Тридцать рублей дяди милиционера

Мы проехали одну станцию, остановились. Поезд тотчас окружило множество милиционеров и людей с красными повязками на рукаве. Всех безбилетных детей, ехавших в тамбуре, в вагоне или на крыше, они выводили из поезда. Визг, крики, плач. Вопросов, куда едешь, зачем, никто не задаёт. Всего лишь: «Покажи билет!» – «Нету» – «Ну-ка марш со мной!»

Путешествовавших без билета ребят, вроде нас, набралось около тридцати. Всех заперли в узкую, длинную комнату при вокзале, похожую на вагон трамвая. Большинство пленников, выяснилось, были карманниками, хулиганами. Они кричали, свистели, колотили в окна и двери – мои младшенькие чуть с ума не сошли от страха.

Два парня с повязками на руках провели нас в милицейскую комнату. Начальником оказался молодой человек с расстёгнутым воротом гимнастёрки, рукава закатаны до локтей, точно приготовился к драке.

– Ну, молодые граждане, – оглядел он всех нас с головы до ног, остановил взгляд на мне. – Ты, видать, старший? Как зовут?

– Арифджан.

– Фамилия?

– Мирзаев.

– Куда вы ехали?

– Никуда. Мы уже доехали.

– Ах, так вы из Ковунчи? Зачем ездили в город?

Терять мне нечего, буду врать, что придётся, решил я. Будь что будет.

– Маму ездили проведать.

– Постой, постой… – Дядя милиционер подался вперёд, разглядывая меня. – Ты не Мирзы-аки сын?

– А чей же ещё?

– Вот тебе на! А ты меня не узнал?

– Нет… хотя кого-то напоминаете…

– До войны я у вас частенько бывал.

– К нам многие ходили…

– Что верно, то верно. Для гостей ваши двери всегда были открыты. Как себя чувствует мама?

Значит, так: этот человек или принимает нас за кого-то другого, или подыгрывает мне. «Игру надо поддержать, – решил я. – Авось повезёт».

– Неплохо, – скуксился я. «Надо бы заплакать», – мелькнуло в голове.

– Известно хоть, когда на ноги встанет?

– До скончания веков, говорят, не покинет постели.

– Не расстраивайся, Арифджан, – подбодрил меня дядя милиционер. – Это такая болезнь… сразу не излечивается… Алим, ты не узнал этих ребят?

– Нет, – покачал головой вошедший в комнату парень.

– Это дети Мирзы-аки. Помнишь, до войны работал председателем райисполкома? Прекрасный человек, я у него три месяца в секретарях ходил. Сейчас он на фронте. Проводи ребят. Арифджан, деньги хоть есть у тебя? На тебе, тридцатки хватит?

– Хватит! – вскричал я.

Таким образом, детей бывшего председателя райисполкома со всеми предосторожностями перевели через железнодорожную линию, пожелали доброго пути и всяческих благ. Оставшись одни, мы от души посмеялись над своим приключением. Давно мы так не хохотали. Ещё совсем недавно мои младшенькие испуганно жались друг к дружке, как птенчики, попавшие в закрытую комнату, лица их посерели, точно помидоры, прихваченные морозом. А сейчас они разрумянились как розы, глаза сияли, будто вобрали в себя всю радость, какая только есть на свете. Эх, много ли человеку надо?!

Однако смех, весёлые вскрики, радость длились недолго, сверкнули, полыхнули, как молния на весеннем небе, исчезли… «Куда теперь идти?» – возник вопрос. Долго стояли мы в молчании, глядя друг на друга. На лицах наших были написаны страх, сомнение, растерянность. Как нам дальше быть? Может, поблизости есть чайхана, где удастся провести ночь, а завтра опять попытаться сесть в поезд? Нет, ни в чайхану, ни на вокзал соваться нечего. Сразу схватят. Одних отправят в детдом, других – в детколонию, и опять окажемся мы все врозь, когда с таким трудом собрались вместе.

– Зулейха, как нам дальше быть?

– Не знаю, ака…

– А ты что скажешь, Чернушка?

– Надо поскорее уходить отсюда, вот и всё.

– Усман, ты что предлагаешь?

– Пойдём пешочком.

– Ты в своём уме, это до Коканда-то пешочком?!

– А что тут такого? Рабию я возьму на руки.

Быстро опустилась темнота. На дороге обезлюдело. Хоть бы арба какая подвернулась или фургон, попроситься в пассажиры, – ничего нет. Будь что будет, решили мы разыскать чайхану.

Она находилась недалеко от милиции. В маленькой комнатке набилось человек сто, были здесь демобилизованные солдаты, мешочники, спящие в обнимку со своими пухлыми хурджинами. Пожилая женщина поит из стакана чаем четверых худеньких детишек, сбившихся в кучку, как напуганные цыплята. В углу обросшие дядьки рассуждают о войне…

На наше счастье, у самых дверей освободилось местечко. Я усадил своих, потом пошёл купил у чайханщика на милицейские деньги три лепёшки, горсточку конфет «печак», чайник чаю. Сидим ужинаем. Хромой чайханщик украдкой посматривает на нас. Уж не собирается ли он сдать нас милиции, забеспокоился я, но нет вроде, в глазах доброта светится, жалость… Я решился подойти к нему.

– Дядя, нельзя у вас переночевать? У нас деньги есть, заплатим.

– Откуда вы? – Чайханщик почему-то смотрел не на меня, а на моих младшеньких.

– Кокандские.

– Вас с поезда сняли?

– Да.

– Правительство издало приказ очистить поезда от беспризорников, мою чайхану тоже часто проверяют.

– Разрешите эту ночь провести у вас, дяденька, очень прошу.

– Тут рядышком милицейская контора, пойди спроси разрешения. Разрешат переночевать, я вам атласные одеяла постелю, не пожалею.

К своим я вернулся, едва сдерживая слёзы. Рабия уснула на коленях Зулейхи с куском лепёшки в руке. Аман ест, а у самого глаза слипаются, то и дело роняет голову. Чайханщик остановился над нами, держа в руках три чайника с латанными жестью носиками. Оглядел нас жалостливо, покачал головой.

– Ну-ка топайте все за мной.

– Куда вы нас? – испуганно вскочил я на ноги.

– Я вам место покажу, где переночуете. А на рассвете чтоб вас тут не было. – Чайханщик почему-то ущипнул Усмана за нос. – Давайте, давайте пошевеливайтесь.

В тёмном и сыром, пропахшем мышами амбаре находилась сури со сломанной ножкой, там и постелил нам чайханщик несколько драных курпачи[43], под голову подложил скатанную шолчу[44], задул коптилку и ушёл, оставив нас в кромешной тьме.

Проснулся я оттого, что кто-то дёрнул меня за ногу. Надо мной возвышалась фигура чайханщика.

– Ну, дети, вставайте и двигайте отсюда поскорее, сейчас начнётся проверка.

Мы не заставили ждать. Мигом встали, собрались в дорогу. Чайханщик, не глядя в лицо, сунул мне вчерашние тридцать рублей.

– Держи, позавтракаете где-нибудь. На станцию не вздумайте соваться – сразу попадётесь. За ночь три машины детей отловили.

Надо ли говорить, как напугало нас это сообщение! Отойдя подальше от чайханы, мы опять начали совещаться. На станции так и так нам нечего появляться: наших несчастных денег не хватит даже на один билет, а нас сколько? И билетов не достать. Любой милиционер сразу сцапает нас без лишних разговоров. Может, лучше всем вернуться обратно, в Ташкент? А вдруг отец вернулся с войны, разыскивает своих детей, а дедушка Парпи и Тухта-хала льют по нас слёзы?..

– Будем пробираться домой, – твёрдо заявила Зулейха. – Вдоль линии и пойдём.

– А что будем есть по дороге?

– Как-нибудь доберёмся, если даже придётся побираться, – поддержала Зулейху Дильбар Чернушка.

– Не будете ныть да хныкать, что устали?

– Нет! – хором закричали все.

– Придётся спать прямо в поле, под открытым небом…

– Ну и что?!

– Мы можем нарваться на волков или стаю бешеных собак.

– Не испугаемся!

Прячась и озираясь, мы пробрались на рынок, купили на деньги, ссуженные Исламом и Куршерматом, старую кастрюлю, нож, четыре коробка спичек, соли, немного хлеба и тронулись в путь. Эх, где-то ты лежишь, далёкий желанный Коканд?!

Коль попадёшь на тот свет…

Идём вдоль железнодорожной линии. Идём-шагаем то по хорошо укатанному, прямому шоссе, то ныряем в колючие кустарники, продираемся через камышовые заросли. Травы, деревья золотистые. Иногда начинает казаться, что всё кругом пожелтело: и небо, и солнце, и земля, и птицы – всё-всё. Пожелтели лица моих спутников, да и сам я, наверное, жёлтый-прежёлтый, как перезрелая дыня.

Нам неведомо, сколько мы уже прошли, неведомо, сколько ещё топать. Желудки наши пусты, лица хмуры, ноги устали, перебираем ими, точно кого-то на кладбище провожаем. В наших маленьких сердцах боль и горечь…

Позавчера я выменял на Шерматов пиджак и свои ботинки с высокими голенищами четыре лепёшки и миску плохо засушенного изюма. Сегодня утром мы доели и лепёшки и изюм. В кастрюле ничего, кроме кипячёной воды.

Рабия у меня за плечами, я её завернул в пиджак, спит, посапывая, как котёнок, уснувший у тёпленького сандала. Аман плетётся рядом. Он ни на шаг не отходит от меня. Даже спит, крепко обхватив ручонками меня за шею.

Зулейха с Дильбар бодрятся, шагают впереди. Наше имущество они повесили на палку, концы которой покоятся на их плечах. Они о чём-то болтают без умолку, то и дело кого-то поругивая: «Чтоб он сдох, чтоб его аллах прибрал». Диву даёшься, как эти две Девчоночки любят друг дружку.

Усман похож на пастушонка, поздно вечером плетущегося за стадом, волочит за собой суковатую палку.

– Ака! – дёрнул меня за штаны Аман. – хлеба, я говорю!

– Нету же хлеба, Аман. Ты знаешь.

– Тогда давайте изюма.

– Изюм тоже кончился. Хочешь кипяточку, у нас ещё есть.

– Не хочу, у меня внутри и так всё гремит.

Аман растянулся прямо на земле, заявил, что и шагу не ступит, пока чего-нибудь не поест. Когда Аман упрётся, его упрямство можно сломить лишь куском хлеба или хорошей сказкой. Но, как вы знаете, хлеба у меня нет, а сказки все рассказаны-пересказаны.

– Будешь послушным мальчиком, я тебе новую сказку расскажу, – выручила меня тут Дильбар.

– Врёшь, – не поверил Аман. Передав Рабию Зулейхе, я усадил Амана на плечи, тронулись. Дильбар начала сказку:

– В некотором царстве, в некотором государстве жил-был жадный бай. И был в доме у того бая старый-престарый вол, до того стар, что с места уже подняться не мог. Вывел однажды злой бай вола на улицу и говорит: «Работать ты не можешь, мясо твоё твёрдое, как дерево, – на пищу не годится, чего мне зря кормить тебя?!» Побил бедное животное палкой и прогнал прочь. Пошёл вол куда глаза глядят, печальный, не знает, куда приткнётся, как будет кормиться. Глядит, а навстречу ему, откуда ни возьмись, старая лошадь. Идёт она, еле ноги передвигает, плачет. «А, лошадь, ты чего это слёзы льёшь?» – поинтересовался вол. «Э, и не спрашивай, дружище вол, – отвечает лошадь. – Дела мои никудышные. Много лет я работала на жестокого ростовщика, а когда состарилась, выгнал меня из дому». – «Не расстраивайся, – успокоил лошадь вол. – Пойдём к реке, трава там высокая и сочная, будем жить и горя не знать».

Пошли они дальше. Смотрят, в арыке лежит собака, жалобно скулит. Спросили у неё, что случилось. Пуще прежнего заскулила собака и сказала: «Всю жизнь служила мулле верой и правдой, а когда состарилась, выгнал меня хозяин. Говорит, дом сторожить ты не можешь, волков боишься, зачем ты мне такая». – «Не расстраивайся, – успокоил собаку вол. – Пошли лучше с нами, будем жить у реки. Авось как-нибудь проживём».

И зашагали они – впереди вол, за ним лошадь, потом собака. Долго шли, немалый путь прошли. Вдруг смотрят, дом стоит у реки. Внутри тепло, уютно. Только расположились друзья отдохнуть, как откуда-то послышались страшный львиный рык, волчий лай и лисий плач. Все задрожали от страха. «Не бойтесь, – сказал вол, – силёнок у меня ещё на одного льва хватит». Только сунулся было лев в дверь, вол так поддал рогами, что у льва живот лопнул, как перегретая дойра. Лошадь обеими ногами лягнула волка, а собака, собрав последние силы, ухватила зубами лису за хвост, покрутила над головой и вышвырнула в окно. Страшные звери больше не появлялись. И стали здесь жить-поживать вол, лошадь да собака. Трава у реки была густая и высокая, дичи полно – сама в зубы лезла.

– И сытые они стали? – тотчас вернулся к своему Аман.

– Да, больше они никогда не голодали.

– А мне всё ещё есть хочется, – захныкал Аман.

Я шагал, не обращая на него внимания, но он стал тащить меня за уши – я и шагу уже не мог ступить.

Впереди давно уже маячил расположившийся в низине кишлак.

Я решил сходить туда вместе с Усманом.

Это было небольшое селение: одна улочка и около тридцати дворов. Домишки низенькие, неказистые, точно их кто-то понарошку строил.

Подошли к домику с покосившейся калиткой. Мы впервые решились попрошайничать, даже не знаем, как начинать. Быть может, просто постучаться, попросить кусочек хлеба? А если не дадут? Надо спеть что-нибудь жалостливое, все так делают… Только вот что бы такое исполнить? Ничего на ум не приходит.

Куда это годится? Чью жалость вызовут такие строки?!

Нет, не пойдёт. И вообще, ничего я не спою. Будь оно проклято, попрошайничество! Лучите с голоду подохнуть. Мне уже казалось, что нас окружила ребятня, дразнится, высовывая языки: «Попрошайка, попрошайка!..» Стало так обидно, так горько… Из глаз брызнули слёзы. Нет, нет! Не надо, не надо!

Убежав на окраину кишлака, я бросился на землю, начал бить себя по голове и плакать. Почему? Сам не знаю. Быть может, потому, что замучил своих младшеньких, желая вернуться в родной кишлак и зажечь свет в отчем доме? Быть может, потому, что поступил опрометчиво, боясь, что братики и сёстры растеряются по свету, лишил их забот и доброты хороших людей? И вот теперь они голодные, холодные, полураздетые…

Через какое-то время мне полегчало, точно растаял кусок льда в груди. Я лежал, молча глядя в синее небо, на разбросанные по нему отары белых облаков… Небо такое бескрайнее, бездонное. Говорят, когда человек умирает, душа его улетает ввысь. Неужели это правда? Возможно, душа мамы тоже парит в этой безоглядной выси… Да, вон, какие-то точечки летают в небесах. Быть может, это души умерших?..

Из груди моей вырвался стон, сердце больно защемило, и я начал шептать стихи, переиначивая песню, услышанную когда-то на празднике «Сумаляк» от Саджиды-апа.

– Ака! – дёрнул меня за ногу Усман. – Вон там старуха стоит. На нас смотрит.

Я сел. И вправду какая-то старуха из-под ладони смотрела в нашу сторону. Только сейчас я заметил, что мы находимся посреди рисового поля. Кое-где урожай уже сняли, сложили в стога, кое-где высокие золотистые стебли кивали налитыми колосьями, будто виноватые в чём-то…

Мы осторожно подошли к старухе. Это была низенькая, как Тухта-хала, женщина, но худющая – страшно глядеть. В руке она держала серп на коротенькой ручке, пояс обвязала двумя кисейными платками. Она сжала небольшой пятачок земли, да и тот был больше похож не на сжатое, а потравленное поле. «Старуха не умеет даже серпа держать», – пронеслось в голове.

– Тётушка, хотите, я вам помогу?

– Ой, мёд твоему языку, ты чей-то будешь? – обрадовалась старуха, глядя то на меня, то на Усмана.

Выяснилось, что у старухи был сын, но парня призвали в армию. Поле осталось несжатым.

Я взял в руку серп с короткой ручкой и с остервенением набросился на перезревший рис.

Встреча с «дикими» коровами

Эту ночь мы провели у самой железной дороги, под старым засохшим тутовником, на мягкой и нежной траве. Мы стали большими мастерами строить шалаши: вбиваем в землю палки, набрасываем на них одеяло, которое подарила нам худющая старуха, края огораживаем камышом или колючкой, и, глядишь, получается сказочный шатёр, достойный прекрасной царевны.

Правда, иногда удаётся переночевать в чайхане, а то и в доме какой-нибудь сердобольной женщины. Но чаще всего устраиваемся как сегодня.

Я тихонько высунул голову из шалаша.

Со стороны Ташкента, окрасив небо в багровый цвет, наступал рассвет. На дереве над самой моей головой расщебеталась незнакомая птица. Со стороны Коканда пронёсся длиннющий пассажирский поезд. Там, видать, детей ещё не ловят: крыши вагонов, лестницы облеплены беспризорниками. Один из них, стоя на крыше, замахал мне старой драной шапкой:

– Привет цыганам!

– Ака, это поезд прошёл? – проснулась Зулейха.

– Да, – сказал я, занятый своими мыслями.

– Ака, о чём вы задумались?

– Ни о чём.

– Вам трудно приходится, я знаю. Вся тяжесть на вас лежит. Вы не переживайте, ака. Вернёмся вот в кишлак, все дела я сама буду делать: и двор подмету, и посуду вымою, и корову подою.

– У нас нет коровы.

– Колхоз даст нам на время. Я слышала, семьям фронтовиков корова положена. А вы начнёте работать в колхозе. А потом и я вступлю.

– Нет, тебе лучше заниматься хозяйством.

– Ака, Дильбар хочет остаться у нас. Вы же не будете против, правда? У неё, бедняжки, никого нет на всём белом свете, а дом их снесли… Она хочет, чтобы вы и ей братом стали. «Какой он у тебя добрый, заботливый, – говорит она, – если бы у меня был такой брат!» Она хочет остаться с нами и пойти работать в колхоз.

– Пусть остаётся, если хочет.

– Только она не желает, чтоб вы называли её Чернушкой.

– Но ведь она же чёрная!

– И вовсе не чёрная!

Мы разобрали свой королевский шатёр, съели на завтрак по горсточке джиды[45], попили кипятку, тронулись в путь.

Немного пройдя в низине, мы увидели мирно пасущихся коров. Интересно, откуда они появились в этом безлюдном месте? Может, это одичавшие коровы?

– Ака, смотрите, одна дойная! – обрадовалась Зулейха. – Вымя чуть не лопается!

И правда, чёрно-золотистая корова еле тащила своё вымя, в котором было не меньше ведра молока. Даст ли она себя поймать? Может, попробовать её подоить? Не успел я заикнуться, девчонки сразу согласились. Они тоже, оказывается, как раз об этом думали.

Я приблизился к корове, протягивая пучок травы: корова пошла ко мне, лениво отмахиваясь хвостом от мух. Она сжевала траву, лизнула мою ладонь, словно спрашивая, нет ли ещё. Мы быстро нарвали охапку травы, бросили перед коровой, а я зашёл сзади, протянул руку к вымени. Корова не шелохнулась. Значит, её можно подоить!

– Чернушка, неси сюда кастрюлю.

Я зажал между коленей кастрюлю, как, бывало, делала мама, поплевал на пальцы и начал доить; вначале о дно кастрюли билась тоненькая, жидкая струйка, но потом молоко полилось толстой, с палец толщины, струёй. Кастрюля наша мгновенно наполнилась.

Девочки взяли кастрюлю и понеслись, хихикая, к железной дороге, где оставили Рабию и Амана. Они должны были принести ещё какую-нибудь посуду. Вот тут-то и раздался окрик:

– Эй, воры!

Мы были окружены четырьмя ребятами. Ко мне приблизился мальчишка с выдающимся вперёд, как капот машины, лбом, толкнул в грудь.

– Не толкайся, – сказал я, отведя его руку.

– Буду толкаться! – С этими словами Лоб левой рукой взял меня за грудки, а правой так заехал по уху, что из глаз моих посыпались искры.

Нет, от этих, видать, легко не отделаешься. Чуть спуску дашь, самого отлупят почём зря, а там и до остальных доберутся. Ещё в детдоме Куршермат научил меня драться головой. Целься в сердце, говорил он, и неожиданно с разбега бей головой, какой угодно силач скопытится, а там уж оседлай его, как необъезженного жеребца, и лупцуй, пока не устанешь.

Я вырвался из рук Лба, отступил шага на три-четыре, разбежался и… саданул головой. Правда, попал я не в грудь, где сердце, а прямо в лицо Лба.

– Ых! – выдохнул Лоб и упал навзничь. Я обернулся, чтоб боднуть и других, но куда там: они все повисли на мне, кто на шее, кто на ногах, кто на плече. Усман с криком кинулся было на помощь, но бедняга получил такого пинка, что отлетел далеко в сторону. В это время на помощь друзьям подоспел Лоб, общими усилиями они повалили меня на землю. Лоб сел мне на живот:

– Ну как теперь?

Боли я не почувствовал, потому что увидел: Усмана тоже оседлали два молодчика.

– Нет, нет! – заорал я и не знаю, откуда во мне столько сил появилось, раскидал ребят, как беспомощных щенков. В этот миг подоспели запыхавшиеся Зулейха с Дильбар. Нас стало один на одного.

Я ещё раз боднул Лба, оседлал его, как он меня, и лишь после этого поинтересовался:

– Ну каково самому теперь?

Видя, что главарь повержен, его аскеры бросились врассыпную.

– Бежим скорее, – предложила Зулейха, – они могут привести родителей.

Премия Амана

Идём через какой-то большой кишлак. Говорят, у сироты семь желудков, и один из них постоянно пуст. Если это правда, то они у нас пусты все семь, да ещё такие концерты задают, хоть уши затыкай.

Неожиданно до нашего слуха донеслись ревущие голоса карная и сурная, грохот дойры. Где-то поблизости, видать, шла свадьба. Когда у нас в кишлаке играли свадьбу, я сажал на плечи младшенького и отправлялся на торжество. Оттуда мы возвращались, обычно угостившись пловом или шурпой. Повара не расспрашивали, кто ты, откуда, рассаживали всех вокруг врытых в землю громадных котлов, раздавали по нескольку штук лепёшек, по чашке плова или шурпы. Быть может, и здесь такие же обычаи, решили мы. Если каждый получит по две лепёшки, у нас будет целая куча хлеба…

Наши приятные мысли прервал мальчишка, который выехал из калитки верхом на чёрном козле. Завидя нас, испугались и мальчик и козёл.

– Эй, парень, а где тут свадьба? – спросил я.

– За железной дорогой.

– А что за свадьба?

– Сын героем с войны вернулся, вот и справляют свадьбу. – Мальчик соскочил с козла, взял его за бороду и стал втаскивать в калитку.

Обрадованные, мы пошли дальше. И представляете, когда мы были почти у цели, чуть всё дело не рухнуло. Обычно на свадьбе собираются почти все детишки кишлака. Так было, конечно, и здесь. И вся беда в том, что ребята играли на пустыре, неподалёку от дома, где играли свадьбу. Сорванцов здесь было столько, что я подумал ненароком, уж не одни ли дети обитают в этом кишлаке.

– Цыгане пришли! – разнеслось среди них.

Нас тотчас окружили плотным кольцом.

– Эй, цыганочка, – дёрнул мальчишка в новой тюбетейке за рукав Дильбар, – гадать умеешь?

– Нет, – отрезала Чернушка.

– А что умеешь?

– Бить по головам палкой!

– Ишь ты, какая языкастая! – удивился Новая Тюбетейка и дёрнул Зулейху за подол: – Эй, девочка, спляши нам!

– Не умею я.

– Вай, а что же умеешь?

– Отрывать длинные языки!

Ребята заржали, потом твёрдо пообещали не выпустить нас, бродячих цыган, пока чем-нибудь да не ублажим их. Пробиться сквозь строй нечего и помышлять, среди ребятни были такие, хоть завтра бери в армию.

– Хотите афанди расскажу? – сдался я.

– Что ещё за афанди?

– Ну, смешные такие анекдоты.

– Давай, давай!

– Только отойдите немножко, а то мои младшенькие боятся. Если рассмешу, хлеба дадите?

– Ты рассмеши вначале.

– Жил-был афанди. «Год твоего рождения?» – спросили у него однажды. «Дракон», – ответил Насреддин. «Как так, – удивились люди, – а раньше ты говорил, что Змей». – «Так он был змеем, когда я родился. Неужели вы думаете, что он не вырос за пятьдесят лет, сколько я живу на свете».

Я поглядел на ребят, ожидая взрыва смеха. Куда там, даже не улыбнулись, а некоторые поморщились, словно съели кислый плод.

«Попробую-ка что-нибудь другое», – решил я.

– Напился однажды афанди пьяным, заявил, что он лев, и стал дебоширить на улице. Прослышал об этом падишах, разгневался, велел привести Насреддина. Когда Ходжу доставили во дворец, падишах сказал, что львом сего государства является он, падишах, что двум львам тут нечего делать. Афанди-льва придётся повесить. Вскочил при этом Ходжа Насреддин, обе руки приложил к груди: «Но я не лев, ваша милость, а львёнок только!»

Товба, придурки, что ли, эти дети, опять ни один не засмеялся. Стоят с кислыми лицами, и всё тут! Не тронул их и третий анекдот, и четвёртый, хотя под конец сам я хохотал до упаду.

– Нет, – заявили они, – ты лучше спляши.

«Ну, – думаю, – всё. Не видать нам ни жирного плова, ни шурпы, обжигающей губы, ни ароматных лепёшек…» Тут вдруг толкает меня в бок Аман и спрашивает тихонько так:

– А может, стихи им почитать? А ведь и правда!

Аман какое-то время стоял, подняв к небу глаза, потом вдруг начал декламировать, красиво размахивая руками и кивая головой: