Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Сейчас и на земле

ModernLib.Net / Классическая проза / Томпсон Джим / Сейчас и на земле - Чтение (стр. 8)
Автор: Томпсон Джим
Жанр: Классическая проза

 

 


– Четыре фунта? Что за безумие. Джимми, как ты позволил мистеру Муну накупить такую уйму?

– Ради Бога, не принимайте близко к сердцу, – успокаивает ее Мун и открывает другую сумку. – Поставьте их на огонь, и все, а то не отведаете этого шерри.

Оно было десятилетнее. Мне стало стыдно, и в то же время сердце кровью обливалось от горечи: вы бы только посмотрели, как заблестели у мамы глаза от удовольствия, когда она отхлебнула его. На свете не так много вещей, которые она ценит и умеет ими наслаждаться. Может, я, конечно, сноб, но только какое право он имеет приходить ко мне в дом и называть мою мать не миссис Диллон, а ма и заранее знать, что она рада будет отведать вино, именно так, как она и сделала?

Думаю, я сам и ответил на свой вопрос. Слишком я тонкокожий – так все говорят. Мун сделал пару порций ржаного виски со льдом себе и мне, взял стаканы, и видно было, что он как у себя дома. Мы вернулись в гостиную, он открыл дверь в прихожую и крикнул Роберту. Ну, может, «крикнул» звучит слишком сильно. Мун никогда не поднимает голоса. Роберта открыла дверь спальни.

– Это ты, Муни? Я еще не одета.

– Ну и ладушки, – говорит Мун. – Вот и давай поскорей.

Роберта засмеялась, а сквозь шипение отбивных и звяканье стакана я услышал мамин смех. Я тоже смеялся: Мун смотрел на меня. Пока что ничего лишнего он не сказал.

Мун парень что надо. Вошла Роберта и игриво хлопнула его по плечу.

– Привет, Муни.

– Привет, солнышко.

Она засмеялась, не так, как смеялась обычно.

– Вы что пьете? Фу... Почему вы джин не купили? Вы же знаете, как я люблю «Тома Коллинза».

– Я и не знал.

– Прекрасно ты знал. И ты знаешь... – Она замолчала, заметив, как Мун подмигнул мне. – Так вы принесли, так что ли?

– Принесли, Дилли? Чего-то не припомню.

– Ах вы, гады! – закричала Роберта и снова толкнула его.

Я отправился на кухню и приготовил ей ее любимого «Тома Коллинза». Да нет, не подумайте, что я ревновал. Я не ревную и никогда не ревновал Роберту. Иногда мне бы этого хотелось, чтоб иметь повод сбежать. Но я-то знаю, что причин ревновать нет. На самом деле я был зол на самого себя. Вечно я позволял первому встречному хозяйничать, как у себя дома. Я принес «Тома Коллинза» для Роберты и заодно еще один стаканчик чистого виски для себя. Понемногу я начинал оттаивать. Пришла Джо и села на ручку моего кресла.

– Ты что не здороваешься с мистером Муном?

– Привет, – говорит Джо.

– Привет, Джо. Как поживаешь? – говорит Мун.

Джо лишь улыбнулась в ответ, не сказав ни слова. Мун опустил руку в карман.

– Ты знаешь какие-нибудь танцы, Джо? Я готов выложить четвертак за хороший танец.

– Я не знаю танцев, – отвечает Джо.

– Что ты говоришь, Джо, – вмешивается Роберта. – Ты же умеешь...

– Я забыла, мама.

– Но ты же танцуешь целый день! Не может же быть такое, что ты...

– Я устала, мама.

– Джо!

Слава Богу, пришла Фрэнки. Она плюхнулась на диван рядом с Муном, шляпу в одну сторону, туфли в другую. Берет она у Муна стаканчик, зажимает нос пальцами и опрокидывает одним махом.

– Уф! – говорит. – Не представляю, как вы пьете виски с содовой.

– Хочешь чистого? – спрашивает Мун.

– Было бы неплохо.

Мун тянется за бутылкой, и мы выпиваем ещё по разу. У Фрэнки новая байка. О старом короле, у которого три красавицы дочери. Одну он готов отдать в жены рыцарю в награду за то-то и то-то. Вопрос: какую из дочерей выбрал рыцарь? Ответ: никакую. Он выбрал короля. Такая вот сказочка. Мун смеялся довольно сдержанно. У меня такое впечатление, что ему неприятно было слышать это от Фрэнки. Только хотел бы я знать, какое ему дело до того, что и как она говорит. Сейчас бы я не спросил, потому что и сам знаю, что, несмотря ни на что, Мун был влюблен в нее.

– У тебя сегодня свидание? – спрашивает он ее.

– Ага.

– А я-то думал, мы все вместе скатаем в Тиа-Хуану.

– Хм... да... – мычит Фрэнки и смотрит на меня.

– Я бы тоже не прочь прошвырнуться, – вступает Роберта. – А ты разве не хочешь, Джимми? Сколько мы уже здесь, а ни разу границу не пересекали. Может, это тебе даст материал для рассказа.

Я рассмеялся, хотя, наверно, и не очень искренне.

– Ты полагаешь, у меня будет время заодно и написать его?

– Давай развеемся, Дилли, – подначивает Мун.

– Мне так это точно не повредит, – гнет свое Роберта. – Я неделями не выхожу из дому. Может, я не такая умная, как кое-кто, но я тоже человек.

– Будет, дорогая, – откликаюсь я.

Из кухни появляется мама:

– Если хотите размяться, я посижу с ребятишками.

– Можно и не сходить разок на свидание, – раздумывает Фрэнки.

Ну...

– Ну, раз так, – говорю. – Я с удовольствием.

Долго за ужином мы не засиживались. Фрэнки и Роберте надо было навести марафет, а мы с Муном уже хорошо приложились, чтоб испытывать особый голод. Нет, не скажу, что мы наподдавались. В самый раз, чтоб настроение было. Роберта и Фрэнки были чуть навеселе, и я чувствовал себя не так плохо, как обычно. Когда мы покатили к границе, Роберта прижалась ко мне и положила мою руку себе на грудь.

– Ты на меня не злишься? Мне показалось, что надо бы поехать.

– Конечно, ты права.

– Мун уже столько раз у нас был, к тому же он твой босс, и я решила...

– Да все в порядке.

– У тебя деньги есть?

– Всего семь центов.

– У меня есть доллар, но давай не будем его тратить; только в крайнем случае. Нам столько всего нужно, Джимми.

– Послушай, – говорю, – чья это вообще-то идея? Как можно ехать на весь вечер без денег?

– У Муна куча денег. Пусть сам за все платит.

– Что ж остается делать.

Она стиснула мою руку и стала смотреть вперед, а я понимал, что в ее глазах я столь же неразумен и несдержан, как и она в моих. Я притянул ее голову к себе на колени и поцеловал ее. Губы ее тут же раскрылись, а руки стали теребить мои волосы. Она вся изогнулась, закинула ноги на сиденье, и ветер задрал платье до бедер, и они белели при лунном свете, как слоновая кость. На ней не было пояса (от них вид у женщин какой-то неуклюжий), только белые трусики с оборочкой, которые она покупает – или покупала – дюжинами, потому что знает, что мне не по себе, если трусики нечистые; и духами она не пользуется, потому что я запрещаю по той же причине. Я склонился над ней и размышлял, всматриваясь в нее, потому что мог себе это позволить, зная, что она глаза закроет, размышлял о том, как она всеми способами в этой одной – единственно доступной ее разумению – области пыталась приспособиться ко мне. Я думал о том, сколь неблагодарной должна эта задача казаться ей, и я пытался сделать над собой усилие и хотя бы сейчас смотреть только на результаты этого труда – смотреть, забыть и не желать ничего большего, понимая, прежде чем желание не овладело мною полностью, тщету этой попытки. Все было тщетно, потому что я провалился до самого дна и знал там все, знал все сладостные и обманчивые извивы этого падения. Все было тщетно из-за высокого, массивного не по летам сына фермера, который поступил в первый класс, когда ему стукнуло шестнадцать, и в двадцать один был принят в адвокатскую коллегию; из-за вечно рассеянного неопрятного толстяка, который выиграл сто двадцать девять дел из сто тридцати пяти; из-за этого человека, который забывал оплачивать счета за продукты, но брал взаймы, чтобы купить «Письма президентов» или «Американскую историю»; из-за сломленного и одинокого старика, который велел мне оставить его и идти учиться в школу.

На мексиканской таможне мы не остановились. Мун просто чуть притормозил, погудел и проехал мимо. Два охранника в форме с блестящими пуговицами посмотрели на нас с улыбкой, но, как мне показалось, с некоторой досадой. Еще через пару минут мы въезжали на главную улицу. Мун сказал, что среда не лучший день.

– Надо бы закатить сюда как-нибудь в субботу вечером.

Но Роберте все нравилось. Она выпрямилась и смотрела то в мое окошко, то в свое и возбужденно смеялась и задавала вопросы:

– О, смотри, милый! Фрэнки, смотри! Вон та женщина, видишь, – разве это не кинозвезда? Да не та. Ну вот, ушла... Это все питейные заведения, Муни? Да как они умудряются делать деньги? Ты думаешь, на этих тележках не отрава? Впрочем, их бы, наверное, запретили, если б они торговали отравой, правда, милый? О, Фрэнки, – с долгим вздохом, – ты только глянь на эти шляпы! Ты когда либо... нет, они же больше зонтиков!

– Хочешь такую? – спрашивает Мун, въезжая на тротуар.

– Да нет, – отвечает Фрэнки.

– А почем они? – спрашивает Роберта.

– Они сейчас так нам дадут, – говорит Мун. – Пошли. Оставьте свои шляпки в машине.

Тут же нас окружила стайка юных оборванцев.

– Дайте пенни, мистеры. Леди, дайте пенни. Пенни, пенни, пенни! – вопили они.

Роберта и Фрэнки стали машинально рыться в сумочках, но Мун торопливо потащил нас в одну из многочисленных антикварных и сувенирных лавок.

– Вы что, с ума сошли? Дадите им пенни, и до конца вечера нас будет сопровождать целая кавалькада.

Мун говорил по-испански, вернее, по-мексикански, как сами мексиканцы. Пока мы примеряли шляпы, он оживленно торговался с хозяином, настроенным весьма дружелюбно. Не знаю, сколько он за них заплатил, но думаю, доллар штука. Они были вовсе не с зонтик, а гораздо больше. Когда мы их напялили, вдвоем идти по тротуару было невозможно, так что пришлось снять и нести их в руках. Мы отправились в «самый длинный бар в мире». Там было всего несколько посетителей, все немексиканцы, не считая обслугу; однако маленький оркестр маримба наяривал так, будто в баре было битком народу.

Наши дамы пошли в туалет, а мы заказали виски с содовой. Когда мы закончили виски, они еще не вернулись, и мы взяли текилу с солью и лимоном. Текила прошла так славно, что мы взяли еще. К этому моменту мир предстал уже в розовом свете. Пьяный без шляпы, в замызганном пиджаке пошатываясь пробирался к площадке, где на маримбе играл толстенький коротышка; тот пытался как-то шугануть его, но пьяный требовал «Дом в горах», и чем больше его пытались игнорировать, тем больше он заводился. В конце концов он стал карабкаться на площадку. Маримбанист поднял свои палочки в воздух на несколько дюймов и, не изменившись в лице, доиграл партию до конца на лысом черепе пьяного. Череп явно уступал маримбе по звучности, но я так хохотал, что, наверное, слетел бы с табурета, если б Мун вовремя не подхватил меня. А пьяный опустился на колени, и два официанта подхватили его под белы руки. Он был не пьянее моего, я в этом уверен.

Подошли Роберта и Фрэнки и тоже выпили, а потом мы поднялись и перешли улицу в «Мону Лизу». Ее держат китайцы, как и многие заведения в Тиа, и цены там что надо. Пиво там пятнадцать центов бокал, и столько же глоток текилы. Только при этом надо караулить свой столик. Парни там особенно не церемонятся. Они с наглым видом говорят тебе, что ты слишком медленно пьешь и такие клиенты им не нужны. Побывав же разок в тиасской тюряге, больше с ними бузить не будешь. Мун заказал какие-то мудреные коктейли по пятьдесят центов. Прежде чем нам принесли, мы с Робертой оказались на танцплощадке, но лучше бы нам этого не делать. Еще при входе Мун сразу расплатился вперед с кассиром, и нам на наш столик никаких счетов не приносили. Я не знаю, сколько он дал. Мы с Робертой крайне приблизительно могли прикинуть, на сколько мы всего заказали. Думаю, долларов на двадцать.

Я не заметил, когда исчезли Мун и Фрэнки. Зал стал потихоньку заполняться, и оркестр все время играл. Мы вернулись к столику; Фрэнки и Муна там не было, и мы решили, что они пошли танцевать. Не придав этому особого значения, мы стали развлекаться как могли. Я был уже достаточно навеселе – не то чтоб шатался, я никогда не шатаюсь, – а просто все до фонаря. Роберта, не привыкшая к таким возлияниям, была хороша. Я ее уже пару лет такой веселой не видел. Мы действительно давненько не могли себе позволить лишние траты, чтоб потом месяцами не отказывать во всем. А сегодня мы могли не думать о деньгах. Только деньги не вернут нам эти два-три года. Часам к одиннадцати мы сидели уже не в силах танцевать, и Роберта все повторяла:

– Ума не приложу, куда же они делись, Джимми.

А я только спрашивал:

– Чего?

А она:

– Да Мун и Фрэнки. Это просто черт знает что такое – вот так смотаться и нас одних оставить. Как ты думаешь, где они?

– Черт их знает. Давай выпьем еще.

А еще через какое-то время я решил, что нам лучше пойти спать.

– У тебя же есть доллар, – вспомнил я. – За доллар можно снять номер.

– Джимми!

– А что тут такого?

– Надо выпить черного кофе и чего-нибудь поесть. Тебе надо прийти в себя... Ах эта Фрэнки!

Берем мы яичницу с ветчиной и кофе. Мы уже пили по второй чашке кофе, как появляются Мун и Фрэнки.

– Да куда вы провалились? – набрасывается на них Роберта.

Фрэнки совсем без сил опускается на сиденье.

– Ну и попали мы в переделку. Хотели подышать свежим воздухом, да тут колесо у Муна спустило; пришлось ехать чинить его. Наконец находим автозаправку, где шины чинят, там нам и залатали. А потом машина не заводится. Что-то с аккумулятором...

– С зажиганием, – поправляет Мун.

– С зажиганием так с зажиганием, в общем...

– В общем, наконец добрались сюда, – говорит Мун. – Как насчет выпить, Роберта?

– Нам с Джимми пора идти, – говорит Роберта. – Давно уже пора.

– Да и мне пора, – кивает Мун. – Сейчас едем, только мы с Фрэнки по одной пропустим.

Берут они с Фрэнки по бурбону без содовой – им действительно нужно было выпить, – и мы все отваливаем. Поездка обратно была не из самых приятных. У таможни США стояло перед нами десятка три машин, и мы там проторчали битый час. Пока ждали, в машине стояла гнетущая тишина. Фрэнки бросила пару своих шуточек, но их как-то никто не воспринял. Роберта была сама не своя, Мун сидел как на иголках, а я из чувства долга старался хоть как-то все сгладить. Наконец дверцы с обеих сторон щелкнули, и два таможенника в хаки осветили нас фонариками.

– Подданные США?

– Да.

– Место рождения?

Сообщаем.

– Есть что декларировать? Сигареты, спиртное, одежда?..

– Нет, нет. Вот только эти шляпы.

– За них с вас ничего не полагается. Давайте глянем в багажник.

Мун протягивает им связку ключей из зажигания.

– Нельзя ли малость побыстрее? – спрашивает он.

– А вы лучше бы вышли и сами открыли, – говорит охранник.

Мун что-то про себя бормочет и вылезает. Я невольно вылезаю вслед за ним. Иду с ним к багажнику и смотрю, как он примеряет один за другим ключи. Он выпрямляется, стирает пот со лба и начинает все сначала.

– Вы что, не можете ключ найти? – спрашивает седоватый с суровым видом.

– Вот именно, – отвечает Мун. – Я вас надул, ребята. У меня там шесть косых и тонна опиухи.

– Придется ломать.

– Ломай мне задницу, – говорит Мун.

Таможеник, что помоложе, шагнул к Муну, но тот, что постарше, остановил его.

– Сбегай в контору, Билл, – говорит, – и притащи слесарную ножовку.

– Не будете же вы пилить, – говорит Мун.

– Тогда открывайте!

– Да не могу. Должно быть, ключ дома оставил.

– Это никуда не годится.

Молодой вернулся с ножовкой. Фрэнки выбралась из машины:

– Что здесь происходит?

– Придется замок пилить, леди.

– Еще что придумали! С какой стати вам это в голову взбрело? У нас там ничего нет.

– Мы этого не знаем, леди.

Высовывается Роберта:

– Можете спросить у меня: там ничего стоящего.

Таможенники переглядываются. Старший поворачивается к Муну:

– Подгони сюда под навес.

– Да за каким хреном?

– И давай-ка без ругани. Нам уже надоело.

– Да...

– Некогда нам тут с вами... Придется подождать, пока разберемся с другими машинами.

И мы ждем. Проходит час за часом. Ждем. Как только таможенники видят приближающуюся машину, они говорят, чтоб мы подождали. Потом, когда у них выдалась свободная минутка, они распилили замок на багажнике. Было полшестого, когда мы подъехали к нашему дому в Сан-Диего. Мун поехал к себе и сказал, что завтра, наверное, возьмет отгул. Фрэнки сказала, что, наверное, тоже; она на окладе, а не на почасовой, как я.

Роберта говорит:

– Джимми, ты сегодня работать не можешь. Чего попусту упорствовать.

– Какого черта, – рычу я.

Когда работаешь сорок восемь часов в неделю, потерянный день – это потеря сверхурочных. Моя ставка чуть больше пяти долларов в день, но, если я теряю день, это мне обойдется в восемь долларов. Это для нас непростительная роскошь. Я метался и чертыхался, пока она не полезла в сундук и не извлекла оттуда припрятанный пузырек коричневого стекла. А потом села на край кровати, и заплакала, и стала причитать, чтоб, дескать, мне шею свернуть и все такое прочее. Только ничего уж страшного в этих таблетках нет. Беда не в таблетках, а в людях, что их принимают. Две таблетки на стакан колы – и тебя так закрутит, что улетишь и не захочешь назад возвращаться, вернее, не сможешь. Таблетка и часть таблетки утром – и похмелья как не бывало. (Ни в одном глазу.) Одна доза – а одна и та же доза действует каждый раз по-другому, – и не надо ни есть, ни спать.

Я начал с полтаблетки и добавил еще одну восьмую. После одной таблетки и четвертушки глаза у меня распахнулись и щелкнули, словно две двери. Наступил полный покой, так что я принял еще четвертушку. Череп стал раскалываться, волосы словно встали дыбом и опали. Спина и шейные мышцы стянулись. Ноздри задрожали, и я стал различать тысячу всяких запахов, о которых раньше и не догадывался. Глаза вытянулись, как у краба, зрачки сузились, и я без всяких проверок четко знал, что в камине сто двадцать два кирпича и что уголок на коврике под диваном загнулся. И всего меня распирало такой бешеной энергией, что усидеть на месте было пыткой. В отличие от алкоголя от этих колес не дуреешь и не витаешь в облаках. От них хочется работать, и, пока тащишься под ними, можно и в самом деле ухайдокаться до смерти. Вдруг тебя охватывает непреодолимое желание переделать все мерзейшие работы, от которых ты всячески отбояривался, причем ты и вправду их все переделаешь, поскольку твой мозг крутится на первой скорости – час за минуту. Этот день промелькнул с такой быстротой, что все образующие его сцены при всей их невероятной ясности и четкости каждой в отдельности абсолютно невозможно вспомнить – их было тысячи, и все они мчались на предельной скорости. Зафиксировалось лишь несколько мгновений.

Помню:

как спрашивал Мэрфи, является ли привычка вечно опаздывать непременным свойством мексиканского характера;

проверялся ли он когда-нибудь у окулиста; и не думал ли он о том, что ему лучше бы найти любую другую работу и поучиться еще несколько лет в институте? (Само собой, у меня и в мыслях не было обидеть его. Мне просто хотелось знать, вынь да положь.)

Как Вейл советовал мне заниматься собственным хреновым делом и не лезть в его дела; и что я не протестовал и принял все как само собой разумеющееся – дел было по горло.

Что передо мной была чертова куча индексных карточек и что мне ничего не стоило печатать одной рукой, а другой листать страницы учетных книг.

Как, опершись на мой стол, передо мной стоял рано седеющий человек по имени Болдуин и хмуро спрашивал:

– Не знаю, Дилли. Ты говорил об этом с Доллингом?

– А что толку? Он ни в чем не смыслит. Вообще, какой идиот выдумал эту систему?

– Я.

И еще я помню, что, когда вышел с завода, Мэрфи уже свалил.

Глава 17

День поминовения павших приходился на конец недели, и у нас было три праздничных дня, начиная с пятницы. У меня же было время прийти в себя. Я закончил свой рассказ несколько недель назад, и мне не с чем было сражаться. Да и мои решили, что я «заслужил» отдых. Отдых и все подобные вещи в нашем доме считаются роскошью, да так оно, наверное, и есть. В общем...

Роберта сказала, что рассказ потрясающий. А мама сказала, что я должен радоваться, что решился попробовать. Но я-то знал. Он вышел слабый, неуравновешенный, словно мое состояние отбросило на него черную тень. Мы отослали его первым делом Макфаддену, а когда он вернул – Фосеттсу; затем Моэ Анненбергу и дальше – только все впустую. Мне лично было до лампочки, напечатают его или нет. Если честно, то я предпочел бы, чтоб не печатали. Ведь если его напечатают, они насядут на меня, чтоб я писал следующий, а следующий будет еще хуже. И это чувство провала начнет преследовать меня и убьет последнее слабое желание писать.

Но я снова отступаю от темы.

Итак, мои решили, что я заслужил отдых, и с утра пораньше в субботу после ленча отправились на пляж и торчали там весь день; конечно, сгорели до угольков, после чего несколько дней ходили вразвалку, намазанные крахмальным клейстером. Я им совсем не сочувствовал.

Вечером я пришел домой весь измотанный и злой как черт после того, что натворил на заводе, а в доме хоть шаром покати, потому что некому было сходить в магазин; и все еще ждут, что я буду рассматривать их обгорелые задницы, ахать и охать и посыпать их тальком; чтоб им всем волдырями покрыться. Меня так никогда в жизни не мутило от задниц, а уж я-то их насмотрелся, меняя пеленки в двух семьях.

– Что ж это вы, олухи царя небесного, целый день делали? – рычал я. – Вы что, на головах, что ли, стояли?

– Мы хотели как лучше, чтоб ты отдохнул без нас.

– А нельзя было чем-нибудь прикрыться и залезть под зонтики? Или, вы считаете, мне приятно смотреть на такое барбекю?

– Мы не думали, что будет такое пекло, мои шорты грязные, а Шеннон утащила зонт на...

– Ну, сидели бы под скалой. Что ж это за идиотизм! Я как-то ночью свалился в ледяной Пекос, а до нашего лагеря миль двенадцать. Вы что ж думаете, я ручки вверх, что ли? Мол, спички мокрые, фонарь пропал, чего трепыхаться, все равно замерзать. Я запустил один из генераторов и...

– О, только не рассказывай мне о своих подвигах, ради Бога! Куда нам до тебя. Мы ж не такие умники.

– Вы все это устроили нарочно, чтобы я же еще и испытывал угрызения совести. Дай вам волю, вы б пришли в еще худшем виде, чтоб я бичевал себя, как это я вас одних оставил...

– Можешь не бичевать себя, – говорит мама. – И угораздило меня вообще сказать, что я обгорела. Давай лучше прикусим язык, Роберта. Завтра вечером я схожу в магазин и...

– Нет, я схожу, мама. Тебе гораздо хуже.

Тут начинает верещать малышня и проситься с ними; и уже через минуту все забывают, с чего сыр-бор разгорелся. А на следующий вечер в магазин идти опять мне, да еще непременно надо взглянуть, как у них сходит кожа. И так все десять, а то и двенадцать дней.

Я сам себя ненавижу за свою бессердечность; когда я болею, они ко мне гораздо внимательнее. Я бываю иногда очень плох. Прошлый месяц пришлось дважды вызывать врача. Сам-то я не хотел, потому что и так знал, что из этого получится, да они все равно вызвали. Первый раз это случилось, когда я поперхнулся. Это было за ужином, хлебная крошка попала не в то горло, и тут же в тарелку хлынула кровь. Пришел врач, прослушал грудь и принялся расспрашивать, что я ел да что пил и много ли курю и сколько сплю. Вечером пришлось идти на рентген и сдавать анализы. Только это, как водится, ничего не дало. Через несколько дней он позвонил, когда я был на работе, и сообщил Роберте данные анализов. Он был, как я полагаю, крайне раздосадован. Никаких следов в легких; старые рубцы рассосались. Со мной вообще ничего плохого, не считая, что я слишком много курю и пью, мало сплю и плохо питаюсь. Когда мои мне все это рассказали со всякими там «видишь, Джимми» и «я же говорила тебе», я решил, что они дурачат меня. Я все смеялся, пока не начался приступ кашля, и все говорили: «Ах, конечно, Джимми считает себя таким умником. Он знает все лучше врача». Я перестал смеяться. Они не врали. Они ничего не понимали. Я стал ложиться в постель – не спать, а так – в десять. Я не пил ни капли. Я сжирал уйму яиц и пил бездну молока. Выкуривал не больше пяти сигарет в день. Эта неделя мало чем отличалась от предыдущих, не считая, что я практически перестал спать, а желудок совсем расстроился, хуже, чем раньше. Я не хочу сказать, что это уже было. Я хочу сказать, что хуже не стало. Может, чуток, но не намного.

В воскресенье утром, когда я только заснул, слышу – Роберта шевелится. Я сажусь в кровати и спрашиваю, в чем дело. Она говорит:

– Ничего. Я просто хочу пойти в церковь.

– Но сейчас только полпятого.

– Но мне же пешком, так ведь? Или ты вызовешь такси?

– Насколько я знаю, туда ходят автобусы.

– Мне плохо в автобусе. Я лучше пройдусь пешком.

– Но ведь есть обедня и не в шесть утра.

– Но это не для людей с полдюжиной детей, за которыми надо присматривать. Ты же знаешь, что, когда все проснутся, я уже пойти не смогу.

– Но раньше ты же ходила? Прошлое воскресенье ты ходила в десять...

– А в это воскресенье пойду сейчас.

И Роберта отправилась в ванну привести себя в порядок, а я метался, пытаясь заснуть, но наконец пошел за ней.

– Я все пытался докопаться, – говорю, – за что ты пытаешься расквитаться со мной.

Она поворачивается ко мне и смотрит с изумлением. Да, да, с нескрываемым изумлением. Она не знала, что я знаю. Только догадывалась.

– Ну, давай выкладывай, – говорю. – В чем я повинен на сей раз? Вышел, когда ты слушала Уолтера Уиндчелла? Сказал Джо, что она не умрет, если не будет три раза в день чистить зубы? Передал хлеб Фрэнки раньше, чем тебе? Или еще чего?

Она смотрит на меня и бледнеет.

– Ты же знаешь, что я люблю Фрэнки, и знаешь, как я стараюсь хорошо обращаться с мамой.

– Ты не против, чтоб они были здесь, – признал я, – хотя и изображаешь все время, какое они для тебя бремя. Если б ты не хотела, чтоб они были здесь, их бы и не было. Они ближе к тебе, чем ко мне. Благодаря им ты можешь держать меня в узде. Можешь доставать меня ими, а они меня тобой. Вы все пользуетесь эти крючком, чтоб меня держать в руках.

– Да что такое стряслось? – не выдержала она. – Чего ты как с цепи сорвался?

– Я немного отошел в сторону. Я хотел узнать, за что ты пытаешься поквитаться со мной? Или просто пришло время сорваться? Ты и так держишься дольше, чем можно было ожидать.

Роберта начинает расстегивать пуговички.

– Ладно. Раз так, никуда не пойду.

– Да нет же. Иди, ради Бога. Не бери близко к сердцу... Она хлопает дверью в спальню и будит Мака, а сама залезает в постель. Он, само собой, хочет к нам в кровать, так что ей «ни лечь ни встать», я вне себя от огорчения, но сказанного не вернуть. Все цепляется одно за другое: она не могла не разбудить меня в полпятого утра, собравшись к обедне, я не мог не наговорить ей кучу гадостей. Я беру Мака и отправляюсь с ним на кухню, сделать ему завтрак, но роняю кастрюлю и бужу Шеннон. И вот уже все на кухне, за исключением Джо и Роберты; а Шеннон и Мак гоняются друг за дружкой вокруг стола, я лезу из кожи вон, пытаясь объяснить, из-за чего весь сыр-бор.

– Почему ты не позволил ей идти в церковь? – пристает мама. – Что же это такое? Каждый имеет право верить в Бога. У нее есть деньги, я знаю. Она не отдала мне сдачу, когда платила разносчику газет.

– Дело вовсе не в церкви. Вовсе не в церкви, а сдачу я тебе отдам...

– Нет, нет. Не надо мне никаких денег, я просто хотела сказать...

– Но черт побери, есть у нее деньги. Вся моя зарплата. Просто она пытается сделать из меня...

– О, знаем мы, как все это бывает, – вступает Фрэнки. – Чик заводится точно так же – ни с того ни с сего. Я к этому привыкла, да и кто этого не знает. Джимми хоть лопни надо сказать свое слово, вот и все.

Это все в духе Фрэнки и на уровне ее понимания. В каком-то смысле у Фрэнки более спартанское воспитание, чем у меня. Она ничего другого в жизни не знала, кроме вечных препирательств с клиентами сети магазинов и баррикадирования от босса, и убеждена, что все всегда образуется само собой. В результате я пошел объясняться с Робертой, пока она не простила меня и не отправилась в церковь к десятичасовой обедне. Часам к двенадцати, когда она должна была вернуться, ввалился Кларенс со своими дружками-португальцами. Мы пригласили Кларенса к обеду, потому что он так добр к нам и притащил эту рыбину и все такое прочее. Но у нас совсем из головы вылетело, что он должен явиться именно в это воскресенье, а уж на его дружков, само собой, мы вообще не рассчитывали. Это, насколько понимаю, его кузены. Когда Роберта вернулась и все это увидела, челюсть у нее распахнулась на добрый фут. Она нашла в себе силы улыбаться и чего-то говорить, пока шла в спальню, но вид у нее был очень невеселый. Гости, слава Богу, ничего не заметили. Это было выше их разумения – чтобы друг явился со своим другом в дом третьего друга и ему были бы не рады. Помню, Кларенс как-то прихватил меня с собой (он договорился провести вечер с Фрэнки, а ее не оказалось дома) и возил по всей Пойнт-Лиме. Чуть не на каждом углу к нам подсаживался кто-нибудь, пока в машине не набилось пассажиров как сельдей в бочке. Мы останавливались в десятке домов, и никому в голову не приходило, что в таких нашествиях что-то такое есть. Скорее наоборот, у меня сложилось впечатление, что хозяева были бы огорчены, если б мы не заходили всем гамузом. Нам тут же предлагали портвейн, – и что в этом плохого, португальцы умеют его делать, – а если мы отказывались, тут же появлялось виски (лучшее), или пиво, или чего тебе угодно. И еда. Огромные тарелки цыплят, и ветчины, и тунца; соленья; хлеб – полдюжины разного вида. Складывалось впечатление, что они за неделю знали, что ты придешь, и заранее готовились. Такие уж они были и есть, и им, наверное, непонятно, как это всего пять нежданных гостей могут наделать столько переполоха. Эти ловцы тунца в подобных случаях лицом в грязь не ударят. Те из них, кто не попал на обед к акулам или не погиб от опасностей ремесла или истощения, худо-бедно заколачивали в среднем тысяч десять долларов в год. Кое-кто из них, и Кларенс в их числе, сейчас были на мели. Правительство скупило множество лодок для старателей.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13