Мэйтленд быстро, исподлобья глянул на Розамунду, увидел на ее губах лукавую усмешку и сам, не выдержав, рассмеялся.

— Именно столько дел я провел с тех пор, как возглавил Особый отдел, — пояснил он, отпив глоток шерри. — Впрочем, если углубиться в прошлое, Испанскую кампанию, например… профессия агента не способствует приобретению друзей.

— Стало быть, побудительный мотив — месть?

— Или же я могу знать что-то, о чем и сам не подозреваю, но кто-то боится, что в один прекрасный день я сложу два и два и все раскроется. Впрочем, я не думаю, что причина именно в этом.

— Отчего же нет?

— Оттого, что убийца Люси мог расправиться со мной там же, на месте преступления. К чему тогда плести такие сложные интриги только ради того, чтобы полюбоваться на мое бесчестие? Нет, думается мне, этот человек продумал заранее все, вплоть до моей казни.

Розамунда покачала головой.

— Что такое?

— А ножевая рана? Ты ведь мог умереть от нее.

— Да, мог. — Ричард сжал губы. — Именно это обстоятельство озадачило меня. И все же, если он хотел убить меня, почему не ударил меня ножом в спину или не разбил голову?

— Потому что, — медленно, размышляя вслух, ответила Розамунда, — в этом случае полиция поняла бы, что в комнате, кроме тебя и Люси Райдер, был кто-то еще.

— И то же самое случилось бы, если б этот удар ножом оказался смертельным. — Мэйтленд одобрительно улыбнулся ей. — Быть может, убийца Люси хотел, чтобы я истек кровью. Быть может, я переоцениваю хитрость и предусмотрительность этого человека… Впрочем, я так не думаю. Сдается мне, он и не собирался ранить меня так серьезно, просто я дернулся, и нож соскользнул, вонзился глубже, чем следовало… Пей-ка свой шерри, я не хочу напиваться в одиночестве.

Розамунда лишь сейчас осознала, что так и держит в руке нетронутый бокал. Она послушно пригубила вино — исключительно для того, чтобы сделать Мэйтленду приятное. Сейчас она размышляла о том, как разительно переменился за эти несколько дней ее взгляд на историю Мэйтленда… и о том, как все встало на свои места, стоило ей поверить в его невиновность.

— Отчего это ты улыбаешься? — спросил Мэйтленд, прервав ее размышления.

Розамунда подняла на него глаза.

— Вспомнила, что когда прочла в газетах отчет о суде над тобой, то решила, что ты чудовище.

Уголки его губ подозрительно дрогнули.

— И что же заставило тебя переменить свое мнение?

— Ты хорошо заботился о лошадях, — легкомысленно ответила Розамунда.

— Недурная похвала!..

— И ты, — прибавила она, улыбнувшись, — в конце концов не причинил мне ни малейшего вреда. В этом ты похож на моего отца: он любит побушевать, и это чрезвычайно пугает тех, кто с ним плохо знаком…

— Я это запомню. — Голос Мэйтленда прозвучал неожиданно сухо.

Помолчав немного, Розамунда спросила:

— Ричард, как все это было? Я хочу сказать, что читала о суде в газетах, но мне хочется услышать всю историю из твоих уст. Что же произошло на самом деле?

— Ты же и так это знаешь. В газетах излагали и мою версию событий… беда только в том, что никто в нее не поверил.

— Ну, я-то верю и хочу выслушать ее еще раз, так что начинай рассказ. — Перехватив удивленный взгляд Мэйтленда, Розамунда пожала плечами. — Кто знает? Я твоей версии раньше не слышала, может, и обнаружу какую-нибудь мелочь, которую ты упустил.

Мэйтленд едва не улыбнулся, однако выражение лица Розамунды заставило его передумать, и он ответил:

— Что ж, хорошо, только вначале налей мне еще шерри.

Когда Розамунда исполнила его просьбу, он уселся поудобнее в кресле и начал свой рассказ.

Лейтенант Алекс Райдер, отец Люси, служил вместе с Мэйтлендом во время Испанской кампании. Потом пути их разошлись, и встретились они снова уже в битве при Ватерлоо.

— Тогда-то Райдер и погиб, — говорил Мэйтленд, — и я, как положено командиру, написал Люси о смерти ее отца. После того как война закончилась, я вернулся в Англию и волей случая повстречался с Люси в трактире «Георгий и Дракон», где она была служанкой. Случилось это почти год назад. Я часто обедал в этом трактире, поскольку он всего в пяти минутах ходьбы от моей квартиры. Я всегда давал Люси щедрые чаевые — в память о ее отце и потому, что ей тогда доводилось туго, — но только этим наши отношения и ограничивались.

Он метнул взгляд на Розамунду, но она промолчала, не ответив на этот безмолвный вызов, и Мэйтленд тоже на минуту смолк, собираясь с мыслями. Потом он снова заговорил. Розамунда слушала, как он описывает события, предшествовавшие смерти Люси, и в памяти ее всплывали уже забытые подробности газетных отчетов.

В последний месяц своей жизни, рассказывал Мэйтленд, Люси изменилась. То она нуждалась в совете, то просила в долг денег — словом, изобретала поводы видеться с ним почаще.

— В ту ночь, когда была убита Люси, я должен был встретиться с ней. Она хотела, чтобы я помог ей написать черновик письма к какой-то знатной даме, которая якобы ищет горничную. Для Люси, конечно, это была бы величайшая удача. И вот я, не подозревая дурного, явился в «Георгий и Дракон».

— А мальчишка? — спросила Розамунда.

Мэйтленд сделал изрядный глоток из своего бокала и лишь тогда ответил:

— Во всей этой омерзительной истории самая омерзительная фигура — вот этот мальчишка. Он прекрасно знал, что делает. Он был по уши замешан в эту историю. Никогда не забуду, как он улыбнулся мне, когда я осознал, что Люси Райдер мертва…

Мэйтленд снова глотнул шерри и продолжал:

— Мальчишка поджидал меня наверху лестницы. Я подумал тогда, что он служит здесь, в трактире, разносит посетителям пиво либо бегает по мелким поручениям. По правде говоря, мне тогда не было до него никакого дела. «Люси ждет тебя», — сказал он, и я пошел за ним в комнату Люси. Теперь-то я понимаю: мальчишка нужен был для того, чтобы отвлечь мое внимание.

Мэйтленд шевельнулся, и Розамунда явственно ощутила напряжение, от которого лицо его словно окаменело.

— На туалетном шкафчике горела свеча. Люси лежала на кровати… мне показалось, что она спит. Мальчишка стоял у изножья кровати и смотрел на Люси. — Мэйтленд тряхнул головой, словно отгоняя наваждение. — Не знаю даже, что подтолкнуло меня потянуться к пистолету. Я выхватил его — тут все и случилось. — Он закрыл глаза. — Я увидел кровь. Взглянул на мальчишку — он улыбался. Кто-то сзади обхватил меня рукой за шею. Я начал вырываться, и тогда он ударил меня ножом в грудь. Я выронил пистолет. Потом меня толкнули в кресло, а убийца и мальчишка ушли. — Мэйтленд открыл глаза. — Не знаю, сколько я так просидел, но в конце концов мне стало ясно, что если я не позову на помощь, то истеку кровью.

— Твой пистолет… — пробормотала Розамунда, вспомнив, что в газетах писали о выстреле.

— Да. Он упал между матрасом и изножьем кровати. В конце концов мне удалось добраться до него и выстрелить. На шум сбежались люди. Меня арестовали на следующий день, когда нож, которым была убита Люси, нашли на земле прямо под окном ее комнаты. Остальное ты знаешь.

Остальное — то, что мальчишка и человек, напавший на Ричарда, исчезли бесследно и никто не поверил в их существование. А потом начался кошмар наяву: суд, показания свидетелей, обвинение и наконец смертный приговор.

При одной мысли обо всем этом Розамунда холодела… и ей казалось, что очистить от обвинений имя Мэйт-ленда почти невозможно.

— А теперь, Розамунда, — сказал он, блеснув глазами, — одари меня плодами своих размышлений. Скажи, кто пытается меня уничтожить?

Не приняв шутливого тона, она серьезно ответила:

— Тот, кому нужно жестоко отомстить тебе: око за око, зуб за зуб. Кто желает, чтобы ты страдал сейчас, как когда-то страдал он, и лишь когда ты потеряешь все, что для тебя дорого и важно, твое доброе имя, уважение друзей, пост главы Особого отдела… вот тогда он с удовольствием полюбуется, как тебя отправят на виселицу.

Впрочем, может быть, этот человек так одержим мыслью отомстить тебе, что счастлив будет, если ты до конца своих дней останешься изгоем. Но ведь может случиться и так, что ты переживешь его… нет, этого ни в коем случае нельзя допустить! Ты должен умереть, но лишь тогда, когда он тебя добьет. — Розамунда прямо взглянула в глаза Мэйтленду. — А мне думается, что он тебя еще не добил.

— Я готов признать, что причина всего, что случилось со мной, — кровная месть… однако давай не будем приукрашать факты.

— Ты играешь в шахматы?

— Что?!

— Ты играешь в шахматы?

— Немного.

— Немного? Что это значит? В шахматы либо играют, либо нет!

— Ну ладно, играю, играю! И что? Какое это имеет отношение к делу?

— Этот человек играет в шахматы… а если и нет, ему стоило бы научиться. Он думает не на ход вперед, а гораздо дальше. Он расставляет фигуры, начинает гамбит и мысленно перебирает все возможные ходы своего противника и свои ответные действия — пока не одержит победу в игре.

— По-моему, — сказал Мэйтленд, — тебе шерри ударило в голову.

Розамунда не огрызнулась на эту реплику, она была слишком поглощена собственными мыслями. Сейчас в ее воображении сложилась наконец целостная картина разыгранной партии.

— Отношения между тобой и Люси Райдер были самые невинные, покуда на сцене не появился наш загадочный господин Икс. Игра началась месяц назад. Первый его ход — он превратил Люси в свою пешку. Нет, в королеву. С той минуты она вынуждала тебя двигаться с клетки на клетку, и ты ни разу не учуял опасности. Люси, однако, не была ценной фигурой, и, когда пришло время, Икс не задумываясь пожертвовал ею. В сущности, он планировал это еще до начала партии.

А теперь перейдем к суду. Ты находился там, куда и хотел поместить тебя наш господин Икс, то есть в тюрьме, один-одинешенек. Взгляни на доску: у тебя нет ни ладьи, ни коня, ни офицера, ни даже пешки.

Глаза Мэйтленда весело блеснули.

— Ты забыла о Харпере и Хью Темплере.

— Темплер?! Я полагала, что он, когда начался суд, бросил тебя на произвол судьбы.

— Нет, не бросил. Он помогал Харперу устраивать мой побег.

Глаза Розамунды радостно сверкнули.

— А знаешь, с твоей стороны это был блестящий ход!

— А кроме того, — прибавил Мэйтленд, — есть еще ты.

Розамунда серьезно взглянула на него.

— Да, но это уж было простое везение, а в этой партии нельзя рассчитывать на удачу.

— А я вот верю в удачу. И всегда верил.

Розамунда наконец разглядела в его глазах затаенные искорки смеха и сама улыбнулась.

— Можешь насмехаться надо мной, сколько тебе угодно, но шахматы — игра логическая, и, если просчитать ходы далеко вперед, можно понять, что задумал противник.

— Да кто же насмехается-то? По правде говоря, я тобой восхищаюсь. Что ж, продолжим. Итак, я один на доске. Как насчет господина Икс?

— О, он расставил на доске все фигуры, с помощью которых намерен добиться успеха: свидетелей, выступавших против тебя, обвинителя, газетчиков и, как это ни печально, общественное мнение. Однако же конец партии наступит лишь тогда, когда тебя повесят.

Розамунда смолкла, и ее серые глаза загорелись.

— О, как бы я хотела сейчас прочитать мысли этого человека! Он, должно быть, скрежещет зубами от бессильной злобы, ведь ты переиграл его, когда бежал из Ньюгейта! Такого хода наш Икс никак не мог предвидеть, ведь из Ньюгейта не бегут.

— Я не ослышался? — Мэйтленд шутливо приложил к уху оттопыренную ладонь. — Неужели ты меня за что-то похвалила?

Розамунда откинула голову и рассмеялась.

— Полагаю, до господина Икс сейчас уже дошло, что он встретил равного себе противника. И все же не стоит его недооценивать. На его стороне закон, и наверняка у него есть сообщники. Люси, конечно, мертва… но ведь того мальчишку так и не нашли. Могут быть и другие.

Мэйтленд одним глотком прикончил шерри.

— Чего я не понимаю, — медленно сказал он, — как ему удалось склонить на свою сторону Люси?

— Она тебе нравилась, так ведь?

— Очень. Она была так юна, почти ребенок, да еще сирота, но никогда не сетовала на судьбу. Мне и сейчас все еще трудно поверить, что она могла участвовать в заговоре против меня… но ведь она лгала, и другого объяснения этой лжи нет.

— Я думаю, — сказала Розамунда, — что она влюбилась в этого человека. — Увидев, что Мэйтленд скорчил гримасу, она засмеялась. — Да, я знаю, что этому трудно поверить, но многие женщины ради любимого человека готовы на все. И к тому же нам неизвестно, какую историю сплел для Люси господин Икс, мы знаем только, что она попалась на его удочку.

Немного помолчав, Розамунда серьезно взглянула на Мэйтленда.

— Если бы только мы смогли выяснить, кто из людей, с которыми ты имел дело в прошлом, считает себя несправедливо наказанным по твоей вине, тогда бы мы узнали, кто такой этот господин Икс. Наверняка он когда-то потерял все, что было ему дорого, и постарался проделать то же самое с тобой.

— Такого человека просто не существует! — уверенно заявил Мэйтленд. — Я никогда в жизни никого не передавал в суд, не собрав прежде веских доказательств его вины. — Он внезапно смолк. — Черт!

— Совершенно верно, — кивнула Розамунда. — Именно это с тобой случилось.

— Это безнадежно. Я понятия не имею, кем может быть Икс.

— Но ведь должен быть в твоем прошлом хоть кто-то, подходящий для этой роли! — безнадежно проговорила Розамунда.

— Такого человека не существует.

— Не торопись с выводом! Подумай! Хорошенько подумай!

Мэйтленд смолк надолго… и наконец покачал головой, словно отвечая своим невысказанным мыслям.

— Что? — тут же спросила Розамунда.

— Единственный человек, который соответствует этому описанию, — я сам. Это случилось много лет назад и едва не погубило именно меня… так что вряд ли тот случай имеет отношение ко всему происходящему.

— И что же случилось?

— Это неважно.

Итак, ей отказано в доверии… и это после того, как она доказала, что верит в его невиновность. Для Розамунды это было как пощечина. Вспыхнув, она приподнялась из кресла, намереваясь уйти.

— Сядь, Розамунда, — веско сказал Мэйтленд.

Она села, отвернувшись и упорно глядя в огонь.

Помолчав немного, он едва слышно вздохнул и негромко, медленно заговорил:

— Это случилось на третьем семестре моей учебы в Кембридже. Мне тогда было всего лишь семнадцать, и я был полон решимости во что бы то ни стало добиться успеха. То, что я оказался в Кембридже, было для меня настоящим чудом — попасть в один из лучших университетов Британии… Мой отец не мог позволить себе оплачивать мое обучение, однако у меня нашлись благодетели, Эндрю Дансмур и его жена, которые каждый год гостили в Шотландии у ее родителей. Наша семья была с ними в дальнем родстве. Это были добрые и щедрые люди, и они приняли немалое участие в моей судьбе. Видишь ли, собственных детей у них не было.

Когда мне исполнилось шестнадцать, супруги Дансмур пригласили меня поселиться вместе с ними вот в этом самом доме, что я и сделал с благословения родителей. Они, я имею в виду отца и мать, видели в этом соглашении одни только преимущества и ни одного недостатка. Во всяком случае, когда на следующий год Дансмуры записали меня в Кембридж, отец пришел в небывалый восторг. И я тоже.

Мэйтленд сухо рассмеялся.

— На деле все оказалось совсем не так, как я ожидал. Всю жизнь меня учили добиваться совершенства во всем. Отец всегда твердил, что для людей нашего круга образование — ключ к успеху. Я считал своим долгом перед родителями и четой Дансмур учиться отменно и старательно. К сожалению, юноши, с которыми я вместе учился в Кембридже, жили по иным правилам. Они поступили в университет для того, чтобы наслаждаться жизнью, а потому развлекались вовсю — вино, карты, женщины и прочие светские удовольствия. Им наплевать было, что их могут исключить, и некоторых и вправду исключили. У них всегда была под рукой надежная опора — деньги, связи и все такое прочее. Среди них я был чужаком. По правде говоря, я и сам себе немало навредил. Среди соучеников я держался особняком и всячески подчеркивал свои высокие моральные принципы.

Он о многом недоговаривал, но заполнить эти пробелы было легко. Юноша из скромной небогатой семьи оказался вдруг в окружении сверстников, привыкших к своему богатству и знатности. С первой минуты он должен был ощущать себя среди них чужаком, а уж когда отказался присоединиться к остальным в «светских удовольствиях», его попросту исключили из тесного круга студенческого братства и он остался в гордом одиночестве. Молодые люди, о которых говорил Мэйтленд, вполне могли быть похожими на ее собственных братьев. Они вовсе не были намеренно жестокими, просто безразличными, а это наихудшая разновидность жестокости.

Мэйтленд молчал, неотрывно глядя на свой бокал, словно это был магический кристалл, который показывает не будущее, а прошлое.

— И однако же, — негромко продолжил он, — как бы ни куражились эти мальчики, а они все и впрямь были еще мальчиками, они строго соблюдали законы чести. Всякий, кто нарушил эти законы, почитался недостойным даже презрения, и относились к нему соответственно.

— И ты нарушил эти законы? — негромко спросила Розамунда.

— Нет, но мои соученики решили, что нарушил. Дело в том, что у студентов начали пропадать деньги: мелкие суммы, драгоценные безделушки и прочее. Один из юношей, Мидлер, взялся, никому не сказав, устроить вору ловушку. В нее попались двое, я и еще один студент. Оба мы, один за другим, заходили в комнату Мид-лера, оба знали, что он только что получил от отца солидную сумму. Излишне говорить, что деньги пропали… и вором, конечно же, должен был быть один из нас.

— Зачем ты заходил в комнату Мидлера?

— В начале семестра я одолжил ему книгу и хотел ее забрать. Что до второго юноши, Фрэнка Степлтона, они с Мидлером часто заходили в комнаты друг к другу. Они были приятелями.

Розамунда коротко кивнула, прекрасно зная, что он скажет дальше.

— Думаю, ты и так догадаешься, кого обвинили в краже, — продолжал Мэйтленд. — Как я уже раньше сказал, я был чужаком в этом тесном кругу. Меня-то и решили примерно наказать.

— Тебя избили?

— О нет, что ты, никаких варварских методов. Мне просто было велено покинуть Кембридж и никогда более туда не возвращаться. На это я ответил, что покину Кембридж тогда и только тогда, когда сам сочту это нужным. И тогда мне объявили бойкот.

— Господи!

— Впрочем, это продолжалось недолго, я ведь знал, что вором должен быть Фрэнк Степлтон, а потому принялся искать доказательства его вины. Можно сказать, что это было первое мое дело. — Мэйтленд криво усмехнулся, но так и не дождался ответной улыбки Розамунды и выразительно пожал плечами. — Как бы то ни было, Степлтон заложил украденные безделушки у ростовщика. В итоге этот ростовщик опознал его и очистил меня от обвинений.

— А деньги?

— Как только стало ясно, что вор — Степлтон, друзья вынудили его сознаться во всем. Деньги он истратил до последнего гроша, чтобы уплатить своим кредиторам. Ирония судьбы — долги он наделал именно ради того, чтобы тратить деньги на своих друзей.

— Его должны были наказать гораздо суровей, чем тебя, — пробормотала Розамунда.

— Откуда ты знаешь? — удивился Мэйтленд.

— Его преступление было более тяжким, чем простое воровство. Он допустил, чтобы наказали невиновного, а это уже трусость. И как же его наказали?

Глаза Мэйтленда потемнели.

— Его вымазали смолой, обваляли в перьях и привязали на всю ночь к дереву посреди двора, чтобы утром весь университет мог стать свидетелем его позора. Полагаю, в то время я считал, что Степлтон заслужил такое наказание… однако очень скоро уже сожалел о случившемся. Степлтон почти сразу покинул Кембридж. Вскоре вслед за ним уехал и я и никогда уже больше туда не вернулся. Следующий семестр я начал уже в Абердинском университете, среди себе подобных.

— Ты говоришь об этом с такой горечью…

— Это потому, что я оживил в памяти нелегкие воспоминания. Если б я и в самом деле до сих пор испытывал горечь от той давней истории, я бы долго не протянул… — Мэйтленд оборвал себя и махнул рукой. — Все это бессмысленно, Розамунда. Ты хотела знать, стал ли я причиной чьего-то позора, вот тебе ответ. Только Степл-тон был виновен, так что, как видишь, наши истории не совсем схожи.

Розамунда молчала, бессильно ссутулясь в кресле.

— Ты разочарована? — мягко спросил Мэйтленд.

— Пожалуй, да. Мне-то казалось, что мы наконец напали на след. А что сталось со Степлтоном?

— Не имею ни малейшего понятия.

— А с теми студентами, которые вываляли его в смоле и перьях?

— Я встречал иногда то одного, то другого, но все случайно. Мы держались друг с другом вежливо, но не более. Что-то все время стояло между нами… думаю, ты понимаешь, о чем я. Как бы то ни было, все это случилось семнадцать лет назад. Ты и вправду уверена, что та история может быть как-то связана с нынешними событиями?

Розамунда тяжело вздохнула:

— Нет… к сожалению.

После этого они говорили еще долго, перебирая события из прошлого Мэйтленда, проверяя каждую деталь в надежде на то, что выйдут на верный путь, и все напрасно. Отвлек их от этого занятия только Харпер, который принес ужин.

— Говяжья похлебка, — сообщил он, — с пирожками и клецками.

Он накрыл на стол и почти сразу ушел.

— Погляжу, как там лошади, — пояснил он, подмигнув Розамунде.

Позднее, когда с ужином было покончено, Розамунда попросила:

— Расскажи мне про этот дом и о том, что сталось с Дансмурами.

— Они оба умерли, — кратко ответил Ричард, — а я унаследовал дом.

— И ты думаешь, что скрываться здесь безопасно? Я имею в виду, что если сюда явится полиция?

— Кроме меня самого, — сказал Мэйтленд, — об этом доме знаете только ты и Харпер.

— Да, но если ты здесь жил…

— Не жил, — перебил он. — Покинув Кембридж, я уже не вернулся в Дансмур. Предоставь беспокоиться об этом мне, хорошо?

Этот щелчок по носу снова застал Розамунду врасплох, и она тотчас отступила, укрылась в своем панцире, точно перепуганная черепашка. Помолчав немного, она глянула на часы, изумленно воскликнула: «Как поздно!..» и, сославшись на усталость, поднялась из-за стола. Мэйтленд проводил ее до двери.

Розамунда услышала его вздох, а затем Мэйтленд крепко взял ее за плечи и развернул к себе.

— Возвращайтесь домой, леди Розамунда Девэр, — сказал он тихо, — возвращайтесь, и забудьте обо мне. — На миг он с силой сжал ее плечи, затем бессильно уронил руки вдоль тела и отступил на шаг. — Забудь меня, Розамунда, — повторил он.

Розамунда испытующе глядела на него. Нет, он совсем не хочет ее обидеть, эти слова искренни и идут от самого сердца.

Ее же сердце разрывалось от боли. Она не может дать Мэйтленду ответ, которого он ждет, потому что никогда не забудет ни его самого, ни смертельную опасность, которая нависла над ним. Забыть об этом — все равно что его предать, а этого она никогда не сделает.

Розамунда скрыла свою боль за принужденной улыбкой.

— Берегись, Ричард Мэйтленд, — проговорила она. — Ты обзавелся опасным врагом, и он еще не отступился от мысли уничтожить тебя.

И стремительно вышла из комнаты прежде, чем хлынули из глаз непрошеные слезы.