– Знаете, – говорю я тоном старого большевика, – мне не понятно, почему до сих пор в
      Мавзолее на Красной площади рядом с вождем партии лежит человек, который наделал
      столько гадостей!
      Воцаряется гробовое молчание.
      Хрущевские разоблачения прозвучали не так давно, и к таким речам здесь еще не были приучены, тем более люди военные. Особенно в системе госбезопасности. Члены комиссии молча и с любопытством разглядывают меня, озираясь друг на друга. Меня как обожгло: не лишнее ли ляпнул? Конечно, что касается Ленина – ни у меня, ни у тысяч других заключенных на самом деле тоже не было иллюзий. Мы уже тогда знали и понимали много такого, о чем другие стали задумываться гораздо позже, и весь мой пафос, должен признаться, был не более как попыткой использовать шанс, который мне давали.
      – Хорошо, идите, – нарушает молчание Тимофеев.
      – До свидания, – обреченно говорю я и поднимаюсь.
      – Подождите в коридоре, – слышу вдогонку. – Мы вас пригласим. В коридоре меня окружают офицеры с расспросами, но я не знаю, что сказать. Минут через десять-пятнадцать меня зовут снова. Навстречу поднимается Тимофеев:
      – Комиссия с правами Президиума Верховного Совета СССР по пересмотру дел
      заключенных освобождает вас со снятием судимости – с твердой верой, что вы войдете в ряды людей, строящих светлое будущее…
      Я одурел, не могу говорить. В глазах слезы.
      И все-таки сомнения не покидают меня: может, я что-то не понимаю? Может, меня с кем-то путают? Не разглядели мой срок – 25 лет, вот сейчас кто-то встанет и скажет: «Но, позвольте…» Очнувшись, смотрю по сторонам. Мир не перевернулся, на лицах улыбки, и я начинаю верить, что все это со мной действительно происходит.
      – Я не нахожу слов, чтобы выразить чувства благодарности. Просто хочу заверить всех
      присутствующих: вам никогда не будет стыдно за то, что вы меня освободили.
      Пора покидать кабинет, но что-то меня удерживает. Я вдруг представляю, как вот такой счастливый возвращаюсь в свою бригаду на «Контрандье», к ребятам, которые три года со мной работали и переживали не меньше моего, и как я буду смотреть в их глаза? Освободился, значит… Я ни в чем перед ними не виноват, они это знают, но все же…
      – У меня только одна просьба, – говорю я.
      Все головы, как по команде, поворачиваются ко мне.
      – Гражданин начальник, – обращаюсь к Тимофееву. – Вы понимаете, какой я сегодня
      счастливый человек. Но сейчас мне возвращаться к людям, которых я все эти годы тащил за
      собой по приискам. Можно ли их чем-то обрадовать, пообещать хотя бы, что через какой-то
      промежуток времени…
      Тимофеев все понимает с полуслова.
      – Федор Михайлович, – обращается к Боровику, – подготовьте список всех, кто
      проработал с Тумановым больше двух лет, после завтра представьте мне характеристики. Я выхожу в коридор. Перед глазами все плывет. Подлетает девушка-стенографистка:
      – Вы в конце так быстро говорили, что я не успела записать…
      Вышел Власенко, спрашивает, что я думаю делать дальше. «Возвращаться на материк», -
      честно признаюсь я. Он просит заехать с ним в райком и в своем кабинете уговаривает остаться до конца промывочного сезона, то есть на два месяца. Я соглашаюсь.
      А начальник управления Струков предлагает ехать учиться в Магадан, повышать квалификацию. Мне смешно. Я уже чувствую себя знатным горняком, у меня учатся нарезке шахт специалисты, много старше по возрасту. Мое тщеславие удовлетворено – чего мне еще надо? Струков разводит руками, не понимая, почему я отказываюсь, а у меня духу не хватает сказать ему то, в чем никому не решался признаться и что вечером, оставшись наедине с самим собой, запишу в дневнике: «Они, наверное, не знают, что больше всего в жизни я ненавижу шахты».
      Еду по Сусуману на лесовозе с водителем Васей Рыжим.
      Проезжая мимо КОЛПа, глазам не верю – на воротах плакат: «Сегодня досрочно освобожден Вадим Туманов!» Понимаю, что не ради меня так старается культурно-воспитательная часть, она не упускает случая поставить в пример всем известного заключенного: если, мол, такой честным трудом добился освобождения, то шанс есть у каждого. И сколько я в тот день ни проезжал лагерей, почти на каждом такой плакат. Я прошу водителя остановить лесовоз у УРСа, где работает Римма, но оказалось, она и ее подруги уже все знают!
      Это происходит 12 июля 1956 года.
      Через несколько дней полковник Племянников просит меня съездить на штрафняк Случайный, там до сих пор сидит, не работая, цвет уголовного мира Союза. Почти никто не верит, что я освобожден, надо встретиться с ними. Тем более, что среди лагерников есть мои старые товарищи, с кем нас связывает немало таких историй, которые не забываются.
      – Виктор Валентинович, – говорю я, – конечно. Даже с радостью.
      Племянников отдает для этой поездки свою «Победу». Я спросил, можно ли купить для
      ребят продукты, мне разрешили, и я загрузил полную машину.
      На Случайном я провожу среди заключенных почти сутки. Ни начальника лагеря Симонова, ни командира дивизиона Георгенова, ни других омерзительных личностей здесь давно нет. И хотя сменившее их новое руководство штрафняка ничего не могло улучшить кардинально, все же атмосфера начинает меняться. В бараке рассказываю, что было на самом деле со мной и с бригадой. Не знаю, помогла ли моя суточная исповедь кому-то выйти на работу или хотя бы задуматься о своем будущем. Во всяком случае, знаю, что с ними так никто не говорил.
      В Сусумане мне предстоит получать паспорт, а фотография у меня старая, довольно страшненькая, припасенная, как я уже
      упоминал, на случай побега. Фотографироваться на Колыме небезопасно, человек сразу попадает под подозрение. Захожу к Власенко. Он взглянул на мою фотографию: «Надо перефотографироваться». А я боюсь: «Александр Иванович, вдруг передумают, пусть лучше с этой…» Мы смеемся.
      Через несколько дней я спешу через весь Сусуман в общежитие к Римме, держа в руках новенький паспорт – свидетельство эфемерной, но все-таки свободы!
      «15 июня. Мы сейчас на «Контрандье», прииск «25 лет Октября», отрабатываем шахты, очень важные для управления, но страшно хочется в Сусуман.
      В Новый год я познакомился в Центральном клубе с одной девушкой, Риммой, которая, кажется, нравится мне больше, чем все остальные, но что странно – мы всегда с ней ругаемся, и только 14 июня после трех месяцев мы помирились.
      Бригада работает хорошо, сейчас выдаем 160 кубометров, что составляет выполнение плана на 200%. Все начальство управления довольно работой. Я почему-то уверен, что вот-вот буду на свободе. На улице лают собаки, куда-то идут коровы, все противно.
      Очень много думаю о Римме».
      «17 июня. Приехал заместитель начальника прииска Мачабели, бывший начальник ОББ (отдела борьбы с бандитизмом), вспоминали прошлое, разговаривали часа два. Он говорит, что за грабеж кассы, который когда-то я совершил с моими товарищами и который он раскрыл, его портрет висит в Музее уголовного розыска в Ленинграде. Я вспоминаю, каким он был в 1951 году. Как люди меняются! Тогда – полубог, сейчас просит меня помочь выполнить им план, иначе он может потерять и это место.
      По-прежнему работа, бешеная гонка, а после работы пьянка. Я не могу представить,
 
      отчего у людей такое желание пить».
      Захожу в зону, в барак, где жила моя бригада, и понять ничего не могу. Почти никто не спит. Из угла, где находится сушилка, доносятся громкие голоса. В сушилке – одежда, сапоги, портянки, там же на случай пожара стоят бочки с водой. Вокруг бочек, закрытых какими-то досками, все те, кто был мне нужен. На досках – разломанный хлеб, куски рыбы, полулитровые банки со спиртом (стаканов и кружек не было). И тут прозвучал тост, который запомнился мне на всю жизнь. Держа в руках полулитровую банку, Гена Винкус произнес с пафосом: «Чтоб мы так жили!»
      Как иногда мало надо людям.
      «18 июня. С утра закрываю наряды. Кроме шахты, попросили сделать монтаж приборов на участке «Мучительный». У начальника прииска вся надежда – это наша бригада. Ночью был дождь, очень трудно работать в шахте… Сегодня отругал горного мастера. Боже, какие дураки иногда бывают начальники».
      «29 июня. Встретился с Риммой, ее я не понимаю. Ночью был на шахте, бурили, как смертники, а утром начальство остановило шахту, вернее верхнюю лаву. Сегодня Коля Мурзин уехал в Сусуман. Соседи пилят дрова, а под окном бегают дети – вот все, что нарушает тишину участка».
      «11 июля. Этот день у меня останется в памяти на всю жизнь. Сегодня мне сказали Племянников и Власенко, чтобы завтра я пришел утром на комиссию, которая работает с правами Президиума Верховного Совета в здании райотдела милиции, в котором я столько раз был как подследственный.
      Был в Сусумане у Риммы, за все время мы провели вечер не ругаясь. Но у нее не особо хорошее настроение. Ей испортили платье. Смешная, она, кажется, плакала. Просила, чтобы я приехал в субботу, чего я не мог сделать, а приехал в воскресенье следующей недели, попросил через девушек, чтобы ей передали, но она ушла на танцы. Я туда не пошел, кажется, снова поругались.
      Ночью уехал на «Контрандью», много работы на ключе Быстрый, самый трудный участок. Одно и то же, противная работа. Вечер, ребята проснулись, играют в карты, на полу визжит маленькая собачонка, которую мы назвали Махно».
      «9 декабря. Где только мы не были после «Контрандьи»! На прииске «Перспективный», с «Перспективного» на «Широкий» для разработки рудного золота. На «Широком» повстречал многих ребят, с которыми был в тюрьме. Приехал Дьяков, он помирил меня с Риммой. Короче, мы, кажется, настоящие друзья. Но долго ли так будет?
      Седьмое ноября провел с Риммой, были на танцах, также все хорошо. Потом жарили с ней картошку, был чудесный вечер, но плохо кончился. Поругались, я ушел, через день она меня увидела в ресторане с Юркой, вызвала и чуть не приказала уйти из ресторана. Мне это страшно понравилось. До нее меня всегда уговаривали делать обратное.
      На комсомольской конференции давали концерт. Не знаю почему, она выступала под моей фамилией. О ней очень много думаю. В конце января или в первых числах февраля улетаю на материк, рассчитываюсь.
      Переехали на Мяунджу, как всегда пьянка, а сегодня особенная – с дракой. Я приехал часа в два ночи с Колей и Иваном. Здесь очень много знакомых, с которыми были в лагерях. Как все надоело! Рад, что уезжаю. Жаль только Лешу, Римму и бригаду. Пишу, а Тога ходит, о чем-то думает, Коля сидит и смотрит какими-то безумными глазами после пьянки (он уже проснулся), остальные валяются как попало на постелях. Очень много думаю о международном положении – что будет? Готовлюсь к будущему, интересно, как начну жизнь по второму кругу в тридцать лет. Ну что ж, будем надеяться. Надежда, говорят, удел всех – дураков и умных.
      Ночь, буду спать».
      Я жил ожиданием, когда снова увижу море, и с паспортом в руках собирался ехать во Владивосток – может, на время, может, навсегда. На «Контрандье» дела шли нормально, шахты выполняли план, и для задержки не было никаких причин, а я все медлил, раздумывая, устраивать свадьбу теперь и уезжать с молодой женой или для начала отправиться одному, чтобы удостовериться, куда ты везешь семью. Как это часто бывает между близкими людьми, мы с Риммой могли спорить по пустякам, но в делах серьезных наши решения совпадали: мне все-таки надо отправиться одному и осмотреться. Мыслями я уже готовился к отъезду, как вдруг меня снова вызывают в Сусуман к Власенко и Струкову.
      – Туманов, – говорили они, – у нас к тебе одна просьба. Просьба серьезная. В Западном управлении очень плохи дела. План по золоту проваливается. Есть одно интересное рудное месторождение в районе «Широкого» – Танкелях. Содержание металла – пятьсот сорок
      граммов на тонну. Почти полтора килограмма золота на кубометр руды. Но отработка месторождения страшно затруднена залеганием пласта, он уходит круто вниз… Было бы хорошо, если бы тебе удалось выйти на уровень добычи восемь-десять кубов в сутки. Мы в точности даже не знаем, сколько там золота…
      Танкелях… Это был твердый орешек. Труднейшая задача со многими неизвестными. За нее могли браться только люди, готовые рисковать всем – своими заработками, репутацией, даже жизнью. У меня не было никакого желания задерживаться на Колыме, да еще ввязываться в эту сомнительную затею. Но теперь, когда меня не охраняют и я в некотором смысле на самом деле свободен, я понял, что не смогу уехать, пока не выполню то, о чем меня попросили люди, благодаря которым я оказался на воле.
      Был сентябрь, выпал первый снег, развезло дороги, когда бригада перебралась на Танкелях. С трудом затащили на месторождение лебедки, компрессоры, другую технику.
      Мой отъезд задерживался.
      Бригада жила в вагончиках на полозьях. Старенький хриплый радиоприемник доносил до нас, что происходит в мире. В ту осень в Австралии проходили Олимпийские игры, какой-то рекорд поставил наш бегун Куц. Диктор говорил об этом с таким восторгом, что бурильщик Левка Баженов не выдержал: «Вот сука, всю жизнь, наверно, бегал из колхозов, а теперь, конечно, он всех обгонит!» В другой раз врывается ко мне полбригады во главе с Левкой, и он говорит: «Скажи этим полудуркам, кто главнее: секретарь райкома или начальник милиции?» Я ответил: конечно, секретарь райкома. Лева вытаращил на меня глаза, как на идиота: «И ты, видно, ни хрена не знаешь!»
      Вскоре Коля Мурзин и Лева Баженов, знакомясь в Сусумане с девушками, представляются работниками райкома. Оба в дорогих, только что сшитых костюмах – получали-то уже тогда больше начальника прииска.
      – А кем вы в райкоме работаете? – спрашивают девушки Колю. Тот, не зная ни одной должности, важно отвечает:
      – Да вот езжу по приискам, лекции толкаю, чтоб пахали лучше.
      – А вы? – обращаются к Баженову.
      – Я начальник отдале-е-енного участка.
      Уже пришли холода, когда нам удалось развернуть работы. Члены бригады одинаково
      хорошо владели многими специальностями. Опыт подбора профессионалов, способных проявлять себя разносторонне и заменять друг друга, потом очень пригодится при организации артельного движения. Не по 8 – 10 кубов, как об это» просило начальство, а в иные сутки по 220 кубов золотоносной руды выдавала бригада. Прикрепленные к нам автосамосвалы не успевали вывозить руду в Теньку, на горно-обогатительный комбинат на рудник имени Матросова. И тогда бригаду стали обслуживать большегрузные «Татры» пятой автобазы Западного горнопромышленного управления (ЗГПУ). Одновременно бригаде разрешил организовать на месте дробление руды, извлекать и самостоятельно сдавать золото.
      Это все хорошо, но на пути нашей бригады было и множество препятствий, в том числе со стороны администрации и следственных органов. Почему большие заработки? Сколько сожгли солярки? И тому подобное. Поскольку в обкоме партии и в совнархозе ко мне относились хорошо, а в прокуратуре все что-то искали, однажды следствие велось непосредственно в кабинете у Леонтьева – заведующего отделом промышленности обкома, куда были вызваны специалисты золотодобычи (геологи, маркшейдеры, механики) и несколько следователей. Тогда все кончилось не в пользу прокуратуры…
      Бригаде платили за золото по минимальным расценкам, но на Танкеляхе заработанная бригадой сумма ошарашила колымское руководство. Меня пригласили к главному бухгалтеру ЗГПУ Семену Матвеевичу Полярушу.
      – Туманов, – сказал главный бухгалтер, – ты, я думаю, понимаешь, что расплатиться с
      бригадой в полном объеме мы не можем. Если расплатимся, завтра нас самих посадят. Назови
      сам, какая сумма устроила бы бригаду. Пусть это будут большие, хорошие деньги, но не так
      много, как вы на самом деле заработали.
      Мы договорились…
      И тут случается такая история. Я еду на самосвале, доверху груженном запломбированными мешками с рудой. Сижу рядом с водителем, смотрю на расступающуюся по сторонам чахлую тайгу, мыслями далеко отсюда, снова во Владивостоке. Вдруг в районе Пошехона из-за поворота вылетает «Победа» и на высокой скорости врезается в наш самосвал. Удар был настолько сильный, что самосвалу выбило передок, он перевернулся два раза, скатываясь в обрыв… Меня спас глубокий снег. Когда я кувыркался вместе с машиной, промелькнула мысль, которую потом много раз, смеясь, вспоминал: «Вот!… Деньги не успел потратить».
      Мы с шофером остались живы, кое-как выбрались из помятой кабины. А пассажир «Победы», главный инженер прииска «Мальдяк», погиб.
      Я понимал, что это просто несчастный случай, какие бывали нередки на колымских дорогах. Никакого предупреждения свыше в происшедшем не было, но не хотелось мне задерживаться здесь слишком долго. Пора сменить обстановку, вернуться в круг владивостокских друзей-моряков. Живы ли? Помнят ли? Такими ли остались, какими я их знал до того дня, когда на улице Ленинской какой-то человек взял меня за плечо: «Пройдите, пожалуйста, к машине…»
      Перед отъездом я отправляюсь по делам в Сусуман, захожу в управление Заплага. В спецчасти знакомые офицеры, среди них Геор-
      генов, командир дивизиона, друг Симонова. Я со всеми здороваюсь, а Георгенова не вижу в упор, он для меня не существует.
      – А меня вы не узнаете, Туманов? – говорит он. Я резко поворачиваюсь к нему:
      – Я вас знаю очень хорошо. Даже лучше, чем другие. Кто такую мразь может забыть? У Георгенова отвисла челюсть. Офицеры стараются не смотреть ни на него, ни на меня, и я
      выхожу из кабинета с чувством исполненного долга. Что ни говори, я свободен!
      Вылет из Магадана через Хабаровск во Владивосток я наметил на осень, когда Танкелях уже отработан. Начальство Западного горного управления ничего не имеет против, и мне остается самое трудное – попрощаться с Риммой. Она должна поверить, что я вернусь – пока не знаю когда, и обещать мне, что будет ждать – сам не знаю сколько. В сусуманском магазине я купил для Риммы маленькие золотые часы «Заря», тогда модные среди колымских девушек. Прощание было коротким.
      – Ты надолго? – спросила Римма.
      – Не знаю, – сказал я.
      Прилетаю во Владивосток вечером.
      Над заливом Петра Великого туман, мерцают огни стоящих на рейде судов.
      Напрягаю глаза, пытаюсь разглядеть их названия. Еду к Косте Семенову, он давно свое отсидел, вернулся снова на флот. Но, поскольку в торговый, совершающий рейсы в загранку, отбывших наказание не брали, он, дважды судимый и оба раза реабилитированный, пошел в рыболовный – капитаном траулера. Все это я знал еще на Колыме, но теперь, сидя у Кости на кухне, с обостренным вниманием слушал, что пришлось ему вынести. Я собирался утром в Дальневосточное пароходство, в отдел кадров, где хоть кто-нибудь должен помнить меня. Но руки опустились и рухнули все планы, когда Костя спросил, уставившись на меня:
      – Ты хоть знаешь, кто теперь начальник отдела кадров пароходства? – И, не дожидаясь
      ответа, выругался: -…Красавин!
      Мы молча смотрели друг на друга.
      Весь день мы бродили по городу, а вечером отправились в ресторан «Золотой Рог». Как и прежде, у дверей толпилась молодежь, свободных мест не было, но швейцар впустил нас, небрежно бросив недовольной очереди: «У них столик заказан!»
      Днем мы встретили на набережной Юрия Константиновича Новицкого. Когда-то он был старшим механиком на пароходе «Ингул». 11отрясающий, прекрасный человек! У меня навсегда с ним остались очень хорошие отношения, когда я уже плавал и на других пароходах. У стармеха была очень красивая жена, которую он безумно любил. Ее портрет висел у него в каюте. Рассказывали, она уехала с каким-то знаменитым клоуном. Когда Юрий Константинович напивался, то кидал ножи в портрет, а утром разглаживал, склеивал.
      Новицкий обрадовался нам с Костей. Мы обнялись, расспрашивали друг друга о наших общих знакомых. Почему-то вспомнили владивостокского коменданта Леонида Иосифовича Лавриненко. За глаза все называли его Лев Тигрович.
      Когда-то на этой же набережной Лавриненко распорядился забрать на гарнизонную гауптвахту показавшегося ему пьяным морского офицера. Его адъютант остановил моряка, но, вернувшись к коменданту, доложил, что тот трезвый. «Все равно напьется. Заберите», – приказал Лев Тигрович.
      Раньше в «Золотом Роге» ни один вечер не обходился без драк. Драки вспыхивали между военными моряками, армейскими офицерами, моряками торгового флота, летчиками, рыбаками. Причина обычно одна – женщины. Чаще всего – официантки или певички. Не могу сказать, что я искал драки, но, конечно, от них не уклонялся. Я когда-то дружил с Галей, солисткой оркестра, очень красивой женщиной, одной из тех, которые были постоянным яблоком раздора среди ресторанных завсегдатаев. Галю всегда поджидали шесть-восемь женихов. И поскольку я тоже был среди тех, кому она нравилась, пришлось несколько раз попадать и неприятные истории.
      Один летчик меня чуть не пристрелил. Это случилось поздно ночью у дома, где жила Галя. Я ее провожал, а он подкарауливал нас. Летчик несколько раз выстрелил, но мне удалось, схватив его руку, и направить пистолет в сторону и свободной рукой сбить его с ног.
      Директором ресторана тогда был славный грузин. Он иногда говорил мне, смеясь: «Хороший ты парень, Вадим, но не ходи ко мне в ресторан, пожалуйста!»
      В конце концов, мне надоели Галкины вечные женихи, и я сказал см об этом. «Ну и не ходи больше. Подумаешь, красавец-мужчина!» Так мы расстались. Я слышал, что она вышла замуж за заместителя министра пищевой промышленности Союза.
      Когда мы с Костей зашли в ресторан, здесь работали совсем другие люди. Как-то изменилось оформление. Из вестибюля исчез портрет Сталина – в длиннополой шинели, из-под которой едва выглядывали сапоги. Он меня всегда раздражал. В моем обвини тельном заключении значилось, будто я у портрета сказал: «Вот только его нам здесь не хватало!»
      К нам подошла официантка. Костя шутил с нею, она смеялась, принимая заказ, все было как в счастливые молодые годы. Ничего не изменилось. И я подумал: восемь с половиной лет потеряно – за что?
      Мы говорили о наших друзьях. Оказывается, Юрий Никитин Петя Спицын, Леня Журавский, Феликс Толстиков, Юрий Шальников – все наши ровесники и друзья давно капитаны. Некоторых уже не было в живых. Погиб и Ромка Чекрыжов, его именем назван буксир в Находке. Когда-то мы с Ромкой оба были влюблены в одну девчонку – Тоню Смольникову. И так получилось, что во время шторма на пароходе «Двина» произошло смещение мертвых балластов, пароход лег на борт. На спасение «Двины» подошел пассажирский теплоход «Ильич», одно из самых лучших судов дальневосточного пароходства, где вторым помощником капитана был Роман Чекрыжов. Среди спасенных пассажиров оказалась Тоня. Потом я встречал их вместе во Владивостоке.
      Костя Семенов договорился с сахалинским руководством, что по гарантийному письму я пойду на его судно «Белорецк» штурманом.
      Я так мечтал о море, так рвался оказаться на каком-нибудь судне, удалявшемся от берегов. Но уже на второй или третий день на палубе, пропитанной запахом свежей рыбы и морской травы и особенно в каюте я вдруг почувствовал себя одиноким, как будто меня снова бросили в тюремную камеру, только еще покачивающуюся на волнах. Не знаю, что было тому причиной – ограниченость ли палубного пространства, незнакомые чужие лица или ощущение неопределенности, но меня охватила тоска. Душу мы отводили с Костей в откровенных разговорах. Ему тоже надоело такое существование, и тут подвернулся случай, когда перед нами обоими замерцала надежда круто изменить свою жизнь. Находясь в море, мы получили радиограмму о гибели советского сейнера и пошли на поиски. Это был шанс. Мы подойдем к острову Рисири, а там японские патрульные корабли непременно арестуют нас за нарушение границы. Мы сопротивляться не будем. Уже были случаи, когда наши моряки так попадали в Японию, а потом объявлялись где-нибудь в Австралии, в Канаде, в США.
      Мы вошли в пролив Лаперуза.
      На меня нахлынули воспоминания, как в трюме «Феликса Дзержинского» мы готовили захват корабля, тоже рассчитывая попасть в Японию. Но на этот раз Япония просто обязана сама захватить нас. Кто из рыбаков захочет, вернется на родину, а нам с Костей хватит! С нашими анкетами ничего хорошего нас дома не ждет. Попробуем в тридцать лет начать свою жизнь сначала.
      Но японцы нас проспали.
      Мы почти вплотную подошли к их острову, искали хоть какой-то след утонувшего сейнера, кружили вокруг этого клочка земли, но ни нашего сейнера, ни японских пограничных катеров, которым мы готовы были сдаться, на горизонте не было. Мы видели огни небольших островных городков. Соблазн подойти, ступить на японскую землю был столь велик, возможность остаться там казалась такой реальной, что мы с Костей долго стояли на мостике, не выпуская биноклей из рук. Вся команда непонимающе смотрела на капитана… «Полный назад!» – вдруг скомандовал Семенов.
 
      После вахты мы спустились в каюту.
      – Не нужны мы японцам, – вздохнул Костя.
      Мы пришли на Сахалин.
      В Невельске встретили старого товарища Юру Шальникова, втроем зашли в ресторан «Чайка». Весь вечер мы вспоминали прожитую вмеете жизнь. Я наблюдал за публикой. Это были в большинстве рыбаки, живущие на своих судах и недавно вернувшиеся из рейса. Ближе к полуночи Юра заторопился домой, а мы с Костей вернулись н порт, чтобы шлюпкой добраться до нашего судна на рейде.
      Горький осадок остался у меня от встречи с Юркой Милашичевым. Когда-то он приходил меня подменить на пароходе «Одесса». В нашей владивостокской компании это был один из самых интеллигентных и обязательных ребят. Всегда аккуратный, в отутюженном костюме. На Сахалине я не узнал его, передо мной был окончательно спившийся, опустившийся человек. Больно было смотреть на него.
      В каюте по ночам я часто думал о Римме, собирался написать ей, но не знал, о чем – никакой определенности по-прежнему не было. Изредка мы с Костей ходили в кино, заглядывали на почту, я получал телеграммы от своих друзей по бригаде. В какой-то момент и вдруг понял, что нахожусь на распутье.
      «12 марта 1957 года, вторник. Были в кино. Весь день прошел, не отличаясь от предыдущего. Я твердо решил – плавать больше не буду.
      13 марта, среда. Сегодня у нас ночевал один парень – Милашичев Юрий. Интересно, был такой скромный, а теперь пьяница, не знаю, отчего люди спиваются.
      Днем встретили с Костей Николая Филимонова, был у нас на судне. Как все меняются интересно. Что будет через несколько лет?
      Сегодня должны уходить в море, вернее, прямо сейчас. Зашел Костя и говорит: «Уходим». Знаю только одно – что буду стараться, чтобы наверстать все, что потеряно за все эти годы. Сегодня мне Костя рассказал, вернее, вспоминал, что, когда вели этапом, он видел Майку и она заплакала, несмотря на то что прошло столько лет и она замужем. Я о ней вспоминаю, как о замечательном человеке. Сейчас продолжают искать пропавшее судно, которое видели последний раз у Слепиковского. Наверное, и мы снова пойдем искать. От всего болит голова:
      24 марта, воскресенье. Находимся в море. Все хорошо, если не считать того, что страшно ругаемся с Костей. Целыми днями бол тает. Эх, жизнь – мог бы позавидовать только идиот.
      25 марта, понедельник. Сегодня болтает, как и в предыдущие дни. Как часто я вспоминаю мать, когда-то она так просила меш и хотела, чтобы я был врачом, а мне казалось, что на врачей не могут учиться настоящие мужчины. Сейчас мне это смешно. Мы сидим с Костей и смеемся, как в молодости нам могла нравиться морская жизнь и как смешно, до боли смешно, что мы сейчас моряки. Только глупцы могут пойти в море, точнее – люди, которые ограничены до невозможности. И вся эта так называемая любовь к морю переходит в стадию необходимости жить, вернее, зарабатывать деньги, кого человеку некуда пойти за неимением другой специальности, и ему приходится влачить жалкое существование на море.
      Сегодня узнали, что японцы подобрали только плоты, круги и шлюпку, люди все утонули. Ночь, страшно качает, противно все. Ложусь спать.
      26 марта, вторник. Находимся в море. По-прежнему шторм.
      27 марта, среда. Сегодня передавали по радио о совещании на Бермудских островах. По-прежнему болтает, идем к Невельску, наверное я сегодня останусь в городе, чтобы выбраться во Владивосток. Я И знаю… Есть на свете люди, которые тоже устали жить, как я, как в жизни все трудно, как тяжело выбираться тому, кого когда-то столкнули. Фактически большинство людей обычно уходят в сторону после этого, и лишь немногие опять претендуют на жизнь настоящую и только единицам это удается.
      28 марта, четверг. Ложусь спать, очень хочется, чтобы приснилась Римма еще раз».
      На Сахалине я провел два месяца.
      Спасибо тебе, Костя, за то, что по-братски приютил и как-то скрасил мои невеселые послелагерные дни. Как-нибудь я доберусь до Владивостока, а оттуда снова через Хабаровск и Магадан по колымской трассе до Сусумана. Видно, добывать золото – это единственное, что я сегодня могу.
      «23 мая, 1957. И вот я снова на Колыме. Говорят, что даже к месту, где жестокие морозы и вообще жестокий климат, привыкают, я с этим теперь согласен. Когда работал на судне, мне чего-то не хватало, не было дня, чтобы я не вспоминал о Колыме, может
      быть, потому, что все же здесь прошло столько лет жизни. С Риммой у меня тоже хорошо, мы скоро должны быть вместе. Она сейчас в Хабаровске. По-прежнему работа, мне приятно, что я могу много работать».
      «27 августа, 1957. Мы с Риммой вместе, то есть муж и жена. С первых дней жизни ругаемся, причем довольно часто. Но все это должно пройти, я уверен, что мы с ней будем жить хорошо. Я где-то слышал, что чем у женщин больше появляется морщин, тем сильнее сглаживаются неровности ее характера. Это, конечно, так…
      Встретил много ребят, с которыми был в лагерях».
      «17 февраля, 1958. Работаю снова на «Фрунзе», на новой террасе Сусумана. За все годы не встречал шахты, которая бы отрабатывалась так трудно. Но ребята верят в свою работу, могу радоваться, что такой спаянный, крепкий коллектив. С Риммой тоже не совсем в порядке, ругаемся, но реже. Новый год провели плохо: несколько часов я сидел в милиции, хотя не был виноват. Не знаю почему, мне кажется, что милиция относится ко мне плохо, хотя для этого нет причин. Но у них, видно, понятие: раз человек был в лагере, значит, он негодяй. Жаль, что они думают так, мне это очень неприятно».