Но сердце старца не влекут
      Природы мирные картины;
      Оно для жизни умерло.
      Согнувши строгое чело,
      Он, чуждый миру, чуждый братьям,
      Лежит, простерт перед распятьем.
      В пыли седая голова,
      И смерть к себе он призывает,
      И шепчет мрачные слова,
      И камнем в перси ударяет.
      И долго он поклоны клал,
      И долго смерть он призывал,
      И наконец, в изнеможенье,
      Безгласен, наземь он упал,
      И старцу видится виденье:
      Разверзся вдруг утесов свод,
      И разлилось благоуханье,
      И от невидимых высот
      В пещеру падает сиянье.
      И в трепетных его лучах,
      Одеждой звездною блистая,
      Явилась дева пресвятая
      С младенцем спящим на руках.
      Из света чудного слиянный,
      Ее небесно-кроток вид.
      "Почто ты гонишь Иоанна?
      Она монаху говорит.
      Его молитвенные звуки,
      Как голос неба на земли,
      В сердца послушные текли,
      Врачуя горести и муки.
      Почто ж ты, старец, заградил
      Нещадно тот источник сильный,
      Который мир бы напоил
      Водой целебной и обильной?
      На то ли жизни благодать
      Господь послал своим созданьям,
      Чтоб им бесплодным истязаньем
      Себя казнить и убивать?
      Он дал природе изобилье,
      И бег струящимся рекам,
      Он дал движенье облакам,
      Земле цветы и птицам крылья.
      Почто ж певца живую речь
      Сковал ты заповедью трудной?
      Оставь его глаголу течь
      Рекой певучей неоскудно!
      Да оросят его мечты,
      Как дождь, житейскую долину;
      Оставь земле ее цветы,
      Оставь созвучья Дамаскину!"
      Виденье скрылось в облаках,
      Заря восходит из тумана...
      Встает встревоженный монах,
      Зовет и ищет Иоанна
      И вот обнял его старик:
      "О сын смирения Христова!
      Тебя душою я постиг
      Отныне петь ты можешь снова!
      Отверзи вещие уста,
      Твои окончены гоненья!
      Во имя господа Христа,
      Певец, святые вдохновенья
      Из сердца звучного излей,
      Меня ж, молю, прости, о чадо,
      Что слову вольному преградой
      Я был по грубости моей!"
      12
      Воспой же, страдалец, воскресную песнь!
      Возрадуйся жизнию новой!
      Исчезла коснения долгая плеснь,
      Воскресло свободное слово!
      Того, кто оковы души сокрушил,
      Да славит немолчно созданье!
      Да хвалят торжественно господа сил
      И солнце, и месяц, и хоры светил,
      И всякое в мире дыханье!
      Блажен, кому ныне, господь, пред тобой
      И мыслить и молвить возможно!
      С бестрепетным сердцем и с теплой мольбой
      Во имя твое он выходит на бой
      Со всем, что неправо и ложно!
      Раздайся ж, воскресная песня моя!
      Как солнце взойди над землею!
      Расторгни убийственный сон бытия
      И, свет лучезарный повсюду лия,
      Громи, что созиждено тьмою!
      Не с диких падает высот,
      Средь темных скал, поток нагорный;
      Не буря грозная идет;
      Не ветер прах вздымает черный;
      Не сотни гнущихся дубов
      Шумят главами вековыми;
      Не ряд морских бежит валов,
      Качая гребнями седыми,
      То Иоанна льется речь,
      И, сил исполненная новых,
      Она громит, как божий меч,
      Во прах противников Христовых.
      Не солнце красное встает;
      Не утро светлое настало;
      Не стая лебедей взыграла
      Весной на лоне ясных вод;
      Не соловьи, в стране привольной,
      Зовут соседних соловьев;
      Не гул несется колокольный
      От многохрамных городов,
      То слышен всюду плеск народный,
      То ликованье христиан,
      То славит речию свободной
      И хвалит в песнях Иоанн,
      Кого хвалить в своем глаголе
      Не перестанут никогда
      Ни каждая былинка в поле,
      Ни в небе каждая звезда.
      1858 (?)
      АЛХИМИК
      НЕОКОНЧЕННАЯ ПОЭМА(*)
      1
      Дымясь, качалися кадила,
      Хвалебный раздавался хор,
      Алтарь сиял, органа сила
      Священнопению вторила
      И громом полнила собор.
      И под его старинной сенью
      На волны набожной толпы
      От окон радужною тенью
      Косые падали столпы;
      А дале мрак ходил по храму,
      Лишь чрез открытые врата,
      Как сквозь узорчатую раму,
      Синела неба красота,
      Виднелся берег отдаленный,
      И зелень лавров и олив,
      И, белой пеной окаймленный,
      Лениво плещущий залив.
      И вот, когда замолкли хоры,
      И с тихим трепетом в сердцах,
      Склонив главы, потупя взоры,
      Благоговейно пали в прах
      Ряды молящихся густые,
      И, прославляя бога сил,
      Среди великой литургии
      Епископ чашу возносил,
      Раздался шум. Невнятный ропот
      Пронесся от открытых врат,
      В испуге вдруг за рядом ряд,
      Теснясь, отхлынул,- конский топот,
      Смятенье,- давка,- женский крик,
      И на коне во храм проник
      Безумный всадник. Вся обитель,
      Волнуясь, в клик слилась один:
      "Кто он, святыни оскорбитель?
      Какого края гражданин?
      Египта ль он, Марокка ль житель
      Или Гранады гордый сын,
      Перед которою тряслися
      Уж наши веси столько крат,
      Иль не от хищного ль Туниса
      К брегам причаливший пират?"
      Но не языческого края
      На нем одежда боевая:
      Ни шлема с пестрою чалмой,
      Ни брони с притчами Корана,
      Ни сабли нет на нем кривой,
      Ни золотого ятагана.
      Изгибы белого пера
      Над шапкой зыблются шелковой,
      Прямая шпага у бедра,
      На груди вышиты оковы,
      И, сброшена с его плеча,
      В широких складках величаво
      Падет на сбрую епанча
      С крестом зубчатым Калатравы.
      Меж тем как, пеня удила,
      Сердитый конь по звонким плитам
      Нетерпеливым бьет копытом,
      Он сам, не трогаясь с седла,
      Толпе не внемля разъяренной
      И как виденьем поражен,
      Вперяет взор свой восхищенный
      В толпу испуганную жен.
      Кто ж он? И чьей красою чудной
      Поступок вызван безрассудный?
      Кто из красавиц этих всех
      Его вовлек во смертный грех?
      Их собралось сюда немало,
      И юных женщин и девиц,
      И не скрывают покрывала
      Во храме божием их лиц;
      И после первого смущенья
      Участья шепот и прощенья
      Меж них как искра пробежал,
      Пошли догадка за догадкой,
      И смех послышался украдкой
      Из-за нарядных опахал.
      Но, мыслью полная иною,
      Одна, в сознанье красоты,
      Спешила тканью кружевною
      Покрыть виновные черты.
      2
      "Я сознаюсь в любви мятежной,
      В тревоге чувств, в безумье дел
      Тому безумье неизбежно,
      Кто раз, сеньора, вас узрел!
      Пусть мой поступок без примера,
      Пусть проклят буду я от всех
      Есть воле грань, есть силам мера;
      Господь простит мой тяжкий грех,
      Простит порыв мой дерзновенный,
      Когда я, страстию горя,
      Твой лик узнав благословенный,
      Забыл святыню алтаря!
      Но если нет уж мне прощенья,
      Я не раскаиваюсь - знай,
      Я отрекаюсь от спасенья,
      Моя любовь мне будет рай!
      Я все попру, я все разрушу,
      За миг блаженства отдаю
      Мою измученную душу
      И место в будущем раю!..
      Сеньора, здесь я жду ответа,
      Решите словом мой удел,
      На край меня пошлите света,
      Задайте ряд опасных дел,
      Я жду лишь знака, жду лишь взора,
      Спешите участь мне изречь,
      У ваших ног лежат, сеньора,
      Мой ум, и жизнь, и честь, и меч!"
      Замолк. В невольном видит страхе
      Она лежащего во прахе;
      Ему ответить силы нет
      Какой безумцу дать ответ?
      Не так он, как другие, любит,
      Прямой отказ его погубит,
      И чтоб снести его он мог,
      Нужны пощада и предлог.
      И вот она на вызов страстный,
      Склонив приветливо свой взор,
      С улыбкой тихой и прекрасной:
      "Вставайте,- говорит,- сеньор!
      Я вижу, вами овладела
      Любовь без меры и предела,
      Любить, как вы, никто б не мог,
      Но краток жизни нашей срок;
      Я вашу страсть делить готова,
      Но этот пыл для мира новый
      Мы заключить бы не могли
      В условья бренные земли;
      Чтоб огнь вместить неугасимый,
      Бессмертны сделаться должны мы.
      Оно возможно; жизни нить
      Лишь стоит чарами продлить.
      Я как-то слышала случайно,
      Что достают для этой тайны
      Какой-то корень, или злак,
      Не знаю где, не знаю как,
      Но вам по сердцу подвиг трудный
      Достаньте ж этот корень чудный,
      Ко мне вернитесь - и тогда
      Я ваша буду навсегда!"
      И вспрянул он, блестя очами:
      "Клянуся небом и землей
      Исполнить заданное вами
      Какою б ни было ценой!
      И ведать отдыха не буду,
      И всем страданьям обрекусь,
      Но жизни тайну я добуду
      И к вам с бессмертием вернусь!"
      3
      От берегов благоуханных,
      Где спят лавровые леса,
      Уходит в даль зыбей туманных
      Корабль, надувши паруса.
      На нем изгнанник молчаливый
      Вдали желанный ловит сон,
      И взор его нетерпеливый
      В пространство синее вперен.
      "Вы, моря шумного пучины,
      Ты, неба вечного простор,
      И ты, светил блестящий хор,
      И вы, родной земли вершины,
      Поля, и пестрые цветы,
      И с гор струящиеся воды,
      Отдельно взятые черты
      Всецельно дышащей природы!
      Какая вас связала нить
      Одну другой светлей и краше?
      Каким законом объяснить
      Родство таинственное наше?
      Ты, всесторонность бытия,
      Неисчерпаемость явленья,
      В тебе повсюду вижу я
      Того же света преломленья.
      Внутри души его собрать,
      Его лучей блудящий пламень
      В единый скоп всесильно сжать
      Вот Соломонова печать,
      Вот Трисмегиста дивный камень!
      Тот всеобъемлющий закон,
      Kоторым все живет от века,
      Он в нас самих - он заключен
      Незримо в сердце человека!
      Его любовь, и гнев, и страх,
      Его стремленья и желанья,
      Все, что кипит в его делах,
      Чем он живит и движет прах,
      Есть та же сила мирозданья!
      Не в пыльной келье мудреца
      Я смысл ее найду глубокий
      В живые погрузить сердца
      Я должен мысленное око!
      Среди борьбы, среди войны,
      Средь треволнения событий,
      Отдельных жизней сплетены
      Всечасно рвущиеся нити,
      И кто бессмертье хочет пить
      Из мимолетного фиала,
      Тот микрокосма изучить
      Спеши кипящие начала!
      Есть край заветный и святой,
      Где дважды жизненная сила
      Себя двояко проявила
      Недостижимой высотой:
      Один, в полях Кампаньи дикой,
      Предназначением храним,
      Стоит торжественный, великий,
      Несокрушимый, вечный Рим.
      К нему, к подобию вселенной,
      Теперь держать я должен путь,
      В его движенье почерпнуть
      Закон движенья неизменный.
      Лети ж, корабль крылатый мой,
      Лети в безбережном просторе,
      А ты, под верною кормой,
      Шуми, шуми и пенься, море..."
      . . . . . . . . . .
      . . . . . . . . . .
      __________
      (*) Основанием этому отрывку служит
      следующая легенда:
      В 1250 году Раймунд Lullius, или
      Lulle, сенескалк Балеарских островов,
      проезжая верхом через площадь города
      Пальмы, увидел одну даму, входящую в
      собор. Красота ее так поразила его,
      что он, забыв всякое приличие и не схо
      дя с лошади, последовал за нею. Такой
      соблазн наделал много шума, но с этой
      поры дон Раймунд не переставал пресле
      довать своей любовью донью Элеонору
      (или, как называют ее другие, Амброзию
      De Castello). Чтобы от него избавиться,
      она обещала полюбить его, если он доста
      нет ей жизненный эликсир. Дон Раймунд с
      радостью принял условие, сделался алхими
      ком, отправился в отдаленные края и об
      рекся целому ряду самых невероятных
      приключений.
      [1867]
      ПОРТРЕТ
      1
      Воспоминаний рой, как мошек туча,
      Вокруг меня снует с недавних пор.
      Из их толпы цветистой и летучей
      Составить мог бы целый я обзор,
      Но приведу пока один лишь случай;
      Рассудку он имел наперекор
      На жизнь мою немалое влиянье
      Так пусть другим послужит в назиданье...
      2
      Известно, нет событий без следа:
      Прошедшее, прискорбно или мило,
      Ни личностям доселе никогда,
      Ни нациям с рук даром не сходило.
      Тому теперь,- но вычислять года
      Я не горазд - я думаю, мне было
      Одиннадцать или двенадцать лет
      С тех пор успел перемениться свет.
      3
      Подумать можно: протекло лет со сто,
      Так повернулось старое вверх дном.
      А в сущности, все совершилось просто,
      Так просто, что - но дело не о том!
      У самого Аничковского моста
      Большой тогда мы занимали дом:
      Он был - никто не усумнится в этом,
      Как прочие, окрашен желтым цветом.
      4
      Заметил я, что желтый этот цвет
      Особенно льстит сердцу патриота;
      Обмазать вохрой дом иль лазарет
      Неодолима русского охота;
      Начальство также в этом с давних лет
      Благонамеренное видит что-то,
      И вохрятся в губерниях сплеча
      Палаты, храм, острог и каланча.
      5
      Ревенный цвет и линия прямая
      Вот идеал изящества для нас.
      Наследники Батыя и Мамая,
      Командовать мы приучили глаз
      И, площади за степи принимая,
      Хотим глядеть из Тулы в Арзамас.
      Прекрасное искать мы любим в пошлом
      Не так о том судили в веке прошлом.
      6
      В своем дому любил аристократ
      Капризные изгибы и уступы,
      Убранный медальонами фасад,
      С гирляндами колонн ненужных купы,
      На крыше ваз или амуров ряд,
      На воротах причудливые группы.
      Перенимать с недавних стали пор
      У дедов мы весь этот милый вздор.
      7
      В мои ж года хорошим было тоном
      Казарменному вкусу подражать,
      И четырем или осьми колоннам
      Вменялось в долг шеренгою торчать
      Под неизбежным греческим фронтоном.
      Во Франции такую благодать
      Завел, в свой век воинственных плебеев,
      Наполеон,- в России ж Аракчеев.
      8
      Таков и наш фасад был; но внутри
      Характер свой прошедшего столетья
      Дом сохранил. Покоя два иль три
      Могли б восторга вызвать междометье
      У знатока. Из бронзы фонари
      В сенях висели, и любил смотреть я,
      Хоть был тогда в искусстве не толков,
      На лепку стен и форму потолков.
      9
      Родителей своих я видел мало;
      Отец был занят; братьев и сестер
      Я не знавал; мать много выезжала;
      Ворчали вечно тетки; с ранних пор
      Привык один бродить я в зал из зала
      И населять мечтами их простор.
      Так подвиги, достойные романа,
      Воображать себе я начал рано.
      10
      Действительность, напротив, мне была
      От малых лет несносна и противна.
      Жизнь, как она вокруг меня текла,
      Все в той же прозе движась беспрерывно,
      Все, что зовут серьезные дела,
      Я ненавидел с детства инстинктивно.
      Не говорю, чтоб в этом был я прав,
      Но, видно, так уж мой сложился нрав.
      11
      Цветы у нас стояли в разных залах:
      Желтофиолей много золотых
      И много гиацинтов, синих, алых,
      И палевых, и бледно-голубых;
      И я, миров искатель небывалых,
      Любил вникать в благоуханье их,
      И в каждом запах индивидуальный
      Мне музыкой как будто веял дальнoй.
      12
      В иные ж дни, прервав мечтаний сон,
      Случалось мне очнуться, в удивленье,
      С цветком в руке. Как мной был сорван он
      Не помнил я; но в чудные виденья
      Был запахом его я погружен.
      Так превращало мне воображенье
      В волшебный мир наш скучный старый дом
      А жизнь меж тем шла прежним чередом.
      13
      Предметы те ж, зимою, как и летом,
      Реальный мир являл моим глазам:
      Учителя ходили по билетам
      Все те ж ко мне; порхал по четвергам
      Танцмейстер, весь пропитанный балетом,
      Со скрипкою пискливой, и мне сам
      Мой гувернер в назначенные сроки
      Преподавал латинские уроки.
      14
      Он немец был от головы до ног,
      Учен, серьезен, очень аккуратен,
      Всегда к себе неумолимо строг
      И не терпел на мне чернильных пятен.
      Но, признаюсь, его глубокий слог
      Был для меня отчасти непонятен,
      Особенно когда он объяснял,
      Что разуметь под словом "идеал".
      15
      Любезен был ему Страбон и Плиний,
      Горация он знал до тошноты
      И, что у нас так редко видишь ныне,
      Высоко чтил художества цветы,
      Причем закон волнообразных линий
      Мне поставлял условьем красоты,
      А чтоб система не пропала праздно,
      Он сам и ел и пил волнообразно.
      16
      Достоинством проникнутый всегда,
      Он формою был много озабочен,
      "Das Formlose1 - о, это есть беда!"
      Он повторял и обижался очень,
      Когда себе кто не давал труда
      Иль не умел в формальностях быть точен;
      А красоты классической печать
      Наглядно мне давал он изучать.
      17
      Он говорил: "Смотрите, для примера
      Я несколько приму античных поз:
      Вот так стоит Милосская Венера;
      Так очертанье Вакха создалось;
      Вот этак Зевс описан у Гомера;
      Вот понят как Праксителем Эрос,
      А вот теперь я Аполлоном стану"
      И походил тогда на обезьяну.
      18
      Я думаю, поймешь, читатель, ты,
      Что вряд ли мог я этим быть доволен,
      Тем более что чувством красоты
      Я от природы не был обездолен;
      Но у кого все средства отняты,
      Тот слышит звон, не видя колоколен;
      А слова я хотя не понимал,
      Но чуялся иной мне "идеал".
      19
      И я душой искал его пытливо
      Hо что найти вокруг себя я мог?
      Старухи тетки не были красивы,
      Величествен мой не был педагог
      И потому мне кажется не диво,
      Что типами их лиц я пренебрег,
      И на одной из стен большого зала
      Тип красоты мечта моя сыскала.
      20
      То молодой был женщины портрет,
      В грацьозной позе. Несколько поблек он,
      Иль, может быть, показывал так свет
      Сквозь кружевные занавесы окон.
      Грудь украшал ей розовый букет,
      Напудренный на плечи падал локон,
      И, полный роз, передник из тафты
      За кончики несли ее персты.
      21
      Иные скажут: Живопись упадка!
      Условная, пустая красота!
      Быть может, так; но каждая в ней складка
      Мне нравилась, а тонкая черта
      Мой юный ум дразнила как загадка:
      Казалось мне, лукавые уста,
      Назло глазам, исполненным печали,
      Свои края чуть-чуть приподымали.
      22
      И странно то, что было в каждый час
      В ее лице иное выраженье;
      Таких оттенков множество не раз
      Подсматривал в один и тот же день я:
      Менялся цвет неуловимый глаз,
      Менялось уст неясное значенье,
      И выражал поочередно взор
      Кокетство, ласку, просьбу иль укор.
      23
      Ее судьбы не знаю я поныне:
      Была ль маркиза юная она,
      Погибшая, увы, на гильотине?
      Иль, в Питере блестящем рождена,
      При матушке цвела Екатерине,
      Играла в ломбр, приветна и умна,
      И средь огней потемкинского бала
      Как солнце всех красою побеждала?
      24
      Oб этом я не спрашивал тогда
      И важную на то имел причину:
      Преодолеть я тайного стыда
      Никак не мог - теперь его откину;
      Могу, увы, признаться без труда,
      Что по уши влюбился я в картину,
      Так, что страдала несколько латынь;
      Уж кто влюблен, тот мудрость лучше кинь.
      25
      Наставник мой был мною недоволен,
      Его чело стал омрачать туман;
      Он говорил, что я ничем не болен,
      Что это лень и что "wer will, der kann!"2.
      На этот счет он был многоглаголен
      И повторял, что нам рассудок дан,
      Дабы собой мы все владели боле
      И управлять, учились нашей волей.
      26
      Был, кажется, поклонник Канта он,
      Но этот раз забыл его ученье,
      Что "Ding an sich"3, лишь только воплощен,
      Лишается свободного хотенья;
      Я ж скоро был к той вере приведен,
      Что наша воля плод предназначенья,
      Зане я тщетно, сколько ни потел,
      Хотел хотеть иное, чем хотел.
      27
      В грамматике, на место скучных правил,
      Мне виделся все тот же милый лик;
      Без счету мне нули наставник ставил,
      Их получать я, наконец, привык,
      Прилежностью себя я не прославил
      И лишь поздней добился и постиг,
      В чем состоят спряжения красоты.
      О классицизм, даешься не легко ты!
      28
      Все ж из меня не вышел реалист
      Да извинит мне Стасюлевич это!
      Недаром свой мне посвящала свист
      Уж не одна реальная газета.
      Я ж незлобив: пусть виноградный лист
      Прикроет им небрежность туалета
      И пусть Зевес, чья сила велика,
      Их русского сподобит языка!
      29
      Да, классик я - но до известной меры:
      Я б не хотел, чтоб почерком пера
      Присуждены все были землемеры,
      Механики, купцы, кондуктора
      Виргилия долбить или Гомера;
      Избави бог! Не та теперь пора;
      Для разных нужд и выгод матерьяльных
      Желаю нам поболе школ реальных.
      30
      Но я скажу: не паровозов дым
      И не реторты движут просвещенье
      Свою к нему способность изощрим
      Лишь строгой мы гимнастикой мышленья,
      И мне сдается: прав мой омоним,
      Что классицизму дал он предпочтенье,
      Которого так прочно тяжкий плуг
      Взрывает новь под семена наук.
      31
      Все дело в мере. Впрочем, от предмета
      Отвлекся я - вернусь к нему опять:
      Те колебанья в линиях портрета
      Потребностью мне стало изучать.
      Ребячество, конечно, было это,
      Но всякий вечер я, ложася спать,
      Все думал: как по минованье ночи
      Мой встретят взор изменчивые очи?
      32
      Меня влекла их странная краса,
      Как путника студеный ключ в пустыне.
      Вставал я в семь, а ровно в два часа,
      Отдав сполна дань скуке и латыне,
      Благословлял усердно небеса.
      Обедали в то время в половине
      Четвертого. В час этот, в январе,
      Уж сумерки бывают на дворе.
      33
      И всякий день, собрав мои тетради,
      Умывши руки, пыль с воротничка
      Смахнув платком, вихры свои пригладя
      И совершив два или три прыжка,
      Я шел к портрету наблюдений ради;
      Само собой, я шел исподтишка,
      Как будто вовсе не было мне дела,
      Как на меня красавица глядела.
      34
      Тогда пустой почти был темен зал,
      Но беглый свет горящего камина
      На потолке расписанном дрожал
      И на стене, где виделась картина;
      Ручной орган на улице играл;
      То, кажется, Моцарта каватина
      Всегда в ту пору пела свой мотив,
      И слушал я, взор в живопись вперив.
      35
      Мне чудилось в тех звуках толкованье
      И тайный ключ к загадочным чертам;
      Росло души неясное желанье,
      Со счастьем грусть мешалась пополам;
      То юности платил, должно быть, дань я.
      Чего хотел, не понимал я сам,
      Но что-то вслух уста мои шептали,
      Пока меня к столу не призывали.
      36
      И, впечатленья дум моих храня,
      Я нехотя глотал тарелку супа;
      С усмешкой все глядели на меня,
      Мое лицо, должно быть, было глупо.
      Застенчивей стал день я ото дня,
      Смотрел на всех рассеянно и тупо,
      И на себя родителей упрек
      Не раз своей неловкостью навлек.
      37
      Но было мне страшней всего на свете,
      Чтоб из больших случайно кто-нибудь
      Заговорить не вздумал о портрете
      Иль, хоть слегка, при мне упомянуть.
      От мысли той (смешны бывают дети!)
      Уж я краснел, моя сжималась грудь,
      И казни б я подвергся уголовной,
      Чтоб не открыть любви моей греховной.
      38
      Мне памятно еще до этих пор,
      Какие я выдумывал уловки,
      Чтоб изменить искусно разговор,
      Когда предметы делались неловки;
      А прошлый век, Екатеринин двор,
      Роброны, пудра, фижмы иль шнуровки,
      И даже сам Державин, автор од,
      Уж издали меня бросали в пот.
      39
      Читатель мой, скажи, ты был ли молод?
      Не всякому известен сей недуг.
      Пора, когда любви нас мучит голод,
      Для многих есть не более как звук;
      Нам на Руси любить мешает холод
      И, сверх того, за службой недосуг:
      Немногие у нас родятся наги
      Большая часть в мундире и при шпаге.
      40
      Но если, свет увидя между нас,
      Ты редкое являешь исключенье
      И не совсем огонь в тебе погас
      Тех дней, когда нам новы впечатленья,
      Быть может, ты поймешь, как в первый раз
      Он озарил мое уединенье,
      Как с каждым днем он разгорался вновь
      И как свою лелеял я любовь.
      41
      Была пора то дерзостных догадок,
      Когда кипит вопросами наш ум;
      Когда для нас мучителен и сладок
      Бывает платья шелкового шум;
      Когда души смущенной беспорядок
      Нам не дает смирить прибоя дум
      И, без руля волнами их несомы,
      Мы взором ищем берег незнакомый.
      42
      О, чудное мерцанье тех времен,
      Где мы себя еще не понимаем!
      О, дни, когда, раскрывши лексикон,
      Мы от иного слова замираем!
      О, трепет чувств, случайностью рожден!
      Душистый цвет, плодом незаменяем!
      Тревожной жизни первая веха:
      Бред чистоты с предвкусием греха!
      43
      Внимал его я голосу послушно,
      Как лепетанью веющего сна...
      В среде сухой, придирчивой и душной
      Мне стало вдруг казаться, что она
      К моей любви не вовсе равнодушна
      И без насмешки смотрит с полотна;
      И вскоре я в том новом выраженье
      Участие прочел и ободренье.
      44
      Мне взор ее, казалось, говорил:
      "Не унывай, крепись, настало время
      У нас с тобой теперь довольно сил,
      Чтоб наших пут обоим скинуть бремя;
      Меня к холсту художник пригвоздил,
      Ты ж за ребенка почитаем всеми,
      Тебя гнетут - но ты уже большой,
      Давно тебя постигла я душой!
      45
      Тебе дано мне оказать услугу,
      Пойми меня - на помощь я зову!
      Хочу тебе довериться как другу:
      Я не портрет, я мыслю и живу!
      В своих ты снах искал во мне подругу
      Ее найти ты можешь наяву!
      Меня добыть тебе не трудно с бою
      Лишь доверши начатое тобою!"
      46
      Два целых дня ходил я как в чаду
      И спрашивал себя в недоуменье:
      "Как средство я спасти ее найду?
      Откуда взять возможность и уменье?"
      Так иногда лежащего в бреду
      Задачи темной мучит разрешенье.
      Я повторял: "Спасу ее - но как?
      О, если б дать она могла мне знак!"
      47
      И в сумерки, в тот самый час заветный,
      Когда шарманка пела под окном,
      Я в зал пустой прокрался неприметно,
      Чтобы мечтать о подвиге моем.
      Но голову ломал себе я тщетно
      И был готов ударить в стену лбом,
      Как юного воображенья сила
      Нежданно мне задачу разрешила.
      48
      При отблеске каминного огня
      Картина как-то задрожала в раме,
      Сперва взглянула словно на меня
      Молящими и влажными глазами,
      Потом, ресницы медленно склоня,
      Свой взор на шкаф с узорными часами
      Направила. Взор говорил: "Смотри!"
      Часы тогда показывали: три.
      49
      Я понял все. Средь шума дня не смела
      Одеться в плоть и кровь ее краса,
      Но ночью - о, тогда другое дело!
      В ночной тени возможны чудеса!
      И на часы затем она глядела,
      Чтоб этой ночью, ровно в три часа,
      Когда весь дом покоится в молчанье,
      Я к ней пришел на тайное свиданье.
      50
      Да, это так, сомнений боле нет!
      Моей любви могущество без грани!
      Коль захочу, я вызову на свет,
      Что так давно мне видится в тумане!
      Но только ночью оживет портрет
      Как я о том не догадался ране?!
      И сладостно и жутко стало мне,
      И бегали мурашки по спине.
      51
      Остаток дня провел я благонравно,
      Приготовлял глаголы, не тужа,
      Долбил предлоги и зубрил исправно,
      Какого каждый просит падежа;
      Когда ходил, ступал легко и плавно,
      Расположеньем старших дорожа,
      И вообще старался в этот день я
      Не возбудить чем-либо подозренья.
      52
      Сидели гости вечером у нас,
      Я должен был, по принятой системе,
      Быть налицо. Прескучная велась
      Меж них беседа, и меня как бремя
      Она гнела. Настал насилу час
      Идти мне спать. Простившися со всеми,