Золото Хомолхо и вокруг.
       Зафесов и Ашхамаф.
       Высоцкий у старателей.
       Двое в работе над «черной свечой».
       Остановка на станции Зима.
       Володя, Марина, Таганка.
       Снова по колымскому тракту.
       Почему он не приехал на Приполярный Урал.
       Москва, прощание.
 
      Приисковые поселки на притоках Лены производят удручающее впечатление. Полно бродячих собак, слоняются люди без определенных занятий. Многие приехали из сибирских городов по объявлениям: «Тресту «Лензолото» требуются одинокие мужчины…» В год на прииски прибывает до трех тысяч человек. Одиноких, потому что семьи негде расселять, женщин нечем занять, а для мужчин работа – поднести, разгрузить, погрузить… Каждый четвертый в тресте занят на вспомогательных работах. Наблюдая за приисковыми нравами, я укреплялся в мысли о том, как важен особый подход к ресурсным территориям Восточной Сибири. В том и преимущества экспедиционно-вахтового способа освоения новых районов, что он позволяет с наименьшим числом работающих, создавая людям условия повышенной комфортности, обеспечивая их мощными механизмами, решать экономические и социальные -проблемы проще, быстрее и эффективнее, чем при традиционных подходах.
      Мне смешно было слышать, как запаниковали местные трестовские неудачники. Некоторые из них, тревожась за свое положение, писали в Москву, настаивая предотвратить появление здесь нашей артели. Их активности положил конец первый секретарь Бодайбинского горкома партии Юрий Андреевич Елистратов: «Пусть Туманов у нас поработает!»
      Бодайбо в кругу разбросанных вокруг селений – Ежовка, Тетеринский, Успенский, Андреевский – настоящий город: есть здание местной власти с красным флагом над крышей, вокзал, клуб, ресторан, гостиница.
      Директор «Лензолота» Мурат Ереджибович (все его называли Ефимович) Зафесов – выдержанный, со спокойными манерами, редкими для кавказских мужчин.
      Положение на комбинате не из легких. Четыре года подряд проваливается план. И это на старейшем золотодобывающем предприятии России, где работают мощные электродраги, имеются шагающие и карьерные экскаваторы с ковшами емкостью до 20 кубов, тяжелые бульдозеры, большегрузные самосвалы. Геологи постоянно выявляют здесь новые месторождения. В 50-е годы вблизи прииска Кропоткинского открыли Сухой Лог, признанный самым крупным золоторудным месторождением на Евразийском материке.
      Зафесов старается нам помочь.
      – Вадим, бульдозеры могу дать, но они старые.
      – Можно посмотреть?
      – Не думаю, что это поднимет тебе настроение…
      Зашел в мехцех. Бульдозеры, конечно, ветераны, но их можно привести в порядок, они еще будут прекрасно работать.
      Я полетел в Хабаровск попрощаться с «Востоком» и взять несколько человек, с кем будем создавать новый коллектив. Меня мучило, как объяснить людям, с которыми проработал много лет, которые шли за мной безоговорочно, почему без всяких видимых причин (так это выглядело со стороны) я решил покинуть успешно работающий коллектив. Я объяснил, что устал, хотел бы на год-другой уйти от артельных дел, а дальше видно будет. И что ухожу прямо сейчас, не откладывая. И очень хотел бы, чтобы к моему решению все отнеслись спокойно, с пониманием. На свое место, добавил я, предлагаю главного механика Геннадия Малышевского.
      Это было не только для всех неожиданно, но заставило задуматься о неизбежных переменах в жизни. В артели судьбы людей переплетены, успехи и неудачи каждого зависят от любого другого, тем более от члена руководства артели, особенно – от председателя. Стоит одного человека заменить, и пирамида, с такими трудами построенная, может обрушиться. Я все это понимал, старался успокоить людей.
      И после этого отправился к директору «Приморзолота» Нестерову. С ним состоялся разговор, о котором я уже рассказал.
      Из Хабаровска в Иркутск нас улетало пятеро: со мной были геолог Сергей Зимин, механики Николай Мартынов и Володя Ходорковский, монтажник по промприборам Володя Смоляков. Им предстояло быть у истоков рождения новой артели «Лена». Мы видели ее как полигон для отработки принципов формирования устойчивых рабочих коллективов. Основой такой артели должны стать опытные старатели, знающие друг друга не первый год. В Бодайбо перебрались также Кущаев, Малинов, Панчехин, Кочнев…
      Комбинат «Лензолото» ликвидировал у себя небольшую артель «Светлый» и передал нам ее участки. Мы приняли месторождение Хомолхо, начальником участка поставили колымчанина Калафата. Отдаленный участок Бирюса под Нижнеудинском с запасами в семь тонн возглавил Кущаев. На выработанную когда-то шахту на реке Вача направили Ведерникова, он же руководил дальним таежным участком Барчик. Сергея Панчехина назначили начальников нового участка Безымянка. Перевалочную базу расположили в Нижнеудинске.
      К тому времени Зафесова за невыполнение «Лензолотом» плана, собирались освобождать от должности. Мы были его последней надеждой. А техсовет комбината противился нашему появлению. «Это авантюра! Они загонят туда технику и ни грамма золота не дадут!» – раздавались голоса. В их числе был голос Бланкова, главного инженера комбината, человека в золотодобыче известного. На участке Барчик в этом году – он был уверен – мы вообще не сможем начать промывку. В лучшем случае, только подготовимся к будущему сезону.
      Зафесов медленно вышагивал вдоль стола, слушал. Потом сказал:
      – Мы создаем «Лену» всерьез и надолго. Я призываю всех работников комбината дружить
      с новой артелью…
      Эти слова были так важны в обстановке, которая складывалась вокруг нас, что я не мог упустить случай привлечь к ним внимание.
      – Мурат Ефимович, – поднялся я, – повторите, пожалуйста, по громче последние слова.
      За окном шумит машина, плохо слышно…
      Все заулыбались.
      – Я призвал коллектив комбината дружить с новой артелью! Кажется, теперь установка дошла до всех.
      Мы создали перевалочные базы в Иркутске, Бодайбо, в Нижнеудинске и в Усть-Куте, начали отрабатывать месторождения Хомолхо, Большой Барчик, Большая Бирюса, промывать шахтные отвалы на ручье Вача.
      Хотя история здешних золотых приисков насчитывает более полутора веков, мы оказались в малообжитых местах. Если на некоторых участках, переданных артели, раньше велись какие-то работы, то на Барчике, например, стояла нетронутая тайга. Плановое задание по этому участку на первый год составляло 300 килограммов. Надо было пробить дорогу для переброски людей, оборудования, продуктов. А времени на подготовку не было: на улице апрель, под весенним солнцем речной лед быстро подтаивал, большегрузные машины шли по зимнику на реке Жуе колесами в воде, рискуя провалиться в занесенные шугой полыньи.
      Но уже в конце мая в тайге возник поселок старателей. Бульдозеры вели вскрышные работы. Впервые Большой Барчик, как официально называлось месторождение, был оглушен грохотом промприборов и горных машин. На одном из дальних участков вертолет высадил главного геолога Виктора Леглера и механика Михаила Мышелова. Когда вертолет вернулся на базу, я спросил, оставили ли ребятам оружие. Забыли! Я был вне себя – там же медвежьи места! Отправили вертолет обратно сбросить хоть одно ружье. Вертолет долго кружил, но отыскать ребят в тайге не удалось. Только на пятый день они вышли из тайги. Оказывается, медведь все-таки пожаловал на опушку, где они устроили привал.
      Мышелов увлеченно собирал голубику.
      – Миша, – сказал Леглер, – к тебе медведь бежит… Миша, с полным ртом ягод, не поворачивая головы, отвечает:
      – А почему, собственно, ко мне? Может быть, к нам? Но когда обернулся и увидел, как медведь, переваливаясь, быстро приближается к ним,
      охота шутить пропала моментально. По словам ребят, они оба в один прыжок перемахнули через ручей шириной метров десять. Медведь повернулся и побрел восвояси.
      Недавно мне передали, что Миша Мышелов умер. Колымчанин, он проработал со мной более тридцати лет. У Миши было два увлечения: работа и женщины. Почти везде, где мы оседали на продолжительный срок, у него были жены и, непременно, дети. Как-то мы сидим в кабинете у моего заместителя, кстати – тоже любвеобильного. Разговор зашел об алиментах, и кто-то говорил, что алименты теперь платят до момента окончания ребенком учебного заведения. Миша, усмехнувшись, пробурчал: «Хорошо, что у меня все по пьянке сделаны и дальше седьмого класса не учатся!»
 
      В первый же год работы в Бодайбо артель дала тонну золота., А немного позже директора комбината уже представили к званию Героя Социалистического Труда.
      Бывая в Москве, я почти всегда останавливался в гостинице «Украина», как правило, в одном и том же номере. И вот звонит администратор, которая обычно меня селила: «У меня к тебе просьба. Приезжает мой очень хороший знакомый – режиссер из Армении, а все люксы и полулюксы заняты. Ничего, если я его к тебе на несколько дней подселю?» Конечно, я согласился.
      Входит человек с двумя чемоданами, распаковывает. В первом что поменьше – папки с бумагами, сценарии, а второй он еле нес, тот был забит армянским коньяком. Сосед оказался веселым, говорливым. Уже через полчаса мы настолько подружились, что он отказался перебраться в освободившийся двумя днями позже номер.
      К нему часто приходили гости. Однажды была компания – человек пять, среди них Армен Джигарханян и Юлий Райзман.
      Кто-то из армян предложил тост за великую еврейскую нацию которая дала миру столько выдающихся людей.
      – Не будем пить за всех евреев, – улыбнувшись, сказал Райзман. – Давайте за троих: за
      Христа, который дал человечеству веру, за Карла Маркса, давшего другое учение, и за
      Эйнштейна, который доказал, что все относительно.
      Все засмеялись. А про Райзмана я вспомнил вот что. Когда он учился, его отец, портной, спрашивал у профессора:
      – Скажите, он будет хорошим режиссером?
      – Я думаю, да, – отвечал мэтр.
      – Нет, вы мне точно скажите: он будет хорошим режиссером?
      – Наверняка, если будет и дальше прилежно учиться.
      – Так я не знаю, каким он будет режиссером, – заявил папаша, – но мы с вами потеряли гениального закройщика.
      Став известным режиссером, Юлий Райзман шил себе костюмы сам. Это мне рассказывали Высоцкий и Володарский.
      Когда «Лена», обустраиваясь на новом месте, сразу же стала давать золото, причем много, благодарный Зафесов нередко бывал у нас в артели, знал многих старателей в лицо. Мне нравилась его энергичность и напористость.
      Единственное, в чем можно было упрекнуть Зафесова, – это его слабость к земляку-адыгейцу Ашхамафу, сыну человека, известного в своей автономной области. Я с почтением отношусь к этой кавказской народности (как ко всем другим), уважаю ее обычаи, и том числе традицию поддержки земляков. Но полагаться в серьезных делах, особенно связанных с деньгами, на принятого по просьбе Зафесова к нам в артель, в отдел снабжения Виталия Ашхамафа, как я убедился, было нельзя. И своего недоверия я не скрывал от Мурата Ереджибовича.
      Наши отношения с Зафесовым стали осложняться.
      Он очень переживал за своего земляка, ни в чем не мог ему отказать. Чем тот и пользовался.
      Человек болезненно завистливый и озлобленный, Ашхамаф был одержим мыслью, что, дали бы ему возможность – он бы сам создал артель, которая обойдет другие. Я предложил Зафесову, раз уж и ему так этого хотелось, поставить Ашхамафа во главе самостоятельной новой артели, которой я готов передать ряд участков и часть людей. Так появилась артель «Тайга», которую Зафесов с энтузиазмом опекал.
 
      Мои отношения с директором комбината обострились настолько, что в начале 80-х годов артели придется принять решение перебазироваться куда-нибудь в другой регион. Примерно через год, уже работая на Приполярном Урале, мы услышали, что начато следствие по делу о крупных хищениях в артели «Тайга».
      Зафесов застрелился в своем рабочем кабинете.
      Вскоре Ашхамафа судили, приговорили к десяти годам лишения свободы.
      Освободился Ашхамаф через три года. Столь резким сокращением срока наказания он обязан активному сотрудничеству с органами. Это мы узнали много лет спустя от следователей Генеральной прокуратуры СССР, которые вели дело артели «Печора». В камере Ашхамаф написал обширную, в сотни страниц, записку о том, как можно обогащаться в артелях. Что про этого человека можно сказать? Негодяй.
      Летом 1976 года в артель «Лена» прилетел Владимир Высоцкий. Но прежде, чем рассказать, как поэт попал к старателям, я должен вернуться на три года назад, в апрельскую Москву. Кинорежиссер Борис Урецкий пригласил меня пообедать в ресторане Дома кино. В вестибюле мы увидели Владимира Высоцкого. Он и мой спутник были в приятельских отношениях, и поэтому мы оказались за одним столиком.
      Высоцкий смеялся, когда я сказал, что, слыша его песни, поражаясь их интонациям, мне хорошо знакомым, был уверен, что этот парень обязательно отсидел срок.
      За внешней невозмутимостью Высоцкого постоянно чувствовалась внутренняя сосредоточенность и напряженность. Многое, о чем мы с друзьями говорили, до хрипоты спорили, он своим таким же хрипловатым голосом, с гитарой в руках, прокричал на всю Россию. Наше внутреннее несогласие с режимом, нам казалось, не поддается озвучанию, мы не знали нормативной лексики, способной передать каждодневное недоумение, горечь, протест. А он черпал и черпал такие выверенные слова, будто доставал их из глубокого колодца вековой народной памяти.
      В ту первую встречу он расспрашивал о Севере, о Колыме, о лагерях. При прощании мы обменялись телефонами. Дня через три я позвонил ему.
      Он обрадовался, предложил пообедать в «Национале». Там у Володи, кстати и у меня, был знакомый метрдотель Алексей Дмитриевич. Ни в прошлый раз, ни в этот мы не заказывали ничего спиртного.
      В «Национале» мы потом обедали довольно часто. Однажды Алексей Дмитриевич, провожая нас, смеялся: «Я за вами всегда наблюдаю. Вот сегодня вы посидели – я специально время засек – четырнадцать минут. Сколько здесь работаю – меньше вас никто не сидел».
      И теперь, когда я слышу о якобы бесконечных пьянках Высоцкого, для меня это странно, потому что лично я видел его куда чаще работающим, вечно занятым, и были большие периоды, когда он вообще не пил.
      У меня тогда была квартира на Ленинградском проспекте. Прилетая в Москву, я обязательно встречался с Володей. Он часто бывал у меня дома. Или я после спектакля ехал к нему. Беседы часто продолжались до утра.
      Что еще было для меня неожиданным?
      Обласканный людьми, без преувеличения – народом, Высоцкий чувствовал себя задетым официальным начальственным высокомерием и молча переживал подчеркнутое неприятие его личности и всего, что он делал, – государством. Его неуправляемость раздражала чиновников. Один из них, тогдашний министр культуры СССР П.Н. Демичев, однажды спросил с деланной обидой:
      – Вы не привезли мне из Парижа пластинки?
      – Зачем они вам? – ответил Высоцкий. – В вашей власти выпустить их в России!
      Тогда министр подошел к сейфу, вынул французские пластинки с песнями Высоцкого и
      усмехнулся:
      – А мне их уже привезли!
      Высоцкий не мог писать по заказу, если сам не прочувствовал тему, если она не пережита
      им самим, тем более, если уловил в ней хоть малейшую фальшь. Только поэтому он, к удивлению властей, отказался от выгодного во всех смыслах предложения написать песни для пропагандистского фильма Романа Кармена о победе революции в Чили.
      Володя очень любил слушать Сашу Подболотова, особенно нравилось ему, как тот поет «По дороге в Загорск». Но когда Саша однажды стал вслух размышлять, не перейти ли ему на исполнение ожидаемых публикой шлягеров, Володя похлопал его по плечу: «Брось, Саша, думать об этом. Продаться всегда успеешь».
      Володе я обязан интереснейшими встречами. Сегодня многие «вспоминают», как запросто заходили к Высоцкому, выпивали с ним. У Володи была масса знакомых, но буквально единицы могли прийти в его дом без звонка. В их числе Василий Аксенов, Белла Ахмадулина, Станислав Говорухин, Сева Абдулов.
      С Беллой Ахмадулиной я познакомился у Высоцкого на одном из его дней рождения. Я и прежде читал ее стихи, но в первый раз видел ее царственно вскинутую голову, экзотические черные глаза и слышал очаровательный, покоряющий «этот голос странный». Белла была одной из немногих, кто действительно хотел, чтобы Володя был напечатан, очень старалась помочь. И Володя ценил это и с нежностью относился к ней. В минуты грусти я и теперь перечитываю автограф Беллы на оттиске ее стихов, когда-то подаренных мне: «Дорогой мой, родной Вадим! Спасибо тебе – за Володю, за меня – всегда буду верить, что твоя сердца расточительность охранит твое сердце, твою жизнь. Всегда твоя Белла».
      Высоцкий много раз бывал в доме известного артиста Осипа Абдулова – отца Севы. Эта семья принимала Мейерхольда, Бабеля, Зощенко, Ахматову, Олешу, Светлова. И после смерти хозяина многие из столичной интеллигенции продолжали заходить в гостеприимный дом. Там всегда были рады молодым талантливым людям. В том числе Володе, приятелю Севы. Он дорожил дружбой с Севой, тогда молодым актером-мхатовцем. И набрасывался на него, особенно в последние годы, укоряя за выпивки. Очень ценил его дарование, жалел, старался помочь, устраивал на режиссерские курсы. И не раз звонил Олегу Ефремову, руководителю МХАТа, чтобы Севу не давали в обиду.
      Володя познакомил меня и со Станиславом Говорухиным.
      Говорухин тогда жил в Одессе. В Москве бывал наездами. «Вадим, – предупреждал меня Володя перед приходом Говорухина, – у него рожа хмурая, но чем больше ты будешь узнавать его, тем сильнее полюбишь». К тому времени Володя уже снялся в его фильме «Вертикаль». Позже мне не раз придется слышать от столичной публики упреки в адрес Говорухина: одаренный человек, прекрасный режиссер, актер, художник – зачем он лезет в политику? Но уже в то первое знакомство я почувствовал в нем сильный характер, который так привлекал Высоцкого и сам по себе был ответом на общественные пересуды. Это один из самых честных и в высшей степени порядочных людей, которых я встречал. По образованию геолог, он прекрасно знал, какими богатствами располагает страна, остро реагировал на преступления властей, стараясь всех убедить, что так жить нельзя.
      Благородно повел себя Слава в тяжелейшие для меня времена, уже после смерти Володи, когда по негласному указанию властей в центральной печати началась разнузданная травля созданной мною на Урале старательской артели «Печора». «Я – опровергаю!» – назвал он свою статью в защиту артельного движения. Выступление Станислава Говорухина в «Литературной газете» всколыхнуло читающую Россию. Об этой истории я еще расскажу, но мне та публикация особенно дорога обращением к памяти Владимира Высоцкого. «Недавно я выступал в одном из городов Севера. Из зрительного зала пришла записка: «Как мог Владимир Высоцкий, такой разборчивый в выборе друзей, заблуждаться по поводу Туманова?…» Пришлось ответить: «…Владимир Высоцкий оставил после себя добрую память. За многое я должен быть ему благодарен. И, в частности, за его близкого друга, которого он передал мне, как дорогую эстафету».
      Пусть мне простится цитирование теплых слов в мой адрес, написанных, повторяю, в трудные для меня дни. Они дают представление о нравственных критериях самого Станислава Говорухина, одного из друзей Высоцкого и теперь моего близкого друга, точно так же переданного мне Высоцким.
 
      О поступках людей Володя судил бескомпромиссно. Как-то мы пришли к нему, он включил телевизор – выступал обозреватель Юрий Жуков. Из кучи писем он брал листок: «А вот гражданка Иванова из колхоза «Светлый путь» пишет…» Затем – другой конверт: «Ей отвечает рабочий Петров…» Володя постоял, посмотрел:
      – Слушай, где этих… выкапывают?! Ты посмотри… ведь все фальшивое, мерзостью несет! Потом он схватил два листа бумаги:
      – Давай напишем по сто человек, кто нам неприятен. Мы разошлись по разным комнатам. Свой список он написал минут за сорок, может быть за
      час, когда у меня было только человек семьдесят. Ходил и торопил меня:
      – Скоро ты?… Скоро?…
      Шестьдесят или семьдесят фамилий у нас совпало. Наверное, так получилось оттого, что
      многое уже было переговорено. В списках наших было множество политических деятелей: Гитлер, Каддафи, Кастро, Ким Ир Сен, только что пришедший к власти Хомейни… Попал в список и Ленин. Попали также люди, в какой-то степени случайные, мелькавшие в эти дни на экране. Что интересно – и у него, и у меня четвертым был Мао Цзе Дун, четырнадцатым – Дин Рид.
 
      Я рассказывал ему об Алексее Ивановиче, некогда меня поразившем. Представьте главного инженера управления, человека со всеми внешними признаками интеллигентности, в расхожем, конечно, представлении: с тонкими чертами лица, вежливого, культурного, спокойного, со вкусом одетого. На Колыме он выигрышно смотрелся на весьма контрастном фоне. Сидя как-то рядом с ним в президиуме совещания передовиков проходческих бригад, я нечаянно увидел, как он прекрасно рисует. О нем говорили, что любит и знает музыку, сам музицирует… Мои описания внешности людей иногда веселили Высоцкого: «У тебя почему-то получается хороший человек всегда с голубыми глазами, а какая-нибудь гадость – непременно рябой». Так вот Алексей Иванович рябым не был. Носил элегантные костюмы сдержанных тонов. Предпочитал серые. Короче, хорошо смотрелся.
      Но однажды, за много лет до встречи в почетном президиуме, я видел, как он ударил нагнувшегося человека ногой в лицо. Должность у Алексея Ивановича, нелишне заметить, тогда была грозная, так что ответного удара он не опасался.
      Высоцкий неоднократно возвращал меня к этому случаю, уточнял подробности.
      – Как это получается? Значит, человек меняется в зависимости от обстоятельств? От
      должности? Озабочены ли эти люди репутацией в глазах собственных детей? Вдруг тем будет
      стыдно за своих отцов?…
      Так родилось стихотворение «Мой черный человек в костюме сером».
      «Черные люди» в его жизни представали в разных обличиях. Но он их безошибочно опознавал. Во Франции его поразили «гошисты»:
      – Пригласили меня спеть на их митинге. Увидел их лица, услышал сумасбродные речи,
      прочитал лозунги – ужаснулся. Наркотизированная толпа, жаждущая насилия и разрушения.
      Социальная бравада даже в одежде…
      И напрасно уговаривала растерянная переводчица, удивленная отказом спеть перед готовыми бить «под дых, внезапно, без причины».
      Совершенно иначе, хотя тоже болезненно, Высоцкий реагировал на поведение режиссера, который пригласил его на главную роль в фильме «Земля Санникова». Когда власти не утвердили Высоцкого на роль и потребовали отдать ее другому актеру, он сокрушался не по этому поводу, хотя очень хотел сыграть и написал для фильма прекрасные песни. Удручен он был тем, что режиссер не решился отстаивать собственный выбор. «Ведь он разведчик! – горячился Володя. – Смелый был человек. Ну хоть бы слово сказал!»
      Володя был добрым, очень добрым, но при этом мог быть по-настоящему жестким. Я имею в виду, что он не прощал подлости, предательства. Знаю людей, с которыми он продолжал здороваться, вместе работать, однако, если за какую-то низость вычеркнул человека из своей жизни, то это – навсегда.
      Ему отвратительны были люди бесхребетные, готовые ко всему приспосабливаться. Об одном популярном актере Таганки он говорил: «Эта сука как пуговица: куда пришьют, там и болтается».
      Был у нас эпизод, при воспоминании о котором меня до сих пор охватывает сомнение: правильно ли я поступил, удержав Володю от внезапного порыва, который мог для него кончиться крупным скандалом. Как-то под Новый год Володя вернулся из Парижа в подавленном состоянии, в каком редко бывал. Там по телевизору в репортаже из Афганистана показали два обгоревших трупа, жениха и невесту, попавших под ракетный удар советского боевого вертолета. В состоянии крайнего возбуждения Высоцкий рвался тут же, ночью, идти к Андрею Дмитриевичу Сахарову, выложить ему и иностранным журналистам все, что накипело. Сказать властям: вы не люди, я против вас!
      Этот его шаг означал бы полный разрыв с властями и его неминуемые последствия – арест, высылку или, в лучшем случае, неизбежную эмиграцию. Такие перспективы для Володи пугали меня, и я, как мог, удерживал его. «Если ты не хочешь, я один пойду!» – кричал Володя. Я старался убедить: «Твоих песен ждут сотни тысяч людей. Их переписывают, многие живут ими. Ты сам не понимаешь, что сегодня значишь для России. Ты делаешь не меньше, чем Сахаров и Солженицын!»
      В ту ночь мне удалось его удержать, но воспоминания об этом для меня остаются тяжелыми и мучительными.
      Высоцкий прилетел из Москвы в Иркутск с моим сыном Вадькой, и мы самолетом местной авиалинии полетели в Бодайбо.
      Он был в легкой куртке, свитере и джинсах, в руках зачехленная гитара. Внешне ничем не отличался от туристов, которые прилетали на летнее время в Восточную Сибирь. В тот день мы пошли бродить по берегу Витима, заглянули на местный базар, где старик и старуха продавали семечки, а больше ничего на прилавках не было. Володя был немногословен, все больше слушал, изредка задавал вопросы.
      На следующий день мы вылетели на участки.
      Первым на нашем пути был Барчик.
      Высоцкого интересовало все. Он немного постоял за гидромонитором, попробовал работать на бульдозере. Не уставал говорить со старателями, не стеснялся переспрашивать. Ему рассказывали про шахту на Ваче. Был на Ваче бульдозерист Володя Мокрогузов, начинал у меня еще на Колыме. Прекрасно работал, но вечно попадал в истории: все заработанное за сезон то проводнице достанется, то официантке. Простодушного парня всюду обманывали. Хорошо принимали только в ресторанах. Ему говорили: «Вовка, бросай пить!» Он только улыбался в ответ. Но если бы меня спросили, кого я хотел бы взять с собой в тайгу, в числе первых я бы назвал Володю с Вачи. И таких прекрасных ребят – работящих, нежадных, готовых помочь в любую минуту – прошли через артель тысячи.
      Ведь это были годы, когда невозможно было купить квартиру, как-либо еще по-умному распорядиться заработанными деньгами. И у многих они не задерживались. А после перестройки и ваучеризации эти трудяги стали не нужны государству, для которого намыли тонны золота, и остались нищими.
      В разговоре о Ваче ребятам вспомнилось услышанное на шахте присловье: «Я на Вачу еду – плачу, с Вачи еду – хохочу». Мне казалось, Володя пропустил эти шутливые слова мимо ушей. Но в вертолете, когда мы перелетали с Барчика на Хомолхо, он отвернулся от иллюминатора и стал что-то писать в своей тетради. Лицо светилось улыбкой. Это были известные теперь стихи про незадачливого старателя.
      Вертолет прошел над витимскими лесами половину пути к Хомолхо, когда черная туча стала заволакивать небо. Внезапные перемены погоды в Сибири нередки, вертолетчики к ним привыкли, но на этот раз у них на борту был Высоцкий, и это меняло дело. Лихачества они не могли себе позволить.
      – Придется возвращаться в Бодайбо! – прокричал командир экипажа. И осекся, встретив
      напряженный, умоляющий взгляд Володи.
      – Там же нас люди ждут, командир! – Высоцкий положил руку ему на плечо.
      Гостя встречали всем поселком. Вместе со старателями к вертолету наперегонки неслись
      лохматые лайки.
      Наскоро попрощавшись под лопастями винтов, жалея, что не могут остаться, вертолетчики оторвали машину от земли. Вечером больше сотни рабочих собрались в столовой. Вряд ли их, усталых после 10 – 12 часов работы на бульдозерах и промприборе, можно было уговорить идти на концерт, какая бы знаменитость ни появилась.