Глава 1

Экипаж патрульного корабля «Торнадо» заканчивал свой обед, когда послышался мягкий гудок вызова связной гравитостанции. Командир корабля Иван Лобов молча отодвинул тарелку и встал из-за стола.

— Опять информационное сообщение, — поморщился штурман «Торнадо» Клим Ждан.

— Вот в этом я определённо сомневаюсь. — Инженер корабля Алексей Кронин недолюбливал бездоказательные суждения.

Клим фыркнул:

— Чего тут сомнительного? Второй месяц болтаемся без дела в барражной зоне да слушаем информационные сообщения.

— Болтаться без дела в барражной зоне и есть наше основное дело, дорогой Клим, — сказал Кронин, пододвигая себе кофе. — Видишь ли, когда нет дела у нас, значит, хорошо идут дела у других. А сомневаюсь я потому, что информационные сообщения ещё никогда не передавались во время обеда.

На лице штурмана появилось выражение живого интереса.

— А ведь и верно, Алексей!

— Ещё бы неверно. — Кронин попробовал кофе, подумал и добавил сахара. — Дело в том, Клим, что база должна неукоснительно заботиться о нашем здоровье. На то она и база. А что может быть вреднее для здоровья, нежели прерванный обед? Разве будет Иван есть с прежним аппетитом?

Клим его не слушал. Покусывая нижнюю губу, он пробормотал:

— Любопытно. Если это не информационное сообщение, то что же это такое?

Кронин собрался что-то сказать, как в кают-компанию вошёл Лобов.

— Конец обеду, — негромко сказал он. — Поступил приказ: «Борт „Торнадо“, задание первой срочности. Сектор Г, звезда В-1358, пятая планета. Произвести посадку в точке с координатами: широта северная 43 градуса 39 минут, долгота абсолютная 255 градусов 16 минут. Подробности лонг-линией. Конец». — Лобов опустил руку с бланком гравитограммы и добавил: — Весь маршрут пойдём на разгоне. Обрати внимание на ходовые двигатели, Алексей.

Кронин утвердительно кивнул головой, а потом легонько пожал плечами. Последнее означало, что напоминание это было лишним. Кто же не знает, что задания первой срочности выполняются только на разгоне, а следить за ходовыми двигателями — прямая обязанность инженера!

Глава 2

Корабль наполняло негромкое, но густое и какое-то липкое гудение. Гул этот лез не только в уши, но, кажется, и в каждую клеточку тела. Непривычного человека он лишал сна, аппетита и хорошего настроения, но патрульный экипаж его почти не замечал — для них ход на разгоне был делом привычным.

Идти на разгоне — значит идти с постоянным ускорением ускорения — на третьей, производной, как говорят космонавты-гиперсветовики. Только на разгоне можно пробить световой барьер и ворваться в мир сверхсветовых скоростей. Когда корабль проходит этот барьер, на головной конус корабля ложится ударная световая волна, и дальше корабль мчится, волоча за собой трепетный шлейф излучения Черенкова.

Когда световой барьер был пройден и Кронин убедился, что ходовые двигатели работают с чёткостью часовых механизмов, был дан отбой тревоги. Лобов отправился в рубку связи выяснять по лонг-линии подробности задания, а Клим принялся просматривать лоцию, надеясь найти в ней сведения о планете, на которой «Торнадо» предстояло произвести посадку.

— Есть! — весело сказал он. — Нам везёт, эта планета имеет собственное имя!

— Значит, чем-нибудь печально знаменита, — меланхолически заметил Кронин.

— И как только космос терпит таких мизантропов? Разве может быть печально знаменитой планета, которая называется так романтично — Орнитерра, планета птиц!

— Птицы бывают разные, дорогой Клим, — наставительно заметил Кронин, обнимая длинными руками свои худые плечи.

— Разные, не разные, а планета — настоящий санаторий. Суди сам, цитирую лоцию: «Ускорение силы тяжести и сутки на Орнитерре практически равны земным. Наклон оси вращения к плоскости орбиты всего один градус, в связи с чем сезонные изменения погоды отсутствуют. Среднегодовая температура экваториальной зоны и зоны средних широт, где располагается более 80 процентов суши, 25-27 градусов. Климат этих зон напоминает климат Гавайских островов Земли». Ну, скептик, разве это не санаторий?

Инженер сосредоточенно пожевал губами, словно пробуя Орнитерру на вкус, и кивнул.

— Ну что ж, с климатом я готов смириться. А вот как там насчёт болот, комаров, тигров и других подобных радостей?

— Болота! — с отвращением сказал Клим. — У тебя больное воображение, Алексей. Болота и не снились красавице Орнитерре: «Суша почти сплошь покрыта лесами паркового типа. Преобладают высшие цветковые растения. Цвет растительности синий». Представляешь? Индиговые леса, лазурные луга! Нет, положительно я начинаю влюбляться в Орнитерру.

— Любовь с первого взгляда редко бывает счастливой, наставительно заметил Кронин.

— В любви ты для меня не авторитет! Не спорь, молчи и слушай дальше: «Фауна представлена сравнительно небольшим количеством видов, но сами виды численно очень велики. Бесспорное преимущество в этом отношении принадлежит колибридам — небольшим длинноклювым птичкам, напоминающим земных колибри. Колибриды встречаются повсеместно, держатся стаями по нескольку сот особей, питаются нектаром цветов и насекомыми. Крупные хищники, опасные для человека микробы и вирусы не обнаружены. На планете разрешено свободное дыхание, пользование местной водой при соблюдении ординарных мер дезинфекции. Планируются опыты по использованию в пищу местных животных и растений. Планета намечена для первоочередной колонизации, в связи с чем на ней развёрнута научно-исследовательская станция с двумя наблюдателями. Примерный индекс безопасности планеты — 0,99». Ну, — торжествующе спросил Клим, — разве это не санаторий?

— Меня ещё в детстве приучили не идти против очевидных фактов, Клим, — вздохнул инженер. — Видишь ли, мой старший брат был очень строгим воспитателем. Когда я начинал говорить о чёрном, что оно белое, он иной раз поколачивал меня. Так что я соглашаюсь — санаторий. Но если это так, совсем непонятно, зачем нас туда посылают?

— Может быть, база хочет, чтобы немного отдохнули и развлеклись? — пошутил Клим.

— И для этого шли на разгоне? Нет, тут что-то другое. Скорее всего что-нибудь стряслось на станции.

Кронин неопределённо пожал плечами:

— Санаторий, дом отдыха — это понятия растяжимые. Человек может заболеть, зачахнуть с тоски, влюбиться, поссориться даже на родной матушке-Земле. А что говорить о не обжитых ещё планетах? Потерпи, скоро вернётся с лонг-связи Иван, и мы все узнаем.

Глава 3

В ходовую рубку вошёл Лобов.

— Какие новости? — живо спросил Клим.

— И как прошёл сеанс? — добавил Кронин, ревниво заботившийся об исправности всей корабельной аппаратуры.

— Отлично, — коротко ответил Лобов и усмехнулся. — С Орнитеррой познакомились?

— Само собой, познакомились! Не тяни, Бога ради! — умоляюще сказал Клим.

Кронин меланхолически пояснил:

— Я имел счастье выслушать не только полный текст лоции об Орнитерре, но и восторженные комментарии Клима.

— Я так и думал. — Лобов помолчал и сказал уже без улыбки: — А случилось вот что. На Орнитерре без вести пропали планетолог Виктор Антонов и биолог Лена Зим, весь состав станции. Пока ничего трагичного, просто не вышли на связь ни в основной, ни в резервные сроки. Ну и, как полагается по инструкции, база вызвала ближайший патрульный корабль.

— И никаких подробностей?

— Кое-что есть. Лена и Виктор совсем зеленые ребята, стажёры-студенты, проходящие выпускную практику. К тому же, по всем данным, влюблены друг в друга. Их послали вместе-то только по настойчивой обоюдной просьбе. Между прочим, мне демонстрировали их снимки. Хорошие ребята.

— И Лена хорошая? — не без лукавства спросил Клим.

Лобов мельком взглянул на него:

— Я же сказал.

Кронин положил Климу на плечо свою большую сухую руку:

— Можешь быть спокоен, Клим. Уж если Иван говорит про девушку, что она хорошая, стало быть, она настоящая красавица.

— Ну если красавица, так все ясно, — безапелляционно заявил Клим. — Парень совсем потерял голову, утащил бедную девушку на романтическую прогулку в синие заросли, где они, как и полагается влюблённым, благополучно заблудились.

— Посылать влюблённых детей на неосвоенную планету, пробормотал Кронин. — Какое легкомыслие!

— На базе уже каются, — хмуро сказал Лобов, — но всех успокаивает то, что Орнитерра практически совершенно безопасна. Между прочим, голодная смерть им не грозит. Лена обнаружила, что многие плоды Орнитерры вполне съедобны, и подтвердила это серией опытов на себе.

— А они там времени не теряли! — удивился штурман.

— Я же говорю — хорошие ребята, — в голосе Лобова прозвучала толика раздражения, — у обоих прекрасные отзывы из института. Поэтому-то им и разрешили вместе лететь на Орнитерру.

— Но любовь есть любовь, — засмеялся Клим, — она не только возвышает людей, но и заставляет их делать глупости. Все мы прошли через это!

— Не надо мерить всех на свой аршин, — наставительно сказал Кронин, — люди, особенно молодые, гораздо лучше, чем это тебе представляется.

— Конечно, не каждому дано стать Ромео.

— Ромео. — Алексей покачал головой и вздохнул. — Кто такие Ромео и Джульетта? Бедные чувственные дети со слаборазвитым интеллектом.

— Не кощунствуй!

— Разве я виноват, что наши предки любили обожествлять свои инстинкты? Нет, я уверен, Лена и Виктор — не Ромео и Джульетта, а вполне современные люди. Сильно сомневаюсь, чтобы они так ошалели от любви, что забыли и о делах, и о собственной безопасности. Надо искать другую, более вескую причину.

— Так уж сразу и причину! — запротестовал Клим. — Ты скажи хотя бы намёк, самую маленькую зацепочку!

— Зацепочка есть, — хладнокровно сказал Лобов. Ждан и Кронин дружно повернули к нему головы. — База просила обратить внимание на отсутствие крупных хищников на Орнитерре, пояснил Иван. — Обычно ведь устанавливается определённый баланс между хищниками и растительноядными, а на Орнитерре он нарушен. Там встречаются копытные с зубра величиной, а самый крупный хищник — не больше зайца. Да и таких немного.

— Из любых правил бывают исключения, — вновь вставил свою реплику Кронин, — а исключения всегда подозрительны.

— Так же, как и правила! — отрезал Клим.

Кронин усмехнулся:

— Как бы то ни было, база вполне определённо намекает нам, что на Орнитерре вместо крупных хищников может действовать некий неизвестный фактор, а поэтому рекомендует проявлять разумную осторожность.

Лобов молча кивнул в знак согласия, а Ждан схватился за голову:

— Представляю! Скафандры, скорчеры, подстраховка, в общем, как на Тартаре!

— Осторожность ещё никому не повредила. — Кронин был сама рассудительность. — Но скафандры и скорчеры на Орнитерре это, по-моему, уже слишком.

— Конечно, — согласился Лобов. — Ненужная осторожность только затрудняет поиски. Достаточно будет лучевых пистолетов и лёгких защитных костюмов.

Клим облегчённо вздохнул:

— Это ещё куда ни шло. Хотя, если подумать хорошенько, санаторий и лучевые пистолеты — разве это не смешно!

Глава 4

По розовому небу плыли редкие облака, похожие на рваные клочья небрежно окрашенной ваты. Невысоко над горизонтом неистово пылало крохотное голубое солнце. Посреди фиолетовой поляны на опалённой и поэтому порозовевшей траве возвышалась патрульная ракета, впаяв в небо острый хищный нос. Возле ракеты стояли два космонавта — длинный худой Кронин и крепыш Ждан. Поляну со всех сторон окружал невысокий лес. Растительность поражала бесконечным разнообразием оттенков синего цвета — от нежно-голубого, почти белого, до густо-фиолетового, больше похожего на чёрный. То здесь, то там над лесом столбами роились колибриды. Их оперение, окрашенное во все мыслимые цвета радуги, искрилось в лучах голубого солнца тревожным и радостным блеском драгоценных камней. Временами какой-нибудь из роев вдруг вспенивался, рассыпаясь на отдельных птиц, и падал вниз, исчезая в синеве деревьев, а в другом месте поднималась новая волна колибридов и, как по команде, собиралась огненным столбом.

— Что-то Иван запаздывает! — не то с беспокойством, не то с раздражением проговорил Клим, вглядываясь в сторону, откуда неторопливо плыли зеленоватые облака.

Кронин повернул голову, разглядывая своего друга с оттенком удивления.

— Поэтому-то ты и прибежал ко мне?

— А ты думал, для того чтобы поразвлечь тебя? — сердито ответил Клим вопросом на вопрос.

Кронин тихонько засмеялся:

— Нет, этого я не думал. Но я думал о том, что Иван на униходе, который может шутя проскочить сквозь термоядерное облако с температурой в миллион градусов, а один мой хороший знакомый совсем недавно уверил меня, что Орнитерра — настоящий санаторий.

Он покосился на хмурого товарища, положил ему руку на плечо и мягко добавил:

— Если командиры патрульных кораблей будут без вести исчезать на таких планетах, как Орнитерра, то всю нашу службу надо будет разогнать, а нас самих перебросить на Землю пасти стада китов в Тихом океане. Прилетит Иван, ничего с ним не случится.

…»Торнадо» совершил посадку в полукилометре от научно-исследовательской станции. Ближе приземлиться было нельзя — отдача ходовых двигателей могла повредить аппаратуру наблюдения, развёрнутую возле станции. Сразу же после посадки осмотрели станцию и кое-что выяснили: в ангаре не оказалось станционного глайдера, а в вахтенном журнале коротко значилось: «Ушли на облёт наблюдательных постов». Всего этих постов было двенадцать, они располагались вокруг станции на удалении от пятисот до тысячи километров.

— Все ясно, — уверенно констатировал Клим, — потерпели аварию во время облёта. Катастрофы на глайдере невозможны. Значит, сидят где-то на маршруте и преспокойно ждут нашей помощи.

Кронин исподлобья посмотрел на Клима и вздохнул.

— Ясно или неясно, а первоочередная задача определилась надо отыскать глайдер, — заключил Лобов.

Ждану было поручено детально ознакомиться со станцией, Кронин занялся приведением в стартовую готовность «Торнадо», а Лобов на униходе отправился на поиск глайдера. Он вёл поиск с помощью биолокатора, настроенного на спектр биоизлучения человека. Это был чертовски капризный прибор, чувствительный даже к малейшим помехам. Он требовал неусыпного внимания, мог работать лишь в условиях полнейшего радиомолчания, так что на связь с товарищами у Лобова просто не оставалось ни времени, ни возможностей. И вот командир запаздывал уже на двадцать минут. В ходе свободного поиска это сущие пустяки, но Клим почему-то нервничал, что было на него совсем непохоже.

— Прилетит, — спокойно повторил Кронин, — и может быть, даже с этими влюблёнными на борту. — Он полной грудью вдохнул свежий воздух и, прислушиваясь, склонил голову набок.

Вокруг звучали странные голоса и музыка. Мягкие стоны «О-о-о! А-а-а!», звонкие удары крохотных молоточков, тяжкие вздохи органа, густой гул контрабаса, беззаботное цоканье кастаньет и фривольные трели флейты — все это сливалось в бестолковую, но красочную симфонию. Можно было подумать, что поют орнитеррские птицы. Но нет, земные аналоги здесь не годились. Только совсем близко от сверкающего столба колибридов можно было услышать его печальную скороговорку: жужжащий гул сотен крыльев, шорохи и вздохи воздуха. Пели не птицы, а цветы. Скромные синие и зеленые цветы, совсем незаметные на фоне листвы. Они пели в полный голос по утрам и вечерам. Чем выше поднималось злое солнце, тем молчаливее становились цветы, а в полдень, когда яростный голубой глаз сверкал в самом центре небосвода, цветы умолкали совсем. И только иногда из глубины синей чащи доносилось грустное, почти страдальческое «О-о-о! А-а-а!».

— Никак не могу привыкнуть к этой музыке, — признался Кронин.

— Но колибриды! Чем не летающие драгоценные камни? Красиво!

— Красота — понятие относительное, — хмуро ответил Клим. — Земные пантеры тоже удивительно красивые создания. По крайней мере, гораздо красивее тех свиней и баранов, которых они пожирают.

Кронин смотрел на него с укоризненной улыбкой.

— Клим Ждан и такая обнажённая неприязнь к прекрасному! Это выше моего понимания. — Инженер покачал головой. — Скорее всего ты не выспался или плохо пообедал. Чем тебе не угодили кроткие цветы и безобидные нектарианцы?

Ждан махнул рукой на радужные столбы крылатых крошек:

— Посмотри, их тьма!

— Ну и что же? Разве тебя когда-нибудь пугала тьма цветов на лесной поляне? Или стаи рыбок среди коралловых ветвей?

— Да ты взгляни, как они роятся! В этом есть какое-то исступление, прямо бешенство! Такого на Орнитерре ещё никто не наблюдал, кроме нас и стажёров. — Клим брезгливо передёрнул плечами и продолжал: — И эти проклятые цветы словно осатанели! И Лобов запаздывает!

Кронин положил руку на плечо штурмана.

— Наверное, в больших дозах все вредно, даже красота, философски заметил он. — Даже для эстетов. Цветы поют, колибриды роятся, ну и на здоровье. В пору любви все сходят с ума и роятся, даже комары.

Клим серьёзно взглянул на инженера:

— Не хотел я тебе говорить до прилёта Лобова, но придётся.

Кронин сразу насторожился:

— А что такое?

— Пока ты копался на корабле, я посмотрел кое-какие отчёты Лены Зим. И наткнулся на поразительную штуку — ей удалось установить, что колибриды сплошь бесполы. Все до одного.

Кронин высоко поднял брови:

— Бесполы? Что ты хочешь сказать этим?

— Именно это я и хочу сказать. Бесполы, да и баста. Понятно?

— Может быть, Лена просто ошиблась?

— Не думаю. Работа сделана здорово: и добросовестно, и квалифицированно.

— Чертовщина какая-то! — сказал Кронин и задумчиво огляделся вокруг.

— Значит, все это красочное роение — мишура, пустышка, ширма какой-то совершенно неведомой нам жизни, ключом бьющей где-то там, в глубине леса.

Рои колибридов висели над лесом как разноцветные сверкающие дымы. «О-о-о! А-а-а!» — все громче и требовательнее стонали невидимые цветы. Вглядываясь в этот цветной поющий мир, Кронин все больше хмурился.

— Лобов летит, — вдруг с облегчением сказал Ждан.

Кронин поднял голову. Совсем низко над лесом бесшумно скользил униход, поблёскивая нейтридным корпусом. При его приближении рои колибридов вспенивались и рассыпались по сторонам. Возле «Торнадо» униход завис и мягко опустился на траву. Двинулась притёртая дверца, уходя в невидимые пазы корпуса. Не успела она убраться окончательно, как из проёма выскочил Лобов и сделал несколько энергичных движений, разминая затёкшие ноги.

— Ну как? — ещё издалека крикнул Клим.

Лобов подождал, пока друзья подойдут ближе, и без особого воодушевления ответил:

— Глайдер обнаружил.

— А стажёры?

Ждан и Кронин остановились рядом, вопросительно глядя на командира. Лобов передёрнул сильными плечами и устало ответил:

— Как в воду канули.

…Лобов нашёл глайдер на шестом наблюдательном посту. Собственно, не столько он нашёл глайдер, сколько глайдер нашёл его: целый и невредимый, он совершенно открыто стоял у постового домика. Лобов несколько раз прошёлся над постом на малой высоте. Может быть, стажёры где-то рядом и, увидев униход, выбегут на поляну? Но надежды Лобова не оправдались, поляна осталась пустынной.

Посадив униход рядом с глайдером, Лобов проверил лучевой пистолет, вылез из кабины и подошёл к глайдеру. Кабина его была пуста, только на переднем сиденье лежала небрежно брошенная куртка. Судя по размеру и крою, она принадлежала Виктору Антонову.

Обойдя глайдер и не заметив никаких повреждений, Лобов открыл дверцу, переложил куртку на заднее сиденье, сел на место водителя и проверил управление.

Запустив двигатель и убедившись, что тот работает нормально, Лобов взлетел и сделал несколько кругов над постом. Машина была совершенно исправна. Это было и хорошо, и плохо, так как наводило на неприятные раздумья: почему ни Виктор, ни Лена не воспользовались совершенно исправной машиной?

Лобов поставил глайдер на прежнее место и отправился к постовому домику. Не без волнения открыл он дверь, внутренне готовый к любым неожиданностям. Но неожиданности не произошло. В домике, состоящем из аппаратной и крохотной комнатки для отдыха, никого не было.

На столике стоял диктофон, и, осмотрев его, Лобов с удивлением понял, что он до сих пор включён. На краю столика лежал незнакомый надкусанный и уже увядший плод. На спинку стула была аккуратно повешена куртка Лены.

Командир задумался, вспоминая куртку Виктора, брошенную на сиденье глайдера. По-видимому, был жаркий день, если стажёры решили снять куртки. Лена работала в домике, а Виктор куда-то летал или занимался на свежем воздухе. Потом что-то произошло, и Лена поспешно — об этом говорил и недоеденный плод, и включённый диктофон — покинула домик. Может быть, она узнала, что Виктору грозит какая-то опасность? Лена вышла и больше не вернулась. Лобов нахмурился. Так поспешно не отправляются на прогулку. Определённо тут случилось что-то, и что-то серьёзное.

Подсев к столу, Лобов перемотал нить записи и поставил диктофон на прослушивание. После небольшой паузы зазвучал девичий голос, такой чистый и живой, что Лобов невольно улыбнулся. Лена диктовала обработанные данные наблюдений шестого поста. Диктовка продолжалась довольно долго, Лобов терпеливо ждал. Непроизвольно откинувшись назад, он нечаянно коснулся рукой куртки Лены. Он ещё раз огляделся вокруг. Куртка, аккуратно повешенная, включённый диктофон, недоеденный плод и тёплый, живой голос — было в этом нечто такое, что заставило тоскливо сжаться сердце. Вдруг диктовка оборвалась на полуслове. Лобов затаил дыхание и подался вперёд. Послышался шорох, движение и испуганный голос Лены:

— Что это? — И после томительной паузы удивлённо: — Виктор, так это яйцо! Какое большое! — Немного спустя уже восторженно: — Много? Ты просто молодец! Сейчас же иду.

Шорох ткани, звуки шагов и тишина.

Но Лобов ждал, он не терял надежды, что кто-нибудь из стажёров все-таки вернётся в комнату. Он лишь увеличил скорость прослушивания и включил автомат, чтобы при появлении звука диктофон сам перешёл на нормальный режим воспроизведения.

Когда автомат сработал, Лобов весь превратился в слух, но это были его шаги и его собственное покашливание. Значит, ни Лена, ни Виктор сюда не возвращались. Лобов выключил диктофон.

Когда он поднялся со стула, взгляд его задержался на куртке Лены Зим. Лобов провёл ладонью по её шелковистой ткани, а потом ощупал карманы. В одном из них что-то лежало. Лобов запустил руку в карман и извлёк ампулу размером с напёрсток. Это был стандартный инъектор с универсальной вакциной. Инъектор, входящий в комплект обязательного снаряжения космонавтов, работающих в условиях, когда возможно поражение организма болезнетворными микробами. Хмуря брови, Лобов долго рассматривал маленький профилактический приборчик, пользоваться которым на Орнитерре было просто ни к чему.

Выйдя из домика, Лобов подошёл к глайдеру и проверил карманы куртки Антонова. Инъектора в них не было.

Глава 5

Лобов сидел, откинувшись на спинку кресла, с наслаждением вытянув усталые ноги. Рядом в углу дивана пристроился Кронин. Он сидел ссутулившись, обхватив свои плечи длинными худыми руками.

— А наша операция начинает приобретать отчётливый трагический оттенок, — задумчиво сказал инженер.

Клим, расположившийся напротив своих друзей, повернулся к нему:

— Что ты имеешь в виду?

— Яйцо. Антонов принёс или привёз откуда-то крупное яйцо. А как известно даже маленьким детям, большие яйца кладут крупные животные. Животные склонны защищать своё потомство, и притом весьма отчаянно. На Орнитерре нет крупных хищников, но если животное достаточно велико, оно может наделать уйму бед даже в том случае, когда питается одной травой. А вспомни последнюю реплику Лены: «Много?.. Сейчас же иду!» Само собой разумеется, что они отправились осматривать кладку яиц. Вот там-то с ними и могла случиться беда.

— Похоже на правду, — хмуро сказал Лобов.

— Во всяком случае, — продолжал инженер неторопливо, теперь мы можем чётко и ясно сформулировать нашу очередную задачу: надо отыскать кладку яиц в районе шестого поста. Не думаю, что это будет трудно. Во-первых, она расположена где-то неподалёку, потому что Виктор и Лена не воспользовались глайдером, а предпочли отправиться пешком. Во-вторых, яйца достаточно велики. Если из них даже успели вылупиться детёныши, мы все равно найдём это место по остаткам скорлупы.

— Алексей, ты вещаешь как оракул! — с некоторой завистью сказал Клим.

— Будем считать вопрос решённым. — Лобов легонько пристукнул ладонью по подлокотнику кресла. — Завтра мы отправимся на пост вдвоём, надо подстраховаться. Кто знает, что представляет собой эта яйцекладущая зверюга?

— Как ты думаешь, Иван, — спросил штурман негромко, есть надежда найти ребят живыми?

Лобов долго молчал, прежде чем ответить.

— Надежду потерять никогда не поздно, — сказал он наконец.

За ужином Клим удивил своих друзей, притащив на десерт большое блюдо круглых серебристых плодов, каждый величиною с яблоко. Кают-компанию наполнил чудесный, чуть пряный запах.

— Орнитеррские, — гордо объявил Клим, — диво, а не фрукты. Я уже пробовал.

— Хм, — неопределённо пробормотал Кронин, разглядывая необычные плоды.

Клим засмеялся:

— Не бойся, мой осторожный друг. Я их пробовал ещё рано утром и, как видишь, жив, здоров, бодр и весел. А до меня плоды испытывали стажёры и оставили в своём дневнике об их несравненном вкусе самые прочувствованные строки. Ребята молодцы! У них в консерваторе целая куча разных плодов, пригодных к пище. Я выбрал самые лучшие. — Он взял серебристый плод и подкинул на ладони. — Называется он зимми — в честь Лены Зим. Не плод, а сказка! Чем-то напоминает землянику или малину со сливками.

Он поднёс зимми ко рту, и изрядный кусок безо всякого хруста, словно по волшебству, последовал по назначению. Аромат стал заметнее, и впрямь запахло земляникой.

— Клим, ты демон-искуситель, — сказал Кронин.

Он выбрал плод покрупнее и с аппетитом вгрызся в его маслянистую розоватую мякоть. Лобов усмехнулся, тоже выбрал себе плод, но его рука с тяжёлым зимми вдруг замерла на полпути ко рту. Это произошло как-то само собой, подсознательно. Ему пришлось сделать известное усилие, чтобы хотя бы примерно разобраться, почему так произошло. Собственно, до конца он так и не разобрался. Просто в его памяти промелькнули отдельные картины, как будто бы не имеющие никакого отношения к проблеме съедобности зимми и все-таки чем-то с ней связанные: надкусанный увядший плод на столике шестого поста, инъектор с универсальной вакциной в куртке Лены, дымные столбы бесполых колибридов над синим лесом. А потом пришла и уже довольно чёткая мысль. На Орнитерре работало несколько экспедиций, и все обходилось благополучно. Но вот Лена и Виктор, третья смена научной станции, начали опыты по употреблению в пищу местных плодов, и с ними произошло нечто загадочное, необъяснимое, может быть, даже непоправимое.

Лобов подержал тяжёлый красивый плод на ладони и решительно положил его обратно на блюдо. В ответ на удивлённые взгляды друзей он сказал:

— Пусть хотя бы один из нас не ест местных плодов.

Кронин заметно переменился в лице, а Клим удивился:

— Это же чудесный плод! Ты что, боишься? Ручаюсь, никакой опасности для жизни.

— Боюсь — не то слово. Я даже уверен, что ничего плохого от зимми с нами не случится. И все-таки… — Лобов замялся, подбирая подходящее выражение. — Считайте, что мы ставим опыт. И я в этом опыте контрольный экземпляр.

Глава 6

Лобову не спалось. Он никак не мог отделаться от мыслей об инъекторе, найденном в куртке Лены Зим. Он было уже совсем забыл о нем, но, когда ладонь ощутила тяжесть орнитеррского серебристого плода, инъектор вдруг всплыл в его памяти откуда-то из подсознания и застрял там, как забитый гвоздь. Самое скверное, что ему нечем было поделиться с друзьями, это было смутное, неосознанное беспокойство, и только. Лобов ворочался с боку на бок, дремал, засыпал, снова просыпался и никак не мог заснуть окончательно.

Центральным стержнем, вокруг которого вертелись все его размышления, был вопрос: зачем Лене понадобился инъектор? Инъекции универсальной вакцины делают в тех случаях, когда возникает опасность заболевания инопланетной болезнью. Эта вакцина не столько ликвидирует болезнь, сколько подавляет её, создаёт известный резерв времени, который используется для диагностики заболевания и синтеза прицельного сильнодействующего средства. Но, черт возьми, на Орнитерре нет болезнетворных микробов! Уж что-что, а это обстоятельство проверяется исключительно скрупулёзно. Если бы Лена Зим заподозрила, только заподозрила, что на Орнитерре есть опасные для человека микроорганизмы, она должна была бы немедленно сообщить об этом на базу. Инопланетными болезнями не шутят! Они унесли больше жизней, чем все остальные космические опасности, вместе взятые. Лена отлично знала об этом, а следовательно… надо искать какую-то другую причину появления инъектора в её кармане.

Интересно, что сказали бы по этому поводу его друзья? Лобов улыбнулся, вспоминая о них. Клим, наверное, сказал бы: «Инъектор? Ну и что? Вот если бы в кармане лежал флакон яда или ядерная бомбочка! Да я придумаю тебе сотню причин, по которым Лена могла положить в карман эту штучку!» А Кронин? Что бы сказал Алексей, догадаться было уже труднее, но, видимо, что-либо в таком роде: «Знаешь, Иван, если бы ты нашёл инъектор в кармане серьёзного мужчины, я бы задумался. Но ты нашёл его у молоденькой девушки. Мне кажется, что у девушек в кармане всегда бывают кучи ненужных вещей. Поэтому не стоит придавать этому значения». И может быть, Алексей прав.

Лобов не меньше десяти раз перевернулся с боку на бок, пока ему не пришло в голову, что инъектор мог быть использован не по прямому назначению, а скажем, для какого-то биологического эксперимента. Допустим, Лене пришло в голову сделать инъекции вакцин каким-то орнитеррским животным и посмотреть, что из этого получится. Молодёжь ведь ужасно любит ставить опыты, зачастую совершенно безрассудные, по принципу: а вдруг да выйдет что-нибудь интересное? Итак, предположим, что Лена ставила опыты. И что же из этого вышло? Бесследно исчезла не только она, но и Виктор! Ничего себе опыт! Впрочем, ничего удивительного в этом нет, молодёжь любит рисковать, просто не сознавая опасности. Опыты, опасные опыты… Если они были действительно опасными, то инъектор мог служить не средством эксперимента, а оружием защиты. Но разве Лена пошла бы на такой опыт без санкции базы? Разве поддержал бы её Виктор?

Прошёл, по крайней мере, ещё один мучительный час полусна, и Лобова вдруг осенило. Какие опыты? При чем тут опыты? Скорее всего на Орнитерре начались какие-то неизвестные раньше процессы, которые насторожили Лену и заставили её подумать о мерах безопасности. Именно только насторожили! Будь это реальная опасность, Лена немедленно бы сообщила об этом на базу, а когда ещё много неясного, молодёжь больше всего опасается, как бы её не обвинили, мягко говоря, в излишней осторожности и паникёрстве. Итак, Лену что-то насторожило. Что? Черт возьми! Ведь совсем недавно на Орнитерре началось необыкновенное исступлённое роение бесполых колибридов!

Добравшись до этого пункта размышления, Лобов успокоенно вздохнул, потянулся и крепко заснул.

Глава 7

Прощаясь с Климом, Кронин уже сидел в униходе, Лобов задержал его руку и после некоторого колебания сказал:

— Вот что, Клим. Из помещения выходи как можно реже, а лучше вообще не выходи.

Клим недоуменно взглянул на него, потом улыбнулся:

— Боишься, что меня утащат колибриды?

— Если бы я знал, чего бояться! — Лобов с досадой передёрнул сильными плечами. — В общем, если почувствуешь себя плохо, немедленно перебирайся на корабль, сделай инъекцию унивакцины и немедленно доложи мне!

Тень тревоги скользнула по лицу штурмана.

— Ты не уверен в добротности зимми?

— Да нет, сердцем чувствую — нечисто что-то на этой синей планете. — Лобов помолчал, хмуря брови, и добавил: — И вот ещё что — перерой все отчёты Лены Зим за последние дни. Постарайся отыскать в них необычное, из ряда вон выходящее. Там обязательно должно быть что-нибудь такое.

— Что? — с интересом спросил штурман.

— Не знаю, но должно быть.

Клим внимательно присматривался к командиру.

— Чудишь ты, Иван. Иди туда, не знаю куда, ищи то, не знаю что. Да и перерыл я эти отчёты! Ничего там нет особенного, кроме роения колибридов.

— Посмотри ещё раз. — Лобов был само терпение. — Может быть, отчёт не закончен и лежит не в архиве, а где-то на рабочем месте.

— Хорошо, Иван, постараюсь, — пообещал Клим.

И он постарался. Униход был ещё в пути на шестой пост, когда на экране появилось довольное и горделивое лицо Клима.

— Ты оказался пророком, Иван, — сообщил он. — Я нашёл этот отчёт. Он был в лаборатории. В нем идёт речь о болезни.

— О какой болезни? — насторожился Кронин.

— Не беспокойся, мой впечатлительный друг, не о нашей. За последние дни Виктор и Лена обнаружили несколько больных орнитеррских животных. Животные разные, но больны они были одной и той же болезнью. Больные животные никогда не лежат на открытом месте, а прячутся в расселинах, пещерах, зарываются в землю, песок или листья где-нибудь в самой глухой и непроходимой чаще леса. Поэтому-то их не находили раньше. Молодцы, все-таки, стажёры, честное слово!

— Не отвлекайся, — попросил Лобов.

— Больше не буду. На первый взгляд животные кажутся умершими, не реагируют на самые сильные раздражители, тело скорченное, окоченевшее. Но сохраняется поверхностное дыхание и в сильно замедленном темпе бьётся сердце. По их предварительным анализам получается, что это заболевание жуткой сложности! Последние дни стажёры только им и занимались. Болезнь такая путаная, что сам черт ногу сломает. Но, что самое важное, им удалось установить с абсолютной точностью вирус, вызывающий заболевание, для человека совершенно безвреден, так что можете не беспокоиться.

— И все-таки, — недовольно пробормотал Кронин, — они должны были сразу сообщить обо всем этом на базу, а не заниматься самодеятельностью.

— Конечно, опытный планетолог так бы и сделал, — пробормотал Лобов.

Кронин покачал головой:

— Я же говорю — дети!

— Да что вы к ним придираетесь! — возмутился Клим. — Ребята просто-напросто ждали очередного сеанса связи. Тем более, что он был близок.

— И все-таки это легкомыслие! — упрямствовал инженер.

— Все мы бываем легкомысленны в молодости, — усмехнулся Клим.

— Ну, желаю удачи. А я вооружаюсь Вирусэнциклопедией и начинаю разбираться в этой болезни подробнее.

Глава 8

Лобов и Кронин нашли стажёров на исходе третьего часа поисков всего в полукилометре от поста. Биолокатор сработал, когда униход пролетел над верхушкой громадного раскидистого дерева с сочно-голубой листвой. Но он сработал так неуверенно, что Лобов не понял — был контакт или это случайная помеха. Он обернулся за помощью к инженеру, но и тот пожал плечами:

— Сам ничего не пойму. Иван, надо вернуться.

Лобов положил униход в крутой вираж и снова повёл его к приметному дереву, теперь уже на минимальной скорости. И снова биолокатор сработал так же слабо и нечётко.

Завесив униход над деревом, Лобов сказал Кронину:

— Проверь-ка аппаратуру, Алексей.

Кронин молча кивнул и занялся биолокатором. Через несколько минут, убедившись, что все в порядке, он уже хотел сообщить об этом Лобову, но прежде так, для очистки совести, прогнал частоту настройки сначала вниз, а потом в диапазоне крайних значений частоты «хомо сапиенс». И вот тут-то, на самой границе высоких частот, локатор буквально взвыл, отмечая необычайно высокую интенсивность биопроцессов. Поражённый инженер обернулся к Лобову:

— Ничего не понимаю!

— Потом разберёмся, — ответил Лобов и повёл униход на посадку. — Ты запеленговал точку контакта?

— Разумеется.

Подмяв под себя кустарник, униход приземлился метрах в пятнадцати от дерева. Кронин взялся было за дверцу, но Лобов остановил его:

— Проверь оружие. Будешь меня страховать.

Инженер кивнул, вынул лучевой пистолет, проверил его зарядку и снял с предохранителя. В свою очередь, проверив пистолет, Лобов взял манипулятор, предназначенный для выполнения различных механических работ.

— Я готов, — сказал Кронин.

— Пошли.

Первым вышел инженер, осмотрелся и жестом показал, что ничего опасного нет. Лобов, успевший заметить точку контакта биолокатора, уверенно направился к самому основанию огромного дерева. Под ногами мягко пружинил толстый ковёр пожухлой, позеленевшей листвы. Кронин остался возле унихода, держа пистолет наготове. Под деревом Лобов внимательно осмотрелся. На первый взгляд, кроме листвы и сучьев, здесь ничего не было. Лобов даже подумал: уж не ошибочно ли сработал биолокатор? Но, осмотревшись внимательнее, он заметил плоский холм листьев. Секунду он смотрел на него, хмуря брови, а потом подошёл и принялся прямо руками разбрасывать листву и мелкие сучья.

Скоро он увидел то, что и предполагал увидеть, — судорожно сжатую в кулак кисть человеческой руки. Ещё несколько осторожных движений — и Лобов увидел Лену Зим и Виктора Антонова. Свернувшись в плотные комочки, они лежали, тесно прижавшись друг к другу. Лица их были мраморно бледны, глаза закрыты. Ножом манипулятора Лобов осторожно разрезал одежду Виктора и, с трудом подсунув свою ладонь под прижатые руки стажёра, положил её на грудь Антонова. Затаив дыхание, он прислушался. Медленно, бесконечно тянулись мгновения. И вдруг — «тук!» — ударило сердце; пауза две-три секунды, и снова знакомое «тук!».

Лобов выпрямился.

— Живы! Алексей! Срочно сделай себе инъекцию вакцины. Свяжись с Климом, прикажи ему сделать то же самое.

Кронин на мгновение замялся.

— Ничего, я посмотрю, — сказал Лобов.

— Хорошо, — сказал инженер и, оглядевшись вокруг, полез в дверь унихода.

Заметив, что взгляд Кронина задержался где-то наверху, Лобов посмотрел туда же.

Прямо над униходом трепетал сотнями крыльев сверкающий столб колибридов. Не спуская взгляда с этого столба, Лобов достал из кармана инъектор и ввёл себе вакцину. Рой колибридов то взмывал вверх, то опускался вниз, но его нижний край неуклонно терял высоту. Некоторое время Лобов смотрел на этот шуршащий рой, покусывая губы, а потом поднял пистолет и, сжав зубы, нажал спусковой крючок. Беззвучно, невидимо ударил тепловой луч. Нижняя часть роя просто испарилась, из середины его посыпались опалённые, сожжённые крылатые крошки, а самая верхушка роя рассеялась и опала на лес.

— Вот так, — хмуро сказал Лобов, ставя пистолет на предохранитель.

Из унихода выглянул Кронин.

— Правильно, — сказал он, показывая на сожжённых птиц. Я сам хотел пугнуть их. Инъекцию сделал. Клим на вызовы не отвечает.

У Лобова упало сердце.

— Как не отвечает?

— Молчит, и все. Наверное, увлёкся поисками в лаборатории.

— Пошли аварийный вызов.

— Хорошо.

Кронин снова скрылся в униходе. Лобов осмотрелся вокруг, сунул пистолет за пазуху, наклонился и поднял на руки Лену. Она была лёгкой как пёрышко, и Лобов безо всякого напряжения понёс её к униходу. Кронин вылез навстречу.

— Не отвечает, — мрачно сказал он.

— Страхуй Виктора, — коротко приказал Лобов.

Он уложил Лену в госпитальный отсек, ввёл ей вакцину и вылез из унихода как раз в тот момент, когда на землю сыпались сожжённые крошки.

— Пришлось пугнуть ещё раз, — пояснил Кронин, — как осатанели!

Лобов кивнул на униход.

— Садись.

— А Виктор? — спросил инженер, но все-таки сел.

Лобов плюхнулся на водительское сиденье и мастерски подвёл униход вплотную к Антонову.

— Страхуй, — бросил он Кронину, выбираясь из унихода.

Виктор Антонов был тяжеленным парнем, настоящий богатырь! У Лобова жилы вздулись на лбу, когда он нёс эту свинцовую тяжесть к госпитальному отсеку. А тут ещё край рубашки Виктора, как якорь, зацепился за дверцу. Кронин поспешил на помощь и принялся отцеплять рубашку.

— Страхуй! — свирепо оглянулся на него Лобов.

Но было уже поздно.

Откуда-то сверху, прямо сквозь сочно-голубую крону дерева, на космонавтов посыпался рой колибридов. Шорохи, трепетанье маленьких крыльев, мягкие прикосновения тёплых тел, дуновение воздуха, горьковатый запах — все это продолжалось считанные мгновения. Космонавты были ослеплены и оглушены этой плотной живой массой. И вдруг все прекратилось. Как по команде рой взвился вверх и исчез. Все это время Лобов продолжал держать Антонова на руках. Когда рой оставил их в покое, он сделал последнее усилие и, оборвав полу рубашки, все-таки уложил Виктора рядом с Леной.

— Жив? — обернулся он к инженеру.

Кронин натянуто улыбнулся.

— Жив. И кто бы мог подумать, что эти прелестные создания такие агрессоры? И, по-моему, — Кронин провёл рукой по лицу и шее, — в довершение всех удовольствий, они меня ещё и покусали.

Лобов, делавший инъекцию Антонову, вскинул голову.

— Покусали?

— Может быть, я не совсем правильно выражаюсь. Скажем так: заклевали.

Лобов захлопнул дверцу госпитального отсека и провёл рукой по своему лицу и шее.

— А меня, кажется, не тронули, — не совсем уверенно сказал он.

— Наверное, я вкуснее тебя, — невесело пошутил Кронин.

Лицо Лобова дрогнуло. Перед его глазами встала картина, яркая, чёткая, словно стереография: серебристый тяжёлый плод на ладони и фраза: «Пусть хотя бы один из нас не ест местных плодов». А может быть, и обойдётся? Ведь вакцина-то введена!

— Садись, Алёша, — вслух сказал он. — Надо спешить.

Лобов вёл униход на небольшой высоте на сверхзвуковой скорости.

Минуты через три после старта Кронин побледнел. Стуча зубами, он пожаловался:

— Меня знобит, Иван.

— Это от волнения, — сквозь зубы сказал Лобов, ещё прибавляя скорости.

— Конечно, это от волнения. — Кронин попытался улыбнуться. — И корчит меня тоже от волнения. Мне плохо, и ты сам знаешь почему. Я сяду на заднее сиденье, Иван, а то ещё помешаю тебе. И не надо меня успокаивать. Я ведь уже десять лет работаю патрулём. Понимаешь, Иван, десять лет.

Последнее слово он произнёс уже с заднего сиденья и словно в забытьи. Минуты через две, обернувшись, Лобов обнаружил, что Кронин, свернувшись клубочком, спокойно спит.

Униход с грохотом мчался над синим лесом. Перед самой станцией Лобов сделал горку и погасил скорость. Круто снижаясь вниз к ракете, Лобов увидел Клима. Он лежал, по-детски подтянув колени к подбородку, на ступенях лестницы, ведущей к входной двери корабля.

Глава 9

В госпитальном отсеке «Торнадо» царили тишина и покой. Мягким оранжевым светом светился низкий потолок. На белоснежных постелях в спокойных, расслабленных позах лежали четыре человека, опутанные гибкими змеями шлангов лечебной аппаратуры.

Лобов, заложив руки за спину, прохаживался по толстому зеленому ковру, совершенно заглушавшему звуки его шагов. Третьи сутки без сна.

Иногда он садился в кресло, доставал из кармана записную книжку и заново перечитывал написанные стенографической вязью страницы. Сначала строчки тянулись ровными линиями, но чем дальше, тем становились все более неуклюжими, неровными, корявыми, пока наконец не обрывались на полуслове. Если бы не эта запись, кто знает, остался бы в живых хоть кто-нибудь из этих четверых?

Записную книжку Лобов нашёл на груди Лены Зим, она прижимала её обеими руками как величайшую драгоценность. С большим трудом Лобову удалось освободить и взять её.

«ВНИМАНИЕ! — было написано на книжке крупными буквами. СООБЩЕНИЕ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ ВАЖНОСТИ!»

А дальше уже шёл сам текст сообщения: «Для всех тех, кто употребляет в пищу местные плоды, колибриды представляют смертельную опасность. Совершенно безобидные во всех других отношениях нектарианцы имеют полностью паразитический способ размножения. В сосущих органах колибридов непрерывно продуцируется геновирус, который способен коренным образом перестроить наследственный механизм клеток. Питаясь нектаром цветов, колибриды заражают их геновирусом. Заражёнными оказываются и некоторые плоды, развивающиеся из этих цветов. Вместе с плодами геновирус попадает в кишечник животных, всасывается в кровь, разносится по всему телу и проникает в клетки. Там геновирус дозревает, приспосабливаясь к тонким особенностям обмена веществ животного-хозяина. Заражение геновирусом само по себе никакой опасности, по-видимому, не представляет.

Когда начинается период роения, колибриды перестраиваются на продуцирование другого типа вируса, который мы называли роевым, колибриды, перемещаясь над лесом плотным роем, отыскивают животное, поражённое подходящим штаммом геновируса, нападают на него и клювами непосредственно в кровь и ткани вводят значительные количества роевого вируса. При достаточной дозе он бурно взаимодействует с геновирусом, инкубирующим в клетках. В результате развивается острое, молниеносно протекающее заболевание, приводящее к полному параличу.

Парализованный организм с течением времени окукливается и одевается твёрдой оболочкой, превращаясь в подобие яйца. Ткани окуклившегося животного образуют достаточно однородную биомассу, в которой формируется от нескольких десятков до сотен и тысяч автономных центров развития. Эти центры подавляют окружающие клетки, подчиняют их общей программе развития и становятся зародышами будущих колибридов.

Весь этот сложный механизм взаимодействия роевого вируса и геновируса оставался для нас тайной до самого последнего момента. Мы заблуждались! Мы считали, что размножение колибридов происходит с помощью одного геновируса и что для активизации требуется лишь достаточно длительный инкубационный период. Мы не поняли, что роевый вирус — своеобразный спусковой крючок молниеносной болезни — превращения. Роевый геновирус мы считали штаммом обычного геновируса с повышенной активностью и более коротким инкубационным периодом. Такие штаммы почти всегда возникают в ходе вирусных эпидемий и пандемий. Геновирус же был изучен нами детально. Мы создали культуру вирусофага, с помощью которой удалось полностью излечить нескольких местных животных, находящихся в начальной стадии оцепенения. А самое главное — мы считали геновирус совершенно безопасным для человека! И это, как нам казалось, было безусловно подтверждено большой серией опытов. Как мы ошибались! Только теперь, под этим деревом, когда Виктор уже потерял сознание, все факты о колибридах вдруг обрели для меня совсем другой смысл и иначе связались друг с другом. Словно повязку сняли у меня с глаз. Но уже поздно!»

Дальше запись Лены все более и более теряла свою чёткость.

«Мне все хуже, спешу. В станционной лаборатории в десятом термостате чистая культура вирусофага — антигеновируса. Испытана на местных животных, результаты хорошие. Немедленно введите её мне и Виктору! Первая инъекция — 10 000 ед., через два часа — полдозы. С риском не считайтесь, будет поздно. Виктору дозу увеличьте. Он не вакцинирован. У нас был один инъ…»

На этом запись обрывалась. Лобов закрыл глаза, представляя, как девушка, отчётливо сознававшая неизбежность удивительной смерти, водит по записной книжке цепенеющей рукой, а рядом лежит Виктор. Её Виктор. Виктор, которому уже никто не в силах помочь, даже теперь. Да, этот хитроумный ларчик природы, как многие другие её порождения, открывался непросто. На Орнитерре нет крупных хищников, нет травоядных колоссов, откладывающих яйца огромной величины. Тут живут колибриды крохотные красавицы птички с самым подлым путём развития, какой только можно придумать!

Слабый посторонний звук заставил Лобова насторожиться. Пряча записную книжку в карман, он вскочил на ноги.

— Иван, — услышал он слабый шёпот с первой койки.

Это пришёл в себя Кронин. И хотя Лобов давно ждал этого момента, хотя он знал по машинному прогнозу, что первым очнётся именно Алексей, у него от волнения перехватило дыхание. Быстро и осторожно ступая по ковру, Лобов подошёл к его постели.

— Иван!

Лобов присел на край его постели, комок стоял у него в горле, мешая говорить.

— Мы живы, Иван? Это ты? Или мне все ещё снятся сны? Какие дивные сны, Иван!

Лобов передохнул и ответил:

— Живы, Алёша, живы.

— А Клим?

— Все живы.

— Все? — требовательно переспросил инженер.

— Все. — Лобов помедлил и добавил: — Все, кроме Ромео.

— Ромео? Какого Ромео? — словно вспоминая что-то, слабо произнёс Кронин.

— У стажёров, Алёша, был один разовый инъектор на двоих. И когда пришла беда, Ромео не колеблясь отдал его своей Джульетте.

Но Алексей уже не слышал Лобова, он засыпал.

— Ромео! — бормотал он беспокойно. — Ромео и Джульетта… Кто такие Ромео и Джульетта? Бедные чувственные дети со слаборазвитым интеллектом.

Глава 1

Лобов сидел в кафе космонавтов за уединённым столиком, накрытым плотной скатертью тепло-зеленого цвета. С трех сторон столик окружали горки с цветами и декоративными растениями, только в сторону фонтана, окружённого танцующими парами, оставался открытый сектор обзора. Такие столики, вопреки цвету скатерти, но в согласии с белыми и бело-розовыми оттенками цветов на горках, назывались белыми. За белые столики в кафе космонавтов садились посетители, искавшие прилюдного уединения, прилюдного покоя, тревожить их без серьёзных на то оснований считалось неэтичным.

Традиция белых столиков была почти такой же древней, как и традиция самих кафе космонавтов. Все эти кафе были сделаны по единому интерьерному проекту. Хотя их внешний вид и внутреннее, скрытое от взглядов посетителей убранство могли конечно же варьировать. Все зависело от того, где эти кафе располагались: на Земле, на других планетах — обитаемых, либо необитаемых, или открытом космосе. Разумеется могли варьировать и размеры зала посетителей, но планировка его всюду была единой. И уж если культурный прогресс и диктовал какие-нибудь изменения интерьера кафе, то осуществлялись они разом и повсеместно: и на Земле, и во всем ближнем и дальнем космосе. Поэтому, где бы космонавт не посещал своё кафе: на центральном космодроме Земли в Байконуре, где и сидел сейчас Лобов, на Луне или на любой звёздно-планетарной или космической базе, — везде он чувствовал себя как дома. Повсюду кафе космонавтов в плане было круглым, повсюду в центре его кипел и плескался пенными струями фонтан, наполняя воздух свежестью, повсюду, оставляя свободной кольцевую площадь для танцев, фонтан окаймляли столики, расставленные среди земных цветов и кустарников. Повсюду в кафе космонавтов звучала негромкая инструментальная музыка, не мешавшая ни мыслям, ни разговорам, но позволявшая тем, кому хотелось этого, танцевать. И повсюду, в любом земном и неземном кафе, как бы оно ни было мало, обособившись за горками цветов и ширмами вьющихся растений, украшенных бело-розовыми цветами, стоял хотя бы один белый столик — для тех, кто искал прилюдного одиночества и на профессиональном жаргоне космонавтов назывался до грустного просто — нетуликой. Мало ли по каким причинам человеку бывает нужно побыть наедине с самим собой, не порывая в то же время связей со всем товариществом и все время, так сказать, чувствуя его локоть и поддержку? Мало ли о чем может задуматься человек, только-только вернувшийся из далёкой галактики и видевший невиданное никем до него? Или напротив, ломающий себя, рвущий привычные связи бытия, готовящийся покинуть все земное и снова пойти по одинокой, пугающей и манящей, проклятой счастливой космической дороге поиска и открытий? Не пристало мешать этим людям, их снам наяву, их прилюдным грёзам! Отсюда и белые столики с тёплой, похожей на солнечную лужайку скатертью. Отсюда и бережный обычай не тревожить земных нетулик — долгих гостей неба, звёздных странников, мающихся в радостях и печалях публичного одиночества.

Синдромом публичного одиночества Лобов никогда не страдал. Но у него были другие причины искать прилюдного уединения: ему предстоял очень серьёзный, очень ответственный разговор со Всеволодом Снегиным, поэтому надо было побыть одному, сосредоточиться, настроиться нужным образом. Иван намеревался изложить Снегину замысел выношенной им космической операции и попросить у него содействия, поддержки. Операции не просто рискованной, а опасной. Настолько опасной, что даже своих друзей и товарищей по экипажу «Торнадо», Клима Ждана и Алексея Кронина, ему удалось склонить к участию в ней с немалыми трудностями. Конечно, и Всеволод Снегин — его старый друг и товарищ по космической работе. Но Снегин — не рядовой космонавт, а командующий всем дальним космофлотом и один из сопредседателей Совета космонавтов. И если Иван был уверен, что его старый друг Всеволод сделает все возможное, чтобы помочь своему товарищу по космосу, то командующий дальним космофлотом Снегин взвесит предложение командира гиперсветового корабля «Торнадо» Ивана Лобова с должной расчётливостью и осмотрительностью. А Всеволод — умен! Его не переубедишь ни логикой формальных доказательств, ни обещаниями побочных сногсшибательных открытий, ни проникновенными просьбами на дружеской основе. Авантюр Всеволод не приемлет органически, а ведь операция, задуманная Лобовым, по большому счёту — авантюра. Авантюра красивая, впечатляющая, сулящая крупное открытие в случае успеха, но все-таки авантюра! Собственно, и кафе космонавтов Иван выбрал для встречи со Снегиным по тем же самым авантюрным соображениям. Он не без оснований надеялся, что в его специфической обстановке бывший лихой командир патрульного корабля Всеволод Снегин непременно размякнет от воспоминаний и реминисценций. И хоть немного, да поглупеет! А это — лишний шанс на успех.

Лобов явился в кафе космонавтов заблаговременно — минут за двадцать до назначенного часа. Облюбовав один из белых столиков, Иван прошёлся по автоматическим прилавкам, тянувшимся по внутреннему периметру кафе. Он набрал на каталку фруктов, уделив главное внимание винограду с крупными, с грецкий орех величиной, ягодами. Взял и орешков — колотых диких фисташек с зеленовато-фиолетовой кожицей. Положил дюжину крохотных, с ладошку младенца величиной сандвичей с самой разной натуральной снедью, не особенно приглядываясь к тому, что это за снедь. Ко всему этому он добавил сифон фирменного тёмного тоника под наименованием «Шёпот звёзд». Он никогда ещё не пил его прежде и теперь решил попробовать, что это такое. Тоников было великое множество, стандартов никаких, и каждое кафе, во главе которых почти всегда стояли ушедшие на покой старики-космонавты — «деды», изощрялось на свой лад и вкус, стараясь перещеголять других.

Сервировав столик, Лобов отправил послушную каталку на её запрограммированное возле автоматических прилавков место и осмотрелся. В центре зала кипел и плескался фонтан, его разновысокие пенные струи были подкрашены мягкой подсветкой акварельных тонов. Вокруг фонтана под как бы отдалённые каплеструйные музыкальные аккорды в плавном танце скользило десятка полтора пар. Чем дольше следил Иван за танцующими, тем более ему чудилось, что этот сдержанный ласковый танец похож на древний славянский хоровод, который водили его предки поздним летом перед сбором хлеба в честь доброго, но капризного бога Солнца — Костромы.

Снегина Иван заметил сразу же, как только он появился в его поле зрения — в толпе танцующих. Высокий, сереброголовый, в белом костюме, оттенявшем бронзовый загар лица, шеи и кистей рук и подчёркивавшем синеву глаз, Снегин был красив. По-мужски красив. Одинаково хорош что для картины, что для скульптуры. И молодая женщина, с которой танцевал Всеволод, была картинно красива: смуглянка с точёной фигурой и мягким, будто полированным лицом африканского типа. Она была одета в форменный костюм космонавтов — голубой с белым кантом, но Иван не мог отделаться от впечатления, что смуглянка — и не космонавтка вовсе, а актриса. Поэтому вся эта сцена у фонтана невольно представлялась ему фрагментом из пьесы, в которой Всеволод Снегин уверенно играл главную роль. Судя по манере общения во время танца, Всеволод вряд ли знал эту дочь знойной Африки прежде, до этой встречи. Просто увидел — и не мог удержаться от того, чтобы, предваряя встречу с Иваном, не пройтись в танце с этой красавицей. В этом был весь Снегин! Импульсивный и порывистый, несмотря на рассудочную мощь своего интеллекта, холодноватый, но страстный в этой холодности поклонник всего прекрасного, а уж женской красоты — в особенности. Недаром же в юности он был удостоен прозвища Гранд!

Разглядывая такие разные и все-таки странно схожие манерой улыбаться, поглядывать друг на друга и на весь остальной мир лица танцующей пары: медальное лицо Снегина с уже отяжелевшими, но ещё сохранившими свою природную чеканность чертами, и мягкое, будто отполированное зноем и ветром лицо африканки, добрую половину которого занимали глаза да губы, Лобов вдруг ощутил, как похолодело его сердце. Правда, оно тут же начало оттаивать, но лёгкий холодок в груди, точно привкус мятной конфеты во рту, застоялся и никак не хотел рассеиваться. В памяти Ивана всплыла улыбка Лены, совсем не такая, как у африканки, — бездумная улыбка трепетно-радостной плоти, совсем другая — улыбка души, улыбка грустноватая, как и все иное, осмысленное человеком достаточно глубоко и полно. Улыбка Лены всплыла, будто Лена на секунду присела за белый столик рядом с Иваном и растаяла, оставив в груди мятный холодок.

Этот невольный вздох памяти потянул за собой и другую ассоциацию из прошлого — кафе космонавтов на базе возле Стикса, что рядом с Далией. То самое кафе, где десять лет тому назад Иван вот так же, с глазу на глаз, встретился по делу со Снегиным, но тогда не по своей, а по его инициативе. Прошло десять лет, а будто вчера это было! База на Стиксе, потом Даль-Гей, Шпонк, Тика, Стиг, Кайна Стан, Таиг… И схватка не на жизнь, а на смерть с Яр-Хисом. Целый мир, утонувший в прошлом! Утонувший, казалось бы, навсегда, но теперь старательно воскрешаемый Иваном и вытаскиваемый им в сиюминутную действительность по тайному велению судьбы. Иллюзия скоротечности времени, превратившая десятилетнюю давность во вчерашний день, возникла у Лобова, наверное, потому, что за это десятилетие он ни разу не встречался со Всеволодом в кафе. Вообще-то встречи были, и деловые, и на отдыхе во время земных каникул. Встреч было немало, и случались они где угодно, но только не в кафе, а интерьер кафе космонавтов за это время практически не изменился. Да и Всеволод почти не изменился! Время быстро летит в детстве и на переломе от зрелости к старости. В детстве десять лет — целая жизнь, а на роковом переломе те же десять лет способны превратить полного сил мужчину в старика. А на рубеже от тридцати до пятидесяти, который проходили сейчас и Снегин и Лобов, десять лет — пустяк, мало меняющий человека. Вот и возникла у Ивана при виде увлечённого танцем Всеволода Снегина иллюзия того, что встреча с ним накануне опасной операции в Даль-Гее состоялась не десять длинных лет тому назад, а буквально вчера… Тем более, что это далёкое и близкое вчера должно было получить своё сегодняшнее продолжение.

Когда в хороводе танца Снегин со своей партнёршей переместился на сторону Лобова, Иван, привлекая внимание товарища, поднял руку. Но увлечённый разговором Всеволод этого не заметил. Иван профессионально пожалел своего старого товарища: будь Снегин работающим пилотом-командиром, такого никогда бы не случилось. Деквалифицировался Всеволод на своём высоком административном посту.

Снегин жеста Ивана не заметил, зато заметили другие. В мире космонавтов Иван Лобов пользовался известностью, ничуть не меньшей, чем в былые времена какая-нибудь эстрадная супер-звезда. Только Иван пользовался другой — трудовой известностью, которая возносила своего избранника далеко не столь стремительно и шумно, но зато надёжно и навсегда. Пожалуй, в профессиональных вопросах космической работы авторитет и известность Лобова были даже выше, чем у командующего дальним космофлотом Всеволода Снегина. В среде гиперсветовиков бытовала ссылка на мнение Ивана Лобова, как на прецедент, обсуждать который конечно же можно, но сомневаться в котором в общем-то неразумно. «Аутос эфа!» — посмеивались порой космонавты-гиперсветовики, копируя древних пифагорейцев, живших тридцатью веками раньше, но относились к этому: «Он сам сказал!» — отнюдь не юмористически. И уж конечно, любая встреча Лобова со Снегиным, а тем более в кафе космонавтов, никак не могла пройти незамеченной. Когда Всеволод не заметил приветственного жеста товарища, чья-то рука из танцующих по соседству коснулась его плеча, а кивок головы указал на белый столик. Снегин обернулся и, поскольку улыбка и без того играла на его губах, улыбнулся ещё шире. В свою очередь подняв руку, он жестом показал, что сейчас проводит партнёршу и подойдёт. Через минуту он присоединился к Ивану и поздоровался, хотя они уже встречались по видеоканалу:

— Здравствуй, нетулика.

— Здравствуй, донжуан, — в тон ему ответил Лобов.

— Это Ильта, — пояснил Снегин, усаживаясь в плетёное кресло. — Дочь старого Лунге, который был инструктором по пилотажу и у тебя и у меня.

— Каждая девушка — чья-нибудь дочь.

— В особенности красивая, верно?

Иван не поддержал шутки, и Снегин, сменив тон, полюбопытствовал:

— А Клим и Алексей?

— Их не будет. — И поскольку Всеволод смотрел недоверчиво, не зная, как принимать эти слова — в шутку или всерьёз, пояснил: — Дело у меня секретное.

— Даже от Клима и Алексея?

— Отчасти и от них.

Лобов никогда не отличался многословием, но сегодня был особенно краток. Пытаясь угадать, что кроется за всем этим, Всеволод выдержал паузу, оглядел сервировку, одобрительно кивнул, отделил от внушительной кисти виноградину, уважительно взвесил на ладони и отправил в рот.

— Хорош! С земляничным привкусом.

— А это хорошо, когда виноград — да с земляничным?

— В меру все хорошо.

— Да, — рассеянно согласился Лобов, — в меру все хорошо. Только кто её устанавливает, эту меру?

— Человек — мера всех вещей.

— Разные они — люди.

— Разные, — согласился Снегин.

— А стало быть, и меры разные, верно?

— Верно.

Снегин не форсировал разговор, приглядываясь к старому товарищу, прикидывая, как вести себя, чтобы, не дай Бог, не допустить какой-нибудь неловкости в такой деликатной ситуации. Сам он предпочёл бы лёгкий, непринуждённый, сдобренный шуткой разговор, если бы даже речь шла об очень серьёзных вещах. Разговор, он и есть разговор, предварение настоящих дел и событий. Но Иван всегда был тяжеловат в беседах, к тому же не Всеволоду сейчас выбирать, на то воля Ивана. Снегин вернулся из инспекционного облёта галактических баз только сегодня, на рассвете, пробыв в дальнем космосе в общей сложности около полугода и лучше, чем кто-либо другой, зная о несчастье Ивана. Тогда же, утром, дождавшись подходящего часа, он и связался с Лобовым.

— Соболезную, — коротко сказал он после традиционного обмена приветствиями.

— Не надо об этом.

— А что надо? — импульсивно и, может быть, не вполне к месту спросил Снегин.

— Встречу. Есть серьёзный разговор.

— Когда?

— Чем быстрее, тем лучше.

— Тогда сегодня. Вечером. Там, где тебе удобно. И время назначай сам.

Лобов помедлил, прежде чем ответить.

— Может быть, денёк-другой передохнешь после рейда?

— Я в форме, Иван. Сегодня вечером.

Теперь, когда эта встреча состоялась, Снегин внимательно приглядывался к товарищу. Хорошо зная характер Лобова, он изначально догадывался о предмете столь спешного, необходимого ему разговора. Его догадка обрела опору, когда Снегин, пользуясь своим высоким положением, навёл общие справки о занятиях экипажа «Торнадо» в течение пяти недель его пребывания на земных каникулах. Эта догадка превратилась было в уверенность, когда Снегин заметил свежие рубцы на лице Ивана, точно от удара тонким бичом или ивовым прутом: один, едва различимый, — на левой щеке, другой, куда более выраженный, — на шее, пониже уха. Не надо было быть медиком специалистом, чтобы догадаться об их происхождении: это были следы лучевых ударов при стрельбе по Лобову как по мишени из лучевого пистолета на пониженной, но все-таки более чем ощутимой мощности. При таких тренировках Иван никогда не жалел себя и работал на грани почти неразумного риска, упрямо исповедуя древнюю суворовскую истину — тяжело в учении, легко в бою. Снегин представил себе, как выглядит скрытый сейчас одеждой торс Ивана, и невольно вздохнул. А он-то недоумевал, зачем экипажу «Торнадо» понадобился для тренировок снайпер-инструктор — виртуоз стрельбы из всех видов горячего оружия.

Но чем больше присматривался Всеволод к Лобову, тем все более расшатывалась его обретённая было уверенность в том, что ему уже известна суть его затеи. Странный был какой-то Иван, на себя не похожий. И не поймёшь — какой! Рассеянный? Злой на весь мир? Уставший, махнувший на все рукой? Почему, собственно, он пришёл на встречу один — без Клима и Алексея? И потом, это уж ни в какие ворота не лезло, несмотря на своё горе, Иван помолодел. Помолодел, несмотря на тени под глазами, углубившиеся морщины над переносьем и в углах рта, обозначившуюся скульптурную сухость, худобу лица. Помолодел, будто сбросил со своих плеч добрый десяток лет, превратившись в того Ивана Лобова, который сидел рядом с ним в кафе космонавтов на базе возле Стикса. Будто и не было этого путаного, нашпигованного событиями десятилетия. Недаром Ильта сказала ему: «Я думала, он старше». «Кто?» — не понял Всеволод. «Лобов. — Огромные глаза Ильты обежали лицо Онегина. Я думала, вы — ровесники. А он — моложе». Всеволод отделался шуткой, но почувствовал лёгкий укол — ревности, зависти, недовольства ли — трудно было понять, но почувствовал. И успокоил себя тем, что Ильта ошиблась, не может беда молодить человека. Но она не ошиблась, Иван и впрямь помолодел! Он словно очистился от всего случайного, накапливаемого в душах человеческих буднями прожитых дней, стал яснее, строже, а может быть… может быть, и злее. Наверное, именно в этом секрет неожиданной вспышки его второй молодости. Здоровая злость на несправедливость судьбы — удел молодёжи; зрелые люди реагируют на вольности рока куда терпимее, они уже по опыту знают, что вместе с талантом, умением, ловкостью в жизни немалую роль играет ещё и простое везение, что против воли случая не попрёшь, а с судьбой приходится мириться в силу необходимости. А вот Иван, судя по всему, с судьбой не смирился! Как и в юности, как и на пороге зрелости, когда он только завоёвывал своё место в дальнем космофлоте, Иван озлился на капризницу судьбу, озлился, а поэтому, вопреки её каверзам, — помолодел. От такого, озлившегося и помолодевшего Ивана можно было ждать самых неожиданных авантюр.

Да и вообще, Иван — это Иван! Разве можно быть уверенным, что до конца разгадал то, что задумано Иваном Лобовым?

Глава 2

За пять недель, а точнее, за тридцать семь суток до встречи Снегина и Лобова в кафе космонавтов патрульный корабль «Торнадо» вынырнул из гиперсветового тоннеля в «живое» пространство на расстоянии в несколько световых минут от Земли. Когда корабль стабилизировался на досветовой скорости, Клим уточнил его координаты и запросил трассу конечного торможения и посадки. Ответная команда была такой, что штурман корабля не поверил своим ушам и на всякий случай повторил запрос. И к повтору команды он отнёсся с недоверием, точнее, с недоумением, хотя пальцы его сами собой пробежались по ходовому координатору, вручную дублируя полученную команду и снимая предохранительные блокировки. Кронин, занятый финишным контролем гиперсветовых двигателей и, как всегда, предельно углубившийся в своё дело, не обратил внимания на нюансы поведения штурмана. Но всевидящий, как это и положено командиру корабля, Иван Лобов обратил.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось. — Клим, глядя на командира, выдержал паузу. — Нам дали ноль-вторую трассу.

Диалог товарищей расслышал инженер и рассеянно, не отрываясь от выполняемых операций, полюбопытствовал:

— Ты ненароком не напутал? Эйфория перехода на субсвет! Бывает.

Клим не посчитал нужным ответить. Впрочем, откуда Алексею знать, что он для надёжности повторил свой запрос? Клима одолевали сомнения более серьёзные, чем последствия субсветовой эйфории. Гиперсветовая навигация — дело тонкое, лежащее на грани строгой науки и высокого искусства, — специфическое мастерство, которое, подобно поэзии, помимо профессионализма, требует ещё и вдохновения. Разве хоть один штурман-гиперсветовик может быть уверен в себе до конца? Ошибка на выхлопывании из гиперсвета в «живое» пространство в одну миллисекунду оборачивается промахом по меньшей мере в триста километров! А гиперсветовой выхлоп — это взрыв мощностью в десятки мегатонн, несущий в себе потенциальную опасность для маяков, трассовых реперов и других кораблей. И хотя штурман был уверен в точности своих расчётов и совместных действий с командиром корабля, червячок сомнений в его душе не мог не зашевелиться. Не случайно же им дали ноль-вторую трассу! Небывалый случай!

Дело в том, что все трассы конечного торможения и посадки, начинавшиеся с ноля, вели прямо на Землю — в обход главной гиперсветовой базы на Луне. Но особенно почётными, в прямом и переносном смысле этого слова, считались трассы первого ноль-десятка, обозначенные двузначными цифрами и замыкавшиеся на центральном космодроме Земли — Байконуре. По трассам ноль-десятка принимались чрезвычайники: триумфаторы, вершители подвигов и открыватели новых миров, аварийные корабли с тяжелобольными, нуждавшимися в срочной медицинской помощи высшей квалификации… И виновники грубых, опасных для людей и техники нарушений правил космического бытия и регламентов космовождения. И поскольку в своём последнем рейде патрульный корабль «Торнадо» подвигов не совершил и открытий не сделал, поскольку материальная часть его была в полном порядке, а экипаж вполне здоров, у штурмана не могли не возникнуть разного рода навигационные сомнения и тревоги.

Избегая смотреть на командира и мысленно благодаря его за деликатное молчание, Клим Ждан погрузился в ретроградную расшифровку всех этапов гиперсветового подхода, предшествовавших явлению корабля на «свет Божий». Чтобы не нервировать штурмана понапрасну, Лобов сбалансировал корабль на автопилоте и перешёл из ходовой рубки в кают-компанию. Вскоре к нему присоединился и Алексей Кронин. Лобов сидел за столом, механически потягивая из бокала золотистый тоник специального состава с интригующе-поэтическим названием «Глоток солнца». Собственно, занятие Ивана было обязательным после выхода из гиперсвета, — не столько питием в обычном смысле слова, сколько лечебной процедурой, снимавшей нервное напряжение и компенсировавшей действие хаотических перегрузок на человеческий организм. Однако врачи и соммелье, искусные мастера по изготовлению напитков, прилагали все усилия, чтобы сделать эту лечебную процедуру не только полезной, но и приятной. Алексей достал из шкафчика прозрачный, тонкостенный, звенящий как колокольчик бокал из небьющегося стекла, хоть орехи им коли, и примостился рядом с командиром.

— Не возражаешь? — протянул он руку к сифону с тоником.

Иван рассеянно посмотрел на него и пожал литым плечом пожалуйста! Алексей нацедил себе сердитого напитка, всклубившегося шипящей от злости, плюющейся пеной. Спрашивать Ивана о том, о чем его только что спросил инженер, было не только не обязательно, но и не принято. Алексей задал свой пустой вопрос лишь для того, чтобы отвлечь командира от невеселых мыслей, вызвать на ничего не значащий разговор, — уж больно мрачное лицо было у Ивана! Но Лобов на это дипломатическое предложение не откликнулся, молчал, продольная складка над его переносьем так и не разгладилась. Иван был мрачноват весь этот патрульный рейд. Хотя ни разу не сорвался и, вообще, изо всех сил держал себя в привычных поведенческих рамках. Получалось это у него не очень здорово, но все-таки получалось. У Ивана Лобова, в принципе, все более или менее получалось, когда он хотел этого и брался за дело. Но Кронин видел, какой нелегкой ценой Ивану давались в этом рейде привычные, естественные нормы поведения. Собственно, Кронин знал в чем тут дело: Иван просто тосковал. По разного рода накладкам в космической работе его разлука с Леной Зим затянулась почти на целый год. К тому же экспедиция на рейдере «Денебола», где Лена выполняла обязанности борт-врача, была если и не рискованной в полном смысле этого слова, то достаточно щепетильной. Рейдер проводил детальное обследование ранее обнаруженных подпространственных галактических каналов. Этих своеобразных включений четвертого измерения, использование которых сокращало длительность и время космических перелетов в десятки, сотни, а то и тысячи раз — «трещины» локальных включений разнообразны и прихотливы. Обследование подпространственных каналов — дело тонкое! Не столько в смысле навигационного или пилотажного мастерства, сколько в плане жесткого соблюдения всех мер безопасности и дотошного отношения к изменениям всяких, даже вовсе безобидных на первый взгляд космических факторов. Кронин знал, что Иван не очень-то жаловал Анта Гролля, командира «Денеболы» и руководителя экспедиции, считая, что при всех своих блестящих качествах ему, как и Всеволоду Онегину в молодости, не хватает надежности. Сомнения Ивана в достоинствах Гролля как руководителя подпространственной экспедиции разделял и Алексей. Но вот другой пункт опасений Лобова представлялся ему суеверием, которым, вообще-то говоря, страдало большинство профессиональных космонавтов со стажем. Клим в противоположность мнению своих товарищей совершенно искренне считал Анта Ксаверьевича Гролля выдающимся гиперсветовиком, зато разделял те опасения Ивана, которые Кронин почитал за суеверие. Опасения эти основывались на том, что Лена Зим не числилась в составе экипажа «Денеболы», а была введена в него в самый последний момент — взамен неожиданно заболевшей коллеги по профессии. Когда что-то или кто-то — не важно что и кто: член экипажа, двигатель, груз, оборудование, — менялись в самый последний момент, это почиталось у космонавтов со стажем недоброй приметой. Но больше всего Ивану, а вместе с ним и Климу не понравилось, что Лена «напросилась» в состав подпространственной экспедиции. Напросилась Лена вынужденно, не сделай она этого, пришлось бы либо откладывать старт «Денеболы», либо брать в экспедицию стажера вместо настоящего борт-врача. И тем не менее она напросилась! Напросилась перед самым стартом! На этой зыбкой основе и базировалось мрачноватое настроение Лобова в ходе патрульного рейда, при молчаливом сочувствии, а стало быть и попустительстве со стороны Клима. Алексей и подшучивал над товарищами, и высмеивал их опасения, и ругался с ними по поводу этих нелепых и липучих как репей космических суеверий, — ничего не помогало. Лена напросилась! В этом, именно в этом, по молчаливому убеждению Лобова и Ждана, таились возможные неприятности для «Денеболы» вообще и для Лены в особенности. Хоть смейся, хоть плачь, хоть ругайся, хоть сочувствуй этим высокообразованным и опытным профессионалам! Алексей добился лишь того, что Клим вслух обругал почитаемого им Анта Гролля, на которого он, кстати говоря, был похож своим характером. Обругал за то, что Ант довел своей неуместной деликатностью дело до того, что Лена вынуждена была напроситься. Анту следовало не разыгрывать джентльмена, а прямо предложить Лене место в экспедиции. Тогда Лена не была бы вынуждена «напрашиваться», а за «Денеболу» можно было бы беспокоиться куда меньше, чем теперь. Что тут поделаешь! Каждый человек, если он не совершённый остолоп, в особенности тот, который занят рискованным делом, — всегда немножко ребёнок, любящий не только работать, но и играть в ходе самой работы, сколько бы серьёзной эта работа ни была. Клим любил играть в интуицию, а стало быть и в суеверия, Алексей любил играть в логику, а стало быть был противником суеверий. Что касается Ивана, то он занимался обеими этими играми сразу, потому-то он и был пилотом экстра-класса с карт-бланшем в руках на инициативные действия и с персональным позывным два нуля первый. С этим следовало примириться, и Алексей примирился.

Кронин подождал, пока в бокале не осела шапка белоснежной пены, а потом залпом выпил его содержимое. Напиток был забористым, как хорошо выдержанный квас, но шибал в нос не кислой остротой, а луговыми цветами, только что скошенной травой и чем-то солнечно-светлым. Собственно, по этой причине тоник и назывался «Глоток солнца», несколько претенциозно, по мнению Алексея, но по существу правильно.

— Что-то наших соммелье потянуло на абстракции, — вслух подумал инженер, адресуясь, вообще-то говоря, к командиру.

И опять Лобов не сразу понял его.

— Какие абстракции? — спросил он после паузы.

— Абстракции названий.

Алексей нацедил себе вторую порцию и выпил теперь сразу, пачкая губы пеной. Все ещё гудящая от перегрузок, мутноватая голова начала светлеть, поярчели краски корабельного интерьера, скульптурное, рельефнее во всех линиях стало лицо командира. Конечно, в этой реакции было и немало чистой психологии: организм «знал», что тоник под названием «Глоток солнца» принесёт ему облегчение, и торопился отреагировать, опережая физиологию событий. И слава Богу, что торопился!

— Хороший тоник, — похвалил Алексей, облизывая выпачканные пеной губы. — Научились делать то, что надо. Вот только от названия остаётся какой-то черно-белый привкус. Ты не находишь?

Поскольку командир отмолчался, Кронин с прежней неторопливостью продолжал:

— Скажем, голубая мечта. Это прекрасно как с точки зрения поэзии, так и с точки зрения математики. А голубая абстракция? Или, допустим, черно-белая мечта? По-моему, это издержки больного воображения. Но в данном конкретном случае я говорю не об абстракциях вообще, а об абстракциях топонимики, относящейся к напиткам, которые нам поставляют базы. Да не опустеют их склады и хранилища! Ещё пять лет тому назад нас угощали тониками с очень понятными, простыми, как и сами содержащие их сифоны, названиями: «Весна», «Земляничная поляна», «Княженика» и прочая, и прочая, и прочая. Помнишь? А потом произошла культурно-напиточная революция и восторжествовали абстракции: «Глоток солнца», «Лунные тени» и даже «Аку-аку». Черт-те что! С чего бы это! И не наводит ли все это тебя на глубокомысленные размышления?

Лобов невольно улыбнулся. Он был благодарен Алексею за эту пустопорожнюю болтовню, с помощью которой рассудительный инженер ухитрялся снимать психологические напряжения в самых разнообразных ситуациях.

— Ну, а если тебя беспокоят маршевые двигатели, — продолжал Кронин уже другим, деловым тоном, — то напрасно. Конечно, в завершающей фазе гиперсвета был лёгкий сбой. Был! Но это даже не сбой, а сбойчик — детский крик на лужайке в погожий летний день. Никаких признаков гравитационного помпажа, ручаюсь своей уже начавшей седеть головой.

Говоря о гравитационном помпаже, инженер имел в виду ту самую свирепую аритмию в работе гиперсветовых двигателей, пространственная отдача которой перетряхивает метеорные рои, клубит космическую пыль и разрушает наружные антенны кораблей, маяков и реперов.

— Ты полагаешь, что я разучился отличать сбой от помпажа?

— А если не разучился, чего же ты весь издёргался? Да мало ли по какой причине могут дать трассу из первого ноль-десятка?

— Вот именно, — снова мрачнея, пробормотал Иван.

Алексей мысленно ругнул себя за неверный поворот разговора и продолжал, снова выходя на рельсы рассудительного оптимизма:

— И за навигацию ты беспокоишься совершенно напрасно! — И хотя Лобов пожатием плеч ясно показал, что за навигацию не беспокоится, инженер как ни в чем не бывало продолжал: Чтобы Клим увалился на другую трассу? Не было такого в практике экипажа «Торнадо» и никогда не будет! Клим копается только для очистки совести. А вот и он, собственной персоной! И его лучезарная физиономия — лучший гарант нашей добропорядочности.

Клим Ждан был весел, оживлён и, так сказать, бурлил разного рода мысленными, ещё не нашедшими словесного выхода догадками и предположениями. Не присаживаясь, он нацедил себе полный бокал росника, так что белая шапка пены чуть было не съехала набок, и жадно выпил, испачкав не только губы, но и кончик носа. Вытирая лицо мягким цветным платком, он проговорил, пародируя текст диспетчерских сообщений:

— Официально уведомляю, что никаких запредельных отклонений от предначертанного «Торнадо» маршрута не обнаружено. Наш выход из гиперсвета можно использовать как учебное пособие на курсах усовершенствования штурманов дальнего космоса. Даже сбой гиперсветовых маршевиков, который прошляпил наш дипломированный бортинженер, не испортил общей картины.

Кронин печально вздохнул.

— Точность — вежливость королей, но никак не штурманов! Дипломированный бортинженер не прошляпил, а своевременно компенсировал начавшийся сбой. И если бы не этот скромный, но бдительный инженер, то получилась бы у тебя не картина, а мазня.

Клим засмеялся:

— Сочтёмся славою! Ведь мы свои же люди. Главное, что на выходе из гиперсвета у нас все в порядке. Тип-топ!

— Почему же нам дали почётную трассу?

Штурман многозначительно поджал губы, пододвинул ногой кресло и не столько сел, сколько плюхнулся в него.

— Им видней.

— Кому — им? — не отставал Кронин.

— Тем, кто финишные дорожки распределяет. — В глазах Клима замерцали озорные огоньки. — Как это говорится в известной присказке? Жираф большой, ему видней! Может быть, мы, грешные, сами того не подозревая, сделали какое-нибудь великое открытие? Бывает ведь! Сделали, да по своему невежеству не сообразили, что к чему. А те, кто повыше, кому видней, сообразили. Приземляемся в Байконуре, а там уже стоит новый памятник экипажу «Торнадо». В мраморе!

— Старомодно, — поморщился Алексей.

— Ну из векита! Из этого вечного материала, для которого не только тысячи, но и десятки тысяч лет нипочём. Этот памятник у меня перед глазами как живой! В той мере, конечно, в какой это позволительно памятникам. Иван, естественно, стоит во весь свой рост, развернув плечи, и, приставив козырьком ко лбу свою всесокрушительную длань, прозорливо смотрит в бесконечные дали Вселенной. Я сижу у его ног в скромной позе роденовского мыслителя. Ведь должен быть в героическом экипаже хоть один мыслитель, верно? Ну, а Алексей вальяжно возлегает у наших ног. Спит. Воодушевлённо спит! Как это делает подавляющее большинство представителей его профессии в благополучном рейде в преддверии великих космографических открытий.

— По-моему, ты повторяешься, — подозрительно констатировал инженер, — а? По-моему, я когда-то уже слышал от тебя о таком памятнике! Ну да ладно. Скажи мне, роденовский мыслитель, а ты не догадался просто и безыскусно запросить у диспетчера, почему это нас вдруг удостоили ноль-второй трассой?

— Догадался, Алешенька, только запрашивать не стал. Видишь ли, старший диспетчер, живой человек из плоти и крови, выходит на связь только в первые пять минут каждого получаса, а все остальное время на связи — робот, который повторит тебе команду, только и всего. Так что, — штурман демонстративно посмотрел на часы, — придётся потерпеть.

— По аварийному каналу на старшего диспетчера можно выйти в любое время, — возразил Кронин.

— А разве у нас случилась авария?

— Правила для того и создаются, чтобы их время от времени нарушали.

Клим засмеялся:

— Если нельзя, но очень хочется, то все-таки можно? Думаешь, мне не хочется узнать, почему это нас вдруг принимают с таким почётом? Хочется, да реноме «Торнадо» не позволяет! Будь у нас стажёр на борту, другое дело: можно было бы сослаться на его неопытность. Впрочем, если командир того пожелает, я готов слегка запятнать свою репутацию, но удовлетворить любопытство.

И Клим, да и Алексей не были уверены, слышит ли их полушутливую пикировку командир. Оказывается, слышал, во всяком случае, следил за смысловой нитью их разговора, потому что ответил почти без паузы:

— Думаю, что дело не в нас.

— Как это, не в нас? — не понял штурман.

— Не в том, что мы в чем-то проштрафились или прославились, — пояснил Лобов. — Просто случилось что-то, понимаете?

— Случилось?

— Случилось, — упрямо повторил Лобов. — Не с нами, а вообще, понимаете? Случилось что-то, требующее нашего срочного прибытия на Землю. Вот нас и пустили прямо на Байконур, минуя центральную лунную базу.

Переглянувшись со штурманом, Кронин возразил:

— Случись нечто чрезвычайное, нас бы предупредили.

— И правда, Иван, — поддержал его Клим. — Игры втёмную у нас не приняты. Если даже допустить…

Штурман на полуслове прикусил язык, потому что мысленно допустил. И допущение это получилось вполне однозначным, потому что оно на протяжении всего этого рейда было своего рода притчей во языцех экипажа «Торнадо». Ведь если что-то случилось с «Денеболой», а не дай Бог, и с Леной Зим, то Ивана конечно же постараются уберечь от всякого рода ещё неопределённых, но тревожных вестей. А «Торнадо» пустят прямой дорогой на Байконур! Только так и не иначе. Клим перехватил взгляд Кронина и понял, что и Алексея, несмотря на весь его скептицизм относительно суеверий, беспокоят точно такие же догадки. А про Ивана и говорить нечего! Достаточно взглянуть на его подчёркнуто спокойное, каменное лицо, чтобы догадаться, — сразу же, как только кораблю дали «почётную» трассу, Иван начал тревожиться за судьбу «Денеболы». Мысль Клима Ждана заметалась, точно бабочка при виде птицы: ему хотелось сразу же и ободрить Ивана, и собственные сомнения развеять, да и вообще как-то разобраться с этой свалившейся на их головы ноль-второй трассой.

— Послушайте, — рассудительно проговорил инженер, — ведь мы думаем об одном и том же, не так ли?

Лобов промолчал, а Клим ограничился нетерпеливым междометием:

— Ну?

— Плохая правда — лучше хорошей неизвестности. — Алексей помолчал и пояснил свою мысль: — Если что-то случилось, я хочу сказать, если действительно случилось нечто серьёзное, то об этом должно было быть передано циркулярное сообщение. Верно?

— Допустим.

— Мы этого сообщения не получили. Следовательно, либо этого сообщения не было вообще, либо оно передавалось, когда мы проходили этап гиперсветового торможения, а поэтому не имели внешней связи. Погоди, Клим, не перебивай, дай мне закончить мысль. Будь это сообщение чрезвычайной важности, его бы повторяли непрерывно — до всеобщего подтверждения. Но если это циркуляр средней, так сказать, важности, то повторять его могут, скажем, в начале каждого часа, а то и ещё реже. Но…

— Но запросить этот циркуляр можно в любое время! — перебил штурман и, поднявшись на ноги, перевёл взгляд на Ивана. Именно штурман следил за циркулярными сообщениями, а поэтому Клим чувствовал себя хозяином положения и ждал лишь формального согласия командира.

— Что ж, — решил Лобов после лёгкой паузы, — запросим циркуляр.

— Если только он был, — уточнил Кронин.

— Да, если он был, — покорно согласился Лобов.

Циркуляр был! И через несколько секунд экипаж «Торнадо», волнуясь каждый по-своему, прослушал его. Циркуляр уведомлял, что сегодня, ровно в тринадцать часов по мировому времени, боевые действия в Даль-Гее прекратились. Прекратилась гражданская война, продолжавшаяся около десяти лет! Объявлено перемирие. Согласительный далийский комитет обратился к Земле с просьбой об установлении нормальных дипломатических отношений. Далийские космические базы объявлялись открытыми и готовыми к приёму земных гиперсветовых кораблей.

Глава 3

Снегин пришёл на встречу изрядно проголодавшимся. Он отдал должное сандвичам, а потом принялся за виноград, заедая его фисташками и уверяя, что они удивительно гармонируют друг с другом. Лобов молча потягивал через соломинку полюбившийся ему тёмный, почти чёрный, словно кровь дракона, тоник, оттягивая начало разговора по существу. Медлил, как перед прыжком в ледяную воду, когда наперёд знаешь, что прыгать придётся, и все-таки медлишь! Да и Снегин медлил, догадываясь конечно же что командир «Торнадо» вовсе не случайно пригласил его на конфиденциальную встречу сразу же после возвращения на Землю. Догадывался он и о том, что последует некое рискованное предложение, отказать Ивану в котором будет трудно и согласиться на которое, скорее всего, будет ещё труднее. И тем не менее Снегин чувствовал себя, разумеется, гораздо свободнее: одно дело просить, другое дело выслушивать просьбы, одно дело предлагать и совсем другое решать, достойно ли внимания и претворения в жизнь это предложение. Именно поэтому Снегин в конце концов пожалел маявшегося в непривычной для него дипломатической миссии Ивана и подставился.

— Ты не забыл, что в Даль-Гее по-прежнему не в моде лучевое оружие? — И видя, что Лобов не понимает его, провёл кончиками пальцев по своей щеке и шее.

— Вот ты о чем. — Иван машинально повторил движение товарища, задержав пальцы на свежем и, видимо, ещё болезненном рубце.

— Об этом. В Даль-Гее и теперь царствует пулевое оружие. И некоронованный король его — крупнокалиберный автоматический пистолет. — Снегин помолчал и счёл нужным пояснить: Лучевое оружие альтернативно, снижая мощность излучения, можно не только убить, но и отхлестать, а то и просто напугать.

— Можно, — усмехнулся Иван и ещё раз прикоснулся кончиками пальцев к рубцу на шее.

— А далийцы не признавали ни альтернатив, ни компромиссов. Убивать, так убивать! Пуля тут незаменима.

— Пуля — дура, а луч — молодец, — перефразируя Суворова, заметил Иван, и трудно было понять — шутит он или говорит серьёзно. — Но теперь в Даль-Гее уже не война, а перемирие, может быть, далийцы поумнели и сдают пулевое оружие в архив?

Снегин покачал головой:

— Не так-то просто меняются традиции. Хороший пулевой пистолет в Даль-Гее — такой же устойчивый показатель общественного престижа, как, скажем, хороший автомобиль или загородная вилла. Пистолеты лелеют и холят, пистолеты украшают редкой костью бинго, платиной и драгоценными камнями, пистолеты дарят детям в день совершеннолетия, друзьям и любовницам, пистолетами хвастают и пускают их в ход по надобности и даже без оной. Пройдут годы и годы, прежде чем столетиями создавшаяся престижность личного оружия вообще и пулевого пистолета в особенности будет в Даль-Гее поколеблена. Да и будет ли? Наступившее перемирие — вооружённое перемирие, то и дело нарушаемое локальными схватками и стычками. Правда, всерьёз воевать не хочет ни Яр-Хис, ни тем более Народный Фронт — слишком уж непопулярна в народе эта братоубийственная бойня, затянувшаяся на целое десятилетие. Но и до настоящего, так сказать, беспистолетного мира, в Даль-Гее так же далеко, как до Магеллановых облаков.

Иван слушал товарища молча. Онегина стоило послушать, сведения о Даль-Гее у него были самые свежие, что называется с пылу, с жару. Гражданская война в Даль-Гее началась с народной революции, вспыхнувшей вскоре после того, как экипаж «Торнадо», выполнив свою миссию, покинул этот город-государство. Остриём своим народная революция была направлена против тайной власти Яр-Хиса и института умроков, но попутно народ протестовал против имущественного и правового неравенства и всяческих злоупотреблений со стороны власть имущих. Поэтому революция обрушилась не только на официальный государственный аппарат. Парламент и правительство были распущены, президент Таиг благоразумно ушёл в отставку, а вся власть в Даль-Гее перешла к Революционному Совету. Революционный Совет был очень демократичной, всепредставительной, но весьма громоздкой и неповоротливой организацией. Хуже всего было то, что он не справился с экономическими трудностями и прежде всего с производством жизненно важных средств массового потребления. Заменить армию умроков, работавших главным образом в области земледелия, животноводства и на самых чёрных и грязных операциях общественного и промышленного обслуживания, робототехникой земного типа оказалось очень и очень непросто. Между тем, воспроизводство умроков было прекращено, а поскольку процесс этот был предельно централизован и всегда жёстко контролировался центральным государственным аппаратом, запрет этот соблюдался с абсолютной неукоснительностью. Средняя же продолжительность жизни умроков была очень небольшой — около пятнадцати лет, а на тяжёлых работах и того меньше. Армия умроков редела, земледельческие и животноводческие фермы приходили в упадок, добровольцев для работы в области сельского хозяйства не хватало. Обозначился, а потом и обострился недостаток продуктов питания. Трудовой Даль-Гей заволновался, в его промышленных районах и на транспорте, которые более всего страдали от нехватки продуктов питания, началась забастовочная борьба.

Пользуясь народным недовольством, начал оживать и буквально на глазах, что называется не по дням, а по часам, набирать силу Яр-Хис, тайные корни которого, пронизывавшие всю далийскую жизнь, ликвидировать в ходе быстротечных революционных преобразований было конечно же невозможно. Чтобы как-то стабилизировать ситуацию. Революционный Совет Даль-Гея обратился за помощью к Земле, попросив параллельно с поставками робототехники организовать на самой Далии станции по их местному производству, техобслуживанию и эксплуатации. Земная цивилизация с готовностью пошла навстречу цивилизации далийской, но дальше переговоров и планирования соответствующих поставок дело не пошло. Использовав обращение Революционного Совета к Земле как предлог для обвинений в антипатриотизме и прямой измене, опираясь на общенародное недовольство и свои разветвлённые тайные силы, Яр-Хис спровоцировал вооружённое восстание. Это восстание окончательно раскололо Даль-Гей на два противоборствующих лагеря и вызвало разрыв всех отношений с Землёй, за исключением космонавигационных, отказаться от которых было невозможно по соображениям безопасности космических перелётов.

Братоубийственная война тянулась в Даль-Гее десять долгих лет. И конца ей не было видно! К войне в Даль-Гее привыкли, рассматривая её чуть ли не как естественное состояние. Сложились отряды солдат-наёмников, которые, наверное, с равными основаниями можно было назвать и бандами. На чисто коммерческих началах эти банды-отряды готовы были служить как Народному Фронту, так и Яр-Хису и в поисках выгоды, подбирая подходящие ситуации, периодически меняли свои цвета и политическую принадлежность. Появилась согласительная центристская партия, партия независимых, выполнявшая посреднические функции при обмене ранеными, пленными и полулегальной взаимовыгодной торговле, в рамках которой Яр-Хис реализовывал избытки сельскохозяйственной продукции, а Народный Фронт промышленные товары, включая, как это ни нелепо на первый взгляд, даже оружие. Постепенно, полустихийно-полуофициально, партии независимых был отведён участок центрального городского района, разрывавший линию сфаркса нейтральной зоной. В этой зоне по молчаливому соглашению враждующих сторон соблюдалось перемирие, здесь начали бурно разрастаться увеселительные и торговые заведения, за счёт которых эта крохотная далийская Швейцария медленно, но неуклонно расширялась, хотя ожесточённые бои периодически выгрызали эту нейтральную зону — зону пира во время чумы. А война все шла, текла кровь, лились слезы, ширились кладбища, падал уровень жизни.

Известие о всеобщем перемирии, циркуляр о котором поступил и на борт «Торнадо», было похоже на удар грома среди ясного неба. Постепенно это краткое сообщение обрастало деталями и подробностями. Выяснилось, что перемирие было довольно условным: оборонительные позиции Народного Фронта и Яр-Хиса, равно как и разделяющая их линия сфаркса, сохранились, но боевые действия были повсеместно прекращены. Причём его нарушителей карали очень сурово, вплоть до расстрела на месте нарушения, — и с одной, и с другой стороны. Нейтральная зона, эта малюсенькая далийская Швейцария, превратилась в место переговоров и широкие ворота для всяческих контактов, торговли и обоюдной беспорядочной миграции. В этой зоне был сформирован Согласительный комитет, образованный из представителей Народного Фронта, Яр-Хиса и партии Независимых. А во главе комитета на правах консула был поставлен извлечённый из политического небытия бывший дальгейский президент Таиг. Хотя формально Таиг не был наделён ровно никакой властью ни в одном из противоборствующих социальных лагерей, его старый авторитет, незаурядный ум, дипломатический опыт и своеобразное, срединное положение сразу же придали политический вес его фигуре.

Когда встал вопрос о возобновлении дипломатических контактов с Землёй, соответствующая миссия была поручена Таигу. Таиг действовал с предельной оперативностью. Установив через службу космонавигации, что командующий дальним космофлотом совершает облёт галактических баз, он связался по лонг-линии со Снегиным и предложил ему в рамках неофициальной дружеской встречи посетить Даль-Гей. Снегин согласился. Его приватная, сугубо предварительная, ни к чему ещё не обязывающая ни Землю, ни Далию встреча с Таигом состоялась непосредственно перед возвращением инспекционного рейдера на Землю.

Снегин откровенничал потому, что уверился: торнадовцы собрались в Даль-Гей! Во-первых, по наведённым справкам экипаж «Торнадо» вместо каникулярного отдыха занимался усиленными тренировками во всех видах боевых искусств — и с оружием, и без оружия. Во-вторых, Всеволод увидел помолодевшего в своей здоровой злости Лобова и ощутил, что он так и дышит зарядом на активные, может быть, даже отчаянные в своей смелости действия.

Смущало, правда, что Иван явился на встречу в одиночестве, замыслив, видимо, нечто экстраординарное, некий кунштюк, не имевший дотоле прецедента и не вполне одобряемый, а может быть, и вовсе не одобряемый Климом и Алексеем. Но и это обстоятельство не только не перечёркивало, а напротив, подтверждало далийский вариант — любые земные операции в Даль-Гее в условиях неразберихи перемирия были рискованны. И наконец, Снегин верил в то, что замысел Ивана имеет далийскую ориентацию ещё и потому, что ему очень хотелось верить в это: такой замысел торнадовцев соответствовал его собственным намерениям.

— Ты и сам хорошо знаешь, — рассказывал Снегин, — что Таиг всегда с большой симпатией относился к земной цивилизации, хотя никогда не переставал быть истовым далийцем.

— Знаю, — подтвердил Лобов.

— Он и к институту умроков относился истинно по-далийски, двойственно. Поэтому и был сначала низложен: в своей двойственности он не устраивал ни Народный Фронт, ни Яр-Хис. А потом восстал из пепла забвения как феникс, потому что такой выраженный политический дуалист как раз и нужен был Согласительному комитету.

— Политический двурушник, твой Таиг! Хотя, конечно, в личном плане — это обходительный, да и просто порядочный человек.

— Он такой же мой, как и твой, — холодновато отпарировал Снегин и, помолчав, продолжал уже спокойно. — Насколько я понял, от политического двурушничества Таиг излечился.

— Революция его излечила. И в особенности — отставка!

Снегин рассмеялся, разглядывая старого товарища так, словно увидел его впервые.

— А ты и впрямь озлился!

— Озлился?

— Это так, к слову. Революция, отставка думы, переломы что тут первично и что вторично, в конце концов, не так уж существенно. Существенно, что позиция Таига определилась: и в отношении симпатий к Земле — они укрепились, и в отношении института умроков — он понял, что возврата к воспроизводству генетических рабов не будет. Но Таига смущает, что Яр-Хис согласился на упразднение института умроков безо всяких предварительных условий. Хотя именно умроки всегда были ключевым пунктом разногласий между народниками и яр-хисовцами!

Лобов согласно кивнул, сосредоточенно размышляя о чем-то. Потом поднял глаза на товарища:

— И ты веришь, что Таиг действительно не знает, в чем тут дело?

— Я верю Таигу потому, что он был откровенен в своих сомнениях и так же откровенно попросил помощи! И вспомнил при этом о визите в Даль-Гей экипажа «Торнадо» десятилетней давности.

— Вот как? — Лобов не скрыл своего удивления.

— Именно так, — в голосе Всеволода прозвучала нотка удовлетворения, а может быть, и самодовольства. Лобов её уловил и догадался, что Таиг вспоминал, в лестных выражениях конечно, не только экипаж «Торнадо», но и самого Всеволода Снегина.

— И вспомнил Таиг о вашей троице не просто так. Он ясно дал мне понять, что приветствовал бы присылку в Даль-Гей земных наблюдателей-инкогнито, людей, знающих и любящих далийскую культуру, людей опытных, храбрых, проверенных в ответственных делах. Примерно таких, как Иван Лобов, Клим Ждан и Алексей Кронин.

— А тебя не упомянул?

Снегин не сдержал улыбки.

— Упомянул. Но я разъяснил, что в нынешнем моем положении участие в такой операции вряд ли возможно.

— Ты хочешь сказать — невозможно, — поправил Иван спокойно. — Шпионаж есть шпионаж, независимо от того, ведётся он с добрыми намерениями или со злым умыслом. Но что негоже Юпитеру, то гоже быку. Хм!

Глаза Снегина похолодели, став похожими на голубые льдинки.

— Ты хочешь меня обидеть?

— Да что ты! И в мыслях не было, — чистосердечно покаялся Иван, — просто размышляю вслух. Ведь Таиг — тоже Юпитер в своём далийском мире. Ну, если и не сам Юпитер, то Меркурий, его, так сказать, полномочный представитель с крылышками на ногах, который на роль быка тоже никак не годится. И тем не менее, Таиг не побоялся, а главное не постеснялся предложить тебе открытый лист на шпионаж в своём родном отечестве. Тебя не настораживает это приглашение к шпионажу?

— Нет, не настораживает! Прежде всего потому, что это не шпионаж. Это разведка в интересах Народного Фронта и Согласительного комитета.

— Прежде ты не очень-то жаловал игру словами.

Снегин снисходительно усмехнулся:

— Я и теперь её не жалую, чего нельзя сказать о тебе. Называя любой сбор информации шпионажем, ты сваливаешь в одну кучу белое и чёрное, как раз и превращая серьёзное обсуждение в игру словами. Ты стал демагогом, Иван, чему я, ей-же-ей, искренне удивляюсь.

— Каждому своё, — смиренно сказал Лобов.

Снегин покачал головой, подозрительно приглядываясь к товарищу.

— Какой-то ты странный, на себя непохожий. То злой, то смиренный, то осторожный, как кошка в засаде.

— Ищите — и обрящете, толцыте — и отверзется и дастся вам, — пробормотал Лобов. — Как все просто! И как верно в своей сути! Но всегда ли верно? Всегда ли оно даётся — то, что ищешь и пытаешься обрести?

— Ты о чем? — не понял Снегин.

— Просто так, мысли вслух, — не без смущения признался Иван. — А вообще-то, Таиг прав, непредубеждённый взгляд, причём не извне, а изнутри далийского общества, может решить эту проблему. В здравомыслии экс-президенту не откажешь! Но, выдвинув обвинение в шпионаже, легко развязать себе руки. А срубленную голову даже современная медицина не может водрузить на её законное место.

Повинуясь импульсу, Снегин хотел сказать что-то, но в самый последний момент удержался. Лобов, пилот экстракласса, хотя и не следил за товарищем, машинально отметил этот порыв его, порыв его сердца, не разума. И грустно улыбнулся.

— Ты хотел сказать, что десять лет тому назад, направляясь в Даль-Гей, я не думал о том, что могу потерять голову?

Поколебавшись, Снегин признался:

— Хотел.

— И ты подумал, не слишком ли осторожничать стал постаревший на десять лет командир патрульного гиперсветового корабля Иван Лобов, не так ли?

И снова, после заметно более долгого колебания, Снегин признался:

— Подумал.

Лобов удовлетворённо кивнул, помолчал и успокоил товарища:

— Не волнуйся, Всеволод. Я не излетался, не извёлся горем, не потерял кураж. Ты угадал, я озлился! А осторожничаю потому, что принимать решение мне приходится не за себя, а за других. Видишь ли, лично я в Даль-Гей пока не собираюсь. Ну, а за Клима и Алексея я готов поручиться — они согласятся.

— А ты?

— Я пока воздержусь. У меня другие заботы. — Он виновато улыбнулся. — Собственно, из-за этих забот мне и потребовалось встретиться с тобой так срочно. И наедине.

Глава 4

Циркулярное сообщение о перемирии в Даль-Гее, поступившее на «Торнадо» с запозданием, сразу изменило атмосферу на его борту. Разговоры о причинах вывода корабля на почётную трассу были позабыты. Экипаж «Торнадо» считался специально подготовленным для патрульных и всяких других экстраординарных работ как на самой Далии, так и в её космических окрестностях. Поэтому естественно было думать, что кратчайшую дорогу на Землю «Торнадо» дали для того, чтобы сразу же, без задержки подключить его экипаж к какой-то важной инициативе, связанной с Даль-Геем. Для Алексея Кронина и Клима Ждана такое объяснение было ещё и желанным. Особенно для Алексея, у которого конечно же затеплилась надежда на встречу с Кайной Стан.

Друзья принялись оживлённо обсуждать те возможности, которые открывались перед экипажем «Торнадо». У них даже сомнений не возникало, что почётную дорожку на Байконур им могли дать по какой-то другой причине. А вот Лобова одолели сомнения. «Ну хорошо, — подумал Иван, — в конце концов, в Даль-Гее перемирие, у ребят по этому поводу лёгкая эйфория, поэтому ничего другого, кроме этого перемирия, им и не приходит в голову. Но если рассудить здраво, то увязать ноль-вторую трассу с Даль-Геем не так-то просто! В самом деле, если их хотят срочно направить в Даль-Гей, то это проще сделать не с Байконура, а с центральной лунной базы. А если особой срочности нет, то при чем тут эта почётная трасса? К тому же, будь налицо некая особая срочность, связанная с залётом на Землю, об этой особой срочности непременно поступила бы на борт специальная информация. Между тем, главный диспетчер молчит! А если…»

Иван не стал додумывать до конца эту ускользающую мысль.

— Клим, — обернулся он к штурману. — Не было ли персонального пробела в циркулярке?

Штурман, увлечённый разговором с Крониным, не сразу понял смысл вопроса, и Лобову пришлось повторить его.

Очень редко, но такие случаи все-таки бывали, ЦУП или база, передававшие циркулярку, тем не менее решали, что некоему конкретному кораблю знать её содержание по той или иной причине не следует. Тогда в сообщение вместе с позывными корабля вставлялся кодовый сигнал пробела. Пробел мог быть общим, тогда бортовая аппаратура вообще его не фиксировала. Пробел мог быть и частным, тогда бортовая аппаратура блокировалась лишь по части информационного сообщения, фиксируя «пустую» часть циркулярки временной точкой, акустически воспринимавшейся в виде характерного писка. Пробел мог быть абсолютным, и тогда командир корабля не мог получить вырезанную часть информации. Пробел мог быть и относительным, тогда опущенная часть циркулярки могла быть все-таки передана на борт корабля по специальному запросу его командира. По отношению к «Торнадо» дело упрощалось. Шеф-пилот дальнего космофлота Иван Лобов через свой позывной два ноля единица мог затребовать на борт всякое циркулярное сообщение, любой пробел циркулярки был для него пробелом относительным, а поэтому и восполнимым. Вообще-то говоря, за все время своей деятельности экипаж «Торнадо» ни разу не попадал под пробелы циркулярных сообщений, поэтому Ивану и потребовалось время, чтобы разжевать кое-какие детали штурману.

— Не заметил, — сказал Клим, когда понял, в чем дело. Но честно говоря, я мог и не обратить внимания на марку пробела.

— Вот и проверь, — коротко заключил Лобов.

Штурман покинул кают-компанию, оставив после себя молчание, очень похожее на беспокойство.

— Есть пробел, — сообщил Клим через минуту. — Запросить?

— Я сам, — сказал Иван, поднимаясь на ноги.

Марка пробела стояла после информации о перемирии в Даль-Гее, поэтому конец этого сообщения Иван прослушал заново, мысленно подгоняя текст, точно это был живой собеседник. А потом последовала купюра циркулярки: «Сегодня в шесть часов семнадцать минут мирового времени рейдер „Денебола“ потерпел катастрофу при выбросе из подпространственного канала. Аварийный сигнал чёрного ящика „Денеболы“ свидетельствует, что рейдер при выходе на субсвет частично разрушился. Экипаж погиб, но успел ввести в действие программу „Голубой сон“. Для обследования „Денеболы“ и эвакуации погибших к месту катастрофы направлен патрульный корабль „Мистраль“. Служба безопасности связывает факт выброса „Денеболы“ с гравитационным ударом, последовавшим за вспышкой новой звезды на удалении восьми световых лет от места катастрофы».

Глава 5

По-настоящему с Леной Зим Иван познакомился на Земле во время очередных каникул, последовавших непосредственно за орнитеррским патрульным рейдом. С Орнитерры, где так трагично погиб Виктор Антонов, «Торнадо» прибыл на ближайшую галактическую базу. Лену, ещё не очнувшуюся от глубокого сна, который едва не стал для неё вечным, положили в госпиталь. Но удар геновируса по её организму оказался столь сильным, что местные врачи, располагавшие ограниченным комплектом медицинской техники, не решились на радикальные меры. Лену срочно эвакуировали на Землю в центральную клинику астральной медицины, и уже здесь она была выведена из шоковой летаргии и в первом приближении поставлена на ноги. А «Торнадо» отправился в очередной патрульный рейд и ещё два месяца, как это и планировалось по графику, но уже без приключений, барражировал в заданной галактической зоне. Все когда-нибудь обязательно кончается, завершился и этот тревожный и опасный орнитеррский рейд «Торнадо». Для корабля этот рейд закончился в лунных эллингах, где он был поставлен на текущий и профилактический ремонт, а у его экипажа начались очередные полуторамесячные каникулы — на этот раз не очень весёлые. Погиб Виктор Антонов, и хотя торнадовцам не в чем было упрекнуть себя, горький осадок от пережитого остался, мешая им с обычной лёгкостью отряхнуть, так сказать, прах космоса со своих ног и с обычной лёгкостью погрузиться в земную жизнь.

Выяснилось, что жизнь новой крестницы торнадовцев, Лены Зим, вне опасности: она выписана из клиники, находится в центральном профилактории дальнего космофлота, что размещён на территории Йеллоустонского планетарного парка, но окончательно от удара орнитеррского геновируса ещё не оправилась, и когда оправится — неизвестно. На вопрос встревоженных торнадовцев о характере остаточного заболевания Лены центринформ ответил, что это — очень сложная нехарактерная психотропная болезнь. Чётких земных аналогов она не имеет, но более всего она сходна с так называемой биофобией — болезненным ощущением своей ненужности, обречённости, неотвратимо приближающейся близкой смерти. Проще говоря, биофобия — это глубокая депрессия, связанная либо с неумением, либо с нежеланием жить, депрессия пассивная, редко приводящая к самоубийству, но способная за два-три месяца свести человека в могилу. В первобытном мире она была распространена довольно широко. Хотя возникала, как правило, не спонтанно, а через сглазы, наговоры и другие колдовские действия, во всесилии которых заболевшие биофобией не сомневались. В современное же время биофобия встречается в виде редчайшего исключения, но все-таки встречается. И хотя торнадовцев поспешили успокоить, сообщив, что у Лены биофобия имеет лёгкую форму, ту самую, которая во времена русского православия уводила девушек в монастыри, на весь грустный век их делая христовыми невестами, — ясно было, что Лену следует навестить. Навестить всем экипажем и попытаться вернуть ей естественную радость жизни. Ну, хоть чем-нибудь помочь! Ведь она им не чужая. По давним патрульным традициям спасённая торнадовцами девушка становилась их крестницей.

В общем, все говорило за то, что не стоит торнадовцам разлучаться после трудного и грустного орнитеррского рейда. И все-таки их разлучили! Каждый житель Земли от мала до велика знал, сколь ужасны могли быть последствия от занесения в биосферу родной планеты инопланетных форм жизни и возбудителей чужеродных болезней. И если на протяжении целых трех веков земной цивилизации удавалось избегать этой фатальной опасности, то лишь благодаря жёстким мерам предосторожности, которые на первый взгляд могли показаться избыточными и попросту ненужными. Вот и теперь, хотя для этого не было никаких фактических показаний, специальным решением Совета астральной медицины Климу Ждану и Алексею Кронину, как лицам, подвергшимся воздействию орнитеррского геновируса, был временно запрещён прилёт на Землю. Им предстоял двухнедельный карантин с пребыванием на лунной базе, скрупулёзное обследование и дополнительный курс профилактического лечения. Одному лишь Ивану Лобову, как не инфицированному геновирусом, было разрешено после обычных медосмотров и формальностей сразу же вылететь на Землю. Из солидарности с экипажем Иван было отказался, но друзья отговорили его от этой жертвы. Клим сказал, что просто глупо торчать на Луне, когда течёт драгоценное время земных каникул, а Алексей напомнил Ивану о Лене Зим, о ней экипаж «Торнадо», к стыду своему, как-то позабыл в карантинной суматохе, которую космонавты дружно не любили, несмотря на то что сознавали её необходимость и не пытались прекословить. Напоминание Кронина решило дело — Лобов вылетел на Землю один.

В Йеллоустонском профилактории Лобова встретил психолог-обсерватор, плотно сложенный мужчина лет тридцати пяти, в добродушных голубых глазах которого так и лучился рекламный лозунг: «В здоровом теле — здоровый дух!» У него были замедленные, чётко прорисованные движения сильного и уверенного в себе человека и типично прибалтийское имя — Ян Кирсипуу. Крепко пожав руку Ивана, он усадил его в плетёное кресло, скрипнувшее под тяжестью литого лобовского тела. А сам устроился напротив, спиной к широкому, во всю стену окну, выходящему в разреженный, полный световых прогалов и полян парковый лес. Без паузы, словно продолжая ранее начатый разговор, Кирсипуу начал рассказывать о состоянии Лены, избегая медицинских терминов. Он говорил о Лене доверительно и заботливо, как о своей младшей сестре, и это Ивану понравилось. Но ему не очень понравился цепкий, оценивающий взгляд, которым Кирсипуу с профессиональной бесцеремонностью словно ощупывал его лицо и который жил особой, тайной жизнью, независимо от добродушной улыбки психолога и смысла произносимых им слов. Характеризуя состояние Лены, Кирсипуу использовал примеры из обыденной жизни, пользовался историческими аналогиями и литературными параллелями. Он обратился даже к фольклору и хорошо поставленным баритоном пропел: «Извела меня кручина, подколодная змея. Догорай, моя лучина, догорю с тобой и я». И хотя Кирсипуу тут же уточнил, что это лишь фоновая аналогия, что Лена конечно же не догорит, а восстановится, и все дело лишь в сроках её выздоровления, Иван все-таки с некоторой неприязнью к пышущему здоровьем психологу подумал: «Тебя-то кручина конечно же не изводит». Живущий отдельной жизнью, оценивающий взгляд психолога споткнулся об эту мысль, точно Лобов высказал её вслух. Оборвав свою речь, Кирсипуу улыбнулся, улыбнулся не вообще, а персонально Ивану.

— Я выгляжу непростительно благополучным, не правда ли?

Иван на улыбку не ответил, подумал и довольно хмуро признал:

— Правда.

— Откровенность делает вам честь. — Кирсипуу теперь поглядывал на Лобова с любопытством и, пожалуй, с уважением. Но это видимое благополучие — залог моего успеха при работе с теми, кто пытается разлюбить жизнь. И как только я, психолог-обсерватор, почувствую, что меня начинает изводить кручина, — тут в голубых глазах Кирсипуу мелькнула сталь клинка, — будьте покойны, я немедленно подам рапорт об уходе с обсервационной работы. Буду считать, что профессионально не пригоден.

Слово рапорт он произнёс с ударением на последнем слоге, как это принято у лётного состава космофлота, дав тем самым понять Лобову, что и он, Кирсипуу, повидал космос и не всегда сидел обсерватором в земных профилакториях. Молчаливо признавая справедливость сказанного, Иван поклонился. Посматривая на Лобова с прежним уважительным любопытством, Кирсипуу вдруг спросил:

— Скажите откровенно, так ли уж нужна вам моя консультация о биофобии?

Теперь улыбнулся Иван, дотошно прочитавший перед визитом в Йеллоустон о биофобии все, что было доступно его пониманию, но в тонкостях этой путаной болезни так до конца и не разобравшийся.

— Нужна. Но не теперь.

— Простите?

— Сначала я бы хотел встретиться с Леной. Я знаю её лишь в состоянии летаргии и, честно говоря, плохо представляю, как она выглядит в жизни. Мне хочется просто, если хотите, по-родственному, поговорить с ней. Ведь она наша крестница! А уж потом я выслушаю все, что вы найдёте нужным мне сказать. И выслушаю внимательно.

Кирсипуу согласно кивнул, выжидающе глядя на Лобова. Но Иван молчал, полагая, что и без того был многословен. И хотя пауза затягивалась, он спокойно выдержал оценивающий взгляд психолога-обсерватора.

— Что ж, — решил наконец Кирсипуу, поднимаясь на ноги, пусть будет по-вашему. Рискнём!

— А в чем риск? — уточнил Лобов, поднимаясь вслед за ним.

Кирсипуу взглядом одобрил этот вопрос и пояснил:

— Лена может неадекватно отнестись к вашему появлению. В известном смысле, для неё вы, командир «Торнадо», — живое воплощение Орнитерры. А Лена ненавидит этот ядовитый мир!

— Я и сам его ненавижу, — холодно сказал Лобов. — Не беспокойтесь, Ян. Если проблема только в этом, то все будет в порядке.

Лену Иван отыскал в аэрарии, располагавшемся на открытом воздухе среди старых раскидистых сосен, какими они вырастают на свободе, когда не мешают друг другу. Здесь было уютно, как в родном, с детства знакомом доме. Пахло хорошо прогретой землёй, увядающей травой и хвоей. Ленивый ветер гладил вершины сосен, путался в длинных иглах и лишь иногда, совсем обессилев, падал на траву. Светило по-вечернему нежаркое желтеющее солнце, в бледно-голубом, как бы выцветшем небе неслышно парили шапки и башни облаков. Лена в светло-сером брючном костюме спортивного покроя полулежала в шезлонге с книгой в руках. Она не то не заметила Лобова, не то не посчитала нужным обратить на него внимание. Поэтому Иван задержался в некотором отдалении возле пахучего темно-зеленого куста можжевельника.

Лену он узнал не без труда. Конечно, Иван и не пытался пользоваться воспоминаниями о спасённой ими девушке, балансировавшей между беспробудным сном и уже необратимой смертью. Лена тогда была больше похожа не на живого человека, а на не очень искусно сделанную фигуру для музея с медицинским уклоном в целях иллюстрации последствий летаргической болезни. Прежде чем лететь в Йеллоустонский профилакторий, Лобов познакомился с голографиями Лены, хранившимися в космофлотском, пока ещё очень кратком досье на её имя. Лена Зим, полулежавшая в шезлонге с книгой в руках, была похожа на весёлую восемнадцатилетнюю девушку, изображённую на голографиях, не больше, чем её заметно более старшая по возрасту сестра. Или даже её молодая мать! Таких, похожих на нынешнюю Лену молодых матерей в двадцать третьем веке было предостаточно. А ведь Лене было всего девятнадцать лет!

Когда Лобов приблизился, Лена и не подумала оторваться от книги, хотя вряд ли она по-настоящему читала её: за все время, что видел её Иван, она ни разу не перевернула страницы. Поздоровавшись, Иван негромко представился:

— Меня зовут Иван Лобов.

Лена опустила книгу на грудь и некоторое время равнодушно разглядывала стоявшего перед ней крупного сильного человека. У неё было удлинённое, ничем не примечательное лицо с довольно правильными мягкими чертами, бело-матовая кожа с акварельным румянцем на щеках, волнистые коротко стриженные русые волосы и спокойные карие глаза.

— И что вам угодно, Иван Лобов?

— Я командир патрульного корабля «Торнадо», посланного на Орнитерру.

В карих глазах Лены отразилось некое сильное движение души, и похожее и в то же время не похожее на страх: они расширились и снова стали спокойными, пожалуй, усталыми карими глазами.

— Понятно. Ждёте от меня слов благодарности?

— Нет.

— И правильно. Напрасно вы меня спасали. — Лена помолчала и уточнила: — Одну.

— Так уж получилось.

Лена кивнула, как бы извиняя Ивана, и подняла книгу на уровень глаз.

— Можно я посижу с вами?

— Зачем?

— Да просто так. Вы читаете, и я почитаю.

Она пожала исхудавшими плечиками.

— Читайте.

Лобов взял один из свободных шезлонгов, прислонённых к золотистому, пахнущему смолой стволу сосны, и разложил его в нескольких шагах от шезлонга Лены — сбоку, так чтобы не мельтешить перед её глазами. Достал из кармана микропечатный покетбук, вмещавший несколько томов обычной печати, бинокулярные очки. Усевшись поудобнее, он настроил очки на удобную степень увеличения и погрузился в чтение. Сделать это было нелегко, отвлечении, особенно мысленных, было множество, но Лобов уже давно научился делать то, что требуется, в любой, даже неблагоприятной обстановке. Наперёд зная, что погрузиться в тонкости художественного текста будет трудно, Лобов остановился на хронике земных событий за последний квартал. Такие обзоры специально готовились для гиперсветовиков, большую часть жизни проводивших в космосе и лишь гостивших на Земле. Помучившись минуту-другую, Иван заставил-таки себя позабыть о Лене, сосредоточиться и уже не отрывался от текста до тех пор, пока не одолел обзор до конца. А когда одолел и снял бинокуляры, перехватил взгляд Лены. Она смотрела на него поверх книги и не отвела неподвижных глаз.

— А вы и в самом деле читали, — проговорила она, скорее просто констатируя, нежели сомневаясь или удивляясь.

— Читал, — подтвердил Иван.

— А я вот не могу. Не получается! — Лена сказала это равнодушно, но в движении руки, которым она опустила свою книгу на траву, осыпанную усыхающей хвоей, проскользнула досада.

— Так и не читайте! Хотите прогуляться?

Она отрицательно качнула головой:

— Меня ещё плохо держат ноги.

— Тем более!

— Неловко.

Лобов поднялся на ноги.

— Но я же не чужой. Пойдёмте!

— Не чужой?

— Я из экипажа «Торнадо», — напомнил Иван с улыбкой. — Вы для нас — не чужая!

Лена провела рукой по лбу, словно поправляя волосы, хотя необходимости в этом не было.

— Я и позабыла о космических традициях. — Она задумалась и прямо взглянула на Лобова своими тревожными карими глазами. — Вас привело сюда чувство долга?

На секунду Иван смешался, но потом упрямо спросил:

— Разве долг — это плохо?

Она отвела взгляд, пальцы её перебирали воротник светло-серой спортивной куртки.

— Не знаю. Теперь не знаю. Наверное, хорошо. Но иногда плохо!

Сердце Ивана сжалось. Как только он увидел Лену, она сразу показалась ему странно знакомой. Как будто он уже видел её раньше, причём именно такой — погруженной в мир своих мыслей молодой женщиной, смотрящей на окружающий мир с неясной тревогой в карих глазах: чуть удивлённо, чуть недоверчиво и печально. Умом Иван хорошо понимал, что такую, сидящую перед ним в кресле Лену Зим он видеть никак не мог. Её просто не существовало прежде! Она родилась из забвенья колибридного сна всего несколько месяцев тому назад. Но сердце упрямо твердило Ивану, что он знал Лену и раньше, и он ничего не мог поделать с этим уверенным внутренним голосом. Прямо наваждение! И вот сейчас, когда карие глаза Лены были обращены на Ивана, но взгляд их скользил мимо, в какие-то только для них открытые дали, Лобов вдруг вспомнил, где видел её раньше. Не деталями, а общим выражением лица Лена была похожа на рождающуюся Венеру Боттичелли. То же самое щемящее очарование! Немой призыв к доброте и помощи… и робкая надежда на неё. Не умом, а сердцем Иван понял, что в душе Лены происходит какой-то трудный, может быть, давно назревший перелом и что неудачно сказанным сейчас словом можно помешать этому, сломать, испортить второе рождение человека. Негромко назвав Лену по имени, Иван подождал, пока взгляд её не приобрёл осмысленное выражение, и только тогда спросил:

— Вы позволите мне навестить вас завтра?

После паузы она ответила вопросом на вопрос:

— А вы собираетесь задержаться?

— Собираюсь.

— Стоит ли? Вы же исполнили свой долг.

— Я прилетел сюда отдыхать. Каникулы! А врачи после всех передряг на Орнитерре настоятельно рекомендовали мне хотя бы недельку отдохнуть в профилактории, — спокойно ответил Иван.

— Здесь, в Йеллоустоне?

— Нет, в любом. Но если не возражаете, я бы остался здесь.

— А почему я должна возражать?

— Тогда — до завтра.

И поклонившись, Лобов удалился. Ему хотелось обернуться! Но он не позволил себе этого. Но если бы позволил, то увидел бы, что Лена Зим, опершись одной рукой на подлокотник шезлонга, смотрит ему вслед.

Кирсипуу переменился, будто его подменили. Сбросил свою профессиональную маску приветливой сдержанности, он оживился и вёл себя просто, как ведут себя со своим человеком. Лобов начал догадываться в чем дело и окончательно уверился в своей догадке, когда психолог спросил:

— Вы всерьёз решили задержаться у нас на недельку-другую?

— Разумеется. — Иван помолчал и сердито спросил: — Так вы подслушивали наш разговор? Это, по-моему, лишнее.

Кирсипуу сделал вид, что обиделся, но глаза его лукаво посмеивались.

— Как можно! Но я психолог-обсерватор, понимаете? По долгу службы я был обязан контролировать ваш разговор с Леной и немедленно вмещаться, если бы он принял нежелательный для больной оборот. К счастью, вы вели себя вполне профессионально. Просто молодцом! Я бы сказал, что выбранная вами линия поведения по отношению к больной — оптимальна. Правда, частое упоминание об Орнитерре рискованно, но этот весьма и весьма спорный расчёт на эмоциональную подпитку ассоциацией ретроспециями стрессового плана в конце концов оправдался, можете продолжать в том же духе. Но не пережимайте! Воспоминания об Орнитерре остаются самым болезненным звеном в психике Лены и вместе с тем самым активным центром нормализации её функций. Оптимум воздействия лежит именно в этой зоне, все правильно. Но, повторяю, не пережимайте!

Лобов отмолчался, мысленно поздравляя себя с тем, что отложил беседу с психологом, предпочтя сначала встретиться с Леной без медицинских советов и рекомендаций, ни понять, ни следовать которым по-настоящему Иван все равно бы не смог.

— Вы обратили внимание на видимый возраст Лены?

— Обратил.

— Ей можно дать лет двадцать пять, никак не меньше. Не правда ли? Характернейшее следствие биофобии! Справившись с болезнью, Лена помолодеет. Но никогда уже она не станет той жизнерадостной девушкой, какой она была в свои восемнадцать лет и какой она должна была бы быть в свои нынешние девятнадцать!

Лобов помолчал, обдумывая услышанное, и не очень любезно спросил:

— Зачем мне знать об этом?

— Не ершитесь! — По этой реплике Иван убедился ещё раз, сколь точно Кирсипуу улавливает настроение собеседника. — В случившемся с Леной несчастье есть одна тонкость, знать о которой вам следует обязательно. Лена выглядит умудрённой жизнью молодой женщиной. Но на самом деле она как была, так и осталась юной, наивной девушкой. Сердце её ещё никогда не было занято. Понимаете?

— Не совсем, — ответил Иван после паузы.

— Не просыпалась она для любви. Не любила ещё по-настоящему! Дошло?

Морща лоб, Иван непонимающе разглядывал психолога.

— А Орнитерра? Виктор Антонов?

Кирсипуу вздохнул, поставил домиком брови и сделал рукой лёгкий сожалеющий жест.

— Нежная дружба. Юношеская любовь. Называйте это как хотите! — Видя, что Лобов наконец-то понял его, но все ещё не освоился с услышанным, он добавил: — Можно бы сказать, платоническая любовь, да не люблю я этого слова! Ещё в детстве прочитал у кого-то из мыслителей-оригиналов, кажется у Ларошфуко, что платоническая любовь — это гладкий красивый поднос без всякого угощения. И с тех пор стоит мне услышать или сказать о платонической любви, как у меня перед глазами встаёт не юная дева, а именно этот гладкий и красивый поднос — белый и с эдакими аленькими цветочками.

Недоверчивость Лобова перешла в задумчивость.

— Да-да, — угадал его мысли чуткий к дуновению настроений, как тополиный лист, Кирсипуу. — Именно это и послужило у Лены толчком для развития комплекса виновности перед Виктором, а потом и равнодушия, даже отвращения к жизни. Ведь Антонов пожертвовал ради неё жизнью! И умер мальчишкой, так и не узнав, что такое любовь. А скорее всего ведь именно Лена была инициатором платонизма! В конце концов, именно женщина всегда решает, чему быть: товариществу, дружбе или любви. Особенно, когда люди целых два месяца живут рядом, в одном доме.

— И все-таки, — хмуро сказал Иван, — я так и не понял, для чего вы рассказали мне все это. В таких подробностях.

Психолог поёжился под взглядом Лобова, который иногда становился тяжёлым, как молот, но своего хладнокровия не утратил.

— Хорошо. Вы вынуждаете меня быть предельно откровенным. Понимаете, вы ведёте себя с Леной так, что она может полюбить вас.

Он-таки сумел ошарашить Лобова! Прошло несколько секунд, прежде чем он нашёлся с ответом:

— Да я никогда не был ловеласом!

— В том-то и дело, — тонко улыбнулся Кирсипуу. — Никакой ловелас не имел бы у Лены успеха. Ни сейчас, ни, скорее всего, уже никогда.

— Ну и что?

— Лена — девушка, ей девятнадцать лет. Если она проснётся для жизни, то проснётся и для любви. Проснётся естественно, как утром восходит солнце, а весною распускается зелень и расцветают цветы.

— Ну и что? — упрямо повторил свой вопрос Лобов.

— А то, что вы будете рядом с ней! Она будет естественно тянуться к вам, как к надёжной опоре. А надёжность вашу, вы уж простите, так сказать, за версту видно. А Лене девятнадцать лет! Ей будет трудно перенести новую жизненную неудачу. Вам стоит серьёзно подумать обо всем этом.

— А я уже подумал, — рассеянно сказал Лобов.

Он так и не понял истинного смысла того, что сказал его язык. И не заметил, с каким удовлетворением откинулся Кирсипуу на спинку кресла. «Я сделал все, что мог, — было написано на его лице с какой-то неискоренимо прибалтийской, себе на уме психологической окраской. — Кто может, пусть сделает больше».

Прощаясь с Иваном, Кирсипуу на секунду задержал в рукопожатии его большую ладонь.

— Простите мою навязчивость, но мне бы хотелось дать вам несколько советов. Самого общего порядка, разумеется. Скорее даже не советов, а рекомендаций, вовсе не обязательных, но, как мне представляется, полезных.

Лобов улыбнулся этой деликатности.

— Давайте.

Кирсипуу несколько секунд молчал, собрав гармошкой кожу высокого лба, потом прикоснулся кончиками пальцев к широкой груди Ивана.

— Вам придётся проявить терпение, командир.

— Я умею быть терпеливым.

— Догадываюсь. Но речь идёт о терпении особого рода. Кирсипуу заглянул в самые глаза собеседника и снова отвёл взгляд. Психолог был подчёркнуто сосредоточен, и Лобов невольно проникся чувством ответственности к разговору. — Удар орнитеррского геновируса по психике Лены Зим был не только жёстким, но и глубоким. Я говорил вам о частичной амнезии. И это правда! Но не вся правда. У Лены была нарушена не только сознательная, но и более глубокая, подсознательная память, хотя и в меньшей степени, разумеется. В ходе сна, который подошёл к самой границе смерти, была частично разрушена не только память, но и сама личность девушки-стажёра.

Заметив некое, скорее не тревожное, а огорчённое выражение, промелькнувшее на лице Лобова, психолог-обсерватор предупреждающе поднял руку.

— Нет-нет! Вы ошибаетесь в своих догадках. Лена Зим вполне психически здорова, если не считать биофобных явлений, церебральный комплекс у неё отменный, но… Когда я говорил вам о том, что это девушка в образе молодой женщины, я несколько приукрасил картину. Правильнее было бы сказать, что она — девочка-женщина, ребёнок в облике взрослого человека, заново постигающий окружающий мир, который представляется ей то прекрасным, то, когда побеждает биофобия, ужасным и даже отвратительным. Понимаете?

— Понимаю.

— Вы будете сталкиваться с резкими переходами настроений. С раздражительностью, меланхолией, восторженностью и… некоторой инфантильностью. Лена, если она примет вас, будет задавать вам массу откровенных вопросов. Отнеситесь к этому с пониманием, не отпугните её.

— Я не отпугну.

По виду Кирсипуу можно было догадаться, что он настроился на обстоятельный разговор. С профессиональной привычкой в ходе беседы он фиксировал выражение лица Лобова. Но догадаться о его настроении трудно было даже опытному специалисту. Рубленые черты его лица были почти неподвижны, лишь слабые отзвуки, легчайшие тени вазомоторных реакций оживляли их. И тем не менее, когда Лобов сказал: «Я не отпугну», Кирсипуу помедлил, сделал одному ему известные выводы и свернул намеченную беседу.

— Желаю вам удачи, Иван.

— Спасибо.

Глава 6

Лобов провёл в Йеллоустонском профилактории три недели. Лена медленно оттаивала. Возвращение интереса к жизни сопровождалось у неё рецидивами болезни: то презрением к себе самой, то вялым равнодушием ко всем людям. И хотя равнодушие это распространялось и на Ивана, общества его она не чуралась. Лена привыкала к Лобову насторожённо, нелегко преодолевая свою депрессию и заторможенность. Она обращалась к нему только на «вы», держалась официально и не допускала даже самых маленьких вольностей, словно встречались они не в парке среди сосен и берёз, а в служебном кабинете, где Иван Лобов был на положении старшего. Лобов спокойно, даже охотно принял эту манеру общения, которая большинству других людей показалась бы искусственной, может быть, нелепой и, уж во всяком случае, утомительной: в простой атмосфере естественного общения, лишённой женского кокетства и мужского острословия, он чувствовал себя как рыба в воде. Такие отношения позволяли ему естественно, без лишних усилий оставаться самим собой: сдержанным, немногословным, но доброжелательным по отношению к Лене человеком. Заметив, что Лена не тяготится его молчанием, Иван не навязывался с разговорами, но на вопросы её отвечал охотно.

Не договариваясь об этом заранее, Иван ежедневно, как бы само собой разумеющимся образом встречался с Леной после завтрака возле той самой старой сосны, где состоялось их знакомство. Обменявшись приветствиями и новостями, они читали, вели неторопливые, перемежавшиеся паузами разговоры или отправлялись на прогулки, с каждым днём становившиеся все более дальними и продолжительными. Стараясь не быть навязчивым, вторую половину дня Иван проводил без Лены. На прогулочном глайдере он побывал во всех окрестных декорумах, летал в ближайшие мегаполисы, а когда надоедало одиночество, отправлялся планетарным тоннелем на космодром — на мыс Канаверал. Там он отдыхал в обществе товарищей по профессии, отдавая должное и спортивному комплексу, и кафе космонавтов, оттуда же он связывался по видеофонной линии с центральной лунной базой и отводил душу в разговорах с Климом и Алексеем. Не раз Иван приглашал с собой в такие поездки и Лену Зим. Сначала она просто отказывалась, но потом, привыкнув к Ивану, стала отвечать более уклончиво: «Не сегодня». Все больше протягивалось между ними незримых связующих нитей, все больше их тянуло друг к другу. В один из вечеров, получив в ответ очередное «Не сегодня», Иван не оставил Лену, а предложил пройтись по новому, дальнему маршруту, где они ещё не бывали, — по едва нахоженной тропе к ручью, за которым начинался заповедный лес.

Шли они медленно, нога в ногу. Окрепшая Лена не устала, и когда они добрались до ручья, ей загорелось перебраться на ту сторону и хоть одним глазком заглянуть в заповедник, ближний угол которого был открытым для посещения резерватом. Этот ручей можно было перейти по камням, они были специально полуобтесаны, чтобы облегчить переход. Однако Лена у этого препятствия замешкалась, она ещё не привыкла прыгать с камня на камень, да и течение воды, в которой сновали радужные тени форелей, сбивало ориентировку. Заметив колебания девушки, Лобов обхватил её за талию ладонями сильных рук и без видимых усилий переправил на другой берег. Лена не успела ни опомниться, ни слова вымолвить — будто качнулась на качелях, перебросивших её с одного берега на другой, а Иван как стоял возле неё, так и остался стоять рядом.

— Я не думала, что вы такой сильный, — сказала девушка, когда они снова двинулись вперёд.

Иван пожал плечами.

— Не сказал бы, что я очень сильный… Да и не главное для современного человека — сила.

— А что главное? Может быть, ум?

— Может быть. Для учёных, например.

— А для вас?

— Для меня — нет.

— А что для вас главное?

— Все главное. Для человека все главное. Если это, конечно, настоящий человек.

— А вы настоящий?

— Кто знает?

Тропа теперь сузилась, она вилась в зарослях ивняка. Поэтому они шли гуськом — Лена впереди, Иван сзади. Когда тропинка выбежала на поляну опушки леса, Лена остановилась, подождала Лобова и продолжила разговор, точно он и не прекращался.

— И все-таки вы очень сильный! Особенно руки, они у вас, как у роденовского мыслителя.

— Мне говорили об этом.

— Кто?

— Скульптор.

— Мужчина или женщина?

— Женщина.

— Вы любили её?

— Нет.

— А она вас?

— Не знаю.

Лена довольно долго разглядывала Ивана, избегая встречаться с ним взглядами. И все-таки глаза их, конечно же случайно, встретились, и они невольно улыбнулись друг другу.

— Сколько вам лет, Иван?

— Неполные двадцать семь.

Взгляд её отразил недоверие.

— Никогда бы не подумала, что вы так молоды! На вид вам все тридцать пять.

Иван согласно кивнул:

— Я знаю, что выгляжу старше своих лет.

— А почему?

Лобов виновато улыбнулся:

— Работа такая. И характер такой. Всего понемногу.

Лена отвела, наконец, взгляд от его лица и оглядела только что пройденные заросли ивняка и начавшую увядать земляничную поляну, окружённую плотной стеной смешанного леса.

— Хорошо здесь, правда?

— Правда.

— Можно, мы посидим здесь?

— Почему же нет? — Иван придержал Лену за локоть. — Подождите, земля здесь холодновата. — Сбросив с плеч куртку, он бросил её на все ещё зеленую, но уже перезрелую и отцветающую августовскую траву. Лена не возражала, опустилась на куртку и как-то очень естественно устроилась на ней, обхватив руками согнутые в коленях ноги и положив на них подбородок. Иван полулёжа примостился рядом на траве.

— А для вас земля не холодновата?

Лобов осторожно положил на траву свою большую руку, будто погладил её.

— Нет. Да и не простужался я по-настоящему за всю свою жизнь.

Лена улыбнулась:

— Ещё простудитесь. Вам всего двадцать шесть! Значит, командиром корабля вы стали в двадцать три года?

— В двадцать два. Но первый патрульный рейд мы делали с наставником на борту.

— Мы — это ещё Клим Ждан и Алексей Кронин?

Лобов кивнул:

— И сразу все сладилось?

— С Климом мы вместе учились. А Алексей Кронин, когда мы были стажёрами, руководил у нас инженерной практикой.

— Так он старше вас?

— Немного. На четыре года.

— Так это же много!

Иван негромко рассмеялся, искоса поглядывая на девушку.

— Это вам кажется. В девятнадцать лет четыре года и правда много.

Улыбка сошла с лица Лены.

— Мне не было девятнадцати лет, — сказала она отрешённо и очень уверенно. — И никогда уже не будет! Мне было восемнадцать, а потом… Мне кажется, что я совсем старая. Что мне уже лет тридцать, а может быть, и больше.

— Это пройдёт.

— Не пройдёт, я знаю.

— Все равно не страшно. Я вот выгляжу на тридцать пять, а чувствую иногда себя на все пятьдесят. И ничего!

— Нет, правда? — Лена даже голову вскинула. — На все пятьдесят?

— Иногда.

Лена вздохнула:

— Иногда! Иногда мне кажется… — Она не договорила и круто переменила разговор. — А как это получилось, Алексей Кронин старше, опытнее вас, был вашим учителем… И вдруг попал на патрульный корабль рядовым инженером!

— Он не попал, а попросился.

— Почему?

— Надоела ему нелётная работа на базах. Захотелось ему проверить себя в более ответственных делах. Захотелось повидать настоящий, дикий, ещё не исследованный космос. Вот он и попросился на «Торнадо».

— А почему на «Торнадо»? Именно на «Торнадо»?

Лобов задумался, улыбка воспоминаний тронула его губы. Молчание затягивалось, Иван словно позабыл о девушке. Но Лена сидела тихонько, искоса, с высоты своего сидячего положения следила за Иваном и никак не напоминала о своём существовании. Из задумчивости Лобова вывели белки, скатившиеся с сосны на поляну, промчавшиеся с верещанием по траве и взлетевшие на другое дерево.

— Белки, — пояснила Лена, отвечая взгляду Лобова.

— Я видел. О чем вы спросили меня?

— Неважно. Ваши друзья здоровы?

— Да они и были здоровы! Карантин у них кончается, и через несколько дней они будут на Земле.

В глазах девушки промелькнула тень тревоги, на которую Иван не обратил внимания.

— Они прилетят сюда?

— Обязательно. Вы же их крестница!

— Надолго?

Голос Лены дрогнул. Иван поднял голову, и взгляды их встретились. Серые глаза Ивана Лобова и карие глаза Лены Зим встречались, конечно, и прежде, но только теперь, здесь, на увядающей земляничной поляне, освещённой косыми лучами вечернего солнца, встреча взглядов обернулась разговором, куда более красноречивым, чем самые проникновенные слова. Оба смутились, не смогли скрыть это смущение друг от друга, а поэтому смутились ещё больше. В глазах Лены, как и тогда, при первой их встрече, когда Иван упомянул Орнитерру, плеснулось чувство и похожее, и, вместе с тем, не похожее на испуг. Поспешно поднявшись на ноги, она прихватила с травы расстеленную куртку и протянула её Лобову.

— Простудитесь.

Иван молча принял куртку. Они стояли рядом и не знали, что можно и что нужно делать дальше. Первой нашлась Лена.

— Совсем забыла! У меня же встреча с Кирсипуу.

— Я провожу вас.

Лена кивнула и, не оборачиваясь, быстро зашагала по тропинке к пансионату профилактория. Ручей она перешла самостоятельно, лишь на мгновение замешкавшись перед первым после её второго рождения, ещё непривычным прыжком на камень посреди вечно текущей и вечно бормочущей свою песню воды.

Этот случай поломал те простые, в духе давних космических традиций, товарищеские отношения между Иваном и Леной, которые выстраивались на протяжении двух недель. Лена разрушала их невольно, вовсе того сама не желая. Она не знала, как ей теперь вести себя с Иваном. Иван ей нравился! Давно нравился, с того самого момента, когда появился возле её шезлонга в лучах желтеющего вечернего солнца: большой, спокойный, сильный. Представился, попросил разрешения посидеть рядом, а потом сосредоточенно читал микросборник, словно позабыв о девушке, исподтишка разглядывавшей его поверх книги. Иван понравился ей сразу. Но чтобы по-настоящему понять это, Лене потребовалось ощутить, что и она нравится Ивану! Эта догадка, похожая на озарение, испугала её. В испуге этом жила и тайная радость, от которой кружилась голова. Но испуг все-таки возобладал. Вдруг её обманул молчаливый разговор взглядов? Иван не был похож на влюблённого. Ни капельки! Совсем не похож на Виктора, который любил её, говорил о любви, ждал любви… И боялся её, как боялась и сама Лена. Спокойная доброжелательность Ивана, его готовность ответить на любой её вопрос, ответить тяжеловато, но искренне, без намёка на рисовку и остроумие, — это любовь?! Да и может ли вообще любить этот будто из железа сделанный человек с простым рубленым лицом и такими сильными руками, которыми он, казалось, камни мог мять, словно глину?

Испуг победил, но тайная радость жила и нет-нет да и кружила голову, заставляя Лену стыдиться перед памятью Виктора, смущаться перед самой собою, надеяться и пугаться того, что она может так и остаться надеждой и больше ничем. Её отношения с Иваном за два-три дня разладились совершенно. Молчаливое общение, такое естественное и принятое совсем недавно, стало неловким и ощутимо тяготило обоих. Но и разговоры не клеились! Лена, боясь сказать что-нибудь лишнее, следила за каждым своим словом, фальшивила и ненавидела себя за это. Пытаясь преодолеть её скованность, Иван и сам начал фальшивить: его сдержанность оборачивалась угрюмостью, а лаконизм — скудомыслием. Иван понимал это, злился, но ничего не мог с собой поделать. Прямо наваждение какое-то, злые чары!

Не особенно задумываясь, более интуитивно, чем сознательно, Иван понимал, что дарованная ему судьбой встреча с Леной обещает ему ту самую настоящую любовь, о которой мечтает каждый мужчина и которую он ждал так терпеливо и доверчиво. Терять Лену он не имел права не только ради себя, но и ради неё самой. Он понимал, как трудно будет ей без его поддержки заново найти себя в доброжелательном, но довольно бесцеремонном в своих шумных радостях мире двадцать третьего века. Но понимал он также и то, что рождающаяся у Лены привязанность, а может быть, даже и любовь по отношению к нему, пока ещё очень хрупка и уязвима. Это не полнозрелый плод, а только ещё начавший распускаться цветок. И сильное движение его мужской души навстречу только рождающемуся чувству может убить его, как суховей. Поэтому Иван и плыл по течению стихийно складывающихся с девушкой отношений. Но в дни нарастающей скованности ему, уже зрелому, двадцатишестилетнему мужу, стало ясно, что без меры затянувшаяся неопределённость может обернуться досадой, обидами и разрывом — бедой для них обоих. Иван понял, что не имеет права медлить более, надо было рисковать! Действовать решительно!

Лобову и в голову не приходило, что, принимая такое решение, он действует не столько как мужчина, для этого у него было мало сердечного опыта, сколько как космонавт и командир корабля, для которого умение пойти на риск — одно из важнейших профессиональных качеств, определяющих его класс. Иван решил покинуть профилакторий. В худшем случае, на время расстаться с Леной, разлука многое сама собой расставляет по своим местам, или… забрать её с собой. В каком качестве несущественно, забрать — вот и все! Увести из этого рафинированного профилакторного мира, в котором было нечто монастырское, в мир живой полнокровной жизни.

На следующее утро он имел длинный, не очень удобный и приятный для себя, но в общем-то нетрудный разговор с Яном Кирсипуу. Потом связался по видеофону с центральной лунной базой и договорился о встрече с Климом и Алексеем на традиционном торнадовском биваке — на Елшанке. Пришлось ему решить и ряд других мелких дел, которые неизбежно сопровождают переезды с места на место и перемены образа жизни. Поэтому на утреннее свидание с Леной он явился с опозданием на целых полтора часа против обычного времени.

Как и при первой их встрече, три недели назад, Лена полулежала под старой сосной в шезлонге. Но в это, уже позднее утро она и не пыталась читать или делать вид, что читает нераскрытая книга валялась на траве. Лена ждала Ивана и не пыталась скрыть нервозности своего ожидания.

— Я думала, вы не придёте, — встретила она его нетерпеливым возгласом.

— Извините, Лена. Неожиданно на меня свалилась целая куча дел.

— Почему извините? Вы не обязаны приходить! А раз не обязаны… Я думала, вам надоело со мной нянчиться. Ведь надоело?

— Нет, не надоело.

— Все равно! Я думала… Кончаются каникулы. Прилетают ваши друзья. Когда-нибудь вы все равно не придёте. А когда сегодня, завтра или через три дня, — какая разница?

Лена говорила механически, словно надиктовывая текст, словно Иван и не стоял рядом. Пальцы её левой руки теребили ворот её спортивной куртки, и от этого нервозного, позабытого Леной движения у Лобова защемило сердце. И вдруг она подняла голову и прямо взглянула на него своими тревожными карими глазами.

— Поломалось все у нас, правда?

Поколебавшись, Иван признался:

— Правда. — И, помолчав, добавил: — Поэтому я и решил уехать.

— Уехать? Когда?

— Сегодня вечером.

Лобов опоздал сегодня на их обычную встречу. Лене чудилось, что с ним стряслась какая-то беда, и она ничего не могла с собой поделать. Даже стайка воробьёв, взмывшая с травы в трепете и шорохе маленьких крыльев, почудилась ей стайкой колибридов. Она с трудом удержалась от испуганного крика, убедив себя, что она на Земле, а не Орнитерре. Лобов пришёл, живой и здоровый. И все-таки сердце не обмануло её. Беда пришла, но не к Лобову, к ней! Почему? За что? И показалась эта беда такой несправедливой, что Лена не удержалась и импульсивно спросила:

— А как же я?

— А вы — со мной, — просто сказал Иван.

Глава 7

На елшанский бивак Лобов прилетел на глайдере и эффектно посадил его — оверхедом. Пройдя над лагерем, он положил глайдер на спину, сделал полупетлю и в нижней её точке притёр машину к траве. Вздыбившись от энергичного торможения реверсом двигателя, точно горячий конь, глайдер как бы упёрся в воздушную стену, с натугой прополз два десятка метров и замер возле дуба, сторожившего вход в лукоречье. Все было готово к встрече командира. На дубе висела златая цепь, она и в самом деле была золотая и весила семь фунтов — больше трех килограммов, и объявление, написанное старославянскими буквами: «Леший здесь. Русалка отсутствует». Возле дуба стояли три закрытые палатки индивидуального пользования и одна большая, односкатная, перед ней горел небольшой, но жаркий, умело разложенный костёр. Над костром сверкающий, будто медный чайник лениво шевелил крышкой и из по-лебединому изогнутого носика попыхивал парком. А возле костра, перед односкатной палаткой на белой скатерти была разложена всякая натуральная снедь, приправы, столовые приборы и кружки. Все это было аккуратно прикрыто тонкой, почти невидимой прозрачной плёнкой, пришпиленной к земле.

Подбегая к глайдеру, Клим намеревался, как это было заведено, отдать шутливый рапорт командиру. Но сценарий встречи был неожиданно нарушен. Спрыгнувший на траву Иван протянул руку и помог спуститься высокой стройной девушке с русыми волосами, одетой, как и все торнадовцы, в светло-серый спортивный костюм. Штурман и инженер переглянулись и, не сговариваясь, перешли с бега на обычный нескорый шаг. Недоумение их было вызвано тем, что бивак на Елшанке был у торнадовцев особым, храмовым, как говорил Алексей Кронин, местом. Они отдыхали тут втроём, заново притираясь друг к другу, налаживая несколько расшатанные каникулярным отдыхом привычные связи, в рамках той почти неуловимой для чужого глаза субординации, которая и отличает слетанный экипаж от простого коллектива. Посторонние, вне зависимости от их общественного и профессионального ранга, на бивак не допускались. Исключения делались только для близких друзей или для тех, кто в очередной патрульный рейд шёл в составе экипажа «Торнадо». Но и в этих случаях гостей приглашали на Елшанку лишь на денёк-другой, по общему согласию и предварительной договорённости. Появление рядом с Иваном незнакомой девушки, о прилёте которой Клим и Алексей и понятия не имели, не лезло ни в какие ворота. Хорошо ещё, что интуитивная смена бега на неспешный шаг позволила им сориентироваться и прийти в себя.

— Явление Христа народу, — пробормотал на ходу Клим.

— Если уж пользоваться культовыми аналогиями, то надо говорить не о Христе, а о деве Марии, — шёпотом отозвался Алексей.

Девушка стояла рядом с Иваном плечом к плечу, похоже было, что она робеет, а поэтому и жмётся к своему спутнику. У девушки были мягкие приятные черты лица и тревожные тёмные глаза. Она была всего на полголовы ниже Ивана, но какой тоненькой казалась она по сравнению с ним! Какой беззащитной, доверчивой!

— Как бы мне, рябине, к дубу перебраться, — ещё более приглушая голос, пробормотал Клим.

— Кто это?

— Понятия не имею.

— По-моему, я где-то уже видел её, — подумал вслух инженер.

Эта реплика словно повязку сорвала с глаз Клима.

— Это же Лена!

— Кто?

— Лена Зим, — одними губами, глайдер был уже рядом, шепнул штурман.

Сделав несколько ускоренных шагов, он чуть обогнал сознательно притормозившего Алексея, шутливо раскланялся на мушкетёрский манер и сказал, что он и его друг рады приветствовать дорогих гостей на этой священной земле.

Девушка испуганно поклонилась сначала Климу, а потом и поравнявшемуся с ним Алексею.

— Лена Зим, — представил девушку Лобов.

Теперь поклонились Клим и Алексей. И хотя ничего подобного им и в голову не приходило, со стороны можно было подумать, что этим сдержанным поклоном они просто передразнивают девушку. Глаза у Лобова стали сердитыми.

— Да вы хоть узнали её? — спросил он укоризненно.

— Узнали! — хором ответили торнадовцы, переглянулись и расхохотались. Глядя на них, рассмеялся Иван, а вслед за ним заулыбалась и Лена. Несмотря на этот смех, все они чувствовали себя не совсем ловко. Разряжая эту неловкость, Клим начал расспрашивать Лену о том, как ей понравилась посадка оверхедом и как ей вообще жилось на Земле в эти месяцы. Как это и принято при обращении с крестницами, Клим сразу перешёл с Леной на ты. Она естественно приняла эту манеру, скоро совсем оттаяла, заулыбалась и при тактичной поддержке со стороны Кронина включилась в шутливый разговор обо всем и ни о чем. Лобов облегчённо вздохнул, кивком головы отозвал инженера, открыл в глайдере багажник и достал оттуда портплед.

— Тут палатка для Лены и её личные вещи. — Он виновато заглянул в глаза Алексея. — Она погостит у нас, не возражаешь?

— Нет проблем.

Лобов покосился на оживлённо беседующего с Леной Клима:

— Полагаю, и Клим возражать не будет?

— Правильно полагаешь. — Алексей присматривался к Лобову и так и эдак, точно не узнавал его. — Не понимаю только, почему ты не сообщил о прилёте Лены заранее. Мы бы все приготовили. Никаких хлопот!

Иван мельком глянул на Кронина и отвёл взгляд.

— Да я и сам толком ничего не знал. — Он снова глянул на Кронина и усмехнулся. — И рисковать не хотелось.

— В каком смысле?

— В самом прямом. Кто вас знает! Вдруг бы вы вздумали возражать. Бивак — место священное.

Все ещё приглядываясь к командиру, Алексей забрал у него портплед.

— Надо полагать, что миссия по установке палатки возлагается на нас с Климом, не так ли?

Лобов кивнул:

— Лена вам поможет.

— Лена? — удивился инженер. — А ты?

Иван шлёпнул широкой ладонью по борту глайдера:

— Я отлучусь. Кое-какие дела. В общем, к ужину я вернусь.

— Что-то ты темнишь!

— Да нет, все очень просто. Пусть Лена тут пообвыкнет. Ты уж проследи, чтобы ей было хорошо. И чтобы Клим не переусердствовал с шутками и розыгрышами.

— Будет сделано.

Инженер собрался было подробнее расспросить Ивана, но, умудрённый недавним крахом своей неудачной любви, вдруг понял, почему так скован Иван и что все это, собственно, значит. Мысленно он вздохнул. Ещё неизвестно, что из этой истории получится! И теперь, на Елшанке, и в особенности потом. Подводя итог своим размышлениям, Кронин машинально проговорил со свойственной ему флегмой:

— Поступай, как знаешь. Все равно потом пожалеешь!

— Что? — удивился Иван.

Алексей очнулся от своих мыслей и рассмеялся:

— Не обращай внимания. Это я так, мысли вслух для собственного пользования.

На том, что Лобов должен на некоторое время испариться, оставив Лену Зим в обществе Клима и Алексея, настаивал Кирсипуу и настаивал решительно.

— Мне не хочется входить в детали. — Глаза психолога смотрели на Ивана доброжелательно, но Ивану чудилась в них лёгкая усмешка. — Вы уж поверьте мне на слово! Сами убедитесь, что Лена легко найдёт общий язык с вашими друзьями.

Лобов молчал, поэтому Кирсипуу счёл нужным усилить аргументацию:

— Во всяком случае, с ними ей будет заметно проще, чем с Иваном Лобовым.

— Это почему? — импульсивно обиделся Иван.

— Да хотя бы потому, что ни Алексею, ни тем более Климу и в голову не придёт обращаться с Леной, как с малознакомой дамой на торжественном приёме! Пусть они знакомятся и дружатся без прямого вашего участия. Так будет лучше и для ваших друзей, и для Лены, и для вас. Право, вы уж поверьте мне, дипломированному психологу, на слово.

Иван ему и верил и не верил. Не хотелось ему расставаться с Леной! Не хотелось ещё и потому, что уговорить её отправиться с ним на Елшанку Ивану стоило больших трудов. Когда Иван рискнул предложить Лене вместе покинуть профилакторий, сказав в ответ на её беспомощное «А как же я?» — «А вы — со мной», радость, мелькнувшую в её глазах, тут же затопила волна испуга.

— Это невозможно!

— Почему? Не вечно же вам сидеть в профилактории.

Упоминание о профилактории позволило Лене тут же уцепиться за подходящий предлог.

— А что скажет доктор Кирсипуу?

— Ничего не скажет. Вернее, одобрит — вот и все.

— Вы уверены?

— Уверен. Честно говоря, я уже советовался с ним, — покаялся Иван. — Взял этот грех на свою душу!

Теперь, уже грустно, Лена повторила:

— Это невозможно!

— Да почему?

— Неловко. — Лена заглянула Ивану в глаза. — Неловко, понимаете?

— Вы же моя крестница, в конце концов!

— Правда, — с некоторым удивлением припомнила девушка и нерешительно спросила: — Куда же мы отправимся?

— Куда угодно. — И, помедлив, Лобов пояснил: — Мне ведь скоро в космос, в очередной патрульный рейд. Надо повидать Землю, потолкаться среди людей, знакомых и незнакомых, побывать в музеях-полисах и в декорумах. Составьте компанию!

Видя, что Лена колеблется, Иван уточнил:

— Можно слетать в Сан-Франциско, это рядом. Или в Ленинград, там моя родина. Можно побывать в Турции на каскадах Памукале или в Африке на водопаде Виктории. Можно заглянуть на мыс Канаверал, посидеть в кафе космонавтов. Там вы наверняка встретите кого-нибудь из старых друзей.

— Нет! — вырвалось у девушки. — Только не это!

Она задумалась, словно позабыв о существовании Лобова, потом встряхнула головой, прогоняя нечаянное раздумье, и подняла теперь уже спокойные карие глаза.

— Мне надо слетать в Месопотамию, на Двуречье. Проводите меня? — Лена слабо улыбнулась. — Одна я побаиваюсь.

— Одну вас и доктор не пустит. Со мной — другое дело. Лететь до Багдада на орбитальном корабле в общей сложности минут сорок, сущие пустяки по космическим меркам.

Он вопросительно смотрел на девушку, ожидая пояснений.

— До Багдада, — согласилась она. — Там вы и подождёте меня. Я отлучусь ненадолго, на несколько часов. Хочу проститься с Виктором.

— Это дело святое, — одобрил Иван после паузы.

Он решил, что Виктор Антонов родом откуда-то из Двуречья, поэтому Лена и летит туда. Но оказалось, что дело обстоит гораздо менее прозаично — трогательно, наивно, а поэтому, может быть, и чуточку смешно. Когда Лена наводила справки в Йеллоустонском орбитальном порту, Иван понял, что она собирается посетить развалины древнего Вавилона, и, никак не связывая это посещение с Виктором, принялся расспрашивать её об этом историческом месте, где побывать ему не довелось. А оказалось, что все связано. На берегу ручья, что протекает через территорию древневавилонских развалин, растёт огромное, очень старое тутовое дерево. Перед первым полётом в дальний космос, который завершился стажировкой на Орнитерре, Виктор и Лена посетили эти места и посидели на берегу ручья в тени этой красноягодной шелковицы. Поскольку объяснений этому поступку от Лены не последовало, Лобов позволил себе полюбопытствовать:

— Наверное, в этом посещении был не только туристический, но и какой-то другой, ну, ритуальный, что ли, смысл?

Лена на секунду подняла на него глаза.

— Был. — Поколебавшись, она пояснила: — По одному из преданий именно под этой шелковицей погибли Пирам и Тисба. Понимаете, ягоды у неё были белые, а когда они погибли, покраснели. И такими остались уже навсегда.

— К стыду своему, — признался Иван, — я и представления не имею, кто такие Пирам и Тисба.

— Герои новеллы Овидия.

— По-моему, древнегреческий поэт?

— Древнеримский. Публий Овидий Назон. Его любил Пушкин. Любил и Виктор.

— Тутовые деревья не живут по две с половиной тысячи лет, — практично заметил Лобов.

— Конечно, не живут. Но разве в этом дело? Дело в легенде.

— А в чем её суть? — осторожно спросил Иван.

— Суть в том, что даже дерево, даже дерево, ощутило трагедию погибшей любви.

— Это мне понятно. Я спросил о Пираме и Тисбе.

Лена грустно улыбнулась, разглядывая Лобова.

— А о Ромео и Джульетте вы знаете?

— Конечно.

— Ну вот. Пирам и Тисба — это овидиевы предшественники шекспировских героев.

И поскольку, явно не удовлетворившись этим, Иван ждал подробностей, Лена рассказала ему содержание овидиевой новеллы. Пирам и Тисба жили в Вавилоне в соседних домах, которые разделяла глинобитная стена и давняя вражда родителей. Но юноша и девушка полюбили друг друга. Каждый вечер они встречались у глинобитной стены, в которой был пролом, шёпотом разговаривали, а когда наступала ночь, прощались. Их тяга друг к другу была так сильна, что они решились однажды нарушить запрет родителей и встретиться ночью далеко за городом у могилы Нина, основателя Ассирийской империи и покорителя Вавилона, под старой белоягодной шелковицей, росшей на берегу ручья. Тисба пришла первой, но, испугавшись свирепой львицы, спряталась в пещере. Убегая, она уронила своё покрывало, и львица разорвала его, испачкав кровью только что убитого ею быка. Пришедший позже Пирам рассмотрел при лунном свете следы львицы, пошёл по ним и с ужасом обнаружил разодранное в клочья, забрызганное кровью покрывало Тисбы. Поцеловав остатки покрывала, Пирам сказал: «Обагрись теперь и моей кровью!» — поразил себя в грудь мечом и остался лежать под шелковицей. В тумане смерти он ещё успел увидеть лицо Тисбы, живой и невредимой, в ужасе склонившейся над ним. Но того, как Тисба поднялась на ноги, приставила острие меча к своему сердцу и бросилась на него. Пирам уже не видел. Влюблённых соединила не жизнь, а смерть. В одной могиле похоронили их.

Со сложным, противоречивым и переменчивым чувством разглядывал Иван погрустневшее лицо Лены. Словно некая пелена спала с его глаз. Как-то разом прозрев, он увидел в ней не женщину и даже не девушку, а девочку. Конечно, Ян Кирсипуу говорил ему об этом. Но одно дело слушать слова другого и верить и не верить ему, и совсем другое вдруг самому увидеть эту девочку, ещё живущую частью своей души в придуманном мире туманных грёз и до конца не осознанных желаний, ещё не успевшую по-настоящему шагнуть в жестковатый, но ясный в определённости своих отношений взрослый мир. Кто в детстве не мечтал о чистой и самоотверженной, вечной любви? История Виктора и Лены трогала сердце Ивана. Но так же как история Пирама и Тисбы, придуманная Овидием в укор растлению и распутству римской знати, она была придуманной, слишком театральной для действительной жизни, ненастоящей. Сердце Ивана было полно жалости, но была в этом чувстве и доля неловкости. Ему было неловко представлять себе Лену рядом с Виктором в тени старой шелковицы, растущей на берегу ручья среди развалин, покрытых пылью минувших тысячелетий. Неловко за их искренние, но наивные клятвы в вечной любви. Той самой, никем и никогда до конца не понятой любви между мужчиной и женщиной, о которой они лишь мечтали, не зная её сути. Дети! Сущие дети, приблизившиеся к любви как к красивой, но пугающей игрушке, которую очень хочется и очень страшно взять в руки. И надо же было случиться такой нелепости, что эта больше выдуманная, чем настоящая любовь попала в чужом и чуждом земным законам синем мире в самую настоящую, а не выдуманную трагедию! Где же справедливость? Да и есть ли она вообще?

— Я думал, — негромко сказал вслух Иван, — Шекспир сам придумал историю Ромео и Джульетты. А он только повторил её! И повторил по-своему, по-другому.

— Все повторяется по-другому! А значит, и не повторяется по-настоящему.

Помедлив, Лобов осторожно спросил, стараясь не обидеть девушку:

— Нужно ли тогда возвращаться в прошлое? Ещё и ещё раз терзать сердце?

Лена подняла на него карие глаза, и Иван подивился неожиданному спокойствию её взгляда.

— Прошлое… Мне кажется, что с тех пор, как мы стояли с Виктором под старой шелковицей, прошло не полтора года, а целая жизнь. Я уже не та Лена Зим, что раньше! Иногда мне хочется сменить имя. Прошлое… оно прошло, я выросла из него, Иван. Поэтому и хочу проститься с Виктором. Но это моё прошлое! Не слишком ли я легко расстаюсь с ним?

— Не надо бояться солнца, Лена.

Девушка непонимающе смотрела на Ивана.

— Солнца?

— Солнца, — подтвердил Лобов. — Я не большой любитель поэзии. Но Пушкина я люблю. Я люблю и финал его Ариона. По-моему, это по Овидию, впрочем, не уверен в этом.

С новым интересом глядя на Лобова, Лена переспросила:

— Арион? — И покачала головой. — Не помню!

Немного смущаясь, он всегда смущался, когда ему случалось декламировать стихи — непривычным для него было это занятие, Иван прочитал вполголоса:

— Погиб и кормщик, и пловец! Лишь я, таинственный певец, на берег выброшен грозою. Я гимны прежние пою и ризу влажную мою сушу на солнце под скалою. — Иван помолчал и улыбнулся девушке. — Так что не надо бояться солнца, Лена. Всем нам приходится тонуть в бурях! А потом сушиться под какой-нибудь скалою, распевая прежние гимны.

Поездка в Месопотамию по-новому сблизила Лену и Лобова, но сблизила в русле все тех же дружеских отношений, может быть, сердечных, но все-таки только дружеских. Как ни странно, дальнейшему развитию отношений мешала именно их дружественность. У настоящих людей, у порядочных, искренних в своих чувствах мужчин и женщин барьер дружбы на пути к любви часто оказывается гораздо более жёстким, чем это может показаться на первый взгляд. А то и непреодолимым! Чтобы перешагнуть этот незримый барьер, нужна некая бесшабашность, толика смущающегося самим собою бесстыдства. Характеры Лобова и Лены были чужды тому и другому, поэтому их отношения, скорее всего, так и остались бы дружескими, если бы они не хитрили, хитрили довольно искусно, хотя делали это бессознательно, инстинктивно. Нимало не считая своё поведение преднамеренной хитростью. Любовь вообще хитра по своей природе и склонна к самым удивительным превращениям, из-за чего порою не сразу распознается даже теми, кто ею уже безнадёжно болен. В своей неосознанной хитрости любовь может оборачиваться подчёркнутой холодностью, досадой, демонстративной вежливостью и непонятной злостью, ученическим восхищением и пылкой ненавистью. Не отдавая в этом отчёта, хитрили между собой и Лена с Иваном, инстинктивно охраняя неторопливо расцветающую любовь: несмотря на сердечность и теплоту установившихся отношений, они так и не перешли на ты!

Когда Иван предложил Лене погостить на елшанском биваке, девушка, расспросив, что представляет собой этот бивак, просто испугалась.

— Это невозможно!

— Почему?

— Неловко, — пояснила она уже мягче. — Там все свои. И вдруг я! Неловко будет — и всем вам, и мне самой.

— Вы наша крестница, Лена, — напомнил Лобов.

— Понимаю. Но к этому надо привыкнуть.

— Вот и привыкнете.

— Пока привыкну, испорчу вам каникулы. — Она прямо взглянула на Ивана. — Я же их совсем не знаю — ни Алексея, ни Клима!

— Они мои друзья, — напомнил Лобов. — А стало быть, и ваши друзья.

Лена затрясла головой и, поправляя рассыпавшиеся волосы, призналась:

— Не знаю. Неловко все это!

— В конце концов глайдер всегда стоит на биваке. Не понравится, — по первому же слову отвезу вас куда угодно: хоть в профилакторий, хоть даже на Луну!

Лена невольно улыбнулась. Соображение, высказанное Иваном, и решило вопрос о посещении бивака на Елшанке.

Глава 8

К середине двадцать третьего века человек взял под контроль и приспособил для своих нужд большую часть планетарной суши. Неконтролируемые территории, сохранявшие первозданно естественное состояние, располагались лишь в северном и южном полярных регионах, в труднодоступных высокогорьях и в некоторых пустынях, вторичное освоение которых до поры до времени откладывалось. Контролируемая человеком суша, где на удалениях в сотни и тысячи километров друг от друга были разбросаны громады мегаполисов и массивы энергетических, сырьевых и транспортных баз, в общем и целом представляла собой гигантский лесопарк. Лесопарковый массив конечно же вторгался и внутрь мегаполисов, перекраивая на свой лад пространство между высотными зданиями-гигантами. Но это вторжение носило скорее декоративный, нежели утилитарный характер, внутригородские парки были слишком малы по сравнению с населением мегаполисов. Для отдыха и садово-огородных любительских занятий предназначались садово-парковые зоны, окаймлявшие мегаполисы и по площади своей во много раз превосходившие собственно городскую территорию. Садово-парковые зоны мегаполисов постепенно переходили в лесопарковый массив с гнёздами садово-огородных и полевых участков, с очагами заповедников, резерватов и планетарных парков. Резерваты по составу своей фауны и флоры были конечно же богаче лесопарка, но уступали заповедникам, занимая в этом плане срединное положение. Особенно живописные участки резерватов, в том числе и бывшие национальные парки, были превращены в парки планетарные — любимые места для праздничного отдыха и развлечений. Часть планетарных резерватов, отличавшихся разнообразием ландшафтных условий, была передана дальнему космофлоту. Отчасти для полноценных контактов с Землёю-матушкой во время каникулярного отдыха, отчасти для подготовки экспедиций по исследованию и освоению других планет земного типа. В одном из таких больших космологических резерватов, Оренбуржском, тянувшемся с востока на запад, по среднему течению Урала, у торнадовцев была своя постоянная база — елшанский бивак.

Оренбуржский биологический резерват называли ещё Евразийским, потому что правобережная его часть лежала в Европе, а левобережная относительно Урала — в Азии. Персональный бивак экипажа «Торнадо» располагался в азиатской зоне резервата, в излучине Елшанки — небольшой, но изобилующей глубокими заводями с холодной ключевой водой реки. Елшанка текла по степи, местами переходившей в песчаную полупустыню. Весной эта степь зеленела и буйно цвела маками и тюльпанами — белыми и всех других тёплых расцветок вплоть до красного, а летнее солнце выжигало её до серо-коричневого цвета, до островков серебристой полыни и жёлтых песочных проплешин. В Елшанке водились пескари, караси, лещи, судачки и щуки и на удивление крупные раки, водились не так уж обильно, но вполне достаточно, чтобы обеспечить натуральный рыбный стол. А степь, несмотря на своё летнее однообразие и неприглядность, была богата летающей и бегающей живностью, среди которой наибольшей кулинарной популярностью у торнадовцев пользовались перепела и стрепеты. Ещё дальше на юг, в получасе полёта на глайдере, лежали пресные и солёные озера с массой водоплавающих птиц. Клим, страстный охотник и главный поставщик степной продукции на бивачный стол, приносил порою вместе с птицами зайцев и сурков, но ни сайгаков, ни джейранов не трогал — жалел. Рыбалкой заведовал Алексей, который не то чтобы уж очень увлекался этим занятием — страсти вообще не были в его натуре, но рыбаком был искусным и добычливым. Иногда он летал на Урал и привозил оттуда стерлядей — специально для ухи, налимов, а то и страшноватых своею величиной сомов. Вдоль Урала и его правобережного притока Сакмары тянулись пойменные леса, а ещё дальше по южным отрогам уральских гор росли уже леса настоящие.

Елшанский бивак, открытый и облюбованный Климом ещё в студенческие годы, пришедшийся по душе Ивану, а потом и Алексею, привлекал торнадовцев тем, что степь и полупустыня соседствовали здесь со смешанным лесом и лугом среднерусского типа. Речка делала большую, узкогорлую петлю, окаймляя собой несколько сот гектаров. Внутри этой петли и размещался локальный лесной массив — большая роща, приречный колок полурукотворного происхождения; об этом торнадовцы узнали, раскопав экологическую историю Елшанки. Лес рос в этой речной петле всегда, но, будучи густым по берегам, он был сильно изрежен в своём центре — не хватало влаги. И потом лес изначально был беден древесными породами — ивы, тополя, ольха, вот, пожалуй, и все. В двадцать втором веке, по ходу преобразования лика Земли, люди подумали и о Елшанке: речная петля была дополнительно обводнена за счёт обильных здесь подземных вод и засажена самыми разными деревьями, из которых лучше всего прижились дубы, липы и туи, похуже — берёзы, черёмуха, рябина и сосны, и уж совсем редко попадались ёлочки. В этом полурукотворном лесу было множество птиц и среди них огромный филин — с десятилетнего ребёнка ростом. Этот филин, прозванный торнадовцами лешим, ночью был невидим и неуловим, только саркастический хохот его иногда доносился до бивака, а днём время от времени попадался на глаза, совсем не боялся людей и вёл себя очень достойно, не проявляя никакой агрессивности. Скорее всего, филинов в этом лесу было несколько, по крайней мере, два — самец и самка, но лешие, как известно, не живут парами, поэтому официально считалось, что на Елшанке всего лишь один лесной хозяин, а уж если он в двух лицах, так это его личное дело.

У горла речной петли, где русло Елшанки сближалось само с собой метров до двухсот, рос не очень старый, но величественный дуб, разросшийся, как и многие другие его сородичи, не столько ввысь, сколько вширь. Перед дубом расстилался заливной луг с настоящей, вовсе не степной травой, с ромашками, колокольчиками, гвоздичками и другими луговыми цветами. Конечно, этот луг был далеко не так богат цветами и травами, как его собратья на Оке, местами в него внедрялись пятна типчака и полыни, но все-таки это был самый настоящий луг, на нем росли очень ароматные и вкусные в жарке луговые опята. Возле дуба и размещался бивак торнадовцев. Этот дуб, филин-леший со щегольскими ушами и по-человечески мудрыми глазами, река, изогнувшая своё текучее тело подобно тетиве туго-туго натянутого лука, чисто русское разнолесье и разнотравье, и все это буквально в нескольких шагах от иссушенной полупустыни, начинавшейся на другом берегу реки, навевали сказочные, пушкинского настроя мысли. С лёгкой руки Клима елшанский бивак стали называть ещё и лукоречьем. Чтобы довершить сходство этого лукоречья с пушкинским лукоморьем, тот же Клим где-то раздобыл и приделал к дубу массивную золотую цепь с пустым, увы, ошейником для отсутствующего учёного кота и выгравированной на нем надписью «Собственность экипажа „Торнадо“. Цепь, целой и невредимой, висела на дубе несколько лет, наглядно демонстрируя своей сохранностью изменение отношения людей к ценностям окружающего мира. Клим утверждал, что кот возле дуба появится сам собой и сам же нацепит на себя ошейник, прежде чем заводить песни и говорить сказки. Появилась же русалка! Правда, не на ветвях дуба, а в реке — громадная щука, которая, по словам Алексея, высунув из воды голову, долго разглядывала бивак своими огромными, как чайные чашки, глазами. Инженеру не поверили и потому, что он вообще любил пошутить, и потому, что рыбаки склонны к сочинительству. Но потом эту щуку, время от времени, видели и другие торнадовцы. Наверное, она заплывала сюда из Урала по каким-то сугубо своим, щучьим делам. Конечно, глаза у неё были куда как меньше чайных чашек, но все-таки страшновато-большими — щука была в рост человека. Настоящая русалка!

На биваках, подобных елшанскому, экипажи патрульных кораблей обычно собирались перед окончанием земных каникул. Собирались для того, чтобы стряхнуть с себя пыль развлечений и бремя земных забот, восстановить растерянные за время отдыха связи, почувствовать локоть друг друга и снова слиться в то многоликое, но цельное единство, которое и представляет собой лётный экипаж. Нет ничего лучше для такого вроде бы простого, но на самом-то деле тонкого процесса, чем уединение на лоне природы и примитивное бытие с заботами о топливе для костра, воде для питья и хлебе насущном через охоту, рыбную ловлю и собирательство дикорастущих даров природы. Но нет правил без исключений. Каникулы, последовавшие за рейдом на Орнитерру, у торнадовцев не только завершались, но и начинались с отдыха на Елшанке. Такова была рекомендация врачей, обеспокоенных возможными последствиями воздействия на людей геновируса колибридов и уповавших на универсальную целительность естественного, приближённого к природе и самим истокам происхождения человека житья-бытья. Приглашая на Елшанку Лену, Лобов резонно полагал, что рекомендации, данные врачами Алексею и Климу, в ещё большей мере относятся и к ней самой. Что касается Алексея, то пребывание на Елшанке было для него полезным не только по медицинским соображениям. До недавнего времени Алексей был женат на Марии Розари смуглокожей красавице, работавшей модельером-конструктором верхней одежды в Доме моделей Валдайского мегаполиса. История искренней, но бестолковой любви Алексея и Марии тянулась долгих шесть лет и закончилась в конце концов разрывом. Собственно, и в составе экипажа «Торнадо» Алексей Кронин появился не только по призванию к трудному делу патрульной работы, но и под давлением личных неурядиц в своей запутанной семейной жизни. Но и бегство в дальний космос с Центральной лунной базы, где Алексей работал настройщиком гиперсветовых двигателей, не помогло! Бестолковая любовь с разрывами и примирениями, и то, и другое провоцировала Мария, будто нечаянно встречавшаяся с Алексеем во время его каникул, продолжалась. «Моя Манон», — с грустной улыбкой называл её иногда Алексей именем героини по-своему бессмертного романа аббата Прево.

Трагедия на Орнитерре заставила Алексея по-новому взглянуть на свою личную жизнь. Он решил окончательно порвать с Марией и не встречаться более с ней. Не было на Земле места лучше Елшанки, чтобы это благое намерение окончательно созрело и укрепилось!

Глава 9

Лобов, как и обещал, вернулся на бивак к ужину, на закате солнца. Ужин, по выражению Клима, обещал быть царским. Он успел пройтись по степи с обычным охотничьим ружьём и вернулся с перепёлками.

— В этом году их видимо-невидимо, — сообщил он. — Но я не стал преувеличивать наших аппетитов и взял всего четырех. По одной на брата. И на сестру, конечно, — со смехом поправился Клим. — Перепела на вертеле, царская еда!

Алексей и Лена наловили рыбы: карасей, щучек и большущего судака, прямо на лесной опушке набрали разногрибья, в основном маслят, сыроежек и дождевиков. Иван привёз с собой две бутыли из грубого темно-зеленого стекла, заткнутые фигурными пробками: белой и зеленой. Белая была выточена в форме цветка, а зелёная — в виде змеиной головы с открытой пастью.

— Шампанское, — уважительно сказал Клим, принимая тяжёлые, двухлитровые бутыли и передавая одну из них Кронину. Белое, безградусное. И настоящее! Ты не боишься, командир, что с непривычки мы буянить начнём?

— Подарок космонавтов-ветеранов из Цимлянского пансионата, — пояснил Лобов. — Они не только виноград выращивают, но и бутылки сами делают. И даже пробки.

— Тогда это не шампанское, а цимлянское, — с видом знатока заметил инженер, уважительно взвешивая на руках бутыль с зеленой пробкой.

— Точно ребёнка нянчишь! — при общем смехе заметил Клим.

— Это и есть ребёнок, три годика, — невозмутимо ответил Кронин, проводя пальцем по надписи, глубоко прорезанной на тёмном стекле. — Трехлетняя выдержка! Полагаю, этого ребёночка мы прибережём, на всякий случай, не возражаете?

— А белое выпьем сегодня. — Штурман торжественно поднял воображаемый бокал. — За избавление из лап Орнитерры и встречу здесь, на Земле. За нашу дружбу!

— И за тех, кто на Орнитерре остался, — негромко добавил Иван.

— За всех, — поддержала Лена.

— А это значит, — к некоторому её смущению счёл нужным расшифровать Клим, — что и за того, кто вызволил нас с Орнитерры. Виват Ивану Лобову!

— Почему же только виват? Целых три вивата: от тебя, от меня и от Лены, — флегматично уточнил инженер и обернулся к девушке. — Ты не возражаешь, крестница?

— Не возражаю, — не сразу ответила Лена.

Она привыкла к общению с Иваном, к его доброжелательной, немногословной близости. И эта дружеская близость размыла в её памяти то, что сделал Иван Лобов на Орнитерре. И пожалуй, только сейчас она со всей определённостью поняла, что не будь на свете Лобова, не видать бы ей теперь ни уставшего, расплывшегося под собственной тяжестью солнца на горизонте, ни золотистой речки, ни самого Ивана с его друзьями. Ничего бы этого не было! Не было бы и её самой, как нет теперь на свете Виктора Антонова.

— Целых три вивата! — усомнился между тем штурман. — Не много ли?

— По-моему, в самый раз. — Алексей обернулся к девушке. Как по-твоему?

Лена отвела взгляд от Ивана, он садился в это время в кабину глайдера, чтобы набрать задание для его автопилотного возвращения на базу южно-уральской резервации, подняла глаза на инженера, пытаясь осмыслить его вопрос, но так и не сумев сделать это, спросила с виноватой улыбкой:

— Что?

Кронин с улыбкой махнул рукой.

— Сущие пустяки! Суета суёт, Леночка. — Он чуть приобнял её за плечи. — Не будем мешать командиру. Вперёд, к месту пиршества!

Ужин и впрямь получился царским, но прошёл несколько скованно и с приключениями. Скованность исходила от Лены: она заново застеснялась Ивана Лобова. Иван конечно же тотчас подметил это, а поэтому был молчаливее, а по отношению к Лене и церемоннее обычного. Алексей, прекрасно понимая суть происходящего, терпел все это и с присущим ему флегматичным юмором незаметно смягчал время от времени возникавшую неловкость. Клим же до поры ничего не замечал, не замечал даже того, что Иван и Лена обращаются друг к другу на вы. А когда, наконец, заметил и, с удивлением понаблюдав за ними, понял, что не ошибается, то возгласил:

— Послушайте, вы же не высокие договаривающиеся стороны на симпозиуме по внеземным контактам!

— Им так нравится, — поспешно вмешался Кронин.

Клим мельком взглянул на инженера, а потом уже более внимательно посмотрел сначала на Лену, потом на Ивана.

— Вам действительно так нравится?

Кронин сделал неловкое движение, выронил бокал, и белое шампанское, которое позже причислили к лику росников, с шипением залило брюки штурмана. Поднимая бокал и рассыпая сожаления по поводу своей неловкости, Алексей взглядом показал Климу, что им нужно поговорить с глазу на глаз. Подыгрывая ему, Клим сказал:

— Так и быть, чтобы не портить царский ужин, прощаю тебя. Пойдём, посветишь мне, пока я буду менять костюм. В моей палатке освещение барахлит.

Когда они остались наедине, Клим положил руку на плечо инженера.

— Ну?

— Разве ты не видишь, что они влюблены?

— Они?!

— Они, — флегматично подтвердил Алексей.

— Сразу видно, что ты ни черта не понимаешь в любви! Да разве так ведут себя влюблённые?

— Люди бывают очень разные, Клим, — терпеливо втолковывал Кронин. — И любовь бывает разная.

— Но я знаю Ивана! И ты его знаешь. Он бы просто сказал этой девочке: я вас люблю. И все! Разве не так?

Алексей вздохнул:

— Ты ведь, кажется, пришёл сюда, чтобы сменить штаны. Так и меняй их между делом!

Клим включил в палатке свет, Алексей торопливо прошипел:

— А свет у тебя — барахлит!

Клим тут же выключил свет и громко констатировал:

— Вот опять! Что я говорил? Зажигается — и тут же гаснет!

— Я завтра посмотрю, — так же громко пообещал Алексей.

— Ты уж посмотри, непорядок! Фонарик у тебя есть? Посвети!

Пока штурман переодевался, их приглушённый до шёпота диалог возобновился.

— Ты серьёзно?

— Этим не шутят, — вздохнул Кронин.

— Не похоже!

— Ты взгляни на ситуацию с другой стороны. — Алексей был само терпение. — Подумай, почему вдруг, не посоветовавшись с нами, Иван привёз Лену на бивак?

— Ну? Будь он влюблён, как тебе чудится, он бы десять раз посоветовался с нами! А так… Взял и привёз! Пожалел девочку и принял такое решение. Знаешь ведь Ивана!

Алексей вздохнул:

— Я-то знаю.

— Хочешь сказать, что я не знаю?

— Знаешь. Но ты по натуре петух, тебе трудно понять его.

Клим даже одеваться перестал.

— Петух? — раздельно переспросил он.

— Извини, это всего лишь образное сравнение.

— Если я петух, кто же тогда ты?

— Я олень, Клим, — грустно сказал Кронин. — Одинокий олень с большими ветвистыми рогами!

Клим положил ему руку на плечо и покорно сказал:

— Ладно, я петух. Что дальше?

— Дальше все очень просто. Ты петух, я олень, а Иван и Лена — это лебеди, понимаешь? Воплощение верности в мире быстротекущих любовных страстей.

— Все это сказки! Образец верности — вовсе не белоснежные красавцы, а гуси, обыкновенные серые гуси. Неужели ты не слышал об этом?

— Глубоких истин нам дороже нас возвышающий обман, — философски заметил Алексей.

— Ох, не всегда!

— Не всегда, — легко согласился инженер. — Я убедился в этом на собственном опыте. Вернёмся к нашим баранам, виноват, к гусям. Итак, Иван и Лена, если следовать глубоким истинам, — это гуси. Иван — гусак, а Лена, соответственно, гусыня.

Клим подавился смехом, инженер толкнул его в бок кулаком, дабы он вёл себя потише.

— Ты меня не убедил, — сказал Клим, задёргивая вход в палатку. — Но задуматься заставил! — Он приобнял товарища за плечи. — Но если ты прав, надо помочь им сдвинуться с мёртвой точки!

— Не надо, — после паузы ответил Алексей, уже на пути к костру. — Настоящая любовь должна созреть. Что толку срывать красивый, но ещё незрелый плод? Я обжёгся как раз на этом и до сих пор морщусь от кислого.

— Как же узнать, что любовь созрела?

— Никак. Она сама упадёт к ногам жаждущих её, источая благоуханье и истекая хмельным соком. — Кронин, конечно, паясничал в своей обманчивой, флегматичной манере, но глаза его смотрели серьёзно.

Из того, что Клим задумался над взаимоотношениями Ивана Лобова и Лены Зим, ничего особенно хорошего, как на то надеялся Кронин, не получилось. Если прежде штурман был естественен в своём шутливо-приподнятом настроении, то теперь и он начал следить за тем, как бы не сказать невзначай чего лишнего, и веселье у костра окончательно потускнело. Царский ужин в праздник так и не превратился. Может быть, поэтому и спать легли пораньше, уговорившись поутру отправиться за грибами.

Выкупавшись в заводи при зеленоватом свете зари ещё до восхода солнца, — вода поверху была тёплой, но стоило нырнуть поглубже, как она ощутимо холодела, — наскоро закусив и выпив по кружке чая, отправились в лукоречье. Грибы в лукоречье водились, хотя не так обильно, как в более северных лесах. Главное внимание кулинар бивака Алексей Кронин приказал уделить поиску рыжиков, которые понадобились ему для какого-то фирменного блюда, что ещё больше осложняло грибную охоту. Шли широкой цепью: слева по течению реки Лена, рядом, стараясь не упускать её из виду, Иван, а справа от него Алексей и Клим, осуществлявшие, по выражению штурмана, свободный поиск.

В лесу было не так сухо, как в заречной степи, но и настоящей росы не было: лишь чуть повлажнели за ночь трава и уже начавшие осыпаться листья. По вершинам деревьев уже вовсю гуляло золотое утреннее солнце, там суетились и шумели птицы, а у земли лес ещё дремал: тут царили голубой свет, тишина и покой. Лишь на поляны прорывалось солнце: косыми лучами и целыми потоками, в которых вспыхивали, будто на мгновение загорались, пролетающие птицы.

Синяя в этот ранний час речка то появлялась в поле зрения Лены вместе с ленивыми, синекрылыми стрекозами над водой, то пряталась за неровным, изрезанным нахоженными тропами массивом кустарника, из которого, точно свечи, там и сям поднимались молодые деревья, а местами и раскидистые лесные патриархи — все больше ивы и тополя, но иногда и дубы. Рыжики Лене не попадались, они жались к соснам, которые росли в глубине леса, но под дубками она нашла несколько белых грибов, по сравнению с настоящими боровиками их портили бледные, точно выцветшие шляпки. Подгоняемая грибным азартом, Лена свернула на поляну, где, окунувшись вершиной в солнечный луч, сиротливо пригрелась берёза. Услышав слева шевеление, Лена обернулась и замерла. На неё строго смотрели круглые зеленые, почти человеческие, но все-таки звериные, а поэтому своею человечностью особенно страшные глаза! Качнулось пёстрое лицо с крючком-носом, шевельнулись кисточки ушей… Почти бесшумно, с бархатным вздохом вскинулись гигантские крылья.

— Иван! — С захолонувшим сердцем, прикрыв локтем лицо и царапая о ветки руки, Лена пробилась сквозь чащу кустарника и повисла на шее Лобова. — Там!

— Успокойся, — негромко сказал Иван, приглаживая её спутанные волосы; он успел заметить пёструю тень и догадался в чем дело. — Это филин, только и всего.

Лена, не отрывая лица от груди Ивана, затрясла головой:

— Нет! Он очень большой. И страшный!

— Это филин, — повторил Лобов. — Большущий филин, с пигмея ростом! Мы зовём его лешим. Не бойся!

— Филин?

Лена приподняла голову и недоверчиво взглянула на Ивана. Он первый раз видел так близко её ещё испуганные, но уже робко улыбающиеся глаза.

На опушку леса выскочил Кронин, бежавший на отчаянный крик девушки. Разом остановившись, Алексей помедлил и тихонько пошёл обратно. Он жестом успокоил показавшегося из-за деревьев Клима. Штурман с любопытством разглядывал грустное, чему-то улыбающееся лицо Алексея, шедшего ему навстречу. Отвечая на немой вопрос товарища, Кронин вполголоса сказал:

— Они перешли на ты.

Клим засмеялся:

— Да, на вы так отчаянно не закричишь!

— Её напугал леший, — пояснил инженер и вздохнул. — Наш старый знакомый, леший!

— Любовь редко обходится без нечистой силы. — Штурман шутливо толкнул Алексея в плечо. — Гляди веселее, товарищ. И зорче! Если, конечно, тебе и в самом деле нужны рыжики. На влюблённых надежда плохая.

В этот вечер Клим долго не мог уснуть. Может быть, дело было в том, что все горел и горел костёр, хотя его, вообще говоря, следовало бы давным-давно загасить. Но у костра, Клим узнал об этом, на секунду выглянув из-за полога, закрывавшего вход в палатку, — сидели Иван и Лена. Точнее, когда Клим выглянул, у костра сидела одна Лена. И слышался тупой, с металлическим призвоном стук топорика: Иван рубил сушняк для костра из того штабелька, что был заранее заготовлен, но ещё не порублен на дубовой колоде до нужной кондиции. Никто ведь не думал, что костёр будет гореть до полуночи, а когда Клим высунул из палатки нос, по времени уже начались следующие сутки. Костёр горел жарко, дров для него требовалось много, поэтому понятно было, почему Иван так долго тюкал своим топориком.

К вечеру похолодало, — из Арктики обрушилась на евразийский континент и докатилась сюда, до Оренбуржского планетарного резервата и до Елшанки, волна чистого, как родниковая вода, настоянного на снеге воздуха. Вечернее солнце было ясно-золотым, любовно начищенным до своего полного, истинно солнечного блеска. Чётко обозначилась линия горизонта, степные дали прописались со всеми своими неброскими деталями, заря была короткой, полной льдистой зелени и сини. Высоко поднялся купол неба с разгорающимся серебром звёзд, — обитаемый мир точно вздохнул полной грудью, расширился, да так и застыл в этой звонкой, чуткой ко всему происходящему предночной дрёме. А теперь царила ночь, это мир крепко спал, изредка поёживаясь и своими вздохами тревожа жёсткую листву дуба и перепелов, которые металлическим звоном своих голосов ещё и ещё раз напоминали всем, что давным-давно спать пора. Умиротворённо дышал костёр, звонко похрустывая без разбора пожираемой древесной пищей, и упрямо тянул к небу языки пламени и шлейф дыма с багрово-золотистыми искрами, — все пытался и никак не мог забросить их к самым звёздам. А звезды этой холодной и ясной августовской ночью сверкали на чёрном с просинью бархате небес так ярко, что неровный свет костра был не в состоянии их притушить. Видимый земной мир сузился до костра и тускло-багрового света вокруг него, до кожаной листвы дуба вверху и травы с опавшими листьями и желудями внизу. Лена сидела возле костра, подтянув к груди охваченные руками плотно сжатые колени и положив на них голову, и, глядя на огонь, думала о чем-то своём. Кого-то Лена напомнила Климу. Кого-то близкого, понятного, знакомого с самого раннего детства, но кого? Клим так и не мог догадаться. И эта блуждающая на самой грани разрешимости, но никак не разрешающаяся воспоминанием догадка, так же как свет костра и тюканье топорика, мешала штурману окончательно утонуть в дрёме и заснуть. Когда тюканье топорика прекратилось, Клим не удержался и снова выглянул из палатки. Из багрового полумрака выплыла фигура Ивана с охапкой полешков и хвороста. Аккуратно опустив свою ношу на землю, Иван присел на корточки и подбросил свежей пищи ненасытному огненному хищнику. Костёр забеспокоился, было присмирел, но потом, сердито пыхнув снопом дымных искр, снова потянул к небу свои пляшущие в нетерпении, длинные огненные пальцы, опять пытаясь добраться до самых звёзд. А звезды, как ни в чем не бывало, нежились в бархате небес и мерцали так сильно, смеялись, наверное, над усилиями обжоры-костра, что Клим забеспокоился, — как бы они не сорвались и не попадали на землю. Иван сел рядом с Леной и осторожно обнял её за плечи. Только теперь Лена изменила позу, подняла голову и спросила о чем-то Ивана. Иван ответил, и Лена засмеялась, все ещё продолжая глядеть на него. Иван улыбнулся и плотнее, но очень бережно, это сразу было видно, сжал её плечи. Улыбнулся и Клим. Теперь, когда Лена изменила позу, он вдруг понял, кого она напоминала ему раньше. Васнецовскую Алёнушку! Странно успокоенный этой догадкой, Клим сразу же начал засыпать. И уже барахтаясь в баюкающих круговертях одолевающего сна, продолжал с улыбкой додумывать пойманную мысль. Алёнушка и её бедный братец Иванушка! Только совсем не бедный, совсем не братец и вовсе не Иванушка, а просто Иван. Иван Лобов, со своей Алёнушкой, с Леной Зим, найденной им там — среди звёзд, на удалении в десятки световых лет от Земли — и сидящей теперь рядом с ним у костра на берегу очень русской и чем-то сказочной реки — Елшанки.

Глава 10

Снегин, да и весь дальний космофлот пережили томительные недели ожидания, пока «Магистраль», следуя на максимальной гиперсветовой скорости, сближался с потерпевшей катастрофу «Денеболой». Ну, а что пережил за это время Иван Лобов, Всеволоду даже и думать не хотелось. Все равно ведь ничем не поможешь! Так как чёрный ящик «Денеболы» передал кодовый сигнал о вводе программы «Голубой сон», надежд на спасение её экипажа практически не было. И все-таки!

Программа «Голубой сон» была принята в дальнем космофлоте как чисто условная мера спасения экипажей, попавших в очевидно безвыходное положение, когда медицинская наука пришла к выводу, что в течение ближайших десятилетий проблемы глубокого анабиоза и последующей реанимации будут скоро решены. Проще говоря, ожидалось, что здорового человека, подвергнутого охлаждению до температуры, близкой к абсолютному нулю, можно будет оживить и вернуть к полноценной психической жизни. Оговорка о психической полноценности реанабиотированных в этом медицинском прогнозе была очень важной. Мозг, а точнее кора его больших полушарий, неопаллиум — наиболее тонко организованная и уязвимая часть человеческого организма. Собственно, проблема глубокого анабиоза с последующим оживлением на уровне примитивных позвоночных, рыб и амфибий, была решена ещё в двадцать первом веке. Двадцать второй век принёс успехи по реанимации пресмыкающихся, простейших млекопитающих и некоторых птиц. Но на уровне высших млекопитающих медицина натолкнулась на специфические трудности, связанные с утратой оживлёнными животными высших психических функций.

Далее всего опыты по реанабиозу были продвинуты на собаках. Оживлять собак после глубокого анабиоза научились со стопроцентным успехом. Но пробуждавшиеся собаки становились не хорошо известными всем и каждому, по-своему умными друзьями человека, а собаками-придурками с психическим уровнем то ли барана, то ли овцы. Эти собакоподобные твари были либо остервенелыми хищниками, либо добрейшими существами, способными лишь раболепствовать перед человеком и пугаться его малейшего недовольства. Ни те, ни другие совершенно не поддавались дрессировке! Лишь в начале XXIII века был получен первый обнадёживающий результат: пробудившийся от ледяного сна пёс узнал своего хозяина. Именно тогда и была принята программа «Голубой сон», а гиперсветовые корабли были оборудованы соответствующей аварийной аппаратурой. Решение на участие в программе «Голубой сон» принималось добровольно: каждый член экипажа был волен отказаться от программы и принять естественную смерть. За тех, кто находился без сознания или не мог здраво контролировать свои действия, решение принимал командир корабля. При введении «Голубого сна» экипаж погружался в наркоз непосредственно на рабочих местах. А затем вместе с боевым креслом опускался в термостатическую камеру, где и погружался в глубокий анабиоз. Программа получила своё «голубое» наименование из-за того, что наркоз, предшествовавший анабиозу, благодаря специальному подбору нейролептиков сопровождался лиричными, добрыми снами. По свидетельству добровольцев, испытавших на себе наркоз «Голубого сна», без последующего анабиоза, разумеется, свидетельству шутливому, после таких дивных сновидений не только не страшно помирать, но и жить-то прежней жизнью не очень хочется!

Параллельно с оборудованием гиперсветовых кораблей аппаратурой «Голубого сна» на юге обратной стороны Луны в кратере Аполлон был выстроен «Голубой колумбарий», где в термостатах при температуре, близкой к абсолютному нулю, спали ледяным сном анабиотированные в ходе корабельных катастроф и ждущие своего воскрешения космонавты.

К сожалению, наука поторопилась с оптимистическими прогнозами. Даже на собаках разработанный комплекс «Голубого сна» не всегда давал полноценные результаты. Переходить в такой ситуации к пробному реанимированию космонавтов, спящих голубым сном в своём лунном колумбарии, было конечно же недопустимо — кощунственно! Был в реанабиозе некий секрет, природная тайна, никак не дававшаяся в руки некроторной и восстановительной медицине. Приходилось искать и надеяться, и ждать.

Состыковавшись с аварийной «Денеболой», «Магистраль» подтвердил сообщение бортового чёрного ящика. Отсеки жизнеобеспечения рейдера оказались разрушенными, по этой причине и была введена в действие программа «Голубой сон». Введена тотально: в жилых отсеках не осталось ни одного человека — ни живого, ни мёртвого. Но когда началась эвакуация анабиотированных на «Магистраль», выяснилось, что их не шестнадцать, как значилось в судовой роли, а всего четырнадцать! Двух членов экипажа не оказалось вообще на борту корабля. Тайна исчезновения двух человек открылась, когда один из патрулей, инженер Джеймс Бартон, с помощью лучевого резака проложил себе дорогу в бортовой эллинг «Денеболы». И обнаружил, что один из двух малых исследовательских кораблей отсутствует. Выяснилось, что вместе с малым кораблём, шлюпом, пропали специалист по проходу подпространственных каналов лоцман Мир Сладки и бортовой врач рейдера Лена Зим. Ни в самом пространстве, ни в подпространственном канале никаких следов малого исследовательского корабля обнаружено не было. Очевидно, гравитационный удар кумулировался фронтом своей волны на шлюпе и раздавил его, растёр в молекулярную пыль. О том, что в момент гравитационного удара шлюп с лоцманом Сладки и врачом Зим выполнял самостоятельное поисковое задание, свидетельствовали данные чёрного ящика рейдера. Поэтому сомнений в том, что Мир Сладки и Лена Зим погибли — пропали без вести, сомнений не было ни у кого, в том числе и у командующего дальним космофлотом Всеволода Снегина. Без вести люди пропадали и на Земле. Что уж говорить о космосе! Был человек — и нет его. Совсем нет — ни праха, ни могилы!

Всеволод хорошо знал историю любви Ивана и Лены, это позволяло ему видеть и в их поздних, уже супружеских отношениях то, чего не видели другие, более далёкие от них люди. И в двадцать третьем веке, в эпоху галактической экспансии земной цивилизации, настоящая любовь встречалась не часто. Непросто найти настоящую любовь! Надо заметить её ломкие ростки и сберечь их — расцветут они сами, всякий раз по-своему, неповторимо. Надо любить не саму любовь, а то высокое, истинно человеческое, что стоит за ней. Всеволод ясно понимал все это ещё и потому, что так и не сумел воплотить в жизнь эти очевидные его холодноватому разуму истины.

В космофлоте и его земных «окрестностях» Лобовых немного шутливо, немного завистливо называли примерными супругами. И очень редко — влюблёнными! Считали, что их связывает не столько сама любовь с её взлётами и падениями, изменами и раскаяниями, ссорами и примирениями, сколько дружба, похожая на ту, что связывает юношей и девушек в пору ранней молодости. Искушённые в коллизиях любви знатоки обоего пола поначалу предсказывали, что кто-нибудь из этой пары, может быть, Лена, может быть, Иван, — это дело случая, рано или поздно влюбится по-настоящему. Влюбится, потеряет, что называется, голову, и тогда вся эта супружеская идиллия, как это несчётное число раз уже случалось в истории рода человеческого, рухнет, истекая страстями хмеля и горечи. К числу такого рода искушённых скептиков относился поначалу и сам Всеволод Снегин. Хорошо зная Ивана, в его мужской верности Всеволод, вообще-то говоря, был уверен, а что касается Лены, то вот здесь-то его и одолевали сомнения, — Лену он знал хуже. К тому же собственный опыт нашёптывал ему, что сердце любой, увы, красавицы склонно к измене и к перемене. Всеволод все пытался представить себе, как поведёт себя Иван Лобов, если с Леной случится такая беда, — и не мог. Не мог, как ни изощрял своё воображение! А поэтому тревожился и за Лобова, и за весь экипаж «Торнадо», с известной иронией отмечая про себя, что тревожится он не только как их друг и товарищ, но и как администратор, озабоченный кадровыми проблемами дальнего космофлота.

Шли годы, прошло целое десятилетие, потянулось второе, а громы и молнии любовных страстей и неурядиц по-прежнему почтительно обходили Лобовых стороной. Искушённые в коллизиях и тонкостях любви скептики примолкли. Если они и говорили, то теперь уже о том, что нет правил без исключений, а любовь мужчины и женщины — это как раз та самая область человеческих отношений, где правило запросто становилось исключением, а исключение — правилом. А тревога за Лобовых у Всеволода, это ему и самому было любопытно, тревога полудружеская, полуадминистративная, — не проходила. На собственной шкуре он не раз испытал, какой капризной и коварной в своём непостоянстве может быть, казалось бы, самая верная и беззаветная любовь, с какой пугающей лёгкостью она рассыпается порой от лукавого взгляда со стороны или многообещающей улыбки. Теперь, чувствуя себя в душе куда опытнее и старше супружеской пары Лобовых, Всеволод беспокоился не только за Ивана, но и за Лену. Лобов стал знаменитостью, был у всех на виду. Лена же скромно держалась в тени его славы. И хотя Иван, казалось бы, вовсе не замечал этой славы, Онегину становилось не по себе, когда он пытался представить себе положение Лены, если её немногословный супруг вдруг захмелеет от страсти, оправдывая грустную пословицу: седина — в бороду, бес — в ребро. В конце концов Всеволод решил легонько коснуться этих вечных проблем в разговоре с Алексеем Крониным, рассудительности которого он доверял и который конечно же лучше его самого знал глубины отношений Ивана и Лены. Алексей, по-своему обычаю, сначала отшутился и, посмеиваясь, перевёл разговор в русло взаимоисключающих друг друга исторических примеров. Но когда Снегин этого лёгкого тона не принял, посерьёзнел и сказал, что если уж говорить начистоту, то и его порою беспокоят супруги Лобовы. Но вовсе не из-за капризов и прихотей её благородия любви! От её вмешательства со стороны у Лобовых есть двусторонняя гарантия. «Как-то, размышляя о том, чего бы можно пожелать этой влюблённой паре, — без обычного юмора, хмуро сказал Кронин, — я вдруг испугался. Испугался потому, что ничего лучшего, кроме апофеоза некоторых арабских сказок, так и не придумал. Помнишь? Они жили счастливо и умерли в один день! Мне стало страшно, когда я представил, что будет с Леной, если случай, а в дальнем космофлоте от него никто не гарантирован, сожрёт жизнь Ивана. И что будет с Иваном, если такое случится с Леной!»

И вот такое случилось! Случилось в самом подлом варианте, не оставив ни на Земле, ни в космосе даже могилы Лены Зим. Когда Всеволод по своим служебным каналам узнал об активном интересе экипажа «Торнадо» и самого Лобова к Даль-Гею, то сначала он просто обрадовался и облегчённо вздохнул. А вот потом, уже задним числом немножко, сердцем своим, огорчился, хотя и понимал разумом, что это глупое, сентиментальное огорчение. Обрадовался он тому, как быстро Лобов оправился от обрушившегося на него несчастья и без промедления, вместе с Климом и Алексеем, подключился к изучению ситуации в Даль-Гее и тренировкам в различных видах боевых искусств. Огорчился он по той же самой причине! Огорчился тому, как быстро Иван сумел забыть о Лене и войти в целенаправленное русло оперативной подготовки. Всеволод отлично понимал, что такой волевой командир, как Иван Лобов, просто не мог позволить себе раскиснуть, предаваться отчаянию и лить пустые слезы. Только дело, рискованное, отчаянное в перспективе дело, можно было противопоставить личному горю! Столкнувшись с бедой, Иван нашёл единственное разумное решение, можно было только позавидовать его самообладанию, умению во имя дела стряхнуть с себя все личное — радость или горе, несущественно. И все-таки, каким-то краешком своего сердца, Снегин огорчился! Конечно, если бы Иван, получив известие о гибели Лены, забросил все дела, покинул друзей и, предавшись отчаянию, забился в какой-нибудь глухой заповедник, Всеволод не вздохнул бы с облегчением. Напротив, расстроился и сделал бы все возможное, чтобы вывести Ивана из депрессии и приохотить к делу. Непременно расстроился! Но не огорчился сердцем, как это случилось теперь. Не думая об этом сознательно, Всеволод, оказывается, все-таки считал, что любовь Ивана к Лене Зим заслуживает большего, чем простое горе, умело сокрытое в недрах профессионального самообладания. Понимая разумом, что это глупо, Всеволод, тем не менее, никак не мог отделаться от мысли, нет-нет да и приходившей ему в голову, мысли о том, что Иван, пусть сам того не понимая, пусть самую чуточку, но все-таки изменил своей любви. Нарушил верность Лене! Собственно, именно поэтому, а не по какой-то другой причине, Снегин растерялся, когда Иван спокойно сказал, что не собирается лететь на Далию вместе с Климом и Алексеем и что у него есть какие-то другие, свои дела. Снегин и удивился, потому что никогда не представлял себе даже в мыслях экипаж «Торнадо» разрозненным, и обрадовался. Обрадовался разумом, а сердцем, точно так же, как в своё время, огорчился. И понял, что Иван на что-то ещё надеется. Что-то придумал!

— Иван! — окликнул Снегин задумавшегося товарища.

Лобов не сразу сбросил своё тяжёлое раздумье.

— Да?

— Поговорим откровенно. Ты на что-то надеешься? Прости, я говорю о Лене.

— Конечно. Иначе бы я не сидел здесь, рядом с тобой.

Взгляд Ивана был спокоен и упрям, лишь в самой глубине его читалось уже отстоявшееся, злое горе. Что-то Иван придумал!

— Ты надеешься, но на что? — вслух спросил Всеволод.

— На то, что Лена жива.

Снегин не сдержал удивлённого движения, помолчал, обдумывая услышанное, и довольно сухо спросил:

— Стоит ли строить несбыточные надежды? По-моему, ты выше этого.

— Это маленькая надежда. Очень маленькая, Всеволод! Но вполне реальная. Я не только вычислил её, но и проиграл на тренажёре.

Присматриваясь к Лобову, Снегин покачал головой:

— Побей меня Бог, если я догадываюсь, что ты имеешь в виду.

— Эффект сёрфинга, — коротко пояснил Иван.

Снегин сразу понял, что он имеет в виду, восхитившись его идеей, и тут же усомнившись в её практической ценности. Гравитационные волны, образующиеся при вспышках новых и сверхновых звёзд и некоторых галактических процессах, распространяются в подпространственных каналах, как в волноводах, с умопомрачительной быстротой, пропорциональной кубу скорости света. Собственно говоря, подпространственные каналы представляют собой своеобразные локальные трещины в обычном пространстве, образованные ударами гравитационных сил. Каждый такой канал — это как бы застывший, окаменевший до следующего гравитоудара след слабо ветвящейся молнии, рассекающий тело трехмерного пространства в четвёртом измерении. Подпространственные каналы с одной стороны поглощают энергию гравитационных взрывов, демпфируя их воздействие на трехмерный мир, а с другой стороны меняют свою конфигурацию под действием бегущего с колоссальной скоростью гравитоудара, схлопывая некоторые старые свои ветви и образуя новые. В результате такого схлопывания «Денебола» и потерпела катастрофу. Что касается шлюпа, на котором находились лоцман Сладки и Лена, то специалисты считали, что он попал под прямой удар фронта гравитационной волны, которая смяла, разжевала его в молекулярную пыль и унесла за десятки световых лет от места катастрофы. Теоретические расчёты показывали, однако, что такой исход не фатален. Если корабль имеет попутный гиперсветовой ход и если фронт догоняющей его гравитационной волны ложится на него под углом, то он может оседлать её гребень и помчаться далее вместе с ним, подобно тому, как доска опытного серфингиста скользит вместе с гребнем океанской волны в полосе прибоя. И когда постепенно теряющая энергию и скорость гравитационная волна наконец рассыплется, серфингирующий корабль съезжает с неё на песок обычного пространства выходит на свой ход, в мгновенье ока оказавшись на расстоянии в десятки световых лет от места гравитационного удара. И чем сильнее этот удар, ломающий гиперсветовые корабли и самое пространство своим фронтом, тем дальше он может забросить на гребне своей волны умело серфингирующий корабль.

— К сожалению, это всего лишь теоретические расчёты, — не столько сказал, обращаясь к Ивану, сколько просто подумал вслух Снегин.

— Не только расчёты, — возразил Лобов.

Снегин перевёл на него взгляд.

— Верно. Но практика сохраняла не самые корабли, а лишь их обломки.

— Эти обломки и позволили обосновать эффект сёрфинга!

— Обломки, — вздохнул Снегин.

— Обломки возникали потому, что удержаться на гребне гравитационной волны трудно. — Лобов был сдержанно-терпелив в своей аргументации, и эта спокойная уверенность убеждала лучше всяких эмоций. — Во-первых, надо не растеряться в момент первого контакта с гравитационной волной, когда эффект сёрфинга возникает сам собой. Во-вторых, надо большое искусство, чтобы удержаться на гребне гравитационной волны и глиссировать по её все время падающему фронту. Для этого нужно быть пилотом высокого класса.

— Ты бы удержался?

— А я удержался. Группа специалистов под руководством самого Ли Чена моделировала на тренажной аппаратуре гравитационные удары разной мощности — от самых слабых до предельно сильных. А я ловил контакт и пытался серфингировать. В благоприятных ходовых условиях, когда волна падала под углами от тридцати до шестидесяти градусов с любого борта, — неизменно удачно. Проще всего оказалось серфингировать на гравитационных волнах средней мощности, не особенно сильных и не особенно слабых. А ведь именно такая волна и обрушилась на «Денеболу» и её шлюп!

— Ты бы удержался, — в раздумье повторил Снегин. — А Сладки, он бы удержался?

— Мир Сладки — лоцман.

— Ну и что?

— Он неважный командир и руководитель, — нехотя пояснил Иван, не любивший давать характеристики товарищам по профессии. — Но пилот он милостью Божьей! Поэтому и стал лоцманом. Убеждён, возникни в момент гравитоудара эффект сёрфинга. Сладки инстинктивно держал бы его штурвалом до конца.

— Знать бы, до какого конца, — пробормотал Всеволод.

Лобов, следивший за его реакцией, сцепил пальцы рук и сказал, не скрыв огорчения:

— Надеялся, что ты меня поддержишь.

Снегин непонимающе взглянул на него.

— Конечно поддержу. — Он провёл рукой по лицу, его синие глаза стали ещё синее, чётко очерченные губы тронула улыбка. — Конечно, все задуманное тобой — авантюра с шансами на успех один из тысячи. Но это святая авантюра, черт побери! Авантюра во имя дружбы, любви и верности, что может быть прекраснее? Да честно говоря, я бы, наверное, разочаровался в тебе, старый товарищ, если бы тебя не осенила какая-нибудь сумасшедшая идея вроде сёрфинга! Я тебя поддержу руками, ногами и зубами, если это потребуется. Но для поддержки мне нужны не мечты, а реальности, понимаешь? Поэтому ты должен ответить на все мои вопросы и говорить мне правду, всю правду и ничего кроме правды!

— Спрашивай.

— Итак, ты надеешься, что Лена жива, и собираешься отправиться на её поиски?

— Не только её. Мира Сладки тоже.

— Это само собой разумеется. Хотя думаю, если бы на борту шлюпа был один Сладки, ты бы вряд ли затеял эту операцию, рассеянно заметил Снегин. — Но если Лена и Мир живы, почему они до сих пор не вышли на связь?

— Потому что гравитационная волна забросила шлюп слишком далеко, не хватает дальности его бортовой связи.

— Но жизненные запасы на шлюпе ограничены!

— Верно, — согласился Лобов. — По норме месячный срок. Но я рассчитываю на то, что шлюп выбросило к Уикте — одинокой звезде. Среди её тринадцати планет есть одна, которая, как и сама звезда-солнце, называется Уиктой, с кислородной атмосферой и жизнью земного типа. Если Лена и Мир живы, а я верю в это, их надо искать на Уикте!

Глава 11

Звёздный путь развития, путь галактической экспансии земной цивилизации — трудный, опасный, но вместе с тем и самый перспективный, самый увлекательный путь человечества в будущее. Планет, пригодных для естественного обитания человека, чрезвычайно мало даже в галактических масштабах. В поисках таких планет звёздное население Галактики приходилось буквально просеивать на весах комплексного анализа. Полушутливо-полусерьёзно характеризуя радости и горести открытий планет земного типа, Всеволод Снегин как-то процитировал начало известной басни: «Навозну кучу разрывая, петух нашёл жемчужное зерно». Далеко не всякая планета земного типа оказывалась пригодной для естественного обитания человека. Для инозвездной колонизации была нужна не просто планета земного типа. Нужна была вторая Земля! Её родная, в крайнем случае, двоюродная сестра. Таких планет в двадцать третьем веке были открыты считанные единицы. И каждое такое открытие становилось эпохальным событием, исторически сравнимым разве что с открытием Америки в средневековые времена.

Одной из таких редчайших планетарных жемчужин, найденных в многомиллиардной куче «пустого» с позиций земного освоения звёздного населения, была Уикта. Она оказалась планетой уникальной не только в силу своего близкого сходства с Землёй, но по своему расположению в космосе и характеру открытия её человечеством.

Звезда Уикта расположена в свободном космосе на удалении почти в тридцать тысяч световых лет от внешнего края Галактики — спиральной ветви Персея, и вдвое дальше, на шестьдесят тысяч световых лет, от Солнца. Когда Уиктой стали называть не только звезду, но вторую по счёту земноподобную планету, обращающуюся вокруг неё, то сама звезда по особенности своего расположения в космосе получила и второе имя — Одинокая Звезда.

Солнечная система, вместе с прародиной человечества Землёю, располагается между двумя главными спиральными ветвями Галактики: между ещё туго закрученной здесь ветвью Стрельца и уже развёрнутой ветвью Персея, в рукаве Ориона. Ещё в двадцать втором веке было высказано предположение, что рукав Ориона остался именно рукавом, — зачатком спиральной структуры, потому что здесь проходит крупный подпространственный канал, через который из Галактики произошёл выброс вещества, рассеявшегося в межгалактическом пространстве. В двадцать третьем веке в полутысяче световых лет от Солнца был обнаружен вход в этот гигантский по обычным масштабам канал, который сохранил название рукава Ориона. Для его обследования и космографирования был направлен гиперсветовой рейдер «Антарес». Ради увеличения запасов энергии и жизнеобеспечения экипаж «Антареса» был сокращён до одной рабочей пятёрки. Командиром рейдера и всей экспедиции был назначен самый опытный и заслуженный гиперсветовик того времени Андрей Дзю.

На расчётной гиперсветовой скорости, иначе проникнуть в подпространство невозможно, «Антарес» благополучно вошёл в «подвалы» звёздного рукава Ориона. Резко спрямляя обычное пространство и постепенно расширяясь от нескольких световых часов до нескольких световых дней, рукав Ориона вывел «Антарес» за пределы Галактики — в ещё не обследованное человечеством межгалактическое пространство.

По хорошо сформированному подпространственному каналу можно смело идти на любой скорости: гиперсветовой корабль движется по нему, точно луч света в волноводе, автоматически, в безинерционном режиме обходя попадающиеся включения обычного пространства — острова по терминологии лоцманов-гиперсветовиков. Три года на крейсерской гиперсветовой скорости шёл «Антарес» по гигантскому в своей протяжённости рукаву Ориона, ведя компьютерную космографическую съёмку и выставляя лонг-линию для связи с Землёй. По ходу обследования рукава Ориона были один за другим побиты рекорды дальности и длительности непрерывного полёта на гиперсвете. «Антарес», ведомый Андреем Дзю, уносился все дальше от Солнца в неизведанные глубины большой Вселенной, подобно тому, как «Тринидад» Фернандо Магеллана восемью столетиями ранее уходил в неизведанные дали Тихого океана. Имя Магеллана напрашивается тут потому, что между первым кругосветным путешествием под парусами и первым загалактическим полётом землян на гиперсветовом рейдере сложились некоторые аналогии.

На экспедицию Магеллана в Тихом океане обрушилась эпидемия цинги, загадочной в те времена болезни, которую легко можно было принять за грозную кару Божью.

И на экспедицию «Антареса» обрушилась неизвестная болезнь с симптомами болезни Паркинсона. У космонавтов обозначился тремор пальцев, а затем и кистей рук, началось нарушение координации движений. У четырех человек, в том числе у бортового врача Раджива Индры, эти симптомы постепенно подходили к рубежу, опасному для профессиональных занятий, у двух других, включая и командира рейдера Андрея Дзю, они были выражены заметно слабее. Несмотря на все усилия, Индра так и не смог сказать о причинах этой новой астральной болезни ничего определённого. После продолжительных дебатов и голосования экспедиция по рукаву Ориона была продолжена на компромиссных началах. Индра предположил, что неизвестный фактор, вызвавший заболевание экипажа «Антареса», представляет собой некое слабое излучение, не регистрируемое штатной бортаппаратурой. Поэтому он предложил облачиться в скафандры, продолжить полет, понаблюдать, во что выльется эта защитная мера, а потом уже и принимать окончательное решение о продолжении или прекращении экспедиции. К общей радости простейшая защита, предложенная борт-врачом, оказалась на удивление действенной: уже после первой недели пребывания в скафандрах у заболевших появились признаки выздоровления, а через месяц-полтора, в зависимости от тяжести поражения, болезнь окончательно покинула корабль. Конечно, все время жить и работать в скафандрах невозможно. Но методом проб и ошибок, экспериментируя прежде всего на себе самом, Индра установил благоприятный режим корабельного бытия: два часа в сутки можно было безбоязненно проводить без скафандра. И космонавты с максимальной пользой и удовольствием научились использовать это «свободное» время.

Так или иначе, экспедиция по рукаву Ориона была продолжена. Болезнь, поразившая экипаж «Антареса», позже была названа тоннельной болезнью. Поначалу специалисты астральной медицины считали, что тоннельная болезнь обусловлена самою длительностью непрерывного гиперсветового хода. Но предположение это было опровергнуто и углублёнными исследованиями побочных факторов, сопровождающих движение тел с гиперсветовой скоростью, и самою практикой длительных полётов на гиперсвете в обычном пространстве — ничего похожего на тоннельную болезнь при этом не возникало. Не оправдалось и другое предположение — о том, что подпространство изначально, так сказать, «болеет» тоннельным эффектом. Хотя некоторое время полагали, что достаточно специально не защищённому человеку побыть в условиях подпространства достаточно долго, как он заболевает тоннельной болезнью.

Действительность оказалась похитрее этих догадок. Тоннельный эффект оказался очень слабой гравитационной составляющей, формировавшейся на корпусах гиперсветовых кораблей за счёт их взаимодействия с внутренней поверхностью каналов. И сказывалось влияние этой слабой гравитации на человека лишь во время длительных полётов на гиперсветовой скорости.

Между кругосветным плаванием Фернандо Магеллана и загалактическим путешествием Андрея Дзю с товарищами обнаружилась и ещё одна любопытная, но не очень приятная аналогия. Как известно, свой выход в просторы Тихого океана Магеллан начал с открытия и прохода крайне запутанного пролива, который он нарёк проливом Всех Святых. Позже пролив этот получил его собственное имя. Рукав Ориона, по которому «Антарес» шёл к межгалактическим просторам, заканчивался своеобразным горлом, в котором обычное пространство вкупе с подпространством образовывали сложную систему ходов с одним генерализованным руслом. Антаресовцы назвали этот лабиринтоподобный выход проливом Персея, потому что рукав Ориона выходил на продолжение одной из двух главных спиральных ветвей Галактики ветви Персея.

Когда пролив Персея был маркирован, а его тупиковые ветви реперированы запрещающими знаками, проходить его, само собой, стало легче. И все равно проход его оставался ответственной, если не рискованной операцией. Ну, а первопроходцы на «Антаресе» были поставлены и вовсе в критическое положение. Дзю сохранил гиперсветовой ход, ибо он позволял автоматически следовать по изгибам подпространственного канала, но сбросил его до минимума, чтобы предельно сократить дистанцию срочного торможения. И не напрасно! Конечно, вероятность самофокусировки «Антареса» на проливе была существенно выше, чем на его боковых, в том числе и слепых ответвлениях. Но вероятность и есть вероятность. Несколько ответвлений пролива «Антарес», ведомый опытной рукой Андрея Дзю, проскочил благополучно. Но в один из аппендиксов, слепых ответвлений пролива, возле самых ворот в межгалактический простор корабль все-таки затянуло. Не помогли ни бдительность Андрея Дзю, ни пилотажное искусство лоцмана. Чтобы избежать гравитационного взрыва, было выполнено срочное торможение. Собственно, это было не просто срочное торможение, а торможение на грани возможного по мощности двигателей, — аппендикс пролива Персея оказался предательски коротким. Катастрофы удалось избежать, но один из двух маршевых двигателей рейдера, выдержавший нелёгкое испытание непрерывной трехлетней работой, вышел из строя. Да и второй двигатель после этого сверхсрочного торможения работал на пределе технических норм. Точно раненый тигр, припадающий на одну ногу и с ворчанием зализывающий на боку другую рану, «Антарес» кое-как, натужно воя уцелевшим двигателем и потряхивая разболтанным на перегрузках торможения корпусом, выполз из пролива Персея, убрал ход и завис в межгалактическом пространстве на удалении шестидесяти тысяч световых лет от невидимого отсюда Солнца. В смотровой рубке рейдера расшторилось двухметровое овальное окно. И столпившиеся возле него космонавты первыми из людей увидели бархатное небо большой Вселенной и сияющий ярче полной луны диск галактического центра — звёздно-газовый балдж с ослепительной искрой аккреции в сердцевине. Там, где гигантская чёрная дыра, разрушая звезды и заставляя сгорать их новыми и сверхновыми вспышками, жадно всасывает в себя звёздные останки, заставляя раскаляться и пламенеть бурлящие с околосветовой скоростью потоки газа. Почти половину небосвода охватывали светящиеся крылья Млечного Пути, раскинутые галактическим центром. Сама Галактика, гигантской светоносной птицей парящая в бархатном мраке бесконечности, глянула в души космонавтов своим воспалённым циклопическим оком. Потрясение, и веря и не веря своим глазам, разглядывали космонавты ещё никогда не виданный людьми галактический небосвод. И плакали! И не стыдились слез.

Когда утихли восторги и улеглось волнение, небосвод пролива Персея был подвергнут обстоятельному обозрению. И тут антаресовцев ждал приятный сюрприз! На участке неба, противоположного светокрылой Галактике, сияла ярчайшая звезда точечное оранжевое солнышко. Спешно проведённая обсервация показала, что звезда эта, оранжевый карлик класса M-I, которую Андрей Дзю нарёк Уиктой, по гиперсветовым масштабам находится буквально рядом — в шести световых неделях от места аварийной стоянки «Антареса». В этом же секторе неба, в конусе с раствором порядка сорока градусов, было обнаружено ещё восемь оранжевых и красных звёзд-карликов, разбросанных друг от друга на удалении в десятки световых лет. Наличие этого малочисленного и разряженного звёздного скопления тем не менее подтвердило ранее высказанную догадку о том, что через подпространственный рукав Ориона в межгалактическое пространство была выброшена значительная масса вещества, причём часть этого выброса завершилась звездообразованием.

Обследование маршевых двигателей «Антареса» показало, что надёжно отремонтировать их без замены горячих блоков рабочей зоны невозможно. А поскольку выходить на гиперсвет на ненадёжных двигателях равносильно попытке самоубийства, решили сбалансировать рейдер по Уикте как по опорной точке и оставаться в этом районе на свободной стоянке, ожидая помощи с Земли. Связь с ней установили через выставленную по рукаву Ориона лонг-линию. Подпространственный рукав почти в двадцать раз сокращал расстояние до Земли, превращая шестьдесят тысяч световых лет, отделяющих от неё рейдер, в три тысячи. Информационный сигнал шёл по лонг-линии со скоростью гравитационной ударной волны, пропорциональной кубу скорости света, поэтому переговоры с Землёй на таком расстоянии шли напрямую — без временных задержек. Но посылка даже единичного сигнала по лонг-линии длиною в три тысячи световых лет требовала больших расходов энергии, поэтому информационный обмен между «Антаресом» и Землёй был свернут до минимума.

Земля поздравила экспедицию с выходом за пределы Галактики и уведомила, что на помощь ей высылается большой транспортно-спасательный рейдер «Спика». По уже обследованному «Антаресом» и реперированному рукаву Ориона «Спика» прошла с большей, нежели первопроходец «Антарес», скоростью. Но и на этой скорости ждать её в проливе Пегаса можно было лишь через два с половиной года. Запасов энергии и жизнеобеспечения на «Антаресе» было вполне достаточно для того, чтобы спокойно переждать этот срок. И все-таки — два с половиной года! Долгих, страшно далёких от Земли два с половиной года! Благополучно пережить это нелёгкое время можно было конечно же лишь загрузив себя полезными, по возможности интересными делами. Перед экипажем «Антареса» вырисовывались две группы таких дел. Дела внутренние — тотальный ремонт корабля, в ходе которого надо было исправить и привести в работоспособное состояние все, что в той или иной мере вышло из строя за время трехлетнего хода на гиперсвете и, особенно, при срочном торможении в проливе Пегаса. И дела внешние: обследование окружающего «Антарес» космического пространства всеми имеющимися средствами. По обоим этим делам были составлены развёрнутые программы. При этом конечно же встал вопрос о полёте к Уикте на малом исследовательском корабле — на двухместном шлюпе, который в целости и сохранности стоял в бортовом эллинге «Антареса», благополучно пережив все приключения трехлетнего полёта за пределы Галактики.

Полет к Уикте, помимо чисто научных мотиваций, напрашивался по двум причинам. Во-первых, по гиперсветовым масштабам Одинокая Звезда была буквально рядом со стоянкой «Антареса», рукой подать — в неделе крейсерского хода на шлюпе с учётом стартового разгона и финишного торможения. Во-вторых, детальное обследование Уикты показало, что на орбитах вокруг неё расположено тринадцать планет и что четыре из них являются планетами земной группы. Но самое интересное — одна из этих четырех планет, вторая по счёту от оранжевого солнца, была похожа на Землю как родная сестра. Множество признаков свидетельствовало, что на этой планете — маленькой Уикте существует высокоразвитая белково-кислородная жизнь. И хотя ноосферы, свидетельствующей о наличии разума, высокой культуры и техники, у маленькой Уикты обнаружено не было, вопрос о полёте к ней на двухместном бортовом шлюпе «Антареса» был предрешён.

В порядке исключения шлюпу было дано собственное имя — «Надежда», свидетельствовавшее об исследовательских притязаниях загалактических посланников Земли.

Место в экспедиции на Уикту Андрею Дзю отводилось изначально — не только как командиру «Антареса» и самому опытному из космонавтов, но и как наименее пострадавшему от тоннельной болезни. А вот на второе место в «Надежде» претендентов было много — уж очень заманчиво, да и престижно было участвовать в исследовании обитаемой загалактической планеты. Ей пока не давали собственного имени и продолжали называть маленькой Уиктой, резонно полагая, что лишь прямое её обследование поможет установить, какого имени она заслуживает. После довольно бурных дискуссий антаресовцы пришли к принципиальному решению, что Андрея Дзю должен сопровождать либо врач, Раджив Индра, второй специальностью которого была биология, либо биолог, Пламен Делчев, второй специальностью которого была медицина. Маленькая Уикта была планетой обитаемой! С этим приходилось считаться и по чисто исследовательским резонам, и по соображениям безопасности. Дилемму выбора из двух кандидатур решил жребий, указавший своим слепым перстом на Пламена Делчева — к его великой радости и к огорчению экспедиционного врача.

Старт «Надежды» к Уикте, после соответствующей подготовки и утверждения Землёй, состоялся в начале третьего месяца пребывания на выходе пролива Персея, когда чёрный небосвод с одноглазой птицей Галактикой стал для антаресовцев почти таким же привычным, как звёздное небо невидимой отсюда Солнечной системы. Через расчётное время — шесть суток семнадцать часов и сорок восемь минут — «Надежда» вынырнула уже на субсветовой скорости в системе Одинокой Звезды. А ещё через трое суток сложного маневрирования вышла на орбиту, центрированную относительно малой Уикты. Наблюдения с орбиты не только подтвердили первоначальные выводы о сходстве Уикты с Землёй, но и установили, что уровень его — уникален! Проще было говорить не о географическом сходстве, а об отличиях Земли и Уикты. Так, мировой океан Уикты был поменьше, чем у Земли, охватывая три пятых поверхности, а поверхность суши, образованная пятью большими и тремя малыми континентами, несколько больше. Имея почти идеально совпадающую с Землёй массу, плотность, а стало быть и силу тяжести на своей поверхности, Уикта обладала несколько более разреженной атмосферой. Это и естественно, Уикта была старше Земли примерно на миллиард лет, а поэтому большее количество воздуха успело «убежать» в космос из её экзосферы. Но зато в атмосфере Уикты было больше кислорода — около двадцати семи процентов, что и компенсировало, если говорить о пребывании на ней людей, пониженное атмосферное давление. Год на Уикте был на пятьдесят семь суток короче земного, так как планета располагалась несколько ближе к своему центральному светилу, нежели Земля к Солнцу. Зато именно по этой причине Уикта получала от Одинокой Звезды практически столько же света, сколько Земля. В силу примерного равенства наклонов осей вращения планет и длительности суток были сходны и климатические условия Земли и Уикты. Как и на Земле, на Уикте были северная и южная полярные шапки льдов, зоны тундр, лесов, лесостепей, зоны полупустынь, пустынь и влажных тропических и экваториальных лесов. Но ни малейших следов разумной деятельности не удалось обнаружить с борта «Надежды» даже в самых благоприятных для обитания районах Уикты. Если не принимать в расчёт этого обстоятельства, маленькая Уикта была не просто родной сестрой Земли, а единоутробным близняшкой, двойником. Андрей Дзю предложил назвать её Землидой. Экипаж «Антареса» это предложение принял, но по целому ряду последующих событий этому обязывающему имени не было суждено занять своего места в космографических атласах Галактики и её окрестностей.

Маленькая Уикта так и осталась Уиктой, однофамилицей, тёзкой своего центрального светила — Одинокой Звезды.

Уикта, как и Земля, имела свой суперматерик, образованный столкновением и последующим слиянием двух примерно равных по площади континентальных платформ. Для определённости этому суперконтиненту дали имя Новой Евразии. С севера на юг, расчленяя Новую Евразию на западную и восточную части, тянулась, то расширяясь до плоскогорий тибетского типа, то сужаясь и воздевая к небу пики восьми и даже девятитысячников, гигантская горная система. В зоне субтропиков горные цепи разрывало вклинившееся в глубину суши Средиземное море, образуя своего рода ворота — водные, а по берегам своим и сухопутные, связывающие западную и восточную части суперконтинента.

Именно здесь, на крупнейшем континенте Уикты, на перепутье между его западным и восточным регионами, в благодатной зоне субтропиков, неподалёку от устья реки, берущей начало в ледниках Срединной горной системы и впадающей в Средиземное море. Земля, работая через «Антарес» как транслятор, рекомендовала «Надежде» выполнить посадку. Эту рекомендацию Андрей Дзю принял, хотя внёс в неё небольшие, но, как показали последующие события, существенно повлиявшие на судьбу экспедиции коррективы. Дзю решил посадить «Надежду» не в устье выбранной для этого реки, как ему рекомендовали, а в двухстах километрах выше — на обширном плато, возвышающемся над уровнем моря до полукилометра. Полноводная река протекала здесь в глубоком каньоне, прорезанном ею в перемешанных сбросом породах. А на плато раскинулась субтропическая лесостепь, нечто вроде лесной саванны, где холмов и рощ было примерно столько же, сколько травянистых просторов. По обе стороны реки лесистое плато было рассечено горными ручьями, либо прорезавшими собственные порожистые каньончики, либо низвергавшимися в реку водопадами. Андрей Дзю выбрал это плато для посадки «Надежды» из соображений безопасности. Он вообще был в высшей мере предусмотрителен, — Андрей Дзю. И если космонавты-гиперсветовики младшего поколения уважительно называли его дедом, то у своих, постепенно уходящих на покой сверстников он был известен и под другим прозвищем, которым сам немало гордился, — Хитрован. Конечно, устье реки, где холодные воды реки сливаются с тёплыми субтропического моря, было гораздо богаче всякого рода жизнью, чем предгорное плато. Но много неизвестной жизни — это много опасностей.

Дзю хорошо знал, что даже опытные космонавты, увлекаясь созерцанием диковинок, рассеянных на ранее неизвестных, только что открытых планетах, буквально на каждом шагу погружаясь в исследования действительности, коварно похожей на земную, склонны забывать о мерах предосторожности. А Пламену Делчеву исполнилось всего тридцать пять лет! Исполнилось только что, на виду крылатой Галактики.

Тошно молодому, полному сил и энергии человеку изо дня в день следовать многочисленным правилам повышенной безопасности, то один, то другой пункт которых человек склонён нарушать из-за психологического утомления и просто по забывчивости. Дзю резонно полагал, что высокое космографическое сходство маленькой Уикты с Землёй оставляет место многим биологическим аналогиям между ними. Лесистое плато интуитивно привлекало его здоровым воздухом предгорий и ледяной водой горных ручьёв, которые в земной своей ипостаси практически свободны от болезнетворных агентов. Кроме того, в уиктянском Средиземноморье был обнаружен один действующий вулкан и несколько потухших. Это был сейсмически активный регион Уикты, где в любой момент могло произойти сильное землетрясение. А море — рядом! Нет ничего удобнее для подъёма сопровождающих землетрясения волн цунами на предельную высоту, чем широкое, но быстро сужающееся устье реки. По совокупности всех этих причин Андрей Дзю, по прозванию Хитрован, и решил не рисковать, а посадить шлюп не в устье реки, кишащей всякого рода жизнью, а на заметно обеднённом в этом отношении лесистом предгорном плато.

Посадка прошла без осложнений на большой поляне, со всех сторон окружённой лесом, у ручья с кристально чистой ледяной водой, который через две сотни метров несколькими каскадами низвергался в каньон большой реки. Основной лагерь уиктянской экспедиции был создан возле «Надежды», причём шлюп использовался как «дом», — место постоянного жилья и ночёвки. А в полукилометре от корабельной стоянки на арочном каркасе с нейтридным покрытием Андрей Дзю разбил запасную базу с аварийным запасом всего необходимого, включая и радиостанцию ближней связи. Для этой работы в полном объёме времени был задействован и биолог, хотя Пламен ворчал и весьма изобретательно выражал своё недовольство тем, что его отвлекают от основного занятия — исследования сказочного, почти земного, но все-таки иного живого мира, раскинувшегося вокруг. «Торопись медленно, — хладнокровно говорил ему Дзю, имея в виду будущую исследовательскую работу, и, если биолог не унимался в своих претензиях, с усмешкой добавлял: — Сначала дело, а потом удовольствие». Дед всегда считал обеспечение безопасности экспедиций главным своим делом, а исследовательскую работу — удовольствием, с которым можно повременить, поступиться, а то и пренебречь. Само появление человека в мире под чужими небесами — великое открытие, которое надобно беречь и возвращать на Землю! В таком подходе к исследовательской работе в инозвездных мирах были свои весомые резоны. Но трудно молодым следовать зрелой и рассудительной мудрости! Особенно, когда чужой мир так похож на земной и предварительные оценки даже не говорят, а кричат о его совершённой безопасности для человека молодого, хорошо подготовленного к любым неожиданностям и знающего об этом.

Недовольство Пламена Делчева, его воркотню по поводу авторитарного поведения деда, беззастенчиво использующего свои непререкаемые в экспедиционных условиях командирские права, можно было не только понять, но и в известной мере оправдать. Шлюп не располагал сколь-нибудь вместительным эллингом, не было на его борту ни унихода, ни даже глайдера один лишь двухместный вездеход минимальной грузоподъёмности. Поэтому на оборудование основного лагеря возле «Надежды» и запасного с аварийной базой на поляне за перелеском ушла целая неделя. Андрей Дзю любил делать дело основательно, не торопясь, со всем комплексом проверок штатных и даже дополнительных, что рождались у него по ходу развёртывания лагерей и испытаний их оборудования. А вокруг красовался такой чудный, такой земной, такой родной человеческому сердцу ландшафт! Искушения святого Антония, да и только! Искушения, которым было неподвластно железное сердце старого космонавта Андрея Дзю и от которых маялось и страдало сердце его молодого коллеги. По-земному голубое, только более глубокое своею синевою небо. По-земному доброе, только более золотое, немного утомлённое, как бы вечернее солнце. По-земному мягкие, только более нежные по цвету, салатные луговые травы с акварельной россыпью цветов и цветочков. По-земному разнообразный, только более приземистый лес, в котором глаз невольно фиксировал наличие серебристых олив, кряжистых дубов и пирамидальных кипарисов, хотя разум с запозданием и досадой отвергал эти параллели, ещё более разрушавшиеся при внимательном рассмотрении деревьев. И измельчённый по сравнению с земным мир слизняков, насекомых, зверей и птиц! Мир животных, совершенно безопасных для человека в лёгком защитном скафандре, соблюдающего меры предосторожности. Естественно, как только было закончено оборудование лагерей маленькой уиктянской экспедиции. Пламен Делчев с жадностью застоявшегося призового скакуна набросился на микроструктурное исследование местной флоры и фауны, с некоторым избыточным рвением используя своего командира в роли послушного и исполнительного помощника, не чурающегося самой утомительной и чёрной работы. Но первое сообщение «Надежды» о результатах выборочного анализа растений и животных лесистого плато, подписанное командиром и биологом, было подчёркнуто сдержанным и скупым. И в этой сдержанности экипаж «Антареса» легко узнал твёрдую руку осмотрительного Андрея Дзю. Уиктяне, как называли на «Антаресе» Андрея Дзю и Пламена, сообщали, что растительный и животный мир Уикты, несмотря на все его внешнее сходство с земным, цитологически и генетически резко отличается от него.

Вывод требует проверки, но если он справедлив, то внешнее сходство уиктянской фауны и флоры с земной — не более чем конвергенция глобального масштаба под воздействием сходных условий жизни на Уикте и Земле.

Послание это было дополнено репликой без подписи. Её единодушно приписали биологу, Делчеву. Характеризуя конвергенцию, ту самую конвергенцию, что в земных условиях сделала луговые травы похожими на мхи, пальмы — на древовидные папоротники, дельфинов — на ихтиозавров и акул, а обычных волков — на волков сумчатых, биолог писал, что ему очень трудно поверить в естественность столь высокого сходства уиктянской и земной жизни. Ему трудно отделаться от мысли, что фауна и флора Уикты — не настоящая жизнь, а своеобразный театр марионеток с ландшафтными декорациями и куклами-животными, созданный в этом загалактическом далеко не то для развлечения землян, не то ради насмешки над ними. И отнюдь не исключено, что ему, биологу экспедиции, удастся обнаружить если не самого автора этого кукольного представления в планетарных масштабах, то по крайней мере те нити, которые управляют поведением марионеточной фауны и флоры. Чувствовалось, что и к реплике Пламена приложил свою руку осмотрительный Андрей Дзю, должным образом отредактировав её и убрав все то, что показалось ему недостаточно обоснованным. Он всегда берег своё командирское и экспедиционное реноме и чурался тех поспешных сенсаций, которые нередко приходится с чувством неловкости опровергать через неделю.

Нет нужды говорить о том, как были заинтригованы, а отчасти и встревожены на «Антаресе» сообщением с маленькой Уикты. С нетерпением ждали они очередного сеанса связи с «Надеждой»! Но уиктяне на связь не вышли. Ни в очередные сутки, ни во все последующие. Связь с «Надеждой» оборвалась совсем. Можно было только гадать, что случилось с Андреем Дзю и Пламеном Делчевым, ждать прихода «Спики» и надеяться на предусмотрительность и удачу опытнейшего командира дальнего космофлота, которого его сверстники-гиперсветовики вовсе не случайно называли хитрованом.

Глава 12

С Андреем Дзю Лобов встретился за неделю до возвращения Снегина на Землю. Девяностошестилетний патриарх космофлота жил в зоне Цимлянского мегаполиса, где среди садов и виноградников располагался городок космонавтов-ветеранов. Но прежде чем отправиться в Цимлянский мегаполис, Иван побывал в Байконуре возле памятника Дзю, где он был изображён ещё не стариком, а в расцвете своей поздней зрелости, в возрасте пятидесяти восьми лет — таким, каким он уходил в загалактическое путешествие. В жилах Андрея Дзю смешалась кровь многих народов Европы и Азии. У него были по-монгольски припухшие веки, прикрывавшие острые чёрные глаза, типично русское курносое лицо и маленький рот, в котором было нечто иконописное, византийское. Скульптор прекрасно передал то совсем не простое, видимое простодушие натуры Дзю, за которым читался гибкий волевой интеллект. «Хитрован!» — припомнилось Лобову уважительное прозвище, данное Дзю соратниками-одногодками.

Хотя Андрея Дзю и ругали за чрезмерную сдержанность сообщения о результатах микроструктурного исследования уиктянской фауны и флоры, ругали, несмотря на беспокойство за судьбу десанта на Уикту, редко ошибавшийся старый хитрован не ошибся и на этот раз. Биосфера Уикты оказалась на редкость удивительной — уникальной, неповторимой! Но домыслы Пламена о том, что растительный мир этой планеты — ландшафтная декорация, а мир животный — некий глобальный театр марионеток, управляемый таинственным кукловодом, оказались именно домыслами. Хотя для его фантазий, разумеется, были известные основания.

Одноклеточные создавали фон уиктянской сухопутной жизни, одноклеточными в полном смысле этого слова были травянистые растения и мелкая живность: летающая, ползающая и бегающая. Все же остальное многообразие уиктянской фауны и флоры: кустарники, деревья, птицеподобные и звероподобные животные, было образовано квазиполиками. Поверхностный анализ выявил потрясающий факт: у этих клеток не было ничего похожего на ядро! Вообще не было генотипа с набором хромосом — не только в концентрированном, ядерном, но даже и в рассеянном виде, как у земных бактерий и сине-зелёных водорослей. Для биологов было аксиомой, что жизнь — это единство генотипа и фенотипа во всем её морфологическом разнообразии. Нет генотипа, стало быть, нет и самой жизни! Ничего удивительного, что, обнаружив отсутствие в клеточной ткани уиктянских растений квазиполиков каких-либо следов генотипа. Пламен Делчев решил, что перед ними — не настоящая жизнь, а некая подделка, имитация, ландшафтная декорация планетарных масштабов. Поспешное исследование животных, предпринятое Делчевым, дало точно такой же, не лезущий ни в какие ворота устоявшихся представлений о жизни, результат. Поэтому биолог и решил, что имеет дело не с настоящими животными, а с некими роботами-марионетками искусственного происхождения. Но он поторопился! Прояви Пламен больше обязательной для экспедиционного учёного дотошности при исследовании животных, он бы непременно обнаружил то, что было глубже запрятано в квазиполиках-растениях.

После спада первых, ошеломляющих впечатлений от загадок уиктянской жизни и лихорадки экспериментального анализа Пламен Делчев, разумеется, непременно докопался бы до истины. Но он не успел этого сделать: его погубила все та же увлечённость. Он погиб вместе с «Надеждой», пытаясь спасти её от взрыва. Погиб, нарушив категорический приказ командира не трогаться с места! Знал, что именно на него. Пламена Делчева, забывшего о жёстких мерах предосторожности, обязательных вне Земли, ложится вина за гибель бортового шлюпа. Погиб, опоздав в своей сумасшедшей гонке к «Надежде» на какой-нибудь десяток секунд. Гравитационный взрыв «Надежды» произошёл из-за того, что в стояночном положении был запущен и выведен на холостой ход её маршевый двигатель. Вспыхнула нестабильная чёрная дыра, жадно всосавшая в себя окружающее вещество, а потом схлопнувшаяся и плюнувшая в небо сгустком энергии. Произошло местное землетрясение средней силы, на месте «Надежды» образовался круглый провал диаметром сорок и глубиною около пяти метров, дно которого было уплотнено до уровня скального монолита. Провал послужил и символической могилой биологу экспедиции — Пламену Делчеву.

Демонстрируя потом этот провал моноцитам, прикатывавшим сюда из любопытства от самых дальних уголков Древней реки, Дзю говорил, что на его далёкой родине, Земле, именно так готовят основу фундаментов высотных городов — мегаполисов с населением в миллионы и десятки миллионов человек. Их строили в большинстве случаев на месте старых городов-гигантов. Если такой город не заслуживал превращения в музей-полис, то он тщательно голографировался для истории урбанизма и архитектуры, из него переселяли людей, вывозили все ценное и подводили гравитационную мину. А потом следовал взрыв! И на месте пережившего себя города, городам ведь тоже отпущено историей время жить и время умирать, возникал провал расчётной глубины и площади со скальным монолитом на дне — идеальной основой для высотного строительства и сооружения подземных этажей мегаполиса. Если площадь обречённого на гибель устаревшего города предназначалась не для вторичной застройки, а для лесопарка, то глубина провала делалась минимальной, а сам он заполнялся плодородной почвой, изготовленной из глины, песка и синтетических биогенных полуфабрикатов. Все это казалось моноцитам совершенно невероятным! Но происшедший тут взрыв, свидетелями которого были их местные собратья, реальность провала, представшего их глазам, хотя бы отчасти убеждали их в правдивости рассказов двуногого друга — так на них непохожего!

Оставшемуся в пугающе загадочном мире в полном одиночестве, без вездехода, крупногабаритной аппаратуры и большей части инструментария, погибших вместе с «Надеждой» и Пламеном, Андрею Дзю, лишённому к тому же связи с товарищами на «Антаресе», было не до углублённых исследований уиктянской жизни. К тому же, особенности гибели шлюпа позволили ему вычислить наличие на Уикте разумных существ, ускользающих от наблюдения и, наверное, умело прячущихся от неведомого, с громом и молниями упавшего с неба гостя. Это была не догадка, а именно предвычисление, подобное предвычислению Нептуна, восьмой планеты Солнечной системы, выполненному Леверье и Адамсом в середине девятнадцатого века.

В своё предвычисление Андрей Дзю верил свято! Его отнюдь не обескуражили неудачи бесплодного восьмимесячного поиска некоронованных королей Уикты. Некоронованных, потому что, судя по всему, эти загадочные разумные не сознавали силы своего разума и не то не умели, не то не хотели использовать его потенциальную мощь. Как и всегда, Дзю действовал неторопливо и расчётливо — методом исключений, постепенно одну за другой снимая с роли претендентов на разумность те формы жизни, которые находились в поле его зрения. Через восемь месяцев этот метод себя исчерпал. Дзю обследовал все, что заслуживало хотя бы крохотного в плане своей разумности внимания, а результата не добился! Тогда, изобретательный хитрован, он резко изменил тактику и обратил пристальное внимание на то, что на разумность, казалось бы, претендовать никак не могло, однако же постоянно лезло ему на глаза. Андрей Дзю резонно предположил, что если его интересует уиктянский разум, то и этих некоронованных королей Уикты, если они только существуют, должна интересовать его персона — неведомое здесь существо, свалившееся с неба на их головы и послужившее причиной катастрофы. Катастрофы, в ходе которой, Дзю был убеждён в этом, погиб не только Пламен Делчев, один из небесных пришельцев, но, по крайней мере, и один из уиктянских сапиенсов. Тот самый, который проник в незапертую Делчевым во время очередного визита дверь шлюпа и ухитрился, на свою беду, запустить его маршевый двигатель. То обстоятельство, что он, Андрей Дзю, жив и невредим спустя восемь месяцев после катастрофы, стоившей жизни, может быть, не одному туземцу, убеждало старого космонавта, что они и сообразительны, и гуманны по своей природе. Собственно, это соображение и заставляло Дзю с таким упорством искать незримых сапиенсов Уикты.

Его новая тактика принесла успех. Уже через неделю он обнаружил моноцитов, прирождённых хитрованов, которые и с самим Андреем Дзю могли посостязаться в этом качестве, и вошёл с ними в первый контакт. Со свойственной ему основательностью, Дзю не форсировал знакомство, не навязывался и, проявив истинно ангельское терпение, постепенно завоевал доверие, а потом и дружбу моноцитов. Обнаружив, что не в состоянии научиться говорить на их языке: моноциты переговаривались между собой тонированным, членораздельным свистом, напоминавшим по звучанию пение и щебет хорошо тренированных в своём искусстве канареек, Дзю стал обучать земному языку своего друга — полного, доброго и пылкого, очень любопытного и лукавого по натуре моноцита, которого прозвал Туком. Уж очень он напоминал своим характером колоритного монаха из шайки благородного разбойника Робин Гуда! Позже, с обычным для себя любопытством выслушав легенду о Робин Гуде и его сотоварищах, Тук одобрил земной вариант своего имени.

Тук заговорил на чужом языке с лёгкостью болтливого попугая, запоминая не только само звучание, но и смысл предметных имён существительных и натуральных глаголов. Тук брал на слух и легко повторял любые другие слова и целые фразы, но с пониманием абстракций и содержания сложной по своей логике и смыслу речи дело у него шло туго. Этому была своя причина, и когда Дзю догадался, в чем она состоит, дело быстро пошло на лад. Через полгода они уже свободно говорили с Туком на бытовые темы, потихоньку и незаметно втягивая в круг своих бесед, занятий и показательных опытов других моноцитов. Это не стоило Дзю больших трудов — природное любопытство само толкало этих удивительных сапиенсов ко всему новому, да и присущая им корпоративность, тяга к подражанию делали своё дело. Всем своим знакомым с их собственного одобрения Андрей Дзю давал земные имена, используя для этого фольклорную, литературную и историческую топонимику. В его окружении, постепенно приобретавшем характер эллинской философской школы, появились Добрыня, Сократ, Тимур, Ньютон и многие другие. Дзю поначалу различал их не без труда, а потом делал это с лёгкостью пастуха, знающего на лицо, по повадкам и голосу каждого члена стада. Эта способность старого космонавта членам спасательной партии со «Спики», высадившимся на Уикте, казалась чародейством. Для них все моноциты на одно лицо, хотя употреблять это слово было не совсем правильно — лица-то у сапиенсов с Уикты как раз и не имелось. Серо-зеленые шары величиною с хороший арбуз, — вот и все!

Через год после начала занятий с Туком, так и оставшимся близким другом пришельца с небес, Андрей Дзю занял у моноцитов Древней реки примерно такое же положение, какое в своё время Миклухо-Маклай имел у папуасов берега Новой Гвинеи.

Стоя у байконурского памятника и перебирая в памяти очень непростую историю попытки освоения Уикты, Лобов мысленно готовился к встрече с Андреем Дзю, постаревшим почти на тридцать лет. Памятников ему было поставлено много — во всех космопортах Земли и Луны можно было видеть его изображения, сделанные и профессиональными скульпторами, и любителями. Вообще-то, при жизни людям двадцать третьего века памятников не ставили. Разве что в порядке редкого исключения, одним из которых был Андрей Дзю и его товарищи по экспедиции по рукаву Ориона — существовал и групповой скульптурный портрет экипажа «Антареса». Тоннельная болезнь, поразившая этот экипаж в ходе трехлетнего гиперсветового марша в подпространственном канале, оказалась штукой коварной. Исчезновение её симптомов после введения дополнительной защиты успокоило космонавтов, а эйфория выхода в загалактическое пространство и открытия Одинокой Звезды с маленькой Уиктой попросту вытеснила её из памяти, превратив в досадное недоразумение. Но поражение центральной нервной системы у космонавтов «Антареса» оказалось куда более серьёзным, чем казалось им самим, да и бортврачу — Радживу Индре. И постепенно, пока «Антарес» в ожидании прихода «Спики» стоял у пролива Персея, это скрытое до поры поражение начало заявлять о себе новыми симптомами — психического плана, которые очень трудно фиксировать, покуда они не заявляют о себе в полной мере. Бессонница в ночные часы, сонливость — в дневные, раздражительность, необъяснимая лень или, напротив, лихорадка деятельности, — все это так хорошо вписывалось в обычный синдром космической усталости, знакомый астральной медицине, что долгое время не вызывало большой тревоги. Но потом на эти явления начала накладываться забывчивость, провалы памяти по событиям недавнего прошлого и нарушения сложных форм мышления, где доминировала логика. Индра забил тревогу. Симптомы эти напоминали явления обычного старческого маразма, но о каком маразме могла идти речь у людей среднего и зрелого возраста? Единственный, кто в известном смысле мог быть назван стариком, Андрей Дзю, был на Уикте, и борт-врач «Антареса» не без оснований забеспокоился — не является ли потеря связи с «Надеждой» следствием резкого прогресса его болезни. Но, как позже установило медицинское обследование, именно Андрей Дзю пострадал меньше других. По двум разным причинам: во-первых, здоровье у него было истинно железным, и во-вторых, создав свою философскую школу для моноцитов, Дзю естественно занимался тем, что позже было настоятельно рекомендовано медициной для лечения последствий тоннельной болезни, — постоянным, систематическим тренингом логического мышления.

Все члены экипажа «Антареса» после возвращения на Землю прошли длительный курс восстановительного лечения. Никто из них, включая и Андрея Дзю, не вернулся после этого к космической работе. Вот почему ещё при жизни всем им был возведён коллективный памятник, а скульптурные изображения Андрея Дзю разошлись по всей Земле и её космическим окрестностям. Прижизненное увековечение подвига космонавтов-гиперсветовиков было благодарной платой за великие свершения и великие потери первого трансгалактического полёта.

Для Ивана Лобова в истории экспедиции «Антареса» был один важный момент, который ему надо было обдумать и решить до поездки в Цимлянский мегаполис к Андрею Дзю. Визит спасательного отряда «Спики» на Уикту из-за болезни экипажа «Антареса» был предельно сокращён по времени. Поэтому все сведения о необыкновенной культуре моноцитов базировались, в основном и по преимуществу, на том, что написал о ней Андрей Дзю, пробывший на Уикте почти три года. Но в какой мере можно доверять человеку, который, как это было установлено позже, страдал тоннельной болезнью, а стало быть не был психически нормален в полном смысле этого слова? Только ли правду сообщил Дзю о моноцитах и одну лишь правду? Сомнения в этом плане были основательны уже потому, что очередная экспедиция на Уикту, направленная на двух шлюпах с борта остававшегося на космической орбите рейдера «Кассиопея», пропала без вести. Ситуацию загадочности обострила странная гравитограмма на ломаном русском языке, принятая станцией «Кассиопеи». Её пришлось расшифровывать на манер каблограммы, смысл её был примерно такой: «К нам не надо. Только с огнём».

После консультаций с Землёй высадку на Уикту для установления контактов с моноцитами и поиска пропавших товарищей решили отсрочить. Надо было разобраться в том, что могло произойти на этой планете за те шесть лет, что прошли с того момента, когда Уикту покинул Андрей Дзю.

Силовое воздействие на моноцитов было отвергнуто единодушно — слишком редким, необычайным был этот цветок разума, распустившийся под лучами Одинокой Звезды. Недопустимо было рисковать им! Очень надеялись, что обстоятельный разговор с Андреем Дзю прояснит вдруг обострившуюся до конфронтации обстановку на Уикте. Но Андрей Дзю к этому времени не просто постарел, одряхлел. Он был разговорчив, доброжелателен, добросовестно напрягал память, но не мог вспомнить ничего нового кроме того, что было уже ранее рассказано и написано им об Уикте. Не мог или не хотел? На этот счёт у психологов были сомнения. Но насколько они основательны? Чтобы хоть сколько-нибудь разобраться в этом, Иван прямо от памятника Андрею Дзю отправился к Яну Кирсипуу, признанному теперь авторитету в области космически ориентированной психологии. С давней, памятной обоим поры, они поддерживали доверительные, почти дружеские отношения. Лишь обстоятельно поговорив об Андрее Дзю и его нынешнем состоянии с Яном Кирсипуу, Иван решился, наконец, на встречу с Андреем Дзю.

Лобов нашёл Андрея в беседке, образованной виноградными лозами. Лозы были старыми, поэтому стены и, в особенности, крыша этой живой беседки были такими плотными, что не только оберегали от летнего солнца, но, пожалуй, могли защитить и от дождя. Лозы были хоть и старыми, но заботливо ухоженными и разными. С потолка беседки, словно люстры, свисали зеленые плети, увешанные, будто декоративными лампами, полновесными кистями винограда: розового, белого, сизо-чёрного, а больше зеленого, — не весь ещё виноград созрел. Нижние кисти опускались так, что Иван мог сорвать их, протянув руку и не приподнимаясь на цыпочки. Посреди беседки стоял врытый в землю дубовый стол, а вокруг него массивные, тоже, судя по всему, дубовые табуреты с серповидными прорезями в сиденьях, чтобы удобно было переносить их с места на место. Три табурета стояли по три стороны квадратного стола, а против четвёртого стояло кресло: копия боевого кресла гиперсветового рейдера с ложементом, заголовником и подлокотником. В кресле дремал, да что там дремал, похрапывая, сладко спал Андрей Дзю, опираясь о заголовник затылком несколько набок склонённой головы. Аккуратный старичок, как бы усохший по сравнению со своей скульптурой на Байконуре, но очень на самого себя похожий. И даже, на первый взгляд, не очень-то постаревший, хотя там, на Байконуре, сидел волевой гиперсветовик — командир, а здесь — ушедший на покой старик. Старик! Это было видно сразу, хотя у него и теперь были чёрные, слегка сбрызнутые инеем седины волосы и крепкие зубы, которые можно было рассмотреть через полуоткрытые, подрагивающие при лёгком, каком-то умиротворённом, будто мурлыкающем храпе губы. Зубы у старого хитрована были свои и целы все, до единого. Об этом Ивану сказал Кирсипуу. Да и морщин на гладко выбритом лице космонавта-патриарха было немного. И все-таки, старик — глубокий старик! Преклонный возраст был растворён в облике Андрея Дзю незаметно, но ясно, подобно тому, как в постепенно угасающей вечерней заре столь же незаметно растворено уже невидимое солнце. И ещё возраст космонавта выдавали руки — кисти рук, покоившиеся на подлокотниках кресла. Все в этой беседке, где Андрей Дзю любил отдыхать в послеобеденные часы, было так, как описал Ивану Кирсипуу. Позади кресла стояла микрофильмотека и небольшой бар, а прямо против кресла у самой зеленой стены — большой экран центровидения. Разглядывая этот немой сейчас экран, Лобов повернулся к старому космонавту спиной. И спиной почувствовал внезапную перемену обстановки. Впрочем, спиной — это метафора, вообще-то, Иван просто услышал лёгкий храп, придававший виноградной беседке дополнительный уют, вдруг прекратился.

Повернувшись, Иван увидел, что, не изменив своей позы, лишь подавшись несколько вперёд, словно с усилием подняв тяжёлые верхние веки и сощурив нижние, отчего глаза и приобрели характерную, как бы треугольную форму, Андрей Дзю разглядывает его с интересом, но без особого любопытства. Переход от сна к бодрствованию у старика был поистине мгновенным! Иван по ходу жизни своей не раз разглядывал скульптурные и голографические изображения Андрея Дзю. И странное дело, в разные времена его жизни облик знаменитого космонавта производил на него разные, порою вовсе не похожие друг на друга впечатления. Внутренняя сущность Дзю, вовсе не случайно прозванного хитрованом, была неуловимо многоликой, поэтому и художественный облик его, выписанный или вырубленный руками мастеров своего дела, ускользал от примитивных, однозначных оценок. Теперь вот сидящий в кресле под кистями-лампиньонами Андрей Дзю вдруг показался Ивану похожим на Вольтера. Того самого Вольтера, вырубленного из мрамора Гудоном, которого Лобов не раз рассматривал в своём родном музее-полисе — в ленинградском Эрмитаже.

— Здравствуйте, Андрей Андреевич, — поздоровался Иван так, как наставлял его Кирсипуу.

— Здравствуй, сынок, — выжидательно ответил Дзю и после паузы движением головы показал на табуретку справа от него. — Садись.

Он подождал, пока Лобов не устроился, не спуская с него острых чёрных глаз.

— Ты по делу или просто навестить пришёл?

— По делу.

Старик качнул головой:

— Скажи пожалуйста! Молодёжь и старики приходят меня навестить, а вот такие, как ты, все по делу. Почему бы так?

— Наверное, дел у нас побольше.

Старик улыбнулся, и лицо его пошло морщинами: лучиками во внешних уголках глаз, складками возле рта, — подобрело. Но самые глаза, чёрные, блестящие, по-прежнему смотрели испытующе, без улыбки.

— Космонавт?

— Космонавт.

— Небось, командир тяжёлого рейдера?

Теперь улыбнулся Иван.

— Нет.

— Скажи пожалуйста! А ведь всем — и статью, и годами — на командира тяжёлого рейдера тянешь. Из штаба значит? У Всеволода Снегина работаешь?

— Нет. Я патруль.

— Что так? Патрульная служба — дело молодое. Патруль должен по своей воле в самое пекло лезть. Тут задор нужен! Когда начал?

— В двадцать два года стал командиром.

— Вон как! Не рано?

— Не знаю.

— А теперь кто?

— И теперь командир.

Дзю долго разглядывая Ивана — лицо, фигуру, заглянул в самые глаза.

— Да ты не Иван ли Лобов? Командир «Торнадо»?

— Он.

Старик нахмурился, прикрыв угольки глаз тяжёлыми монгольскими веками.

— А я ломаюсь, откуда он мне знаком? — Открыв глаза, он сердито спросил: — Почему сразу не сказал?

— К слову не пришлось.

— Нехорошо. — Дзю был обижен и не скрывал этого. — Коли я старик, так ты меня и за коллегу по делу уже не считаешь?

— Не то, Андрей Андреевич, — возразил Иван. — Если бы я навестить вас пришёл, другой разговор. А я по делу! Неловко прятаться за имя.

— А чего просто навестить не пришёл? Ни разу не пришёл!

— Неловко. — Иван помолчал и улыбнулся старику. — А вы не приглашали!

— Верно, не приглашал. — В глазах Андрея отразилось некое беспокойство, и он прикрыл их, словно скрывая его. — Собирался я тебя пригласить. Много раз собирался! Ты — командир «Торнадо», я — командир «Антареса». Мы же свои люди! Есть о чем поговорить, а?

Он остро взглянул на Ивана, теперь в его глазах вместе с беспокойством читалась и некая беспомощность.

— Много раз собирался, а почему не пригласил — не знаю. В чёрных глазах Дзю обозначилась лукавинка. — Тебе неловко приходить без приглашения, а может, мне неловко приглашать? Может, я ждал, что ты сам ко мне придёшь? Как командир к командиру?

Лобов молчал. Он не умел говорить в таких ситуациях — любые слова казались ему мелкими, а что хуже всего, неловкими, глупыми.

— Молчун, — одобрил Дзю, — говорили мне про тебя — не верил! А ты и правда молчун. Я вот был не такой, поговорить я любил. Не в деле, конечно, когда там разговаривать? А до дела, чтобы получше с ним справиться. И после, когда все позади и можно вздохнуть, — тоже любил поговорить. Не переживай, Иван Лобов, командир «Торнадо»! Может, я и ждал, что ты сам придёшь ко мне, но не пригласил-то я тебя не по неловкости. Это бы ладно! А я забывал, понимаешь?

В глазах Андрея Дзю снова появилась беспомощность.

— Надумаю, твёрдо надумаю — приглашу Ивана Лобова. И забуду! А может, и не совсем забуду, но лень беспокоиться. Да и встречаться уже не больно охота с человеком, которого я дотоле никогда не видел. Кто его знает, каков он, этот человек, если даже командир «Торнадо»? В общем, забыл — не забыл, а дело стоит. Старость, сынок!

Дзю вздохнул, беспокойство в его глазах исчезло, уступив место лукавому любопытству.

— Ты думал о старости, Иван Лобов?

— Думал.

— И что ты о ней думал?

Иван улыбнулся:

— Думал, что вряд ли я до неё доживу.

Андрей Дзю засмеялся, показывая крепкие, хотя и пожелтевшие зубы. Смеялся Дзю приятно, мягко, не хехекал и не дребезжал, как это нередко бывает у стариков.

— Я тоже так думал, сынок. Осторожно, конечно, думал, ненароком подумаю — и стоп! Говорю себе, нельзя так думать, а то ведь и правда не доживёшь до старости. И вот, дожил! Улыбка сползла с лица старого космонавта, он передёрнул сухими плечиками. — Дожил, и сам не знаю — рад этому или нет.

В беседке повисло молчание, нарушаемое приглушёнными зелёными стенами стрекотом кузнечиков и пением птиц. В нем не было ничего тягостного, каждый из собеседников думал о своём — покой слов, течение мыслей. Пауза бытия, во время которой время текло само собой и ощутить его почти невозможно. Прежде говорили — тихий ангел пролетел.

Иван ещё и ещё раз взвешивал про себя, в какой мере можно будет доверять информации Андрея Дзю, если он захочет в конце концов ею поделиться. Лобов обсуждал эту животрепещущую для себя проблему не только с Яном Кирсипуу. Прежде чем посетить психолога, он советовался с Климом и Алексеем, побывал в Совете космонавтов и в штабе дальнего космофлота. Результаты этих усилий были неутешительны. Единодушия не было даже в экипаже «Торнадо». Клим Ждан потенциально доверял Андрею Дзю, потому что верил в силу своей интуиции, которая, правду сказать, подводила его не столь уж часто. Кронин, как и всегда, был осторожен. Он, в общем-то, разделял официальную точку зрения службы безопасности космофлота, которая считала, что полагаться на информацию старого космонавта без проверки её по другим каналам было бы не совсем разумно, а может быть, и рискованно. Помимо забывчивости и провалов памяти по прошлому, настораживали личностные перемены в облике Андрея Дзю, которые не могли не броситься в глаза и Лобову. Как, например, объяснить, что такой высокообразованный человек, каким был Дзю, вдруг заговорил на языке подчёркнутого просторечья — с характерными словечками и оборотами староуральского диалекта?

На этот счёт у психологов были разные, по-своему убедительно обоснованные мнения. Но наиболее распространённое, разделявшееся и штабом дальнего космофлота, сводилось, в принципе, к тому, что у Андрея Дзю произошла активизация древней, так называемой родовой, или генетической памяти, которая у психически нормального человека заторможена, создавая лишь слабый, эмоциональный фон при восприятии действительности. Лишь во сне иногда снимаются эти тормоза! И тогда человек видит странные, увлекательные и пугающие сны: он видит пейзажи, города, человеческие лица, никогда не виденные им наяву и в то же время до боли знакомые. У Андрея же Дзю родовая память отчасти растормаживалась и во время бодрствования. Отсюда — староуральские акценты его речи, отсюда смешение настоящего с близким и давним прошлым. Именно это и заставляло психологов сомневаться в полной психической полноценности Андрея Дзю, подрывая доверие к достоверности его информации.

Лобову было отрадно узнать, что Ян Кирсипуу, мнение которого он ценил очень высоко, общепринятой точки зрения на психическое состояние Андрея Дзю не разделял. Кирсипуу считал, что старый хитрован и теперь хитрит, только на новый лад. Маску уральского деда Дзю надел специально. Старику живётся скучновато, вот он и затеял приглянувшуюся ему игру. К тому же маска нарочитой простоватости позволяла ему легко уходить от ответов на те вопросы, на которые он не хотел или не мог отвечать. Кирсипуу был убеждён, что за пределами провалов памяти, когда старый космонавт порою терялся в различиях между сном, грёзой и явью, Андрей Дзю был вполне нормальным человеком с острым умом и цепкой ещё памятью. Но он хитрит! Он относится к уиктянским моноцитам, как к своим братьям, а может быть, и детям. Старый космонавт боится за их судьбу. И какие-то ключи для установления доверительных контактов с ними хранит при себе.

— У тебя есть жена, Иван Лобов? — вдруг спросил Дзю.

Иван надолго задумался, прежде чем ответить.

— Есть.

— А дети?

— Детей нет.

— Что так?

Лобов хотел было спросить — разве вы сами не знаете? Но, спохватившись, пояснил:

— Детей теперь рожают либо в молодости, в начале жизни, живут для детей, либо уже после сорока, когда дело жизни положено и можно передохнуть.

— Поздновато — после сорока! А как быть? У меня вот не было ни жены, ни детей. Все клал, как ты говоришь, дело своей жизни. А как положил и оглянулся, — уже старик! И само дело это — будто в тумане: что видно, что ещё угадываешь, когда поднатужишься, а что и совсем кануло, будто и не было его никогда. — Приглядываясь к Лобову, старый космонавт спросил: — Ты замечал, Иван Лобов, что маленькие дети похожи друг на друга? Когда совсем маленькие, так и не поймёшь мальчик ли, девочка, замечал?

Иван кивнул.

— Вот и старики похожи друг на друга. Не так сильно, как дети, но похожи. Может, только гении да подлецы сильно разнятся от других, да сколько их, гениев-то да подлецов? А так — похожи! Выцветает человек к старости, выветривается. Видел статуи из песчаника, веками стоявшие под ветром пустынь? Сглажены у них черты, выдуты, потому и трудно отличить одну от другой. Так и человек, сглаживается под ветром жизни, выцветает. И мир, что видит он вокруг, выцветает в его глазах, черно-белым каким-то становится, хотя и видишь его краски. Краски, а не настоящий, живой цвет, как в детстве и юности! И мир из-за этого кажется ненастоящим. Будто не жизнь видишь, а представление в театре, где декорации сляпали кое-как. И чувствуешь, скоро занавес закроется, погаснут софиты и воцарится вечный мрак! — Андрей Дзю присмотрелся к Лобову и улыбнулся самыми кончиками губ. — Страшно?

— Страшновато, — подтвердил Иван.

— Вот! Когда не настоящая жизнь, а театр, так не страшно, а страшновато. Раз театр, то представление должно когда-нибудь закончиться. Обязательно! Актёры устанут, декорации поломаются. Любопытно, какой конец у представления. Какой уж тут страх! Хотя, чего зря говорить, — страшновато!

Старик проницательно взглянул на Лобова:

— Ты ведь по Уикту пришёл ко мне, Иван Лобов?

— Так, Андрей Андреевич.

— И ты туда же! Всем нужна Уикта. — Дзю задумался, постукивая пальцами по подлокотникам кресла. — Знаешь, Иван Лобов, первый раз мир показался мне ненастоящим, похожим на театр не здесь, а на Уикте. Как наваждение! И полет по рукаву Ориона, и крылатая Галактика, и сама Уикта со своими лугами, лесами и зверями, — все казалось мне представлением и театральными декорациями. И с той поры я не могу избавиться от этого чувства! Порой кажется, что я и не на Земле вовсе, а по-прежнему на Уикте. Прилёт спасателей на «Спике», возвращение на Землю, лечение — все это сон. А беседка, дом и все остальное — декорации, сделанные моими друзьями-моноцитами, чтобы легче жилось на покое, когда пользы от меня никакой! Может быть, ты — вовсе и не Иван Лобов, а Тук или Добрыня, принявшие твой облик, чтобы немножко развлечь меня. Понимаешь теперь, командир «Торнадо», почему мне не страшно, а только страшновато да и любопытно думать о том, что представление скоро окончится, упадёт занавес и наступит темнота?

— Понимаю, — сдержанно сказал Иван.

Он не стал говорить Андрею Дзю, что нечто подобное испытывает каждый впечатлительный, а стало быть и незаурядный космонавт, побывавший на чужих планетах, похожих на Землю. Находясь там, порою трудно отделаться от навязчивой мысли, что все происходящее с тобою сейчас — всего лишь сон, который грезится тебе в родном доме. А вернувшись на Землю, иногда ловишь себя на пугающей мысли — не сон ли то, что ты видел на Орнитерре или планете Шутников?

— Там, на Уикте, я ещё не был стар, — продолжал Дзю. Говорят, я был болен, хотя и не догадывался об этом. Почему же не догадывался? Догадывался! Если бы я не владел искусством догадки, разве бы я сидел сейчас перед тобой, командир, когда мне три года осталось до ста лет? Догадывался, но ничего не мог с собой поделать. И когда Пламен вывалил передо мной ворох уиктянских загадок, не выдержал и рассказал ему о своих мыслях, о ландшафтных декорациях вокруг нас, о животных-марионетках, управляемых не то злодеем, не то насмешником.

Старый космонавт перехватил удивлённый взгляд Лобова и тихонько засмеялся.

— Ты думал, что это фантазии Пламена? Все так думали и думают! Я не стал разубеждать: сил для этого нужно много, а толку — никакого. Да и как не старайся, всех не переубедишь.

Андрей Дзю умолк, улыбка медленно сошла с его лица, будто угасла.

— Пламен был настоящий космонавт — отважный и добрый. И специалист отменный! Вот осторожности ему не хватало. Это не беда, не всем осторожность дана от рождения. К иным она приходит с годами. Не учёл я тогда, что этих лет у Пламена маловато! Выложил я ему все свои бредни, в которые и сам-то по-настоящему не верил. Уж очень мне хотелось, чтобы он не замыкался в биологическом профессионализме, а сделал первый шаг в сторону мудрости. Без неё нельзя стать первопроходцем! Я любил Пламена как сына и прочил его себе на смену. А Пламен обеспокоился. Ему хотелось завтра же доказать мне, что мои бредни — это бредни! И что у квазиполиков-животных мозг совмещён с централизованным генотипом, а нервная система — с генетической системой, по которой к каждой псевдоклетке и подаётся необходимая доза наследственной информации. Сходство чужих планет с Землёй завораживает, ты это хорошо знаешь, сынок. Заворожила Уикта Пламена! Забыл он о том, что это не Земля и что всякий новый шаг по этой планете грозит неожиданностями, которые человеку знать ещё не дано. Э, да что говорить об этом!

Дзю оборвал свою, похожую на пересказ только что оборванного сновидения речь и сердито посмотрел на Лобова, точно это именно он был виноват в случившемся на Уикте.

— Ты плакал когда-нибудь? — вдруг спросил он и, видя, что Лобов не вполне понимает его, уточнил: — По-настоящему, как плачут женщины? Плачут, ничего не видя вокруг?

— Нет, так я не плакал.

— А я плакал, один раз. Когда взорвалась «Надежда» и вместе с нею погиб Пламен Делчев. Я плакал так, что ничего не видел и перестал понимать, где я и что со мной. Я плакал не только потому, что любил Пламена как сына! Я плакал и потому, что остался на этой чужой планете один. Без связи. Без шлюпа. Без надежды снова увидеть людей и Землю. Мне было жутко, как это бывает в детстве. Когда проснёшься в темноте и не можешь понять, где дверь, где окно. И где ты вообще находишься! Мне было жутко, как в детстве. И хотя я был не ребёнком, а Андреем Дзю, я знал, что никто меня не видит, никто не узнает, как я плачу. Вот я и дал себе волю!

— Я понимаю, — глухо сказал Иван.

Он и правда понимал. Каждый космонавт, оставаясь один на один с чужим миром далеко от Земли, знает мучительное чувство жути, которое человек обычно испытывает только в сновидениях. А если при этом сознаёшь, что нет надежд на возвращение? Наверное, не все при этом плачут. Некоторые сходят с ума. Другие кончают самоубийством. Третьи…

— Если бы ты не понимал, я бы и рассказывать тебе не стал, Иван Лобов. — В угольных глазах Андрея Дзю обозначилась некая ироничность. — Судьба любит шутить с нами! Я думал, что меня никто не видит, а меня видели. И хотя трудно придумать в мире разума что-нибудь более непохожее, чем люди и моноциты, они поняли моё отчаяние, моё горе. И пожалели меня. Тук потом признался, что если бы в тот злополучный день я не горевал так сильно и откровенно, моноциты умертвили бы меня. Ведь в их глазах я был виновником гибели двух их собратьев. Собратьев, пошедших на великий подвиг и для раскрытия тайны неведомого забравшихся внутрь громады, упавшей с неба.

Старый космонавт помолчал и уже спокойнее продолжал свой рассказ:

— Месяцы, что прошли до знакомства с Туком, я прожил как во сне. Не в том смысле, что не помню себя. Помню! Я боялся сойти с ума, изо всех сил держал себя в руках и искал, искал разумных, запустивших маршевый двигатель «Надежды». И все-таки, как сон! Все дни похожи, а потому слились в один долгий день. Время будто остановилось! Это пугало. Мне снились земные сны! И я порой сомневался, может, мои сны — это и не сны вовсе, а действительность, путающаяся в больном мозгу? А Уикта — сон. Длинный, тяжёлый сон. Сон — и ничего больше! Потом, когда я познакомился с Туком и другими моноцитами, когда я научил говорить их на земном языке, стало легче. А когда я пообвык в их обществе, присмотрелся, стало и вовсе хорошо. Человек — существо привычливое! — Андрей Дзю пожал сухими плечиками и взглянул на Ивана недоуменно и в то же время хитренько. — Ты не поверишь, сынок, но когда на Уикту прилетели спасатели, они показались мне уродами. Сколько лишнего! Ходули-ноги, щупальца-руки, зубастый рот. То ли дело мои моноциты! Круглые шары, ничего лишнего. Надо — выбросит ручки, а как они сделают своё дело, спрячет, будто их и не было. Надо — плюнет импульсом света, что твой лучевой пистолет, пугнёт врага. А перейдёт на генерацию, так что пищу готовить, что тоннель пробивать, — одинаково хорошо.

Старик замолчал, глядя перед собой и позабыв о существовании Лобова. Пауза затягивалась. Чтобы напомнить о себе, Иван приподнялся и снова сел, переменив позу.

— Что тебе, сынок?

Глаза у Дзю были пустые. С чувством щемящей жалости Лобов понял, что старик забыл о знакомстве, забыл о разговоре: он смотрел на Ивана как на чужого человека, только что появившегося в беседке. Вспомнив наставления самого Андрея Дзю, мимоходом высказанные им самим, Иван представился:

— Я командир патрульного корабля «Торнадо», Иван Лобов.

Припухшие веки старика дрогнули, угольки глаз сверкнули мыслью.

— Иван Лобов, как же! — В глазах скользнуло и пропало беспокойство. — Мы славно поговорили с тобой, Иван Лобов. Иль пригрезилось мне? У стариков ведь, что явь, что сон, не сразу и разберёшь.

— Нет, Андрей Андреевич, не пригрезилось.

— С тобой хорошо говорить, сынок. Ты спокойный, терпеливый. Не суетишься, как другие. По делу ведь ко мне, угадал?

— Угадали. Я на Уикту собираюсь. Вот и пришёл к вам за советом.

Старик молчал, заново разглядывая Ивана. Потом вздохнул:

— Чего врёшь? Уикта для экспедиций закрыта! Или перемены какие?

— Я пойду так. — Иван провёл рукой по телу. — Без оружия, без скафандра, с непокрытой головой. Так можно.

— И не боишься?

— Боюсь.

— И все-таки пойдёшь?

— Пойду. Надо!

Старый космонавт одобрительно мотнул головой, повозился, устраиваясь в кресле поудобнее, и потребовал:

— Расскажи.

Андрей Дзю умел не только говорить, он умел и слушать. И по глазам его Иван видел, что мысль его работает сейчас остро: он не только слушает, но и цепко идёт вслед за его словами. Ни разу он не перебил Ивана, лишь подталкивал его, когда он умолкал, сомневаясь, не потерял ли старик нити его мысли. Только когда Иван, уже завершая свой рассказ, заикнулся о том, что, может быть, и не придётся идти на Уикту, может быть, Лена уговорит Мира Сладки ждать помощи на «Антаресе», Дзю перебил его:

— Не уговорит!

— Почему?

— Я не знаю Мира Сладки, зато знаю лоцманов. Храбрые ребята, пилоты знатные. Но как сказать? Ремесленники! Понимаешь, Иван Лобов? Не в обиду им скажу, нет в них искры Божьей и высокой веры. Лена, вот, точно ждать тебя собирается. Она в тебя верит! И знает, кто ты такой есть, командир «Торнадо» Иван Лобов. А Мир Сладки знать того, что ей ведомо, не может. Да и знай он, как он поверит в чудеса? Не поверит! А он командир. Уйдёт он на Уикту, это точно.

— Я и готовлюсь к Уикте.

— Верно делаешь, командир. Уикты ты не бойся! Я, командир «Антареса», тебе помогу. Дело твоё свято! Грех не помочь.

Глава 13

Мысль Лобова о том, что Лену Зим и Мира Сладки следует искать за границами Галактики — на Уикте, оказалась для Всеволода Онегина неожиданной. Он надолго задумался, покручивая в пальцах трехгранную ножку резного бокала и время от времени испытующе поглядывая на Лобова холодноватыми синими глазами. Иван был спокоен. Он рассеянно жевал сандвичи, вряд ли обращая внимание на то, что он ест, думал о своём и ждал, что ему ответит старый товарищ — начальник дальнего космофлота Земли.

— В этом есть смысл, — сказал наконец Всеволод. — Смысл есть, хотя шансы на удачу, прямо скажем, невелики.

Иван кивнул:

— Знаю. И все-таки, хочу попытаться.

— Понимаю. Тогда поговорим о технических деталях.

— Поговорим.

Иван отдавал инициативу Снегину. Чуждый многословию, он предпочитал отвечать на вопросы, пусть самые каверзные, а не краснобайствовать, излагая задуманное во всех деталях и тонкостях, которые живое дело потом все равно поломает. Всеволод, знающий Лобова так же хорошо, как и самого себя, а может быть, и лучше — в чужую душу проще заглядывать, не так страшно, улыбнулся уголками чётко очерченных губ.

— До Уикты на форсаже не дойдёшь — двигатели не выдержат. Максимально крейсерская скорость — вот самое большее, что ты сможешь себе позволить. А это два с половиной года по рукаву Ориона! Вынь да положь.

— Можно пойти не на рейдере, а на патрульном корабле. Тогда будет уже не два с половиной, а всего два года, — возразил Иван.

— У патрульного корабля для такого рейда не хватит ни энергии, ни жизненных запасов.

— В эллингах центральной лунной базы готовится к ходовым испытаниям гиперсветовой корабль нового образца — дальний патрульный. У него для полёта на Уикту хватит и энергии, и жизненных запасов.

— Знаю, — перебил Снегин. — Но он ещё не испытан.

— Я готов испытать его на марше по рукаву Ориона.

— Лихо! — Снегин некоторое время разглядывал товарища. В нарушение всех существующих обязательных правил и инструкций.

— Я готов рискнуть. Да и риск невелик! Ведь «Перун» уже испытан на коротких маршах. Дальние ходовые испытания больше формальность, чем настоящая необходимость. Дань традициям!

— И безопасности полётов.

— Я же сказал, что готов рискнуть. — Иван был само терпение.

— Поэтому ты и не берёшь с собой Клима с Алексеем?

По губам Лобова скользнула лёгкая, едва уловимая чужому взгляду улыбка. Но чуткий Всеволод её заметил и насторожился.

— Поэтому? — настойчиво переспросил он.

— Честно говоря, не поэтому, — поколебавшись, признался Иван.

— Понимаю, — кивнул Снегин. — На «Перуне» до пролива Персея идти два года, не меньше. Столько же обратно. Плюс обследование самой Уикты, об этом у нас с тобой речь ещё впереди. Подготовка, возможны аварийные простои, то да се… Пять лет продлится эта экспедиция, пусть немного меньше.

— Да, около пяти лет, — согласился Иван.

— И ты не хочешь на эти долгие пять лет отрывать своих друзей от живого дела. Особенно Алексея, которому в Даль-Гей хочется попасть, наверное, не меньше, чем тебе на Уикту. А пролив Персея? Ты же не пройдёшь его в одиночку!

Лобов спокойно взглянул в глаза товарища:

— Я пройду.

Снегин отвёл взгляд, знал — этот пройдёт.

— Хорошо, — согласился он после паузы, — пройдёшь. Но два с половиной года одиночества! Я имею в виду марш до пролива Персея и обследование Уикты. А может быть, и все пять… Нельзя ведь рассчитывать только на удачу! В напряжении гиперсветового полёта ты не выдержишь такого одиночества, Иван. Не выдержишь!

Снегин ждал спокойной реплики Лобова: «Я выдержу». Но ошибся! Иван помолчал и согласно кивнул головой.

— Верно! Такого никто не выдержит. Но… — Он поднял глаза на товарища, и снова его губы тронула едва приметная улыбка. — Путь до пролива Персея можно сократить. Сильно сократить. Туда можно дойти примерно за полчаса. За тридцать минут, — уточнил Иван, видя, что Снегин отказывается понимать его.

Секунду-другую Всеволод смотрел на него как на сумасшедшего. Потом догадался в чем дело, зажмурился, покачал головой и снова взглянул на Ивана, теперь уже с восхищением.

— Гравитационный сёрфинг?

Лобов кивнул:

— Он самый. Я консультировался с астрофизиками службы безопасности. Есть несколько подходящих по удалению от рукава Ориона тесных звёздных пар, находящихся в околокритическом состоянии. Специалисты гарантируют, что с помощью подпространственной торпеды спровоцируют новоподобную вспышку одной из них в точно назначенное время. Ну, а побочным результатом будет ударная гравитационная волна, которая пройдёт по рукаву Ориона со скоростью, пропорциональной кубу скорости света. Все хорошо, только…

— Погоди, — остановил Лобова Всеволод. — Дай мне очухаться. И как следует подумать!

Снегин нацедил себе бокал росничка, опустошил до дна и ещё раз, теперь уже жестом руки, попросил Ивана — не мешай, дай подумать и сориентироваться. Всеволод конечно же знал о проекте подрыва тесных звёздных пар с помощью подпространственных торпед. Тесные двойные пары с периодами обращения меньше пяти часов, состоящие из массивных белых карликов и значительно более лёгких, хотя и больших по линейным размерам красных карликов, были взяты на строгий учёт службой безопасности дальнего космофлота. Такие звёздные пары неустойчивы и всегда готовы сорваться в огненную бездну новоподобной или даже новой вспышки. Вспыхивает белый карлик, все время захватывающий, аккрецирующий, как говорят специалисты, водородные запасы своего гораздо более рыхлого красного партнёра. Как только масса захваченного водорода превышает критический уровень, происходит термоядерный взрыв. За несколько суток яркость звёздной пары возрастает во многие тысячи и даже миллионы раз. Одна звезда, чудовищно распухший при взрыве белый карлик, светит с яркостью миллионов Солнц! При этом выделяется огромное количество лучистой энергии. Особенно опасными для космических кораблей являются космические лучи, обладающие колоссальной проникающей способностью, а в подпространственных каналах — ударная волна гравитации. Но когда произойдёт вспышка новой звезды, астрофизика не могла точно прогнозировать даже в двадцать третьем веке. Приходилось прокладывать маршруты гиперсветовых кораблей в обход опасных звёздных пар и ограничивать пользование теми подпространственными каналами, которые могли стать стоками ударных гравитационных волн. Сложилась примерно та же ситуация опасности, как в двадцатом веке — в отношении опасности землетрясений. На земном шаре тогда были выделены сейсмически опасные районы. Сейсмологи научились определять наиболее неустойчивые зоны в этих районах, чреватые землетрясениями в ближайшем будущем. Но когда тектоническое равновесие земной коры будет окончательно нарушено и она содрогнётся, раскалываясь трещинами и разваливая города и горы на своей поверхности: через день, через месяц или через год, сейсмологи так и не научились определять. Поэтому в двадцать первом веке была разработана, а в двадцать втором начала проводиться в жизнь программа преднамеренного провоцирования землетрясений. Таким путём удалось начать сброс сейсмической неустойчивости земных недр на уровне сравнительно безопасных землетрясений средней силы и при соблюдении всех мер безопасности, включая эвакуацию населения.

В двадцать третьем веке такая же предохранительная программа была разработана по отношению к звёздным парам, находящимся в околокритическом состоянии. Для провоцирования новой вспышки, разделяющей зоны тяготений партнёров звёздной пары, к той самой точке Лангранжа, через которую от красного карлика к белому карлику перетекает водород, планировалось направлять подпространственные торпеды с гравитационным зарядом. Взрыв торпеды превращает узкую струю протекающего водорода в мощный поток. Лавинообразно обрушиваясь на белый карлик, он и провоцирует вспышку новой звезды. Тщательные расчёты игры на математических моделях тесных звёздных пар и предварительные опыты с гравитационными зарядами малой мощности не оставляли сомнений, что механизм искусственной вспышки новой звезды сработает успешно. Но до натурных звёздных испытаний дело пока не доходило, хотя соответствующий технический комплекс был уже создан, снаряжён подпространственной торпедой и размещён на тяжёлом гиперсветовом рейдере-носителе. Для накопления гравитационного заряда нужной мощности и запуска торпеды, рассекающей толщу трехмерного пространства, требовались колоссальные расходы энергии! Проще говоря, искусственная вспышка новой звезды стоила несоразмерно дорого по отношению к своей практической ценности в интересах безопасности космических полётов и спрямления космических трасс.

Конечно, такой эксперимент был в высшей степени престижен для земной цивилизации. Новая звезда, зажжённая силою человеческой мысли! Можно ли придумать что-нибудь более впечатляющее? Но люди двадцать третьего века чурались эйфории эффектных, но пустых экспериментов. Они были не только романтиками, но и рационалистами. Они научились ценить свой труд и расходовать его с сиюминутной пользой и для подлинно необходимых великих начинаний, по которым человечество, как по ступеням, шагало к вершинам своего будущего. Людям двадцать третьего века было чуждо строительство египетских пирамид в их не только буквальном, но и символическом понимании. Атака Луны, предпринятая человечеством в середине двадцатого века, вызывала у них не только восхищение, но и ту самую снисходительную улыбку, с которой зрелые люди смотрят на милые, но далеко не безопасные порою детские забавы. Слишком уж ничтожна по сравнению с затратами труда была практическая польза от отчаянного, на грани возможностей и рядом с тенью смерти, прыжка человечества на лунную поверхность. Именно по соображениям практической целесообразности земляне двадцать третьего столетия откладывали исследование давно открытого рукава Ориона. Экспедиция «Антареса» была предпринята лишь тогда, когда во весь рост стала проблема освоения подпространственных каналов и длительных полётов в этих совершенно новых условиях.

Система искусственной вспышки новых звёзд была полностью подготовлена, смонтирована на тяжёлом рейдере «Гром», но до времени законсервирована. «Гром», числившийся в резерве дальнего космофлота, ждал своего часа, а покуда он не пробил, занимался ординарными транспортными перевозками — поддерживал свою ходовую форму, удивляя непосвящённых и необычностью надстроек, и малой грузоподъёмностью по сравнению со своим бруттотоннажем. Для ввода его в настоящее дело требовался какой-то дополнительный — рациональный, перспективный для будущего стимул.

И вот теперь, благодаря Ивану Лобову, такой стимул появился!

Иван задумал отчаянную, по обычным канонам космических полётов и вовсе несуразную операцию. Работая во взаимодействии с «Громом», который займёт боевую позицию по отношению к звёздной паре, намеченной для подрыва и вспышки, Лобов решил войти в рукав Ориона на «Перуне», застопорить ход и ждать команд от руководителя операции. По предварительной команде вывести «Перун» на наивыгоднейшую для сёрфинга гиперсветовую скорость. По исполнительной — довернуть под наивыгоднейшим углом к фронту ударной волны, которая настигнет его после вспышки новой звезды. А потом… потом все дело в искусстве сёрфинга и удаче! Пилотажного мастерства Ивану не занимать, а удача — что ж, часто, очень часто, хотя и не всегда, она сопутствует отчаянным, но расчётливым начинаниям. Если Иван оседлает гребень ударной волны, она понесёт его на себе словно щепку! Сохраняй передний фронт этой волны свою начальную скорость, пропорциональную кубу скорости света, на протяжении всей длины бега, он бы вынес «Перун» к проливу Персея в мгновение ока — в доли секунды. Но эту трудно вообразимую скорость ударная волна имеет лишь в первый миг формирования. А потом её передний фронт начинает размываться, а скорость его стремительно падать по экспоненциальному закону. Как только она снижается до критического уровня, равного квадрату скорости света, ударная волна разрушается, сёрфинг прекращается. И корабль, заброшенный за сотни и тысячи световых лет, выходит на собственный маршевый ход. Иван утверждает, что на вспышке новой звезды оптимальной мощности до пролива Персея всего полчаса хода. Тридцать минут — и «Перун» вынесет по подпространственному рукаву Ориона на шестьдесят тысяч световых лет от Солнца! Конечно, на оптимальный сёрфинг рассчитывать трудно, можно и не доехать до пролива Персея на гребне волны, а можно и переехать, проскочив вместе с нею в загалактическое пространство. На корректировку сёрфинга могут потребоваться часы, сутки, а может быть, и недели. Но что значат эти сроки по сравнению с обычным, крейсерским ходом по рукаву Ориона, который затягивается на два-три года!

Мысли эти, пёстрой лентой промелькнувшие в сознании Онегина и спутавшиеся в трудно читаемый клубок, и заставили его «попросить пардону» — сказать Лобову, что ему нужно очухаться, прийти в себя. Постепенно из вороха соображений сама собой выкристаллизовалась главная мысль: предложение Ивана и было тем недостающим стимулом, отсутствие которого тормозило введение программы искусственных вспышек новых звёзд! Теперь искусственная вспышка новой становилась не только мерой безопасности, но и перспективнейшим в деле развития сверхскоростных и сверхдальних гиперсветовых полётов экспериментом. Риск? Во все исторические времена шаги человечества в неизведанное сопровождались риском. Так было и так будет! Секрет в том, чтобы сам риск сделать как можно меньшим, а пользу от рискованной операции — как можно большей. Решив, наконец, про себя весь комплекс проблем, который, точно иголка нитку, вытянул анализ, Снегин поднял голову и просто сказал:

— Предложение твоё принимается.

Лобов шумно вздохнул:

— Спасибо, Всеволод. Спасибо, дружище. Век не забуду!

Снегин холодно усмехнулся:

— Ты ещё добавь, моритурите салютант. Идущие на смерть приветствуют тебя, — так говорили гладиаторы, шедшие на арену Колизея.

Лобов пожал литыми плечами:

— Не собираюсь умирать. Я только хочу побыстрее добраться до пролива Персея.

— Собираешься, — отрезал Снегин и после паузы спросил: Какова вероятность успеха твоей операции?

— Половина, — неохотно ответил Иван и улыбнулся своему хмурому собеседнику. — Но мне приходилось бывать и в худших переделках. Ты знаешь, Всеволод, сколько раз.

— А если у тебя будет напарник за вторым штурвалом? Для страховки, подчистки и вообще — на всякий случай. Тогда какова вероятность успеха?

— Тогда — семьдесят процентов, — ещё более неохотно проговорил Иван.

— Вот видишь. Совсем другое дело! На такой вероятности Юрий Гагарин взлетел в космос. Это уже не дурацкое фифти-фифти. На семидесяти процентах можно и рискнуть!

— Я не могу рисковать чужой жизнью по личным мотивам!

— При чем тут личные мотивы? Речь идёт об операции службы безопасности и об эксперименте сверхскоростного и сверхдальнего полёта!

Лобов упрямо покачал головой:

— Все это — вторичная надстройка. Я иду на это дело по личным мотивам — ради Лены. Об этом знают Клим и Алексей, именно поэтому они дали мне свободу действий.

— Они дали тебе свободу потому, что ты упрям как козёл! Знали, тебя не переспоришь. Ещё неизвестно, как они поведут себя в дальнейшем.

Но Иван не дал сбить себя с мысли и продолжал так, будто и не было реплики Снегина:

— Об этом знаешь ты. Скоро об этом будет знать весь космофлот. Об этом, наконец, знаю я, понимаешь, я сам! И я не могу кривить душой — знать одно, а говорить другое.

Снегин кивнул в знак понимания:

— Ясно, мотивы у тебя сугубо личные, и ты даже гордишься этим. Орфей в гордом одиночестве отправился за своей Эвридикой в царство мёртвых, а ты, такой же гордец, хочешь в одиночку отправиться за Леной в царство Уикты.

— Хочу.

— Но ты забыл о том, в какое время жил Овидий. И в какое время живёшь ты!

— При чем тут Овидий?

— При том, что именно Овидий изложил эту историю с Орфеем и Эвридикой, и ты об этом отлично знаешь. Но когда жил Овидий? На закате Римской империи, во времена Нерона.

Лобов улыбнулся горячности товарища, он даже любил эту его черту.

— Положим, Овидий жил на полвека раньше. Во времена Октавиана и Тиберия.

— Какая разница? «Страдальцем кончил он свой век, блестящий и мятежный, в Молдавии, в глуши степей, вдали Италии своей», так, по-моему? Век был не только мятежный, но и дикий. Жизнь человека ничего не стоила. Овидию ещё повезло сослали на задворки империи — в Молдавию, а могли ведь угостить цикутой или вскрыть вены на ногах в ванне с тёплой водой. Твой Овидий, вдали Италии своей, был страшно одинок! Поэтому и все его герои одиноки. Но теперь-то другое время. Да разве мы, твои друзья, допустим, чтобы ты отправился на встречу с ударной волной от звёздного взрыва в одиночку? И чтобы ты один оказался на Уикте, в глуши степей, вдали родины своей?

Снегин помолчал, успокаиваясь.

— Твоё предложение принимается. Но с одной оговоркой. Этот дальний патрульный корабль «Перун» рассчитан на экипаж из четырех человек, я не ошибаюсь?

— Не ошибаешься. Помимо штурмана и бортинженера там предусмотрен и помощник командира, второй пилот.

— Так вот, предложение принимается с условием, что вторым пилотом с тобой пойду я. Ну, а Клим и Алексей, как я надеюсь, разделят нашу компанию.

Несколько долгих, весомых секунд Иван молчал.

— Ты?! — выговорил он наконец.

— Я, — с некоторым самодовольством ответил Всеволод и, очень довольный произведённым эффектом, засмеялся.

— Ты? — все не верил Лобов.

— Я, — теперь уже с грустью подтвердил Снегин, но его синие глаза были не грустными, а сердитыми, — засиделся я в своих административных креслах. Обюрократился! Недавно поймал себя на мысли, что на живое лётное дело, для которого мне когда-то и жизни было не жалко, смотрю вроде как сверху — пренебрежительно. Как же, командующий всем дальним космофлотом, член Совета Земли! Осточертело!

Лобов молча смотрел на товарища, и веря и не веря его словам. Снегин усмехнулся углом рта и заговорщицки придвинулся к Ивану.

— Мне надо встряхнуться! Снова, как в молодости, подёргать за бороду его величество случай. Лучше твоего проекта придумать для этого ничего невозможно! Ну, а потом можно будет подумать и о том, оставаться мне на посту командующего или настало время менять профессию. Желающие руководить всегда найдутся.

— А как же твои далийские дела? — все ещё сомневался Лобов.

— Неужто Земля оскудела дипломатами? Совет Земли найдёт кому передоверить мои контакты с Таигом. Да черт с ним, с Даль-Геем, в конце концов!

Снегин засмеялся, и Иван разглядел в нем вдруг проглянувший облик лихого командира патрульного корабля.

— Ну, берёшь меня в помощники?

— О чем разговор? Конечно, беру! — Но, судя по всему, сомнения ещё не оставили Лобова. — Ты подумай ещё раз. Подумай хорошенько! Стоит ли рисковать? Ведь пойдём не на прогулку.

Снегин долго молчал, прежде чем ответить.

— Хочешь начистоту? Совсем начистоту?

— Иначе в таком деле нельзя.

Снегин вздохнул, с некоторой снисходительностью поглядывая на товарища.

— Можно, Иван. Можно! В любом деле можно лукавить. Но с тобой я лукавить не хочу. Я иду с тобой не только по велению сердца, не только по дружбе и потому что мне надоело сидеть в кресле командующего. Хотя и то и другое в моем решении присутствует. Я иду ещё и потому, что хочу поделить с тобой, Климом и Алексеем славу первопроходцев. Я честолюбив, Иван! Мне хочется, чтобы моё имя сохранилось в памяти человечества.

— Оно сохранится и без этой операции, — мягко заметил Иван. — Имя командующего дальним космофлотом второй половины двадцать третьего века.

Снегин пренебрежительно шевельнул бровью:

— Это не слава. Не та, настоящая слава, которая остаётся в памяти человечества навсегда. Я хочу славы Христофора Колумба, Юрия Гагарина, Андрея Дзю! И ты можешь подарить мне эту славу, если возьмёшь на «Перун». Теперь я сказал тебе все как на духу. Вот и решай окончательно — берёшь меня на борт «Перуна» или нет.

— Конечно, беру! И если хочешь, садись на левое кресло, за командира. Я не жаден до славы, Всеволод.

— Знаю. Но хоть я и жаден до славы, слева не сяду. Интересы дела прежде всего. — Снегин грустновато улыбнулся. Как пилот, ты сейчас на голову выше меня. Да пожалуй, и всех остальных!

— Не преувеличивай, — поморщился Иван.

— Скромность — паче гордости. А вообще, ты прав. Как писал этот громкогласный поэт-трибун? Сочтёмся славою, ведь мы свои же люди! — Снегин подсел к Ивану вплотную, приобнял его за плечи и спросил: — Сколько мы сидим здесь с тобой?

Лобов на секунду задумался.

— Минут тридцать-сорок, не больше.

— Тридцать-сорок. — Всеволод, морща в раздумье высокий лоб, покачал головой. — А через месяц-другой, когда на гребне ударной волны примет старт «Перун», за тридцать — сорок минут нас вынесет по рукаву Ориона за пределы Галактики в окрестности Одинокой Звезды! Можно ли верить в это?

— Тридцать минут — это в идеале, — практично заметил Иван. — Отдел астрофизики, выбирая звёздную пару для вспышки, будет, конечно, к нему стремиться. Но вряд ли он достижим.

— Я и говорю об идеалах. — Снегин повёл рукой. — Смотри, Иван!

Шумел и плескался фонтан, вокруг которого под негромкую музыку двигались пары танцующих. Одни молча, полностью отдавшись ритму движений, другие — обмениваясь короткими репликами, и третьи — будто полностью погрузившись в оживлённый разговор. Среди танцующих Иван заметил и красавицу-африканку. И она перехватила взгляд, только не его, как спустя секунду понял Иван, а Всеволода, сидевшего рядом. Подняла в приветствии смуглую руку и улыбнулась, сверкнув полоской сахарных зубов.

— Смотри, Иван, — повторил Снегин.

Между горками цветов и разноцветной зелени растений сидели за столиками космонавты и их друзья. Ели и пили, просто отдыхали в привычной для себя атмосфере. Говорили, хохотали, слушали, глядя в глаза собеседников, печалились, улыбались и отрешённо молчали.

— Смотри, Иван. Это жизнь! Земная жизнь, которую я люблю столько же, сколько самого себя. Да это и есть я сам, только в бесконечно разных отраженьях. Сколько людей! Сколько разных, непохожих страстей!

Иван покосился на Снегина, стараясь понять, куда он клонит. Медальное лицо Снегина было взволнованным, почти грустным. Но перехватив взгляд товарища, он улыбнулся.

— Тридцать минут — в идеале, как ты справедливо уточнил, и мы с тобой, покинув все это, оказываемся под чёрным небом бесконечности, в котором парит светлокрылая Птица — Галактика. У тебя не кружится голова? Тебе не хочется заплакать? Может быть, от счастья, может, от горя, может, от вкушения живого чуда?

Иван не ответил ни на улыбку, ни на вопросы товарища. Он не выглядел ни грустным, ни взволнованным. Всеволод подавил в себе разочарование, похожее на раздражение, разочарование душевной разделенности… И тут вдруг понял, почему Иван так отрешён от кипящей здесь, в кафе земной жизни. Понять это было так легко, что Снегин устыдился своей недогадливости. Глядя на танцующих и на сидящих за столиками, Иван конечно же машинально искал в этой привычной для глаза космонавта обстановке Лену Зим. Не мог не искать! И если для него, Всеволода, полет к Уикте был волнующим риском, сказкой, подвигом, погоней за удачей и славой, то для Ивана это было естественным движением души. И делом, которое во имя своей любви надо было сделать возможно чище и лучше.

— Ладно, — после паузы проговорил Снегин, — вернёмся от поэзии к прозе.

Иван некоторое время непонимающе смотрел на него, потом сдержанно согласился:

— Вернёмся.

— Проход пролива Персея на ударной волне гравитации — вот соль задуманной тобой операции с позиций человечества. Но для тебя лично — это ведь не цель, а только средство. Я не ошибаюсь?

— Нет.

— От пролива до Одинокой Звезды рукой подать. Но, ты знаешь, для силового обследования Уикта закрыта. И я против снятия этого запрета.

— И я против.

Снегин удовлетворённо кивнул. Он снова чувствовал себя командующим дальним космофлотом, а не помощником командира патрульного корабля, роль которого он сам себе уготовил в будущем.

— Цивилизация моноцитов, цивилизация без науки в нашем понимании и вовсе без техники, — уникальна. И даже если мы попробуем добиться хотя бы частичной отмены запрета, все равно ничего не получится. А высаживаться на Уикту без оружия и средств активной защиты… Ты знаешь, что из этого получилось.

Лобов отрицательно качнул головой.

— Не знаю. И никто не знает.

— Верно. Но как бы то ни было, пропала целая экспедиция. На тяжёлом рейдере!

— Пропала — это не значит погибла.

— И это верно. Но много ли будет проку, если и мы пропадём там без вести?

Иван ответил не сразу.

— Видишь ли, — проговорил он в раздумье. — Может быть, нам и вообще не придётся идти к Одинокой Звезде. У пролива Персея на мёртвом якоре стоит «Антарес» — все ещё ждёт ремонта. Энергии и жизненных запасов на нем, из расчёта на двух человек, примерно на год, я справлялся. И если Лене удалось уговорить Мира Сладки, они будут ждать нас на «Антаресе».

— Ждать? Чего ждать, если жизненных запасов там на год, а ходу туда от Земли — по меньшей мере два? Они же не знают о сумасшедшей твоей идее, о гравитационном сёрфинге!

— Знают, — спокойно возразил Иван. — По крайней мере, Лена знает. Я ведь долго вынашивал эту идею. И естественно, поделился своими мыслями с Леной. Она даже слово взяла с меня.

— Какое слово!

— Если я решусь на эксперимент, то непременно возьму её с собой, в порядке исключения. — Лобов улыбнулся этому воспоминанию и поднял глаза на Снегина. — Лена будет ждать меня на «Антаресе». Она меня знает. Будет! Если, конечно, ей удастся убедить Мира Сладки.

— Будет, — согласился Всеволод, поглядывая на товарища с непонятной для самого себя грустью. — А если Мира убедить не удастся? А он — командир, ситуация — аварийная, Лена же человек дисциплинированный.

Лобов кивнул.

— Дисциплинированный. — Он вздохнул. — Если убедить Мира не удастся, они пополнят свои запасы на «Антаресе» и уйдут на Уикту. Но, может быть, они все-таки подождут месяц-другой!

— Может быть, и подождут. А может быть, и не подождут! Как их встретит Уикта? И как мы будем их искать? Если силовое воздействие исключено!

В глазах Лобова мелькнула лукавинка.

— У меня есть пароль к моноцитам.

— Какой пароль?

— Я встречался с Андреем Дзю. И он дал мне пароль к Туку, с которым дружил больше других.

— Никогда не слышал о пароле! — В эмоциональности Снегина слышалось не столько недоверие, сколько возмущение — в конце концов, разве не ему, командующему дальним космофлотом, полагается первым узнавать о таких вещах?

— Андрей Андреевич никому и не говорил об этом.

— А тебе сказал?

Лобов кивнул:

— Мне сказал.