Торнадо - Эффект сёрфинга

Ужин и впрямь получился царским, но прошёл несколько скованно и с приключениями. Скованность исходила от Лены: она заново застеснялась Ивана Лобова. Иван конечно же тотчас подметил это, а поэтому был молчаливее, а по отношению к Лене и церемоннее обычного. Алексей, прекрасно понимая суть происходящего, терпел все это и с присущим ему флегматичным юмором незаметно смягчал время от времени возникавшую неловкость. Клим же до поры ничего не замечал, не замечал даже того, что Иван и Лена обращаются друг к другу на вы. А когда, наконец, заметил и, с удивлением понаблюдав за ними, понял, что не ошибается, то возгласил:

— Послушайте, вы же не высокие договаривающиеся стороны на симпозиуме по внеземным контактам!

— Им так нравится, — поспешно вмешался Кронин.

Клим мельком взглянул на инженера, а потом уже более внимательно посмотрел сначала на Лену, потом на Ивана.

— Вам действительно так нравится?

Кронин сделал неловкое движение, выронил бокал, и белое шампанское, которое позже причислили к лику росников, с шипением залило брюки штурмана. Поднимая бокал и рассыпая сожаления по поводу своей неловкости, Алексей взглядом показал Климу, что им нужно поговорить с глазу на глаз. Подыгрывая ему, Клим сказал:

— Так и быть, чтобы не портить царский ужин, прощаю тебя. Пойдём, посветишь мне, пока я буду менять костюм. В моей палатке освещение барахлит.

Когда они остались наедине, Клим положил руку на плечо инженера.

— Ну?

— Разве ты не видишь, что они влюблены?

— Они?!

— Они, — флегматично подтвердил Алексей.

— Сразу видно, что ты ни черта не понимаешь в любви! Да разве так ведут себя влюблённые?

— Люди бывают очень разные, Клим, — терпеливо втолковывал Кронин. — И любовь бывает разная.

— Но я знаю Ивана! И ты его знаешь. Он бы просто сказал этой девочке: я вас люблю. И все! Разве не так?

Алексей вздохнул:

— Ты ведь, кажется, пришёл сюда, чтобы сменить штаны. Так и меняй их между делом!

Клим включил в палатке свет, Алексей торопливо прошипел:

— А свет у тебя — барахлит!

Клим тут же выключил свет и громко констатировал:

— Вот опять! Что я говорил? Зажигается — и тут же гаснет!

— Я завтра посмотрю, — так же громко пообещал Алексей.

— Ты уж посмотри, непорядок! Фонарик у тебя есть? Посвети!

Пока штурман переодевался, их приглушённый до шёпота диалог возобновился.

— Ты серьёзно?

— Этим не шутят, — вздохнул Кронин.

— Не похоже!

— Ты взгляни на ситуацию с другой стороны. — Алексей был само терпение. — Подумай, почему вдруг, не посоветовавшись с нами, Иван привёз Лену на бивак?

— Ну? Будь он влюблён, как тебе чудится, он бы десять раз посоветовался с нами! А так… Взял и привёз! Пожалел девочку и принял такое решение. Знаешь ведь Ивана!

Алексей вздохнул:

— Я-то знаю.

— Хочешь сказать, что я не знаю?

— Знаешь. Но ты по натуре петух, тебе трудно понять его.

Клим даже одеваться перестал.

— Петух? — раздельно переспросил он.

— Извини, это всего лишь образное сравнение.

— Если я петух, кто же тогда ты?

— Я олень, Клим, — грустно сказал Кронин. — Одинокий олень с большими ветвистыми рогами!

Клим положил ему руку на плечо и покорно сказал:

— Ладно, я петух. Что дальше?

— Дальше все очень просто. Ты петух, я олень, а Иван и Лена — это лебеди, понимаешь? Воплощение верности в мире быстротекущих любовных страстей.

— Все это сказки! Образец верности — вовсе не белоснежные красавцы, а гуси, обыкновенные серые гуси. Неужели ты не слышал об этом?

— Глубоких истин нам дороже нас возвышающий обман, — философски заметил Алексей.

— Ох, не всегда!

— Не всегда, — легко согласился инженер. — Я убедился в этом на собственном опыте. Вернёмся к нашим баранам, виноват, к гусям. Итак, Иван и Лена, если следовать глубоким истинам, — это гуси. Иван — гусак, а Лена, соответственно, гусыня.

Клим подавился смехом, инженер толкнул его в бок кулаком, дабы он вёл себя потише.

— Ты меня не убедил, — сказал Клим, задёргивая вход в палатку. — Но задуматься заставил! — Он приобнял товарища за плечи. — Но если ты прав, надо помочь им сдвинуться с мёртвой точки!

— Не надо, — после паузы ответил Алексей, уже на пути к костру. — Настоящая любовь должна созреть. Что толку срывать красивый, но ещё незрелый плод? Я обжёгся как раз на этом и до сих пор морщусь от кислого.

— Как же узнать, что любовь созрела?

— Никак. Она сама упадёт к ногам жаждущих её, источая благоуханье и истекая хмельным соком. — Кронин, конечно, паясничал в своей обманчивой, флегматичной манере, но глаза его смотрели серьёзно.

Из того, что Клим задумался над взаимоотношениями Ивана Лобова и Лены Зим, ничего особенно хорошего, как на то надеялся Кронин, не получилось. Если прежде штурман был естественен в своём шутливо-приподнятом настроении, то теперь и он начал следить за тем, как бы не сказать невзначай чего лишнего, и веселье у костра окончательно потускнело. Царский ужин в праздник так и не превратился. Может быть, поэтому и спать легли пораньше, уговорившись поутру отправиться за грибами.

Выкупавшись в заводи при зеленоватом свете зари ещё до восхода солнца, — вода поверху была тёплой, но стоило нырнуть поглубже, как она ощутимо холодела, — наскоро закусив и выпив по кружке чая, отправились в лукоречье. Грибы в лукоречье водились, хотя не так обильно, как в более северных лесах. Главное внимание кулинар бивака Алексей Кронин приказал уделить поиску рыжиков, которые понадобились ему для какого-то фирменного блюда, что ещё больше осложняло грибную охоту. Шли широкой цепью: слева по течению реки Лена, рядом, стараясь не упускать её из виду, Иван, а справа от него Алексей и Клим, осуществлявшие, по выражению штурмана, свободный поиск.

В лесу было не так сухо, как в заречной степи, но и настоящей росы не было: лишь чуть повлажнели за ночь трава и уже начавшие осыпаться листья. По вершинам деревьев уже вовсю гуляло золотое утреннее солнце, там суетились и шумели птицы, а у земли лес ещё дремал: тут царили голубой свет, тишина и покой. Лишь на поляны прорывалось солнце: косыми лучами и целыми потоками, в которых вспыхивали, будто на мгновение загорались, пролетающие птицы.

Синяя в этот ранний час речка то появлялась в поле зрения Лены вместе с ленивыми, синекрылыми стрекозами над водой, то пряталась за неровным, изрезанным нахоженными тропами массивом кустарника, из которого, точно свечи, там и сям поднимались молодые деревья, а местами и раскидистые лесные патриархи — все больше ивы и тополя, но иногда и дубы. Рыжики Лене не попадались, они жались к соснам, которые росли в глубине леса, но под дубками она нашла несколько белых грибов, по сравнению с настоящими боровиками их портили бледные, точно выцветшие шляпки. Подгоняемая грибным азартом, Лена свернула на поляну, где, окунувшись вершиной в солнечный луч, сиротливо пригрелась берёза. Услышав слева шевеление, Лена обернулась и замерла. На неё строго смотрели круглые зеленые, почти человеческие, но все-таки звериные, а поэтому своею человечностью особенно страшные глаза! Качнулось пёстрое лицо с крючком-носом, шевельнулись кисточки ушей… Почти бесшумно, с бархатным вздохом вскинулись гигантские крылья.

— Иван! — С захолонувшим сердцем, прикрыв локтем лицо и царапая о ветки руки, Лена пробилась сквозь чащу кустарника и повисла на шее Лобова. — Там!

— Успокойся, — негромко сказал Иван, приглаживая её спутанные волосы; он успел заметить пёструю тень и догадался в чем дело. — Это филин, только и всего.

Лена, не отрывая лица от груди Ивана, затрясла головой:

— Нет! Он очень большой. И страшный!

— Это филин, — повторил Лобов. — Большущий филин, с пигмея ростом! Мы зовём его лешим. Не бойся!

— Филин?

Лена приподняла голову и недоверчиво взглянула на Ивана. Он первый раз видел так близко её ещё испуганные, но уже робко улыбающиеся глаза.

На опушку леса выскочил Кронин, бежавший на отчаянный крик девушки. Разом остановившись, Алексей помедлил и тихонько пошёл обратно. Он жестом успокоил показавшегося из-за деревьев Клима. Штурман с любопытством разглядывал грустное, чему-то улыбающееся лицо Алексея, шедшего ему навстречу. Отвечая на немой вопрос товарища, Кронин вполголоса сказал:

— Они перешли на ты.

Клим засмеялся:

— Да, на вы так отчаянно не закричишь!

— Её напугал леший, — пояснил инженер и вздохнул. — Наш старый знакомый, леший!

— Любовь редко обходится без нечистой силы. — Штурман шутливо толкнул Алексея в плечо. — Гляди веселее, товарищ. И зорче! Если, конечно, тебе и в самом деле нужны рыжики. На влюблённых надежда плохая.

В этот вечер Клим долго не мог уснуть. Может быть, дело было в том, что все горел и горел костёр, хотя его, вообще говоря, следовало бы давным-давно загасить. Но у костра, Клим узнал об этом, на секунду выглянув из-за полога, закрывавшего вход в палатку, — сидели Иван и Лена. Точнее, когда Клим выглянул, у костра сидела одна Лена. И слышался тупой, с металлическим призвоном стук топорика: Иван рубил сушняк для костра из того штабелька, что был заранее заготовлен, но ещё не порублен на дубовой колоде до нужной кондиции. Никто ведь не думал, что костёр будет гореть до полуночи, а когда Клим высунул из палатки нос, по времени уже начались следующие сутки. Костёр горел жарко, дров для него требовалось много, поэтому понятно было, почему Иван так долго тюкал своим топориком.

К вечеру похолодало, — из Арктики обрушилась на евразийский континент и докатилась сюда, до Оренбуржского планетарного резервата и до Елшанки, волна чистого, как родниковая вода, настоянного на снеге воздуха. Вечернее солнце было ясно-золотым, любовно начищенным до своего полного, истинно солнечного блеска. Чётко обозначилась линия горизонта, степные дали прописались со всеми своими неброскими деталями, заря была короткой, полной льдистой зелени и сини. Высоко поднялся купол неба с разгорающимся серебром звёзд, — обитаемый мир точно вздохнул полной грудью, расширился, да так и застыл в этой звонкой, чуткой ко всему происходящему предночной дрёме. А теперь царила ночь, это мир крепко спал, изредка поёживаясь и своими вздохами тревожа жёсткую листву дуба и перепелов, которые металлическим звоном своих голосов ещё и ещё раз напоминали всем, что давным-давно спать пора. Умиротворённо дышал костёр, звонко похрустывая без разбора пожираемой древесной пищей, и упрямо тянул к небу языки пламени и шлейф дыма с багрово-золотистыми искрами, — все пытался и никак не мог забросить их к самым звёздам. А звезды этой холодной и ясной августовской ночью сверкали на чёрном с просинью бархате небес так ярко, что неровный свет костра был не в состоянии их притушить. Видимый земной мир сузился до костра и тускло-багрового света вокруг него, до кожаной листвы дуба вверху и травы с опавшими листьями и желудями внизу. Лена сидела возле костра, подтянув к груди охваченные руками плотно сжатые колени и положив на них голову, и, глядя на огонь, думала о чем-то своём. Кого-то Лена напомнила Климу. Кого-то близкого, понятного, знакомого с самого раннего детства, но кого? Клим так и не мог догадаться. И эта блуждающая на самой грани разрешимости, но никак не разрешающаяся воспоминанием догадка, так же как свет костра и тюканье топорика, мешала штурману окончательно утонуть в дрёме и заснуть. Когда тюканье топорика прекратилось, Клим не удержался и снова выглянул из палатки. Из багрового полумрака выплыла фигура Ивана с охапкой полешков и хвороста. Аккуратно опустив свою ношу на землю, Иван присел на корточки и подбросил свежей пищи ненасытному огненному хищнику. Костёр забеспокоился, было присмирел, но потом, сердито пыхнув снопом дымных искр, снова потянул к небу свои пляшущие в нетерпении, длинные огненные пальцы, опять пытаясь добраться до самых звёзд. А звезды, как ни в чем не бывало, нежились в бархате небес и мерцали так сильно, смеялись, наверное, над усилиями обжоры-костра, что Клим забеспокоился, — как бы они не сорвались и не попадали на землю. Иван сел рядом с Леной и осторожно обнял её за плечи. Только теперь Лена изменила позу, подняла голову и спросила о чем-то Ивана. Иван ответил, и Лена засмеялась, все ещё продолжая глядеть на него. Иван улыбнулся и плотнее, но очень бережно, это сразу было видно, сжал её плечи. Улыбнулся и Клим. Теперь, когда Лена изменила позу, он вдруг понял, кого она напоминала ему раньше. Васнецовскую Алёнушку! Странно успокоенный этой догадкой, Клим сразу же начал засыпать. И уже барахтаясь в баюкающих круговертях одолевающего сна, продолжал с улыбкой додумывать пойманную мысль. Алёнушка и её бедный братец Иванушка! Только совсем не бедный, совсем не братец и вовсе не Иванушка, а просто Иван. Иван Лобов, со своей Алёнушкой, с Леной Зим, найденной им там — среди звёзд, на удалении в десятки световых лет от Земли — и сидящей теперь рядом с ним у костра на берегу очень русской и чем-то сказочной реки — Елшанки.

Часть третья

Глава 10

Снегин, да и весь дальний космофлот пережили томительные недели ожидания, пока «Магистраль», следуя на максимальной гиперсветовой скорости, сближался с потерпевшей катастрофу «Денеболой». Ну, а что пережил за это время Иван Лобов, Всеволоду даже и думать не хотелось. Все равно ведь ничем не поможешь! Так как чёрный ящик «Денеболы» передал кодовый сигнал о вводе программы «Голубой сон», надежд на спасение её экипажа практически не было. И все-таки!

Программа «Голубой сон» была принята в дальнем космофлоте как чисто условная мера спасения экипажей, попавших в очевидно безвыходное положение, когда медицинская наука пришла к выводу, что в течение ближайших десятилетий проблемы глубокого анабиоза и последующей реанимации будут скоро решены. Проще говоря, ожидалось, что здорового человека, подвергнутого охлаждению до температуры, близкой к абсолютному нулю, можно будет оживить и вернуть к полноценной психической жизни. Оговорка о психической полноценности реанабиотированных в этом медицинском прогнозе была очень важной. Мозг, а точнее кора его больших полушарий, неопаллиум — наиболее тонко организованная и уязвимая часть человеческого организма. Собственно, проблема глубокого анабиоза с последующим оживлением на уровне примитивных позвоночных, рыб и амфибий, была решена ещё в двадцать первом веке. Двадцать второй век принёс успехи по реанимации пресмыкающихся, простейших млекопитающих и некоторых птиц. Но на уровне высших млекопитающих медицина натолкнулась на специфические трудности, связанные с утратой оживлёнными животными высших психических функций.

Далее всего опыты по реанабиозу были продвинуты на собаках. Оживлять собак после глубокого анабиоза научились со стопроцентным успехом. Но пробуждавшиеся собаки становились не хорошо известными всем и каждому, по-своему умными друзьями человека, а собаками-придурками с психическим уровнем то ли барана, то ли овцы. Эти собакоподобные твари были либо остервенелыми хищниками, либо добрейшими существами, способными лишь раболепствовать перед человеком и пугаться его малейшего недовольства. Ни те, ни другие совершенно не поддавались дрессировке! Лишь в начале XXIII века был получен первый обнадёживающий результат: пробудившийся от ледяного сна пёс узнал своего хозяина. Именно тогда и была принята программа «Голубой сон», а гиперсветовые корабли были оборудованы соответствующей аварийной аппаратурой. Решение на участие в программе «Голубой сон» принималось добровольно: каждый член экипажа был волен отказаться от программы и принять естественную смерть. За тех, кто находился без сознания или не мог здраво контролировать свои действия, решение принимал командир корабля. При введении «Голубого сна» экипаж погружался в наркоз непосредственно на рабочих местах. А затем вместе с боевым креслом опускался в термостатическую камеру, где и погружался в глубокий анабиоз. Программа получила своё «голубое» наименование из-за того, что наркоз, предшествовавший анабиозу, благодаря специальному подбору нейролептиков сопровождался лиричными, добрыми снами. По свидетельству добровольцев, испытавших на себе наркоз «Голубого сна», без последующего анабиоза, разумеется, свидетельству шутливому, после таких дивных сновидений не только не страшно помирать, но и жить-то прежней жизнью не очень хочется!

Параллельно с оборудованием гиперсветовых кораблей аппаратурой «Голубого сна» на юге обратной стороны Луны в кратере Аполлон был выстроен «Голубой колумбарий», где в термостатах при температуре, близкой к абсолютному нулю, спали ледяным сном анабиотированные в ходе корабельных катастроф и ждущие своего воскрешения космонавты.

К сожалению, наука поторопилась с оптимистическими прогнозами. Даже на собаках разработанный комплекс «Голубого сна» не всегда давал полноценные результаты. Переходить в такой ситуации к пробному реанимированию космонавтов, спящих голубым сном в своём лунном колумбарии, было конечно же недопустимо — кощунственно! Был в реанабиозе некий секрет, природная тайна, никак не дававшаяся в руки некроторной и восстановительной медицине. Приходилось искать и надеяться, и ждать.

Состыковавшись с аварийной «Денеболой», «Магистраль» подтвердил сообщение бортового чёрного ящика. Отсеки жизнеобеспечения рейдера оказались разрушенными, по этой причине и была введена в действие программа «Голубой сон». Введена тотально: в жилых отсеках не осталось ни одного человека — ни живого, ни мёртвого. Но когда началась эвакуация анабиотированных на «Магистраль», выяснилось, что их не шестнадцать, как значилось в судовой роли, а всего четырнадцать! Двух членов экипажа не оказалось вообще на борту корабля. Тайна исчезновения двух человек открылась, когда один из патрулей, инженер Джеймс Бартон, с помощью лучевого резака проложил себе дорогу в бортовой эллинг «Денеболы». И обнаружил, что один из двух малых исследовательских кораблей отсутствует. Выяснилось, что вместе с малым кораблём, шлюпом, пропали специалист по проходу подпространственных каналов лоцман Мир Сладки и бортовой врач рейдера Лена Зим. Ни в самом пространстве, ни в подпространственном канале никаких следов малого исследовательского корабля обнаружено не было. Очевидно, гравитационный удар кумулировался фронтом своей волны на шлюпе и раздавил его, растёр в молекулярную пыль. О том, что в момент гравитационного удара шлюп с лоцманом Сладки и врачом Зим выполнял самостоятельное поисковое задание, свидетельствовали данные чёрного ящика рейдера. Поэтому сомнений в том, что Мир Сладки и Лена Зим погибли — пропали без вести, сомнений не было ни у кого, в том числе и у командующего дальним космофлотом Всеволода Снегина. Без вести люди пропадали и на Земле. Что уж говорить о космосе! Был человек — и нет его. Совсем нет — ни праха, ни могилы!

Всеволод хорошо знал историю любви Ивана и Лены, это позволяло ему видеть и в их поздних, уже супружеских отношениях то, чего не видели другие, более далёкие от них люди. И в двадцать третьем веке, в эпоху галактической экспансии земной цивилизации, настоящая любовь встречалась не часто. Непросто найти настоящую любовь! Надо заметить её ломкие ростки и сберечь их — расцветут они сами, всякий раз по-своему, неповторимо. Надо любить не саму любовь, а то высокое, истинно человеческое, что стоит за ней. Всеволод ясно понимал все это ещё и потому, что так и не сумел воплотить в жизнь эти очевидные его холодноватому разуму истины.

В космофлоте и его земных «окрестностях» Лобовых немного шутливо, немного завистливо называли примерными супругами. И очень редко — влюблёнными! Считали, что их связывает не столько сама любовь с её взлётами и падениями, изменами и раскаяниями, ссорами и примирениями, сколько дружба, похожая на ту, что связывает юношей и девушек в пору ранней молодости. Искушённые в коллизиях любви знатоки обоего пола поначалу предсказывали, что кто-нибудь из этой пары, может быть, Лена, может быть, Иван, — это дело случая, рано или поздно влюбится по-настоящему. Влюбится, потеряет, что называется, голову, и тогда вся эта супружеская идиллия, как это несчётное число раз уже случалось в истории рода человеческого, рухнет, истекая страстями хмеля и горечи. К числу такого рода искушённых скептиков относился поначалу и сам Всеволод Снегин. Хорошо зная Ивана, в его мужской верности Всеволод, вообще-то говоря, был уверен, а что касается Лены, то вот здесь-то его и одолевали сомнения, — Лену он знал хуже. К тому же собственный опыт нашёптывал ему, что сердце любой, увы, красавицы склонно к измене и к перемене. Всеволод все пытался представить себе, как поведёт себя Иван Лобов, если с Леной случится такая беда, — и не мог. Не мог, как ни изощрял своё воображение! А поэтому тревожился и за Лобова, и за весь экипаж «Торнадо», с известной иронией отмечая про себя, что тревожится он не только как их друг и товарищ, но и как администратор, озабоченный кадровыми проблемами дальнего космофлота.

Шли годы, прошло целое десятилетие, потянулось второе, а громы и молнии любовных страстей и неурядиц по-прежнему почтительно обходили Лобовых стороной. Искушённые в коллизиях и тонкостях любви скептики примолкли. Если они и говорили, то теперь уже о том, что нет правил без исключений, а любовь мужчины и женщины — это как раз та самая область человеческих отношений, где правило запросто становилось исключением, а исключение — правилом. А тревога за Лобовых у Всеволода, это ему и самому было любопытно, тревога полудружеская, полуадминистративная, — не проходила. На собственной шкуре он не раз испытал, какой капризной и коварной в своём непостоянстве может быть, казалось бы, самая верная и беззаветная любовь, с какой пугающей лёгкостью она рассыпается порой от лукавого взгляда со стороны или многообещающей улыбки. Теперь, чувствуя себя в душе куда опытнее и старше супружеской пары Лобовых, Всеволод беспокоился не только за Ивана, но и за Лену. Лобов стал знаменитостью, был у всех на виду. Лена же скромно держалась в тени его славы. И хотя Иван, казалось бы, вовсе не замечал этой славы, Онегину становилось не по себе, когда он пытался представить себе положение Лены, если её немногословный супруг вдруг захмелеет от страсти, оправдывая грустную пословицу: седина — в бороду, бес — в ребро. В конце концов Всеволод решил легонько коснуться этих вечных проблем в разговоре с Алексеем Крониным, рассудительности которого он доверял и который конечно же лучше его самого знал глубины отношений Ивана и Лены. Алексей, по-своему обычаю, сначала отшутился и, посмеиваясь, перевёл разговор в русло взаимоисключающих друг друга исторических примеров. Но когда Снегин этого лёгкого тона не принял, посерьёзнел и сказал, что если уж говорить начистоту, то и его порою беспокоят супруги Лобовы. Но вовсе не из-за капризов и прихотей её благородия любви! От её вмешательства со стороны у Лобовых есть двусторонняя гарантия. «Как-то, размышляя о том, чего бы можно пожелать этой влюблённой паре, — без обычного юмора, хмуро сказал Кронин, — я вдруг испугался. Испугался потому, что ничего лучшего, кроме апофеоза некоторых арабских сказок, так и не придумал. Помнишь? Они жили счастливо и умерли в один день! Мне стало страшно, когда я представил, что будет с Леной, если случай, а в дальнем космофлоте от него никто не гарантирован, сожрёт жизнь Ивана. И что будет с Иваном, если такое случится с Леной!»

И вот такое случилось! Случилось в самом подлом варианте, не оставив ни на Земле, ни в космосе даже могилы Лены Зим. Когда Всеволод по своим служебным каналам узнал об активном интересе экипажа «Торнадо» и самого Лобова к Даль-Гею, то сначала он просто обрадовался и облегчённо вздохнул. А вот потом, уже задним числом немножко, сердцем своим, огорчился, хотя и понимал разумом, что это глупое, сентиментальное огорчение. Обрадовался он тому, как быстро Лобов оправился от обрушившегося на него несчастья и без промедления, вместе с Климом и Алексеем, подключился к изучению ситуации в Даль-Гее и тренировкам в различных видах боевых искусств. Огорчился он по той же самой причине! Огорчился тому, как быстро Иван сумел забыть о Лене и войти в целенаправленное русло оперативной подготовки. Всеволод отлично понимал, что такой волевой командир, как Иван Лобов, просто не мог позволить себе раскиснуть, предаваться отчаянию и лить пустые слезы. Только дело, рискованное, отчаянное в перспективе дело, можно было противопоставить личному горю! Столкнувшись с бедой, Иван нашёл единственное разумное решение, можно было только позавидовать его самообладанию, умению во имя дела стряхнуть с себя все личное — радость или горе, несущественно. И все-таки, каким-то краешком своего сердца, Снегин огорчился! Конечно, если бы Иван, получив известие о гибели Лены, забросил все дела, покинул друзей и, предавшись отчаянию, забился в какой-нибудь глухой заповедник, Всеволод не вздохнул бы с облегчением. Напротив, расстроился и сделал бы все возможное, чтобы вывести Ивана из депрессии и приохотить к делу. Непременно расстроился! Но не огорчился сердцем, как это случилось теперь. Не думая об этом сознательно, Всеволод, оказывается, все-таки считал, что любовь Ивана к Лене Зим заслуживает большего, чем простое горе, умело сокрытое в недрах профессионального самообладания. Понимая разумом, что это глупо, Всеволод, тем не менее, никак не мог отделаться от мысли, нет-нет да и приходившей ему в голову, мысли о том, что Иван, пусть сам того не понимая, пусть самую чуточку, но все-таки изменил своей любви. Нарушил верность Лене! Собственно, именно поэтому, а не по какой-то другой причине, Снегин растерялся, когда Иван спокойно сказал, что не собирается лететь на Далию вместе с Климом и Алексеем и что у него есть какие-то другие, свои дела. Снегин и удивился, потому что никогда не представлял себе даже в мыслях экипаж «Торнадо» разрозненным, и обрадовался. Обрадовался разумом, а сердцем, точно так же, как в своё время, огорчился. И понял, что Иван на что-то ещё надеется. Что-то придумал!

— Иван! — окликнул Снегин задумавшегося товарища.

Лобов не сразу сбросил своё тяжёлое раздумье.

— Да?

— Поговорим откровенно. Ты на что-то надеешься? Прости, я говорю о Лене.

— Конечно. Иначе бы я не сидел здесь, рядом с тобой.

Взгляд Ивана был спокоен и упрям, лишь в самой глубине его читалось уже отстоявшееся, злое горе. Что-то Иван придумал!

— Ты надеешься, но на что? — вслух спросил Всеволод.

— На то, что Лена жива.

Снегин не сдержал удивлённого движения, помолчал, обдумывая услышанное, и довольно сухо спросил:

— Стоит ли строить несбыточные надежды? По-моему, ты выше этого.

— Это маленькая надежда. Очень маленькая, Всеволод! Но вполне реальная. Я не только вычислил её, но и проиграл на тренажёре.

Присматриваясь к Лобову, Снегин покачал головой:

— Побей меня Бог, если я догадываюсь, что ты имеешь в виду.

— Эффект сёрфинга, — коротко пояснил Иван.

Снегин сразу понял, что он имеет в виду, восхитившись его идеей, и тут же усомнившись в её практической ценности. Гравитационные волны, образующиеся при вспышках новых и сверхновых звёзд и некоторых галактических процессах, распространяются в подпространственных каналах, как в волноводах, с умопомрачительной быстротой, пропорциональной кубу скорости света. Собственно говоря, подпространственные каналы представляют собой своеобразные локальные трещины в обычном пространстве, образованные ударами гравитационных сил. Каждый такой канал — это как бы застывший, окаменевший до следующего гравитоудара след слабо ветвящейся молнии, рассекающий тело трехмерного пространства в четвёртом измерении. Подпространственные каналы с одной стороны поглощают энергию гравитационных взрывов, демпфируя их воздействие на трехмерный мир, а с другой стороны меняют свою конфигурацию под действием бегущего с колоссальной скоростью гравитоудара, схлопывая некоторые старые свои ветви и образуя новые. В результате такого схлопывания «Денебола» и потерпела катастрофу. Что касается шлюпа, на котором находились лоцман Сладки и Лена, то специалисты считали, что он попал под прямой удар фронта гравитационной волны, которая смяла, разжевала его в молекулярную пыль и унесла за десятки световых лет от места катастрофы. Теоретические расчёты показывали, однако, что такой исход не фатален. Если корабль имеет попутный гиперсветовой ход и если фронт догоняющей его гравитационной волны ложится на него под углом, то он может оседлать её гребень и помчаться далее вместе с ним, подобно тому, как доска опытного серфингиста скользит вместе с гребнем океанской волны в полосе прибоя. И когда постепенно теряющая энергию и скорость гравитационная волна наконец рассыплется, серфингирующий корабль съезжает с неё на песок обычного пространства выходит на свой ход, в мгновенье ока оказавшись на расстоянии в десятки световых лет от места гравитационного удара. И чем сильнее этот удар, ломающий гиперсветовые корабли и самое пространство своим фронтом, тем дальше он может забросить на гребне своей волны умело серфингирующий корабль.

— К сожалению, это всего лишь теоретические расчёты, — не столько сказал, обращаясь к Ивану, сколько просто подумал вслух Снегин.

— Не только расчёты, — возразил Лобов.

Снегин перевёл на него взгляд.

— Верно. Но практика сохраняла не самые корабли, а лишь их обломки.

— Эти обломки и позволили обосновать эффект сёрфинга!

— Обломки, — вздохнул Снегин.

— Обломки возникали потому, что удержаться на гребне гравитационной волны трудно. — Лобов был сдержанно-терпелив в своей аргументации, и эта спокойная уверенность убеждала лучше всяких эмоций. — Во-первых, надо не растеряться в момент первого контакта с гравитационной волной, когда эффект сёрфинга возникает сам собой. Во-вторых, надо большое искусство, чтобы удержаться на гребне гравитационной волны и глиссировать по её все время падающему фронту. Для этого нужно быть пилотом высокого класса.

— Ты бы удержался?

— А я удержался. Группа специалистов под руководством самого Ли Чена моделировала на тренажной аппаратуре гравитационные удары разной мощности — от самых слабых до предельно сильных. А я ловил контакт и пытался серфингировать. В благоприятных ходовых условиях, когда волна падала под углами от тридцати до шестидесяти градусов с любого борта, — неизменно удачно. Проще всего оказалось серфингировать на гравитационных волнах средней мощности, не особенно сильных и не особенно слабых. А ведь именно такая волна и обрушилась на «Денеболу» и её шлюп!