В общем, как я уже говорил, они ввалились в дом, и их надо было чем-то кормить, а в доме только кусок грудинки да немного картошки – только-только нам на обед. Сбегал я в бакалею по соседству и купил хлеба и тушенки – на два доллара, – и с горем пополам сварганили мы приличный обед. (Мака, отличавшегося отменным аппетитом, пришлось спровадить в спальню «посмотреть книжку».) Мама не ела, а мы с Робертой делали вид, что едим. Роберта не выходила из спальни. После обеда наши новые друзья не хотели показать себя неблагодарными невеждами, которые сразу уходят, встав из-за стола. Кто-то из них сходил и принес ящик пива и коробку сигар. И все стали пить пиво и курить сигары. А потом, когда они решили, что пора и честь знать, встали и ушли. Они выказали себя истинными джентльменами. Боюсь, что это мы выставили их за дверь. Лично я не пил, не курил сигар и не прикоснулся к еде. День, по сути, близился к вечеру, и Роберта захотела сходить в кино, пока не поздно, потому что вечерние цены были чересчур высокими. Мы этого себе не могли позволить. Да и утренние билеты были нам не по карману. Весь дом загудел, дети попросили есть. Фрэнки купила фарш и бобы в банках, и все перекусили. Но Роберте все казалась, что Фрэнки злится на нее за Кларенса. И она была в дурном настроении и дулась. Мама тоже чувствовала себя обиженной. Она достала газету с объявлениями и обзванивала десятки номеров, где требовались услуги домработницы или сиделки. Наконец я выхватил у нее газету, разбил телефон и вышвырнул его вон.

Когда я вернулся к восьми, все выглядело тихо и мирно. Мак спал. Джо читала. Она чего-то настряпала, и они с мамой и Фрэнки сидели и дружелюбно чесали языками. Мама говорит что-то вроде – вот и наш бешеный мужчина. Но Фрэнки умоляет ее не начинать. А Роберта садится на подлокотник моего кресла и целует меня.

– А где Шеннон? – спрашиваю. – Легла спать?

– Даже не знаю, – говорит Роберта. – Она легла, мама?

Мама пошла взглянуть. Она заглянула во все чуланчики и в ванную. Шеннон нигде не было.

– Наверное, пошла в свой аптечный магазин, – предполагает Фрэнки. – Придет, когда надо.

– Джо, а ты видела, как она уходила? – спрашиваю.

Джо говорит, что нет. Меня охватило дурное предчувствие. Я сидел как на иголках и не знал, за что взяться, так что мы с Робертой пошли в аптеку. Внутрь мы не зашли. Аптекарь говорил в прошлый раз со мной очень мило, но у меня сложилось впечатление, что он не слишком-то высоко меня ставил. Роберта не могла войти, потому что «не одета». Но Шеннон там не было. Никого, кроме продавщицы содовой. Это было видно через дверь. Мы пошли домой, а мама ждет на ступеньках.

– Часть ее одежды пропала, Роберта. И этот саквояжик Фрэнки тоже.

Роберта тяжело осела на ступеньки.

– Мама!

– Я понятия не имею, куда пошел этот ребенок, а вы? Джимми, ты что-нибудь понимаешь?

Я не знал, что и думать. Как-то, когда ей было три годика, она сказала нам, что уезжает и больше с нами жить не будет, а мы все, как водится, сказали, что это здорово, и стали собирать ей в дорогу еду и одежду; мы полагали, что так ей будет легче передумать. Прошел чуть не день, когда нам удалось вернуть ее. Обходчик нашел ее на тормозной площадке товарняка, отправляющегося в Чикаго.

– Не знаю, – говорю. – У нее же нет ни копейки, так ведь?

– Насколько мне известно, нет.

– В тот вечер, что мы гуляли по заливу, – размышлял я вслух, – она все хотела забраться на какое-нибудь судно. Она говорила, что запросто могла бы пересечь океан, если бы...

Роберта вскрикнула:

– Вот куда она убежала! Она утонет! Я знаю, она утонула! Мое дитя, мое... – И она потеряла сознание.

Мы с мамой отнесли ее в дом. Фрэнки села на телефон. Она позвонила в Агентство помощи путешественникам. В полицию. В транспортную компанию. Она была на грани истерики, такое с ней было раз-два и обчелся за всю жизнь; боюсь, ее толком не поняли. Но я не стал дожидаться, когда она закончит. Как только я уложил Роберту, я бросился что есть духу к заливу.

Там, где мы живем, пляжа нет. Только дамба, и частный Док, и илистые отмели, уже исчезнувшие под приливной волной. Футах в сорока или пятидесяти от края воды болталась гребная шлюпка, одна из дюжины, пляшущих на волнах. Что-то белое приникло к ее борту и отчаянно билось, и мне показалось, что до меня доносятся слабые крики Шеннон. Я представил себе, как все произошло. Она шла здесь по илу, и в это время начался прилив. Наверно, когда вокруг заходили волны, она попробовала вернуться, но споткнулась о якорь. А сейчас... Я стал кричать ей, чтоб как-то поддержать ее, а сам тем временем спрыгнул с дамбы в илистую муть и очутился в воде. Волна сбила меня с ног, и я захлебнулся, но продолжал кричать и так, где бегом, где вплавь двигался к шлюпке. Наконец я был там. Держась за борт, я добрался до того места, где была Шеннон. Но это оказалась не Шеннон. Так, кусок холста... С трудом я одолел холм. Я был почти невменяем и даже не чувствовал, насколько промерз, пока не встретил Фрэнки, спускающуюся сверху.

– Джимми! Что там такое?

– Она погибла, – говорю. – Она упала в залив и...

– Она дома в постели, – говорит Фрэнки. – Она была у аптекаря.

– Но...

– Ты же знаешь, как она действует Джо на нервы. Ну так вот, все утро, когда у нас была эта свистопляска, она печатала на твоей машинке записку хозяину магазина и подписала твоим именем; просила, чтоб он приглядел за Шеннон несколько дней. Она написала, что ты должен уехать из города и что ты знаешь, как он хорошо к ней относится и все такое прочее. Все сделано было комар носу не подточит, мне так в жизни не написать, так что неудивительно, что бедняга попался. Когда Джо поняла, что натворила и какая из-за этого началась дьявольщина, она перепугалась и все нам рассказала.

– Но с какой стати...

– Я тебе скажу. У Джо куча пьесок, которые она хотела поставить, и Шеннон ей мешала. Так она, во всяком случае, все представила. Да и не много она успела рассказать, прежде чем заперлась в ванной.

Когда мы вернулись домой, мама, вся красная, стояла в дверях и очень извинялась перед полицейским, который сидел в патрульной машине перед крыльцом. Второй полицейский спускался по ступенькам, он был в бешенстве и тоже очень извинялся. А старик перед ним – такой благоприятный старый чайник – был просто вне себя от бешенства, и кипел, и чертыхался, задыхаясь от негодования, но маленькая девочка у него на руках колотила его с такой яростью, что понять, что он говорит, было невозможно. Мы с Фрэнки обогнули эту странную процессию и ринулись было в дом, но в этот момент подъехала еще одна машина. Отгуда вылезла женщина в форменном синем костюме и в морской фуражке. Она открыла заднюю дверцу, и девочка-негритянка – эдакая смышленая мордочка лет шести-семи с косичками в розовых ленточках, с улыбкой до ушей – впорхнула внутрь. Мама разжала зубы и велела мне приглядеть за Робертой.

– А я разберусь здесь.

Фрэнки начала снова названивать. Я двинулся к ванной комнате. У Роберты в руках было ружьё-спрей против насекомых. Она целилась в замочную скважину и одновременно пыталась выбить дверь. Она орала, что убьет Джо, если та не откроет дверь, и что убьет себя, как только та откроет. Джо не отзывалась. Она (я знаю) сидела на табурете и читала. В ванной всегда найдется что почитать. Наконец мама избавилась от женщины из Агентства помощи путешественникам, а Фрэнки закончила оповещать всех, что пропажа нашлась, и мы втроем кое-как вытащили Роберту в переднюю комнату и попридержали ее, чтобы она малость остыла. Мама рассказала про полицейских и старика с девочкой и даму из Агентства помощи путешественникам с негритянкой, и все это было ужасно смешно, если только не смотреть с моей точки зрения. Роберта начала хихикать, а потом хохотать. Мама сварила на всех полный кофейник кофе и велела мне поскорее переодеться. Я пошел переодеваться и по дороге сказал Джо, что можно выходить из ванной. Роберта потаскала ее для вида, вернее, с отсутствующим видом, и на этом все кончилось. Ничего смешного во всем этом не было, потому что я чертовски сильно промок. Джо завтра не будет относиться к Шеннон по-иному. Ей хотелось, чтоб ее не было рядом, но отделаться от нее она все равно не могла и вот придумала, как это устроить. Причем было яснее ясного, что ее не трогает, каким способом она отделалась от Шеннон. Как яснее ясного и то, что Шеннон не извлечет из этого никакого урока и не попытается хотя бы поменьше досаждать Джо. А Джо изобретательна. У нее коэффициент интеллектуального развития человека на десять лет старше; и нечего делать вид, что мы не знаем, на что она способна и сколь безразлична к любым последствиям. Я не мог не думать о том, что могла бы сделать девятнадцатилетняя девушка... Я пытаюсь не думать об этом. В конце концов, все не так уж безнадежно. Джо по-своему привязана к Шеннон. Ей нравятся ее бойцовские качества. Она иногда наряжает ее и берет с собой на двор разыгрывать с другими пьески. Делится с ней своими вещичками. Так что не стоит видеть все в таком уж черном свете. Хотя дела в общем плохи. Рано или поздно Шеннон забудет все доброе, и в памяти у нее останется только то, как ее обманом подкинули аптекарю, и она навсегда затаит зло на Джо. Как я затаил зло на Мардж. Уроки на скрипке, например; ее никчемность, слабость, умение подлизываться – все то, что давало ей преимущества, которых я был лишен. Да, я затаил на нее зло. Что толку отрицать.

Я заснул где-то около трех утра, а в пять надо вставать, потому что я стал опять ходить на работу пешком. Не думал, что мне это будет по силам, да куда денешься. Ничего в этом нового нет, так что нечего описывать подробности. У меня все дни на одно лицо. Мун – лучше говорить в настоящем времени, потому что ничего не изменилось, разве что к худшему, – Мун подчеркнуто холоден. Больше нет речи о том, чтобы прогуляться в контору; он не обращается ко мне успокоительно растягивая слова, чтобы разбудить, когда я вырубаюсь. Я могу рассчитывать только на себя. Мэрфи со мной не разговаривает. Вейл просто не замечает, а это значит, что и Баскену до меня нет дела. Гросс подчеркнуто дружелюбен, но от этого только хуже. Мун делается еще холоднее и настороженнее. Я даже не пойму, зол ли он от того, как повела себя Роберта, или обижен из-за приличных трат во время нашей поездки в Тиа-Хуану, либо просто это защитная реакция из-за Фрэнки. Скорее всего, все вместе. Но главное, наверное, в том, что он опасается, что я хочу его подсидеть. Он, вероятно, вбил себе это в голову потому, что я обсуждал новую систему учета не с ним, а с Болдуином. Он не может понять, что можно выкладываться без всякой задней мысли только ради того, чтоб работа шла, и все тут. Я объясню насчет системы. Ничего тут особенно оригинального нет. Я просто вывожу детали из учетных книг и заношу их на карточки, а карточки раскладываются в хронологическом порядке. Это снимает проблему двойных записей. Вместо пятнадцати минут на поиск местонахождения детали уходит секунда. К тому же нужна одна сопроводиловка вместо от одной до тридцати в зависимости от необходимости, как было. На каждой карточке две колонки. Дебиты и кредиты отражены в балансах, а не выводятся сами по себе, вследствие чего количество запчастей, необходимых для комплектования семисот пятидесяти самолетов, можно определить мгновенно, сложив два баланса – меньше наименований с грифом «Совершенно секретно», – и вычтя общую сумму из этого количества. Те, что с грифом «Совершенно секретно» – это лишние детали или запчасти. В системе есть один изъян – или будет, когда я доведу ее до завершения. Мы выпускаем детали и составляем отчет о дефиците по позициям. Мои карточки разложены в хронологическом порядке. А это значит, что для того, чтобы расположить все карточки по одной позиции, мне придется пересмотреть всю картотеку в несколько тысяч карточек. Я, конечно, что-нибудь придумаю. У меня есть кое-какие идеи, но пока что...

Опять я сбился. Пока что мне приходится вести бухгалтерию по старой системе. Одновременно я работаю над новой. Я должен вести инвентарный учет, и никто его за меня не сделает. Мне приходится вкалывать в два раза больше, чем прежде, а удовольствия от этого в два раза меньше. При этом мне еще приходится ходить на работу и домой пешком. Вот так вот обстояли дела. Такие они и сейчас.

Во вторник мы получили телеграмму от Мардж. Папа совсем плох, и всю неделю мы места себе не находили. Я хочу сказать, что к нашим обычным невзгодам прибавились новые. Мама считает, что ей «надо ехать», хотя ей прекрасно известно, что ни у меня, ни у Фрэнки денег ни копейки, а занять нам негде, а посему какого черта спрашивать нас по двадцать раз на дню... Меня потянуло выпить. Вынь да положь. И я сидел как на иголках весь вечер, не зная, куда деть руки без сигареты. Но я выдерживал предписания врача. В воскресенье вечером позвонила Мардж и долго говорила – за наш счет, потому что Уолтера совсем затравили на работе за бесконечные счета и он запретил ей делать новые. Папе лучше, во всяком случае, достаточно хорошо, чтобы отправить его в то место, и, выложив все это, она, хоть убей меня, еще целых пятнадцать минут не произнесла ни одного связного слова. Роберта и я пошли спать, а мама говорила и слушала. Роберта все твердила: мол, надо как-то заткнуть ее, мы никогда не сможем оплатить счет, и Фрэнки не сможет, и нас просто разорят. Иди и скажи ей... Когда мама пришла, чтобы рассказать, что говорила Мардж, Роберта отвернулась к стенке. Это, прямо скажем, атмосферу не улучшило.

А потом прихожу я домой в понедельник вечером, все прекрасно. Роберта ждет не дождется, когда я войду в дом, и бросается на меня, и обнимает, и целует, а ребятишки – даже Джо – возбужденно верещат. Мак собирается ехать на чу-чу, Шеннон обсуждает покупку ружья, а Джо размышляет об уроках танцев. Мама достает письмо с каминной полки и дает мне. Письмо из литфонда. У них, пишут они, проект, который, они надеются, меня заинтересует. Но прежде, чем перейти к нему, они вынуждены вернуться к прошлогоднему исследованию. Оно оказалось не очень впечатляющим; увы, нет. Стиль ходульный; изложение поверхностно. Во всяком случае, по их мнению. Однако это скорее их вина, а не моя. Слишком широка была предложенная тема, и им не удалось более четко сформулировать свои требования. Следует признать, что у них самих был некоторый разброд в смысле основных приоритетов. И вот сейчас...

Меня разобрал смех. Роберта не поняла, в чем дело.

– Ведь правда здорово? Я так рада за тебя.

Я все смеюсь.

– Перестань, – говорю. – Ты меня доконаешь.

– Что тут смешного? – спрашивает Роберта, как-то бессмысленно улыбаясь. – Не понимаю...

– Да как же – они «открыли» мою старую подборку. Ту, что вышла три года назад.

– Ну и что?

– Все, что им нужно от меня, – смеюсь я, – это чтоб я писал так же. Писал как тогда. Вот и все.

Я повалился на пол и катался от хохота.

Врач пришел и ушел, а я даже не знал. Знаю только, что пошел спать. А когда проснулся, стал приставать к Роберте с расспросами насчет того, что говорил врач, но толку особенно от нее не добился, кроме того, что он «все о тебе расспрашивал и выведывал».

– Он ничего не говорил об обязательном трехмесячном отпуске, а?

– Говорил, но когда я объяснила...

– Понятно.

– Я не хочу, чтоб ты так надрывался, Джимми. Но только что тут поделаешь.

– Понимаю, – говорю. – У тебя виски есть?

– Какое еще виски?

– Виски, которое он велел тебе дать мне.

– Не понимаю, о чем ты. Он сказал, чтоб ты не пил много.

– А насчет сигарет?

– Курить тебе тоже помногу не рекомендуется.

– Чертовски мудрый совет, – говорю. – Надо запомнить.

– Да, да, конечно, милый. Я так беспокоилась...

– Да, вот еще. Он не говорил, что у меня нет никаких органических нарушений?

– Именно об этом он и говорил, милый. Он сказал, что, если б ты мог побыть в покое, и не волноваться, и не слишком заводиться по каждому поводу... И больше ел, и меньше пил и курил, и...

– Ну да, и тогда все будет прекрасно.

– Во-во. Ты ведь прислушаешься к его советам, милый, правда? Сделай это ради меня.

Я кивнул. Я больше не мог смеяться, а чтоб подняться и вздуть ее, не было сил.