СЛАВЬСЯ ПТИЦА УДАЧИ!

Я только что слез с грузовика, в кузове которого трясся не знаю сколько часов. Теперь стоял у высокого дувала, глядел на огромные красно-жёлтые яблоки. Пустой мой желудок сводило судорогой. Сколько ещё времени пройдёт, пока раздобуду еды, неизвестно. А тут сами в рот просятся сочные яблоки. Легче всего, конечно, взять увесистый голыш и шибануть парочку-другую. Но на шум может прибежать хозяин сада. А я теперь знаю: на новом месте лучше не попадать во всякие истории…

Если бы давали звание чемпиона за лазание по заборам, уверен, я бы стал обладателем золотой медали чемпиона. Раз! – и я оказался верхом на дувале. Вот они, миленькие, душистые жёлто-красные яблоки, сами прижимаются к моему лицу. Бери и ешь на здоровье. Но я не стал их рвать. Потому что этот сад оказался не просто садом, а парком культуры и отдыха. Во всяких парках много народу, но тут людей собралось видимо-невидимо.

Большая площадь у памятника Алишеру Навои была уставлена несколькими сури[5]. На них сидели седобородые дедушки, пожилые люди с орденами и без орденов и попивали чаёк. Вдоль аллей, обсаженных цветами, гуляли приодетые парни и девушки. Между ними сновали мальчишки в пионерских галстуках. В стороне от аллей, под деревьями, жарились на мангалах шашлыки. От них шёл такой дух, что у меня слюнки потекли. Рядом с жаровнями дымился огромный котёл, установленный над врытым в землю очагом. Длинному дяде, готовившему плов, помогали пятеро здоровенных парней. Женщины в цветастых платьях пекли в печах – тандырах квадратные пирожки – самсу. Пыхтели паром, как паровозы, три пузатых медных самовара. Ребята моего возраста разносили чай. В общем, не поймёшь: свадьба – не свадьба, собрание – не собрание.

Я надел на голову свою шапочку, спрыгнул в сад и прямиком пошёл к женщинам, которые уже вынимали из тандыров румяную, пышущую жаром самсу и складывали на огромной плоской плетёной корзине. Я подсел к корзине и одну за одной съел три штуки самсы. И только после этого внимательно огляделся вокруг.

Женщины в цветастых платьях, и шашлычник, и те пятеро здоровенных парней, и длинный повар, и мальчишки, что разносили чай, и старики, сидевшие на сури, и гуляющие в аллеях парни и девушки – все кого-то ждали, то и дело поглядывали на ворота парка, украшенные алыми полотнищами.

Потом я увидел мальчишку на дереве. У него были разноцветные глаза. Один голубой, а другой – чёрный.

Я снял шапочку и подошёл к дереву, на котором сидел Разноцветный.

– Эй, послушай, что тут происходит?

– Ты разве не знаешь?

– А то бы спрашивал?

– Давай сюда, потом скажу.

Я залез на дерево, поудобнее устроился на суку рядом с Разноцветным.

– Выходит, ты не знаешь, что тут будет? – переспросил он, болтая ногами. – Сегодня здесь будет вечер поэзии. Из города поэты приехали. Стихи читать. Сейчас они в гостинице. Сырые яйца глотают.

– Яйца? И притом сырые? – сморщился я. – Я бы на их месте шашлычку отведал…

– У тебя, друг, голова работает? Зачем вообще поэты сырые яйца глотают? Чтобы голос был крепким, чтобы свои стихи громко-громко кричать. Наш раис[6] четыре ящика яиц отправил им в гостиницу.

– Понятно, – сказал я. – Лишь бы они справились с этими ящиками… А стихи – стихи я люблю слушать.

Вскоре все люди собрались на площади у памятника. И тогда в конце аллеи появились поэты. Восемь человек. Впереди шёл маленький и кругленький, как шарик, поэт. У него и глаза, и очки, и голова тоже были круглыми. За ним цаплей вышагивал высокий и худой человек. Волосы его были с проседью, а лицо – удлинённое и сужающееся книзу. Остальные поэты все выглядели одинаково. Не высокие и не низкие, не худые и не толстые. И одеты одинаково: в серые костюмы и остроносые сверкающие туфли.

Как только показались поэты, все вскочили с мест и захлопали в ладоши. Длинный поэт расчувствовался, когда пионеры поднесли цветы. Он поймал маленькую девочку, совсем не видную из-под огромного букета, и поцеловал в макушку. Все опять зааплодировали. Я позабыл, что сижу на дереве, – давай тоже хлопать и не заметил, как с грохотом полетел на землю. Но на это никто не обратил внимания. Даже Разноцветный. Я снова забрался на дерево.

Первым выступил кругленький поэт. Звали его Мамарасулом Балтой. Я слушал его очень внимательно, но разве с первого раза выучишь стихи наизусть? А содержание сразу запомнил.

Степи вы мои, степи прекрасные! На цвет яркий ваш, напоминающий маргеланский наш атлас, на этот цветущий лик ваш я не нагляжусь никак! Красотой, как пламенем, жжёте вы мне сердце, о степи, степи вы мои…

Поля мои дорогие, поля прекрасные! С весны соловей начинает воспевать вас и до поздней осени не умолкает. Поёт себе и поёт, до того высоки ваши урожаи, так вы полны сокровищ, прекрасные мои поля, поля вы мои…

Поэта слушали затаив дыхание. И никто не шевельнулся, когда он кончил читать. Мамарасул Балта слез с трибуны. Тогда все встрепенулись, зашумели, повскакали с мест и бурно захлопали в ладоши.

– Спасибо, сынок, здорово описал ты наши поля. Всё так похоже!

– Вот это стихи! Текут, как ручеёк!

– А пустыню изобразил – просто прелесть, будто и не пустыня!

– Смотри, ни разу не запнулся, а?! – восхищённо двинул меня по ноге Разноцветный, Я лягнул его в ответ и сказал:

– А голос-то какой звонкий, точно медный колокольчик, а?!

Кто-то из колхозников подбежал к поэту и накинул на его плечи новый шёлковый полосатый халат. Другой надел тюбетейку. Третий подарил яркий поясной платок. Вот это да! Мы с Разноцветным пронзительно кричали и угощали друг друга восторженными тумаками.

Поэты, видать, здорово налегли на сырые яйца – читали стихи до поздней ночи. Но я уже не мог внимательно слушать. Гляди-ка, думал я, как народ любит поэтов. Это же потрясающе! А я, глупец, в агрономы подался – одни неприятности себе нажил. Столько старался, бился, и никто спасибо не сказал. Наоборот, чуть не осрамили человека из-за какой-то ширы… А поэту и дела нет до вредителей.

Съел ящичек яиц, прочитал стишок про степь – и тебе тут же подарят новенький халат, тюбетейку и платок. И самое главное, если станешь поэтом, ты можешь говорить-говорить, читать-читать свои стихи, и все будут внимательно слушать. Да, конечно, поэтом быть в тысячу раз лучше, чем агрономом!

Вечер кончился. Я соскочил с дерева, надел шапку и присоединился к поэтам, чтобы не отстать от них.

Гостей долго уговаривали задержаться, погостить в колхозе. Но они вежливо отказались, расселись по «Волгам» и тронулись в путь.

Я решил держаться поближе к главному поэту – Мамарасулу Балте. И полез в его машину. Места свободного в ней не оказалось. Пришлось сесть на колени главного.

– Послушай, Сайдулло, – озабоченно сказал сразу Мамарасул Балта, тщетно пытаясь пошевелить ногами. – В последнее время даже свой собственный вес стал чересчур тяжёлым. Вот сейчас, например, к концу дня, во мне будто прибавилось килограммов сорок – пятьдесят, не меньше.

Я пожалел поэта, тихонько приподнялся и растянулся на коленях всех трёх поэтов, сидевших на заднем сиденье.

Машина птицей летела по гладкой дороге. Я долго слушал не совсем понятные разговоры поэтов и незаметно уснул. Иногда, просыпаясь, я слышал чудные слова: «Инверсия, ассонанс, подстрочники, гонорар, тираж». Они звучали для меня как песня. Поэты говорили ещё, что кто-то зарезал чей-то кирпич, что кто-то не умеет толкаться. «Не знаю, как можно зарезать кирпич, – подумал я, – но толкаться-то уж я умею». Хорошо стало на душе: значит, я смогу стать поэтом.

Потом, когда поэты беспокойно заёрзали на месте, я проснулся окончательно. К тому же сильно разболелось правое плечо, которое лежало на острых коленках поэта Сайдуллы.

– А вот и родной наш город! – звонко прокричал Мамарасул Балта.

Я кинулся к окошку. Тысяча тысяч огней. Бесконечные ряды высоких домов. Бегущие друг за дружкой машины, рогатые троллейбусы, красные трамваи. И люди, люди, люди… Миллион людей!

Я вдруг почувствовал, что в моей душе тоже родились стихи и сейчас они полетят навстречу этому волшебному городу.

– Улицы вы мои, улицы! – заорал я. – Незнакомые, чудесные, прекрасные улицы. Как вы гладки, как вы ровны, улицы! Ночи бессонные мои, вы улицы, улицы, улицы!..

– М-да, – сказал Мамарасул Балта, потирая виски. – Сайдулло, братец, это ты меня цитируешь?

– Нет, Мамарасул-ака, я думал, вас вдруг посетило вдохновение и вы обогатили нас новым шедевром…

– Переутомился, видать… – вздохнул Мамарасул-ака. – Ох, возраст ты мой, возраст!..

Ночевать я остался у Сайдулло-аки. Мне очень понравился его широкий и мягкий диван. Спал, как на перине, ни разу не просыпался. Конечно, Сайдулло-ака и не подозревал, что у него сегодня переночевал дорогой гость Хашимджан – будущий знаменитый поэт.

РИФМЫ, ГДЕ ПРОДАЮТСЯ РИФМЫ?

Я впервые попал в такой большой город. Большой, как наш кишлак и ещё сто таких кишлаков. Целый день гулял по широченным улицам, тенистым скверам. С помощью волшебной шапки побывал в кино, цирке и театре кукол. К вечеру ноги подгибались в коленках от усталости. Эх, где ты, чудесный диван Сайдулло-аки! А я, как нарочно, не запомнил адреса поэта. Если бы и запомнил, не нашёл бы, наверное. Ведь тут дома как инкубаторные цыплята – все одинаковые.

– Скажи, дорогая шапочка, куда мне теперь деваться?

– Право, не знаю, Хашимджан. Но ты всё же посмотри, что над этим зданием написано?

«Гостиница», – прочитал я горящую красными буквами надпись и ринулся к стеклянным дверям. У окошка администраторши толпились люди. У многих в руках были деньги.

«А у меня-то денег нет!» – подумал я и, надев волшебную шапочку, поднялся по лестнице наверх. Тогда я не знал, что наверх ещё можно взлететь на лифте.

На третьем этаже почти все комнаты были свободными. Я занял самую маленькую, в которой стояли койка и письменный стол, и тут же завалился спать.

В полночь я проснулся. Гостиница мирно спала. С улицы доносился шум изредка проезжающих машин. Я сел к столу и начал тренироваться писать стихи. Штук двадцать накатал до утра. Вот обрадуются-то в редакции! (Я ещё в машине Мамарасула Балты узнал, что стихи носят в редакцию.) … В подъезде редакции за письменным столом сидел усатый старик в очках. Он надменно и холодно поглядывал по сторонам.

– Здравствуйте, Вот, я стихи вам принёс…

– Я энтим делом не занимаюсь. Я вахтёр, – гордо сказал старик и отвернулся. – Неси наверх.

Вот бюрократ, а? Дослужился до вахтёра и разговаривать с простыми людьми не желает. Наверно, только знаменитостей признаёт. Ничего, скоро и я себя покажу, мало осталось ждать…

Я долго бродил по коридору, пока не догадался толкнуться в дверь с табличкой «Отдел литературы и искусства».

Начальник отдела уже читал стихи. А поэт, хозяин тех стихов, курил сигарету, развалившись на диване.

– Меня зовут Хашимджаном Кузы… – сказал я бодрым голосом. – Вот, стихи вам принёс.

– Очень приятно, – буркнул начальник отдела и, не подымая головы, сунул мне руку: – Джура Джуман. Садитесь.

Я сел рядом с поэтом, тоже закинул ногу на ногу и стал терпеливо ждать, когда освободится начальник.

С удовольствием прочитав стихи (про себя), Джура Джуман некоторое время глядел на мои запылённые башмаки, перевёл взгляд на живот и лишь потом посмотрел в лицо.

– Слабые стихи, юноша, – прошептал он. – Не пойдут.

– Как – слабые?! – возмутился я. Человек ночь не спал, трудился, и вот тебе: «Слабые, не пойдут!» А ведь читал с удовольствием, я по лицу видел.

– Пойдут, очень даже пойдут, – сказал я твёрдо.

– Но это не стихи, а набор слов?

– Где слова, там и стихи, – сказал я ещё твёрже.

– Да, слово – это наше орудие, молодой человек. Но… кстати, как вас величать, запамятовал что-то…

– Поэт Хашимджан Кузы.

– Так вот, Хашимджан Кузы. Отчасти вы правы: язык человека – это уже поэзия. Но ведь у той же поэзии есть свои законы, своя техника. «Шагал – мера, салам – шурпа…» Это же никуда не годится, молодой человек.

Джура Джуман выбежал из-за стола и потряс кулаками, в которых зажал листки бумаги с моими стихами.

– Ищите, днём и ночью ищите рифмы. Не жалейте времени. К чёрту верлибр! Не ходите с поклоном к этим циркачам от поэзии!

Джура Джуман обессиленно упал в кресло и закрыл глаза.

Я смотрел на него с уважением. Вот ведь какой человек: всё насквозь видит. Сразу узнал, что я вчера в цирк ходил. Конечно, если поэтам это запрещено, больше никогда не пойду в цирк.

– Спасибо, товарищ Джура Джуман, – сказал я, вставая. – Спасибо за советы. До свидания.

– Счастливо! – выкрикнул он, не открывая глаз, Да, не прошли мои стихи.

Но отчаиваться не стоит. Сказал же Джура Джуман «ищите». Значит, надо искать. Весь город переверну, но найду то, что мне необходимо. Я вообще такой – уж если возьмусь за что, зубами вгрызусь, руками, ногами вцеплюсь, но не отступлюсь от своего.

Первым делом я зашёл в книжный магазин. Красивая девушка, что стояла за стойкой, поглядывала в маленькое зеркальце и мазала на губы что-то красное.

– Тётенька, рифмы у вас есть?

Девушка и бровью не повела. Разобрали, наверно, все рифмы.

– А верлибр? – спросил я, понизив голос.

Продавщица повернулась ко мне и посмотрела как на пустое место,

– Не поступали, – с трудом выдавила она из себя. – И не ожидается.

– А что у вас ожидается?

– Не мешай, мальчишка, работать! – взвизгнула девушка. – Иди в культмаг. Ходят тут всякие…

Я вошёл в культмаг. А оттуда послали в хозмаг. «Они вчера только получили товар. Может, и завезли партию». Но и здесь продавец лишь руками развёл:

– Что ты, сынок! Одни алюминиевые тазики привезли. Ни рифм, ни верлибров в этом квартале не ожидается.

Я целый день ходил из магазина в магазин, обошёл скобяные лавки, побывал в мастерских – всё без толку. Кто-то посоветовал сходить на базар: «Чуть переплатите, но зато найдёте всё, что вам нужно. А вы, видать, ищете дефицитный товар». Но и оттуда я вернулся ни с чем. Торговки слушали меня и качали головой.

– Нет, таких нет. Сами бы отхватили дочерям и невестушкам по одной хотя бы штуке. Но ты, сынок, купи лучше японский свитер. Из чистой шерсти. А может, транзистор возьмёшь? «ВЭФ-12»! Первый класс!

Этого только мне и не хватало: купить приёмник и слушать музыку!

Я целый вечер провалялся на койке, с тоской разглядывая какие-то жёлтые подтёки на потолке. Потом это мне надоело. Пусть у меня ни техники, ни рифм, ни ритма, ни даже верлибра нет, но стихи я писать буду! И никто меня не остановит.

За какой-то час я исписал целую кучу бумаги. Вот так-то! Теперь можно и в постель. Недаром же говорят: кончил дело – спи смело.

Утром в девять часов я был в редакции. Джура Джуман сам вышел мне навстречу.

– Опять пришёл, поэт? Ну, как успехи? Пошли дела-то?

– А как же! Всю ночь писал, даже глаз не сомкнул.

– Давай сюда!

– Пожалуйста…

Джура Джуман плюхнулся в кресло, в котором вчера уснул, прочитал мои стихи (опять про себя!), потом, точь-в-точь как в прошлый раз, по очереди, осмотрел мои ноги, живот и впился взглядом в лицо.

– В каком классе ты учишься, поэт?

– Не учусь, – сказал я и прикусил язык: узнает правду, выгонит ещё. – Школу кончил…

– Та-ак. А какого поэта ты любишь?

– Я всех поэтов люблю.

– Хамида Алимджана читал?

– Нет, такого не знаю, – признался я честно. Лучше бы о стихах разговаривал, чем спрашивать, кого я читал.

– С Гафуром Гулямом, надеюсь, знаком?

– А как же! – обрадовался я. – Он мне однажды чуть ухо не оторвал, когда я в колхозный сад залез. Только его не Гафуром Гулямом зовут, а Гафуром Кривым. Он сторожем работает…

– Хорошо хоть, что Кривого Гафура знаешь… – прошептал Джура Джуман и закрыл глаза. Опять, видно, уснул. Я постоял возле него, постоял и тихо пошёл к двери.

– Постой! – взревел вдруг Джура Джуман. – Какой же ты поэт, если не знаешь ни одного поэта?

– Как не знаю? Мамарасула Балту, например, знаю, Сайдуллу, вас, товарищ Джура Джуман, знаю…

– О-о! – простонал Джура Джуман. – Помолчи или я выброшусь в окно!.. Если хочешь писать, молодой человек, иди и читай стихи наших больших поэтов. А ещё, конечно, изучи творчество Пушкина, Лермонтова, Маяковского! Вот так-то, наизусть выучи все стихи. Без этого не только поэтом, человеком не станешь!

Услышав эти слова, я пулей вылетел в коридор. Ничего себе, посоветовал. Спасибочки, товарищ Джуман! Я должен читать чьи-то стихи! Я должен выучить их наизусть! Да если бы я хотел читать и зубрить стихи – сидел бы себе в школе! Зачем же я из дому-то убежал?..

Ни одной книжки не прочитаю, а поэтом стану. Увидит ещё мой дорогой Джура Джуман! Пусть не думает. Пока существует волшебная шапочка, я не пропаду. Разве не так, моя дорогая?

– Ну конечно, как же иначе! – пропищала она в ответ.

– Значит, поможешь мне? Скажи-ка, с чего начинать дело, чтобы стать поэтом?

– Для начала зайди вот в это кафе. Я с самого утра слышу, как у тебя в желудке играет музыка. Поешь, а там посмотрим, что делать.

– Золотые слова, моя дорогая!..

Я надел шапочку, зашёл в кафе, подсел к шумной компании, что веселилась за уставленным яствами столом, и принялся за дело.

Для начала я разузнал адреса всех поэтов, которых видел в Голодной степи. Потом побывал у них дома, посмотрел, как они работают. Сайдулло-ака, оказывается, пишет стихи по ночам. А его сосед, поэт Эркин Хамид, в это время третий сон видит.

Но когда Сайдулло-ака перед рассветом укладывается спать, Эркин Хамид выскакивает из постели и начинает строчить длинные-предлинные стихи.

Я три ночи подряд следил за самим Джурой Джуманом, но ни разу не застал его за работой. Вечером сидит у телевизора (от позывных до позывных, все передачи подряд смотрит), ночью спит, а утром идёт на службу. Если он и пишет стихи, то, наверно, в редакции, когда никто не мешает. А рифм, оказывается, у самого Джуры Джумана тоже нет. Я их долго искал, но ни в шкафу, ни в ящиках стола не на шёл. И тогда со злости съел все шоколадные конфеты, которые поэт купил, идя с работы. Пустой же кулёк я вложил в руки спящей девочки.

Джура Джуман включил телевизор, налил в пиалу чая и потянулся за конфетами,

– Куда конфеты подевались? – крикнул он, не найдя кулька.

– Не знаю, – ответила из кухни жена Джуры Джумана. – Ты же их на стол положил. Может, Дильбар взяла?

Джура Джуман побежал в спальню и через секунду вернулся испуганный, с пустым кульком в руке. Показав его жене, рванулся обратно.

– Дильбар, вставай, доченька! Как ты могла съесть кило конфет? Тебя не тошнит?

Девочка проснулась и удивлённо посмотрела на отца:

– Что случилось, папочка?

– Разве можно съесть сразу столько конфет? Это же вредно. Жена, неси скорее кислого молока.

Жена прибежала с двумя бутылками кефира,

– Пей скорей! – приказал Джура Джуман.

– Не буду! Не хочу! – захныкала Дильбар.

– Будешь! Хочешь! – решительно сказал Джура Джуман, но, услышав позывные телевизора, выбежал из комнаты.

А мне только этого и надо было. Взял я бутылки из рук девочки и выпил весь кефир, чтобы не отравиться.

– Вот и молодец, доченька! – обрадовалась мама Дильбарки, увидев пустые бутылки. – А теперь спи… Время позднее.

Я посмотрел на часы: половина десятого. Значит, самая пора идти к Сайдулло-аке. Сейчас у него работа в разгаре. Есть на что посмотреть.

Когда я вошёл в кабинет, Сайдулло-ака бегал из угла в угол и шептал какие-то шипящие слова. Чтобы не мешать ему, я прилёг на диване.

Сайдулло-ака остановился у стола, сморщился, как от зубной боли, погрозил пальцем стопке чистой бумаги. Растворив окно, он некоторое время глядел в темноту, а потом схватил авторучку и… давай писать!

Строчки так и летели друг за дружкой, стопка бумаги таяла прямо на глазах.

Но вдруг ручка споткнулась и остановилась. Сайдулло-ака простонал, скомкал исписанные листы бумаги и вышвырнул их в окно.

И тут меня осенило: если Сайдулло-аке не нравятся эти стихи, то, может, мне они пригодятся? Перепишу и отнесу в редакцию. Зачем же добру пропадать?

Утром я сидел перед Джурой Джуманом.

– Дай лапу, поэт! Поздравляю! – закричал он, заглянув мне прямо в глаза. – Вот это я понимаю! Талантливо! Добротно! Изрядно, видать, потрудился, сразу видно…

– Да, Джура Джуман-ака, нелёгкое это дело – писать стихи, – сказал я, развалясь на диване.

– Отлично, отлично! Правда, вот эта строфа несколько вялая, но исправить её – дело минуты. Уберём один глагол, два местоимения – и порядок. Прозвучит как выстрел!

– Значит, напечатаете мои стихи?

– Постараемся.

– С фотокарточкой?

– Собственно, зачем с фотокарточкой?

– Я думал… хотел, чтобы директор… мама… – забормотал я, потом махнул рукой и улыбнулся: – А вообще можно и без фотокарточки.

– Не гонись за славой, юноша. И тогда она сама придёт к тебе, – печально сказал Джура Джуман. – Я её завоевал именно таким образом.

Помолчав, он добавил:

– А стихи постараемся дать. В ближайшем номере. О, если бы вы знали, как я был счастлив! Иду по улице – танцую, прыгаю, песни распеваю!

– Ты что, мальчик, свихнулся? – схватил меня за руку прохожий, на которого я случайно налетел.

– Я поэт, дяденька, поэт! На днях напечатают мои стихи!

– Мало ли что поэт! Если ты поэт, то иди, как все люди, и не задевай встречных! Вот, например, когда мне было пятнадцать лет…

Прохожий крепко вцепился в мою руку и рассказал про своё детство, про то, как он пошёл в первый класс, какой он был умный и способный мальчик, какие у него были хорошие товарищи и что все они стали большими людьми… И даже длинный рассказ прохожего не смог затмить солнца, которое сегодня взошло над моей головой.

Джура Джуман сдержал слово. Стихи напечатали на самом видном месте – на четвёртой странице газеты, среди разных важных объявлений. И я принёс новые, которые собрал под окнами поэтов или выудил у них из корзин для бумаги.

Джура Джуман исправил кое-какие орфографические ошибки, и новые стихи тоже напечатали. Теперь я обедал без помощи шапки. Гордо садился за стол, заказывал, что душе угодно, и расплачивался своими собственными деньгами.

Да, наконец-то взошло моё солнце. А дома небось и не знают, что я стал поэтом. Напишу-ка Арифу письмецо. Он всегда делал мне добро, а я его обижал. Как раз и прощения попрошу. И сообщу, что теперь я поэт и что только фамилию немножечко изменил: стал Хашимджаном Кузы. Ещё напишу, что очень соскучился по маме, что она мне снится каждый день.

Отправив письмо, я собрал свои последние стихи и пошёл в редакцию. Джура Джуман встретил меня у дверей.

– А-а, поэт! – сказал он, глядя на мои ботинки. – Вовремя пришли, молодой человек. Очень вовремя.

«Вот ведь какие дела, уже и на „вы“ перешёл!» – подумал я про себя. А вслух спросил:

– Что-нибудь случилось, Джуман-ака?

– Сейчас узнаете. Посидите немного. У меня отчего-то на душе стало холодно.

Через минуту Джура Джуман вернулся. За ним в кабинет ввалились Сайдулло-ака, Эркин Хамид, Ташкын Абид, Захид Тухта и другие поэты – все, у кого я бывал дома.

– Вы сами написали стихотворение «Родной край», опубликованное в нашей газете? – спросил Джура Джуман, глядя мне прямо в глаза.

– Конечно, сам!

– Это ложь! – воскликнул Сайдулло-ака. – Это мои стихи.

– Кто писал стихи «О тебе пою, хлопкороб»? – опять спросил Джура Джуман. Лицо его стало белым-бело.

– Я сам писал. Своей собственной рукой.

– Ах вот как! – взревел вдруг Эркин Хамид и, пригнувшись, пошёл на меня. – Я тебе докажу, мальчишка, что это мои стихи, а не твои!

– Мошенник!

– Плагиатор!

– Тунеядец!

– Наглый воришка!

– Лентяй! – летело на меня со всех сторон.

Вот странные люди! Сами выбрасывали стихи, а когда человек подобрал их, начисто переписал и напечатал в газете, – это им не понравилось.

Поэты медленно окружали меня. Я успел изловчиться, надел волшебную шапочку и был таков – выскользнул в коридор. Дёрнув по пути за вислый ус бюрократа-вахтёра, выскочил на улицу.

Опять погасло моё солнце.

СУЩЕСТВУЮТ ЛИ ЛЮДОЕДЫ?

Я целый день не вылезал из амбара, где хранились гостиничные подушки, простыни, одеяла и матрацы. То спал, то ходил из угла в угол и всё думал о своей невезучей жизни. Потом мне это надоело. «Неужели я не найду себе работы получше! Подумаешь, поэт!» Взять, например, эту самую Этибар Умаровну, администраторшу гостиницы. На всех глядит как кошка, готовая схватить зазевавшуюся мышку. И ещё взятки берёт. Я своими глазами видел. Кто бы ни пришёл в гостиницу, только и слышит от неё: «Мест нет, не было и не будет!» В самом же деле половина гостиницы пустует.

– Очень просим вас, девушка, найдите нам два места! Издалека приехали, негде переночевать! – упрашивают гости.

Этибар Умаровна долго глядит на них своими телячьими, равнодушными глазами. Потом нехотя говорит:

– Раньше чем через пять дней ни одно место не освободится…

На её языке это означает: «Дадите пять рублей, получите одно место. Ещё пятёрку дадите – ещё одно место будет» Конечно, не все понимают этот её кошачий язык. Но кто пошустрее, те сразу смекают. Закладывают в паспорт пять или десять рублей и вежливо подают администраторше.

– Шарифа! – кричит тогда Этибар Умаровна лифтёрше. – Проводи наших дорогих гостей в сто седьмой номер Повезло им: как раз номер освободился!

Почему бы, например, мне не отучить Этибар Умаровну от дурной привычки брать взятки? Стихи каждый может писать, а помочь приезжим – поди попробуй. А я могу это сделать, потому что на голове у меня моя чудесная-расчудесная шапочка!

Я написал записочку и сунул её в карман администраторши, «Многоуважаемая Этибар-апа, – говорилось в ней, – будьте осторожны! Уже целую неделю за вами следит переодетый милиционер. Он знает про все ваши делишки!» Этибар Умаровна полезла в карман за носовым платком и заметила записку. Брови её задрожали, как хвост мышонка завидевшего грозного кота. Телячьи, сонные глаза округлились и побежали по сторонам. «Кто из этих людей переодетый милиционер?» – говорили они, перебегая с одного человека на другого.

– Берегитесь, он следит за каждым вашим шагом! – прошептал я, почти вплотную подойдя к Этибар Умаровне. Она ойкнула, нырнула вниз и спряталась под столом.

– Всё равно он всё видит! – сказал я громче. Тогда Этибар Умаровна вылезла из своего убежища, поставила на стойку дощечку с надписью «Добро пожаловать дорогие гости! Мы рады вас обслужить!» и побежала в кабинет директора. Через минуту они выскочили вдвоём. Лица их посинели, как недоспелые помидоры после первых заморозков.

Директор проверил список постояльцев гостиницы. Против фамилий подозрительных поставил красным карандашом галочки.

– Любой из этих товарищей может оказаться переодетым милиционером, – сказал он, ткнув пальцем на птички. – Так вот, приказываю каждого из них обслуживать самым наилучшим образом. Приносите им в номер пиво, дайте в ванную горячую воду, включите телефоны. Объявите, что они могут не гасить свет и после девяти часов вечера.

Потом Этибар Умаровна обошла номера тех постояльцев, с кого получила при въезде взятку, и вернула им деньги. Правда, несколько человек из этих людей тоже мне не понравились: вместо пяти рублей они вытянули у Этибар-апа десять, а вместо десяти и все двадцать рублей.