Братца звали Иван, а сестрицу – Косичка. Мамка была у них сердитая: посадит на лавку и велит молчать. Сидеть скучно, мухи кусаются или Косичка щипнет – и пошла возня, а мамка рубашонку задернет да – шлеп…

В лес бы уйти, там хоть на голове ходи – никто слова не скажет…

Подумали об этом Иван да Косичка да в темный лес и удрали.

Бегают, на деревья лазают, кувыркаются в траве, – никогда визга такого в лесу не было слышно.

К полудню ребятишки угомонились, устали, захотели есть.

– Поесть бы, – захныкала Косичка.

Иван начал живот чесать – догадывается.

– Мы гриб найдем и съедим, – сказал Иван. – Пойдем, не хнычь.

Нашли они под дубом боровика и только сорвать его нацелились, Косичка зашептала:

– А может, грибу больно, если его есть?

Иван стал думать. И спрашивает:

– Боровик, а боровик, тебе больно, если тебя есть?

Отвечает боровик хрипучим голосом:

– Больно.

Пошли Иван да Косичка под березу, где рос подберезовик, и спрашивают у него:

– А тебе, подберезовик, если тебя есть, больно?

– Ужасно больно, – отвечает подберезовик.

Спросили Иван да Косичка под осиной подосинника, под сосной – белого, на лугу – рыжика, груздя сухого да груздя мокрого, синявку-малявку, опенку тощую, масленника, лисичку и сыроежку.

– Больно, больно, – пищат грибы.

А груздь мокрый даже губами зашлепал:

– Што вы ко мне приштали, ну ваш к лешему…

– Ну, – говорит Иван, – у меня живот подвело.

А Косичка дала реву. Вдруг из-под прелых листьев вылезает красный гриб, словно мукой сладкой обсыпан – плотный, красивый.

Ахнули Иван да Косичка:

– Миленький гриб, можно тебя съесть?

– Можно, детки, можно, с удовольствием, – приятным голосом отвечает им красный гриб, так сам в рот и лезет.

Присели над ним Иван да Косичка и только разинули рты, – вдруг откуда ни возьмись налетают грибы: боровик и подберезовик, подосинник и белый, опенка тощая и синявка-малявка, мокрый груздь да груздь сухой, масленник, лисички и сыроежки, и давай красного гриба колотить-колошматить:

– Ах ты, яд, Мухомор, чтобы тебе лопнуть, ребятишек травить удумал…

С Мухомора только мука летит.

– Посмеяться я хотел, – вопит Мухомор…

– Мы тебе посмеемся! – кричат грибы и так навалились, что осталось от Мухомора мокрое место – лопнул.

И где мокро осталось, там даже трава завяла с мухоморьего яда…

– Ну, теперь, ребятишки, раскройте рты по-настоящему, – сказали грибы.

И все грибы до единого к Ивану да Косичке, один за другим, скок в рот – и проглотились.

Наелись до отвалу Иван да Косичка и тут же заснули.

А к вечеру прибежал заяц и повел ребятишек домой. Увидела мамка Ивана да Косичку, обрадовалась, всего по одному шлепку отпустила, да и то любя, а зайцу дала капустный лист:

– Ешь, барабанщик!

Братца звали Иван, а сестрицу – Косичка. Мамка была у них сердитая: посадит на лавку и велит молчать. Сидеть скучно, мухи кусаются или Косичка щипнет – и пошла возня, а мамка рубашонку задернет да – шлеп…

В лес бы уйти, там хоть на голове ходи – никто слова не скажет…

Подумали об этом Иван да Косичка да в темный лес и удрали.

Бегают, на деревья лазают, кувыркаются в траве, – никогда визга такого в лесу не было слышно.

К полудню ребятишки угомонились, устали, захотели есть.

– Поесть бы, – захныкала Косичка.

Иван начал живот чесать – догадывается.

– Мы гриб найдем и съедим, – сказал Иван. – Пойдем, не хнычь.

Нашли они под дубом боровика и только сорвать его нацелились, Косичка зашептала:

– А может, грибу больно, если его есть?

Иван стал думать. И спрашивает:

– Боровик, а боровик, тебе больно, если тебя есть?

Отвечает боровик хрипучим голосом:

– Больно.

Пошли Иван да Косичка под березу, где рос подберезовик, и спрашивают у него:

– А тебе, подберезовик, если тебя есть, больно?

– Ужасно больно, – отвечает подберезовик.

Спросили Иван да Косичка под осиной подосинника, под сосной – белого, на лугу – рыжика, груздя сухого да груздя мокрого, синявку-малявку, опенку тощую, масленника, лисичку и сыроежку.

– Больно, больно, – пищат грибы.

А груздь мокрый даже губами зашлепал:

– Што вы ко мне приштали, ну ваш к лешему…

– Ну, – говорит Иван, – у меня живот подвело.

А Косичка дала реву. Вдруг из-под прелых листьев вылезает красный гриб, словно мукой сладкой обсыпан – плотный, красивый.

Ахнули Иван да Косичка:

– Миленький гриб, можно тебя съесть?

– Можно, детки, можно, с удовольствием, – приятным голосом отвечает им красный гриб, так сам в рот и лезет.

Присели над ним Иван да Косичка и только разинули рты, – вдруг откуда ни возьмись налетают грибы: боровик и подберезовик, подосинник и белый, опенка тощая и синявка-малявка, мокрый груздь да груздь сухой, масленник, лисички и сыроежки, и давай красного гриба колотить-колошматить:

– Ах ты, яд, Мухомор, чтобы тебе лопнуть, ребятишек травить удумал…

С Мухомора только мука летит.

– Посмеяться я хотел, – вопит Мухомор…

– Мы тебе посмеемся! – кричат грибы и так навалились, что осталось от Мухомора мокрое место – лопнул.

И где мокро осталось, там даже трава завяла с мухоморьего яда…

– Ну, теперь, ребятишки, раскройте рты по-настоящему, – сказали грибы.

И все грибы до единого к Ивану да Косичке, один за другим, скок в рот – и проглотились.

Наелись до отвалу Иван да Косичка и тут же заснули.

А к вечеру прибежал заяц и повел ребятишек домой. Увидела мамка Ивана да Косичку, обрадовалась, всего по одному шлепку отпустила, да и то любя, а зайцу дала капустный лист:

– Ешь, барабанщик!

Грачонок сидит на ветке у пруда. По воде плывет сухой листок, в нем – улитка.

– Куда ты, тетенька, плывешь? – кричит ей грачонок.

– На тот берег, милый, к раку на свадьбу.

– Ну, ладно, плыви.

Бежит по воде паучок на длинных ножках, станет, огребнется и дальше пролетит.

– А ты куда?

Увидал паучок у грачонка желтый рот, испугался.

– Не трогай меня, я – колдун, бегу к раку на свадьбу.

Из воды головастик высунул рот, шевелит губами.

– А ты куда, головастик?

– Дышу, чай, видишь, сейчас в лягушку хочу обратиться, поскачу к раку на свадьбу.

Трещит, летит над водой зеленая стрекоза.

– А ты куда, стрекоза?

– Плясать лечу, грачонок, к раку на свадьбу…

«Ах ты, штука какая, – думает грачонок, – все туда торопятся».

Жужжит пчела.

– И ты, пчела, к раку?

– К раку, – ворчит пчела, – пить мед да брагу.

Плывет красноперый окунь, и взмолился ему грачонок:

– Возьми меня к раку, красноперый, летать я еще не мастер, возьми меня на спину.

– Да ведь тебя не звали, дуралей.

– Все равно, глазком поглядеть…

– Ладно, – сказал окунь, высунул из воды крутую спину, грачонок прыгнул на него, – поплыли.

А у того берега на кочке справлял свадьбу старый рак. Рачиха и рачата шевелили усищами, глядели глазищами, щелкали клешнями, как ножницами.

Ползала по кочке улитка, со всеми шепталась – сплетничала.

Паучок забавлялся – лапкой сено косил. Радужными крылышками трещала стрекоза, радовалась, что она такая красивая, что все ее любят.

Лягушка надула живот, пела песни. Плясали три пескарика и ерш.

Рак-жених держал невесту за усище, кормил ее мухой.

– Скушай, – говорил жених.

– Не смею, – отвечала невеста, – дяденьки моего жду, окуня…

Стрекоза закричала:

– Окунь, окунь плывет, да какой он страшный с крыльями.

Обернулись гости… По зеленой воде что есть духу мчался окунь, а на нем сидело чудище черное и крылатое с желтым ртом.

Что тут началось… Жених бросил невесту, да – в воду; за ним – раки, лягушка, ерш да пескарики; паучок обмер, лег на спинку; затрещала стрекоза, насилу улетела.

Подплывает окунь – пусто на кочке, один паучок лежит и тот, как мертвый…

Скинул окунь грачонка на кочку, ругается:

– Ну, что ты, дуралей, наделал… Недаром тебя, дуралея, и звать-то не хотели…

Еще шире разинул грачонок желтый рот, да так и остался – дурак дураком на весь век.

Жили-были три бедовых внучонка: Лешка, Фомка и Нил. На всех троих одни только порточки приходились, синенькие, да и те были с трухлявой ширинкой.

Поделить их – не поделишь и надеть неудобно – из ширинки рубашка заячьим ухом торчит.

Без порточек горе: либо муха под коленку укусит, либо ребятишки стегнут хворостиной, да так ловко, – до вечера не отчешешь битое место.

Сидят на лавке Лешка, Фомка и Нил и плачут, а порточки у двери на гвоздике висят.

Приходит черный таракан и говорит мальчишкам:

– Мы, тараканы, всегда без порточек ходим, идите жить с нами.

Отвечает ему старший – Нил:

– У вас, тараканов, зато усы есть, а у нас нет, не пойдем жить с вами.

Прибегает мышка.

– Мы, – говорит, – то же самое без порточек обходимся, идите с нами жить, с мышами.

Отвечает ей средний – Фомка:

– Вас, мышей, кот ест, не пойдем к мышам.

Приходит рыжий бык; рогатую голову в окно всунул и говорит:

– И я без порток хожу, идите жить со мной.

– Тебя, бык, сеном кормят – разве это еда? Не пойдем к тебе жить, – отвечает младший – Лешка.

Сидят они трое, Лешка, Фомка и Нил, кулаками трут глаза и ревут. А порточки соскочили с гвоздика и сказали с поклоном:

– Нам, трухлявым, с такими привередниками водиться не приходится, – да шмыг в сени, а из сеней за ворота, а из ворот на гумно, да через речку – поминай как звали.

Покаялись тогда Лешка, Фомка и Нил, стали прощенья у таракана, у мыша да у быка просить.

Бык простил, дал им старый хвост – мух отгонять. Мышь простила, сахару принесла – ребятишкам давать, чтоб не очень больно хворостиной стегали. А черный таракан долго не прощал, потом все-таки отмяк и научил тараканьей мудрости:

– Хоть одни и трухлявые, а все-таки порточки.

Ползет муравей, волокет соломину.

А ползти муравью через грязь, топь да мохнатые кочки; где вброд, где соломину с края на край переметнет да по ней и переберется.

Устал муравей, на ногах грязища – пудовики, усы измочил. А над болотом туман стелется, густой, непролазный – зги не видно.

Сбился муравей с дороги и стал из стороны в сторону метаться – светляка искать…

– Светлячок, светлячок, зажги фонарик.

А светлячку самому впору ложись – помирай, – ног-то нет, на брюхе ползти не спорно.

– Не поспею я за тобой, – охает светлячок, – мне бы в колокольчик залезть, ты уж без меня обойдись.

Нашел колокольчик, заполз в него светлячок, зажег фонарик, колокольчик просвечивает, светлячок очень доволен.

Рассердился муравей, стал у колокольчика стебель грызть.

А светлячок перегнулся через край, посмотрел и принялся звонить в колокольчик.

И сбежались на звон да на свет звери: жуки водяные, ужишки, комары да мышки, бабочки-полуношницы. Повели топить муравья в непролазные грязи.

Муравей плачет, упрашивает:

– Не торопите меня, я вам муравьиного вина дам.

– Ладно.

Достали звери сухой лист, нацедил муравей туда вина; пьют звери, похваливают.

Охмелели, вприсядку пустились. А муравей – бежать.

Подняли звери пискотню, шум да звон и разбудили старую летучую мышь.

Спала она под балконной крышей, кверху ногами. Вытянула ухо, сорвалась, нырнула из темени к светлому колокольчику, прикрыла зверей крыльями да всех и съела.

Вот что случилось темною ночью, после дождя, в топучих болотах, посреди клумбы, около балкона.

На избушке бабы-яги, на деревянной ставне, вырезаны девять петушков. Красные головки, крылышки золотые.

Настанет ночь, проснутся в лесу древяницы и кикиморы, примутся ухать да возиться, и захочется петушкам тоже ноги поразмять.

Соскочат со ставни в сырую траву, нагнут шейки и забегают. Щиплют траву, дикие ягоды. Леший попадется, и лешего за пятку ущипнут.

Шорох, беготня по лесу. А на заре вихрем примчится баба-яга на ступе с трещиной и крикнет петушкам:

– На место, бездельники!

Не смеют ослушаться петушки и, хоть не хочется, – прыгают в ставню и делаются деревянными, как были.

Но раз на заре не явилась баба-яга – ступа дорогой в болоте завязла.

Радехоньки петушки; побежали на чистую кулижку, взлетели на сосну.

Взлетели и ахнули.

Дивное диво! Алой полосой над лесом горит небо, разгорается; бегает ветер по листикам; садится роса.

А красная полоса разливается, яснеет. И вот выкатило огненное солнце.

В лесу светло, птицы поют, и шумят, шумят листья на деревах.

У петушков дух захватило. Хлопнули они золотыми крылышками и запели – кукареку! С радости.

А потом полетели за дремучий лес на чистое поле, подальше от бабы-яги.

И с тех пор на заре просыпаются петушки и кукуречут.

– Кукуреку, пропала баба-яга, солнце идет!

Жил у старика на дворе сивый мерин, хороший, толстый, губа нижняя лопатой, а хвост лучше и не надо, как труба, во всей деревне такого хвоста не было.

Не наглядится старик на сивого, все похваливает. Раз ночью пронюхал мерин, что овес на гумне молотили, пошел туда, и напали на мерина десять волков, поймали, хвост ему отъели, – мерин брыкался, брыкался, отбрыкался, ускакал домой без хвоста.

Увидел старик поутру мерина куцего и загоревал – без хвоста все равно что без головы – глядеть противно. Что делать?

Подумал старик да мочальный хвост мерину и пришил.

А мерин – вороват, опять ночью на гумно за овсом полез.

Десять волков тут как тут; опять поймали мерина, ухватили за мочальный хвост, оторвали, жрут и давятся – не лезет мочала в горло волчье.

А мерин отбрыкался, к старику ускакал и кричит:

– Беги на гумно скорей, волки мочалкой давятся.

Ухватил старик кол, побежал. Глядит – на току десять серых волков сидят и кашляют.

Старик – колом, мерин – копытом и приударили на волков.

Взвыли серые, прощенья стали просить.

– Хорошо, – говорит старик, – прощу, пришейте только мерину хвост.

Взвыли еще раз волки и пришили.

На другой день вышел старик из избы, дай, думает, на сивого посмотрю; глянул, а хвост у мерина крючком – волчий.

Ахнул старик, да поздно: на заборе ребятишки сидят, покатываются, гогочут.

– Дедка-то – лошадям волчьи хвосты выращивает.

И прозвали с тех пор старика – хвостырь.

Мужик пахал и сошником выворотил круглый камень, посреди камня дыра.

– Эге, – сказал мужик, – да это куриный бог.

Принес его домой и говорит хозяйке:

– Я куриного бога нашел, повесь его в курятнике, куры целее будут.

Баба послушалась и повесила за мочалку камень в курятнике, около насеста.

Пришли куры ночевать, камень увидели, поклонились все сразу и закудахтали:

– Батюшка Перун, охрани нас молотом твоим, камнем грозовым от ночи, от немочи, от росы, от лисиной слезы.

Покудахтали, белой перепонкой глаза закрыли и заснули.

Ночью в курятник вошла куриная слепота, хочет измором кур взять.

Камень раскачался и стукнул куриную слепоту, – на месте осталась.

За куриной слепотой следом вползла лиса, сама, от притворства, слезы точит, приловчилась петуха за шейку схватить, – ударил камень лису по носу, покатилась лиса кверху лапками.

К утру налетела черная гроза, трещит гром, полыхают молнии – вот-вот ударят в курятник.

А камень на мочалке как хватит по насесту, попадали куры, разбежались спросонок кто куда.

Молния пала в курятник, да никого не ушибла – никого там и не было.

Утром мужик да баба заглянули в курятник и подивились:

– Вот так куриный бог – куры-то целехоньки.

Захотела свинья ландшафт писать. Подошла к забору, в грязи обвалялась, потерлась потом грязным боком о забор – картина и готова.

Свинья отошла, прищурилась и хрюкнула. Тут скворец подскочил, попрыгал, попикал и говорит:

– Плохо, скучно!

– Как? – сказала свинья и насупилась – прогнала скворца.

Пришли индюшки, шейками покивали, сказали:

– Так ми – ло, так мило!

А индюк шаркнул крыльями, надулся, даже покраснел и гаркнул:

– Какое великое произведение!..

Прибежал тощий пес, обнюхал картину, сказал:

– Недурно, с чувством, продолжайте, – и поднял заднюю ногу.

Но свинья даже и глядеть на него не захотела. Лежала свинья на боку, слушала похвалы и похрюкивала.

В это время пришел маляр, пхнул ногой свинью и стал забор красной краской мазать.

Завизжала свинья, на скотный двор побежала:

– Пропала моя картина, замазал ее маляр краской… Я не переживу горя!..

– Варвары, варвары… – закурлыкал голубь.

Все на скотном дворе охали, ахали, утешали свинью, а старый бык сказал:

– Врет она… переживет.

– Спи, Маша, – говорит нянюшка, – глаза во сне не открывай, а то на глаза кот прыгнет.

– Какой кот?

– Черный, с когтями.

Маша сейчас же глаза и зажмурила. А нянька залезла на сундук, покряхтела, повозилась и носом сонные песни завела. Маша думала, что нянька из носа в лампадку масла наливает.

Подумала и заснула. Тогда за окном высыпали частые, частые звезды, вылез из-за крыши месяц и сел на трубу…

– Здравствуйте, звезды, – сказала Маша.

Звезды закружились, закружились, закружились. Смотрит Маша – хвосты у них и лапки. – Не звезды это, а белые мыши бегают кругом месяца.

Вдруг под месяцем задымилась труба, ухо вылезло, потом вся голова – черная, усатая.

Мыши метнулись и спрятались все сразу. Голова уползла, и в окно мягко прыгнул черный кот; волоча хвост, заходил большими шагами, все ближе, ближе к кровати, из шерсти сыпались искры.

«Глаза бы только не открыть», – думает Маша.

А кот прыгнул ей на грудь, сел, лапами уперся, шею вытянул, глядит.

У Маши глаза сами разлепляются.

– Нянюшка, – шепчет она, – нянюшка.

– Я няньку съел, – говорит кот, – я и сундук съел.

Вот-вот откроет Маша глаза, кот и уши прижал… Да как чихнет.

Крикнула Маша, и все звезды-мыши появились откуда ни возьмись, окружили кота; хочет кот прыгнуть на Машины глаза – мышь во рту, жрет кот мышей, давится, и сам месяц с трубы сполз, поплыл к кровати, на месяце нянькин платок и нос толстый…

– Нянюшка, – плачет Маша, – тебя кот съел… – И села.

Нет ни кота, ни мышей, а месяц далеко за тучками плывет.

На сундуке толстая нянька выводит носом сонные песни.

«Кот няньку выплюнул и сундук выплюнул», – подумала Маша и сказала:

– Спасибо тебе, месяц, и вам, ясные звезды.

У ручья под кустом маленький стоял городок. В маленьких домах жили человечки. И все было у них маленькое – и небо, и солнце с китайское яблочко, и звезды.

Только ручей назывался – окиян-море и куст – дремучий лес.

В дремучем лесу жили три зверя – Крымза двузубая, Индрик-зверь, да Носорог.

Человечки боялись их больше всего на свете. Ни житья от зверей, ни покоя.

И кликнул царь маленького городка клич:

– Найдется добрый молодец победить зверей, за это ему полцарства отдам и дочь мою Кузяву-Музяву Прекрасную в жены.

Трубили трубачи два дня, оглох народ – никому головой отвечать не хочется.

На третий день приходит к царю древний старец и говорит:

– На такое дело, царь, никто не пойдет, кроме ужасного богатыря великана, что сейчас у моря-окияна сидит и кита ловит, снаряди послов к нему.

Снарядил царь послов с подарками, пошли послы раззолоченные да важные.

Шли, шли в густой траве и увидали великана; сидит он в красной рубашке, голова огненная, на железный крюк змея надевает.

Приужахнулись послы, пали на колени, пищат. А тот великан был мельников внучонок Петька-рыжий – озорник и рыболов.

Увидал Петька послов, присел, рот разинул. Дали послы Петьке подарки – зерно маковое, мушиный нос, да сорок алтын деньгами и просили помочь.

– Ладно, – сказал Петька, – веди меня к зверям.

Привели его послы к рябиновому кусту, где из горки торчит мышиный нос.

– Кто это? – спрашивает Петька.

– Самая страшная Крымза двузубая, – пищат послы.

Мяукнул Петька по-кошачьи, мышка подумала, что это кот, испугалась и убежала.

А за мышкой жук топорщится, боднуть норовит рогом.

– А это кто?

– Носорог, – отвечают послы, – всех детей наших уволок.

Петька за спину носорога ухватил, да за пазуху! Носорог царапался.

– А это Индрик-зверь, – сказали послы.

Индрик-зверь Петьке на руку заполз и укусил за палец.

Петька рассердился:

– Ты, муравей, кусаться! – И утопил Индрик-зверя в окиян-море.

– Ну что? – сказал Петька и подбоченился.

Тут ему царь и царевна Кузява-Музява Прекрасная и народ бух в ноги.

– Проси, чего хочешь!

Поскреб Петька стриженый затылок:

– Вот когда с мельницы убегать буду, так поиграть с вами можно?

– Играй, да легонечко, – пискнул царь.

– Да уж не обижу.

Перешагнул Петька через городок и побежал рыбу доуживать. А в городке во все колокола звонили.

Произведения для детей

Сказки и рассказы