной Леви-Чивитта.

Пришлось вразумлять ее минут десять, прежде чем она усекла, что я тот самый российский боец, которому она может доверять больше всего.

После этого мы перекинули коробки с «колесами» и наркотой в автомобиль, одного верзилу-десантника я оставил сторожить раскупоренный вагон, второй — двухметровый сержант Коля Кукин — разместился на заднем сидении. Госпожа Леви-Чивитта, повыбирав между моей физиономией и кукинской, предпочла все-таки усесться рядом со мной.

Это была тетка южноевропейского вида, испанского или итальянского, набравшая на возрастном счетчике три с половиной десятка, со скорыми движениями, хрипловатым голосом и застывшим выражением неприязни на резких линиях лица. Мы все ей явно не нравились, она, похоже, считала нас всех канальями, которые мучают невинных горных «овечек».

Она выглядела настолько чужой, что, несмотря на блеск темных маслиновых глаз и приятные обводы фигуры, я на нее не отреагировал. То есть, если бы неведомая сила приклеила госпожу Леви-Чивитта к дивану и сдернула штаны, я бы на нее залез не сразу. А вот Коля Кукин бы — сразу, я это понял, глянув на хитринку, затаившуюся в его усах.

Потом я ухватил своими ушами-пеленгаторами какой-то неприятный звук и глянул в боковое стекло — к нам на свидание летели три яркие точки. Какой-то абрек вжарил из «Града»! Голова моя сработала так быстро, что я и сообразить ничего не успел. Одна рука бросила баранку вправо, другая зашуровала коробкой скоростей. Проломив какой-то забор под возмущенные вопли иностранной госпожи, «козлик» проскочил между двух хибар, тут перед нами появился распахнутый контейнер, в который мы все дружно влетели. А следом загрохотало, контейнер зашвыряло, в кабине запахло гарью. Однако стало ясно, что хотя реактивные снаряды поцеловались с поверхностью, мы из-за этого не разорвались и не раскрошились. Едва устаканилось, я дал задний ход.

Остатки левой хибары пускали вонючий дымок, похоже, тут недавно варили самогон для наших войск, обшивка же контейнера явно приняла на себя осколочный ветер и прилично защитила нас.

Я оглянулся на мадам, кожица ее лица превратилась из персиковой в серую как упаковочная бумага, а вот Коля продолжал что-то невозмутимо жевать.

Где-то вдалеке вырос огненный грибок.

— Кажется, накрылись наши обидчики, — подытожил Кукин, — и, похоже, мадам не против.

— Ладно, не травмируй женщину, — отозвался я. — Пускай думает, что джигиты нас только попугать хотели.

Впрочем реакция дамы была нестандартной.

— Я бы после забора свернула еще раз. Из этого контейнера, если что, мы бы не сумели удрать, capisci.

— А с открытого места, если что, мы бы не удрали, а улетели, причем в виде очень мелких и грязных кусочков, — завершил я дискуссию.

До госпиталя оставалось полкилометра, мы эту дистанцию осилили за четверть часа, что по весенней грязюке было неплохим результатом.

Я внутрь входить не захотел, не люблю смотреть на то, что меня ожидает в любой момент, поэтому поручил Коле Кукину перетащить коробки начальнику госпиталя. Но тут из ближайшей палатки вылез доктор Крылов, он же майор морской пехоты.

— У меня выходной на полдня, так что заходи, Хвостов… Резать сегодня уже никого не надо, если только не завезут новеньких, обход был недавно, а покемарить не получается — мандраж какой-то. Все вокруг суетятся, понимаешь, но мы-то с тобой примем на грудь, Егор?

Я зашел в палатку, уж больно все соблазнительно звучало. Конечно, надлежало за пару часов разбросать гуманитарный груз. Ну так можно это дело поручить сержанту Кукину. У него только физиономия подозрительно бесшабашная, а вообще он надежный парнишка. Тем более, мы это добро на свою ответственность не принимали, весь спрос с мадам Нины.

Ладно, уселся я на ящик из-под снарядов, а доктор-майор и разливает по стопочкам, и колбаску режет — любо и недорого посмотреть.

— Далеко морская пехота от моря ушла, — посетовал он, — мне несколько лет назад и присниться не могло, что я возле гор околачиваться стану. У меня ведь высотобоязнь… Ранее я больше по теплым морям шлепал. Коралловое, Саргассовое — названия-то какие.

Хряпнули мы пару раз и мало-помалу Крылов беспорядочную трепотню прекратил и сосредоточился на рассказе о скатах-хвостоколах, летучих голландцах и прочих морских диковинах.

— …Так вот, Егор, поскольку вся команда с этого советского парохода напрочь исчезла, мы думали уж, что ее чуть ли не русалки утащили. А потом выяснилось, что мимо советских моряков проходил катер американской береговой охраны, вот пара наших матросиков не выдержала, сиганула в море и поплыла кролем к иностранцам. Наш боцман заорал: «Люди за бортом» и на шлюпке, вместе с еще тремя матросами кинулся вдогонку. Вскоре он видит, что достать беглецов, которые шпарят от него как от акулы, не удается, а американский катер ближе, чем советский пароход. Тогда расторопный боцман тоже просит политического убежища у иностранного капитана. Мол, зачем мне отвечать перед родиной за этих дернувших на Запад паршивцев? Почин боцмана поддерживают и трое бывших с ним на шлюпке матросов. После этого старпом прибывает на американский катер требовать выдачи своих подчиненных, поскольку-де они украли судовую кассу и насильно трахнули буфетчицу. Американские пограничники удивляются низкому моральному уровню советских моряков, но возвращать никого не собираются, поскольку не знают, что толкнуло стольких людей на преступления. Старпом видит, что ничего не получается, посылает нахрен начальство и, чтобы не нести партийную и уголовную ответственность, сдается американцам. Примерно та же история приключается и с капитаном. После этого остатки экипажа, и механики, и мотористы, и повара, на шлюпках, плотах и спасательных кругах наперегонки шуруют к американскому борту. Последним бросается в море быстро свихнувшийся замполит, он плывет по-собачьи к иностранным пограничникам и кричит: «И меня возьмите, я могу работать в ЦРУ, советские чекисты — лучшие профессионалы в мире.»

Тут я заметил подхихикивающего Кукина и свирепо зыркнул на него глазами.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите промочить горло, — обращается он. — Там эта лахудра импортная требует от товарища полковника разрешения повстречаться с ранеными «духами». Он пока ни в какую, наверное, принял ее за шпионку.

— А что, может, и правильно принял, — согласился медицинский майор. — Ты садись, сержант, отдохни чуток.

— Но, чтоб потом носился как метеорит, — предупредил я.

— Однако самая чудная морская прогулка у меня состоялась в августе девяносто первого года, причем по линии КГБ, — продолжил доктор Крылов. — По идее, давал я подписку о неразглашении, однако отсутствующей сейчас организации. Да и вы, ребята, — свои в доску. Кроме того, все, что я расскажу, тянет на образцовый бред сумасшедшего. Никто мне, конечно же, не поверит.

3

Доктор Крылов действительно не лукавил, его повесть тянула на звание первосортной бредятины, и я долго думал, поразила ли военврача белая горячка или какая-нибудь шизия.

Однако выглядел он спокойным, будничным, глаза не горели неистовым огнем, голос не показывал никакого возбуждения.

Майор Крылов рассказывал, что в августе девяносто первого советский десантный корабль, замаскированный под ролкер торгового флота, вплотную подошел к перуанским территориальным водам. На его борту была и бронетехника, и десантно-штурмовая рота морской пехоты, и спецподразделение КГБ. Цель была известна только начальству, но офицеры шушукались, что намечается братская интернациональная помощь перуанским партизанам-коммунистам из группировки «Светлый путь».

Стояла странная погода, полный штиль и какое-то марево, сквозь которое не было видно горизонта, отчего океан и небосвод сливались в одну огроменную сферу, а солнце то размазывалось в большую кляксу, то растекалось в желтую полосу. Судно подошло еще ближе к берегу, остановило двигатели и принялось потихоньку дрейфовать из-за какого-то океанического течения. Вначале к берегу отправились моряки из состава флотских диверсионных сил. Лебедка спустила в море плавательные одноместные аппараты, на них уселись аквалангисты, вооруженные подводными автоматами АПС, и, оставляя цепочки легких пузырьков, двинулись своими жидкими тропами. После их возвращения берег навестили морские пехотинцы-разведчики на быстроходных катерах. А в один прекрасный момент лацпорт на носу судна поднялся, и по опустившейся аппарели в воду начала съезжать плавающая бронетехника морской пехоты. Доктор Крылов насчитал пять танков, три бронетранспортера и два БМП. Это было семнадцатого августа.

А двадцать третьего десант стал возвращаться. Как позднее догадался доктор Крылов, двадцать первого из Москвы долетела шифровка, так мол и так, ввиду резкого изменения политической ситуевины в стране, завязывайте наскоро с операцией и дуйте назад. Как раз в это время погода изменилась в худшую сторону, началась болтанка и, наверное, поэтому десантники возвращались налегке, без бронетехники, на посланных за ними катерах.

В числе последних прибывших на борт судна был раненый капитан морской пехоты. Его крепко отделали. Сотрясение мозга после удара камнем по каске, пулевое ранение в ногу и колотая рана в боку. Удивление вызывало то, что камень, похоже, был пущен пращой, колотая рана осталась от стрелы — пришлось даже извлекать обсидиановый наконечник, — а пуля, которая застряла в ноге, совсем не походила на те, что применяются в советских или американских автоматах и пистолетах. Доктор Крылов благодаря коллекции своего отца, тоже военврача, неплохо разбирался в боеприпасах последних семидесяти лет. Так вот, девятимиллиметровая пуля, вытащенная из морского пехотинца, напоминала немецкую, времен второй мировой — от пистолета-пулемета «МП-41», известного как «шмайссер».

Особенно неприятным для медицины оказалось то, что наконечник стрелы был смазан ядом.

Я, конечно, поинтересовался, не кураре ли. Доктор Крылов сказал, что он так и не разобрался со сложным набором гемолитических и нервнопаралитических токсинов. И эта отрава исполнила роль первой скрипки в оркестре смерти, сыгравшем в организме капитана. Сработала и отрицательная погода, мертвая зыбь плюс перепады давления, отчего даже у здоровых мужиков кровь хлестала из носа. Короче, гвардии капитан почил и поплыл на родину уже в холодильнике.

Правда, перед своим отбытием на тот свет офицер успел кое-чего порассказать, что можно было счесть бредово-лебединой песней, если бы не сопутствующие странности.

Доктор Крылов взял небольшую паузу, собираясь снова разлить водку по баночкам с надписью «мокрота» и дать указания фельдшерам, потому что за занавеской принялись материться выздоравливающие бойцы. Потом все опять стихло, и поскольку иностранная мадам пока отсутствовала, мы в прежнем составе продолжали внимать военврачу. А он как раз принялся излагать последние слова капитана морской пехоты, который до последней капли крови выполнял задание родины на перуанском берегу.

Гвардии капитан Петр Калиновский находился в передовой группе нашего десантного отряда. На базе, в Балтийске, он командовал разведротой, откуда в Перу вместе с ним прибыло еще несколько сержантов. Вдобавок в передовой группе проявляли свои недюжинные способности несколько офицеров КГБ из управления "С" Первого Главного Управления. При них состоял мужичок довольно интеллигентного вида, который выступал в роли проводника и следопыта.

Все они ехали на боевой машине пехоты вдоль русла небольшой быстрой речушки, видимо, сбегающей с гор. Причем передвигались преимущественно ночью, а днем хоронились в прибрежных зарослях. Несколько раз им попадались индейцы откровенной дикарской наружности, замотанные в пестрые тряпки, с разрисованными физиономиями и растатуированными руками, с копьями и палицами мрачного вида. Попадались и разбегались с воплями, теряя свое оружие, а также кувшины, сделанные из тыкв, и набедренные повязки. Выглядело это слишком экзотично даже для Южной Америки.

Пару раз приходилось применять против тех, кто линял не слишком торопливо, гранаты с газом «Черемуха» и снотворные шприц-пули.

Дорога упорно шла в гору, дикая местность оставляла желать много лучшего по части цивилизации, передовая группа старательно огибала селения, представляющие скопления хижин, сложенных из слабо обработанных камней. Чем дальше, тем индейцы становились нахальнее. В один нехороший момент они большой толпой накатили на разведчиков, швыряя из пращей каменюки и садя из длинных луков, одежда у этих чудаков была просто как с премьеры мод у какого-нибудь Кардена. Яркие плащи с орнаментами, шлемы, украшенные зверскими мордами и плюмажами из перьев, щиты, обитые шкурами, содранными с разных хищников. И что самое интересное — индюшки тащили с собой на носилках какую-то важную мумию.

Одна стрела все-таки укусила в руку сержанта из Балтийска и пришлось угостить нападающих резиновыми пулями. Но сержант к вечеру сыграл в жмурки из-за остановки дыхания, и это было большим неприятным сюрпризом — индейцы активно использовали отравленные наконечники. Морского пехотинца оставили под кучей камней, попытавшись запомнить это место.

Зелень становилась все жиже, сошли на нет высоченные папоротники и огромные бамбуки, местность неуклонно изгибалась в сторону неба, русло реки быстро превращалось в ущелье. Однажды поутру путь машины преградил завал, со скальной стены стали валиться валуны, один из них проломил броню, оглушил водителя и вывел из строя управление. Торчать в металлической неподвижной коробке не было никакого положительного смысла. Когда разведчики вылезли наружу, на них направился плотный поток стрел. Теперь уж было не до игр. Очередями из ручных пулеметов морские пехотинцы посшибали головы у особо ретивых лучников и стали отходить. Но тут их встретил свинец, вылетающий из вполне огнестрельного оружия. Среди камней мелькали фигуры в обычных индейских шмотках, но в тех самых касках, которые у нас справедливо считаются фашистскими. Такие же «фашисты» принялись быстро спускаться сверху на канатах.

(Уже тогда было замечено, что в тамошних краях стволы, даже самые крупнокалиберные, не столь действенны, как к тому привыкла морская пехота. Чтобы пули никуда не свернули, надо по-настоящему не любить врага. Не работал здесь в прежнюю силу и глазомер, расстояния казались короче, чем были на самом деле, словно другим стал изгиб земной поверхности.)

Еще немного и завязался бы ближний бой, в котором разведчики вряд ли бы уцелели. Однако были с толком употреблены ослепляющие гранаты, дымовые шашки и огнеметы. Ущелье затянулось гарью и смрадом, в получившейся смутной атмосфере удалось пробиться из окружения. Правда, в списке живущих осталось из семи разведчиков только трое: капитан Калиновский, сержант из его роты и проводник.

Им пришлось еще целый день искать основную часть десантного отряда — рацию во время боя они потеряли. И, естественно, морские пехотинцы долбили следопыта вопросами — что это за чудной враг и какова, собственно, цель.

Проводник юлил и увиливал, но когда к его голове был приставлен «Макаров», все же раскололся.

Оказалось, что года за три до этого следопыт побывал в Перу в составе советской геологоразведочной экспедиции, которая суетилась насчет цветных металлов в Сьерре — так кличется здешняя гористая местность. И вот в перуанской глухомани кандидат геологических наук скребся по кустам, да вдруг забрел в ущелье, на скалах которого заметил древний барельеф. Почистив его, геолог узрел… изображение танкового сражения. Он, конечно, не стал обольщаться. Фон Деникен тоже углядел в одном ацтекском барельефе космонавта, летящего в ракете. Ну, а оппоненты ему возражали, что это скорее изображение мужика, сидящего в отхожем месте.

Геолог еще прогулялся по ущелью, определяя из каких пород сложены скалы, да вдруг набрел на щель между двух каменных глыб. Бывают минуты, когда любой научный сотрудник становится отважным как фокстерьер. Геолог оставил снаружи в виде опознавательного знака свою куртку и кепку и полез внутрь, благо что имелся фонарик.

Это была уака. Таким словом инки и прочие древние перуанцы прозывали любое священное место, где таились сверхъестественные силы — начиная с камней и кончая деревьями. Испанцы же под этим словом подразумевали те места, где могло обнаружиться золотишко, то есть, в первую очередь, гробницы. Естественно, что геолог насчет этого самого металла и подумал в первую очередь, поэтому храбро внедрился в щель.

Там нашлась мумия важного гражданина с множеством предметов, полезных на том свете — но одна керамика и ткани. На мертвеце была тиара с двумя змеиными головами и медная маска. Когда любопытный геолог приподнял маску, то под ней вместо высохшей головы нашлась одна лишь тыква. Пытливый исследователь оторвал один из полуистлевших кусков ткани и на сморщенной почерневшей грудной клетке древнеперуанца нашел серию дырок, похожую на след от автоматной или пулеметной очереди. Рядом с мумией, помимо жезла с навершием в виде старичка с ягуарьими клыками, лежало то, что напоминало изъеденный коррозией ствол от огнестрельного оружия. В пещере было полно еще мумифицированных трупаков, видимо жен и подчиненных знатного покойника, но золотые изделия так и не нашлись. Тогда геолог из принципа «с паршивой овцы хоть шерсти клок» прихватил с собой странную стволоподобную вещь.

Меж тем, пытливый исследователь действовал отдельно от всей своей советской команды так долго, что привлек внимание стукача и был взят на заметку. Этим, наверное, и объясняются крутые перемены в жизни геолога. Уже в родной стране он проболтался на какой-то вечеринке про уаку и показал друзьям находку, а на следующий день в институтской столовой с ним познакомился офицер КГБ.

Вначале пытливого исследователя гебешники трясли насчет древнего золота; не забыли, конечно, изъять и ржавый ствол. А потом как-то свезли в особое подведомственное учреждение типа института. Там люди ученого вида внимательно выслушали геолога. Насколько можно было понять, они все являлись физиками. Геолога еще несколько раз вызывали в эту шарашку, однако никто уже не приставал насчет припрятанных изделий желтого цвета.

Спустя где-то год гэбэшники сообщили ему, что поездку в Перу придется повторить на благо родины.

И был сложный запутанный путь: от Москвы до Лимы на самолете, от Кальяо на катере, затем на надувной лодке. С геологом отправилось еще двое физиков из специнститута. Они все время лопотали об изменяющихся параметрах хронального окна, делали замеры сверхчувствительными магнитными датчиками СКВИД, щелкали клавишами складного компьютера «лэп-топ» и связывались через спутник с Москвой, требуя повторить расчеты.

В итоге, лодка прошла сквозь какое-то марево и достигла берега. Тут физики стали скакать от возбуждения и махать руками. Геолог же ничего особого не заметил — побережье как побережье, песочек, галька да и только. Но один из физиков крикнул прямо в среднее ухо, что над головой чужое звездное небо, не характерное для нынешнего времени, что им удалось преодолеть силы хронального поля.