- Друг мой, это не ерунда, - поспешно перебила тетушка. - Николушка честная натура. (Африкан Ильич, не возражая, сильно почесал ногтями стриженый затылок.) А у Настеньки сердце не к шумной жизни лежит, - это ясно, если она решилась бросить Москву да ехать с ним к какой-то завалющей тетке. Вот я как понимаю... Одного боюсь, что им скучновато будет здесь после столицы... Ну, да уж я как-нибудь постараюсь...
      - Что постараетесь? Я просил бы не стараться! - прикрикнул Африкан Ильич. - Довольно с них, что хлеб дадите...
      Тетушка опустила глаза и покраснела.
      - Не сердитесь на меня, дружок, позвольте уж послужить им, - сказала она мягко, но решительно.
      Африкан Ильич, взяв пухлую, в морщинах, тетушкину руку, поднес ее к щетинистым губам и поцеловал:
      - Вот вы какая у нас, ваше превосходительство, - бойкая.
      2
      Тетушка проснулась, по обычаю, до света, зажгла свечу и, осторожно ходя по комнате, где некрашеные половицы, такие еще прочные днем, теперь скрипели на все голоса, сокрушалась, что перебудит весь дом полоумной своей беготней.
      Чтобы занять время до чая, она вытирала пыль на ризах старинных икон, с детства еще побаиваясь глядеть на фамильный образ нерукотворного спаса, темный, с непреклонными глазами, в кованой с каменьями ризе. Перебрала в шкатулке бумажки с волосами милых ушедших. Припрятала гюдальше, вдруг вспомнив тяжелое, костяной футлярчик для зубочистки. Разыскивала и все не могла найти рамочку какую-то.
      Все эти старые вещицы разговаривали на задумчивом языке своем с тетушкой Анной Михайловной, самой молодой среди них и последней. Изо всех вещей она любила, пожалуй, больше всего широкое красное кресло, обитое штофом, с торчащей из мочалы пружиной. На нем была выкормлена тетушка и все девять ее покойных сестер.
      "Вот и пришло испытание, - думала Анна Михайловна, садясь в кресло, хватит ли сил направить на путь истинный таких ветрогонов? Настенька, та, чай, попроще, - жила в темноте, полюбила, и раскрылась душа. Богатых поклонников побросала, продала имущество, значит полюбила. А вот Николенька - это козырь. Денег ни гроша, а шампанское в буфет - пить. Попробуй-ка такого приучить к работе. Скажет, - не хочу, подай птичьего молока. С нашим батюшкой нужно его свести, пусть побеседуют. Большая сила у отца Ивана. И не откладывать, а, как приедут, - сразу же и позвать отца Ивана".
      Волнуясь, тетушка не могла усидеть на месте и вышла в коридор, где было прохладнее.
      Там под потолком горела привернутая лампа в железном круге. Из полуотворенной двери слышен был храп Африкана Ильича, такой густой, точно в носу спящего сидел шмель. На сундуке, уронив худенькую руку, спала, оголив колени, любимица тетушки - темноглазая Машутка.
      - Ишь разметалась как, - прошептала тетушка, наклоняясь над смуглым ее личиком, и поправила сползшее одеяло из лоскутков. На щеки девушки легла тень от ресниц, детский рот ее был полуоткрыт. - Красавица-то какая, господь с тобой... - Тетушка задумалась. И вдруг ноги ее подогнулись от страха. "Ну нет, - подумала она и потрясла головой в темноту коридора, - в обиду не дам..."
      Наверху по пшенице бегали мыши. Хотелось чайку. А рассвет еще только брезжил. Тетушка вернулась к себе и закурила папиросочку, все думая, часто моргая глазами.
      Настал тяжелый день. Посланная для наблюдения на крышу, Машутка кричала оттуда, что - "никово-шеньки не едет, окромя дедушки Федора, и пегая корова сзади привязана".
      К полднику Африкан Ильич пришел заспанный и злой; прихлебывая чай, вздыхал и курил вертуны, сидя боком на стуле.
      - Дарья! - позвал он наконец...
      - Дарьюшка в погребице, я сама пойду распоряжусь.
      - Насчет чего распорядитесь? Ведь вы не знаете, насчет чего распорядиться, ваше превосходительство.
      - Лошадей... - тихо сказала тетушка. - Вы, друг мой, устали и кашляете. Позвольте, я уж сама съезжу на станцию. Право, мне даже полезно освежиться, - сижу здесь, вижу, совсем засиделась.
      Африкан Ильич, выставив челюсть, медвежьими глазками уставился на тихую, но не робкую тетушку, и неизвестно, чем бы кончился спор их, но в это время неожиданно к дому подъехал экипаж.
      Все обитатели поспешили на крыльцо. Африкан Ильич, с папиросой, сощурив один глаз, стоял - руки в карманы; за спиной его шушукались четыре простоволосые девчонки в красных кофтах; а тетушка, пожимая, точно от холода, узенькими плечами, добренько ульгаалась, - глаза ее совсем сморщились.
      Из тележки, ухватясь рукой в лайковой перчатке за козла, тяжело вылез Николушка, в верблюжьем армяке, и, расставляя по-кавалерийски ноги, поспешил в тетушкино объятие.
      На высоких подушках сидела Настя, худая красивая женщина, с маленьким бледным лицом и серыми, как серое стекло, удивленными глазами. Тетушка подошла к плетушке, протянула руку молодой женщине:
      - Ну вот, привел бог увидеться. Милости прошу. Тогда Настя, поспешно одернув платье, выпрыгнула
      на лужок.
      - А уж мы заждались, - говорила тетушка, ведя приехавших в приготовленные им комнаты, откуда испуганно выскочила Машутка с двумп ведрами.
      Афрйкан Ильич шел сзади и хрипел:
      - А мы-то ждали, - и к завтраку и к обеду. И обед был хороший, в весь его съели...
      3
      Николушка ходил по комнате тяжелой кавалерийской походкой, разводил руками и поднимал плечи. Розовое, с полным ртом и изломанными бровями, лицо его было бы красиво, если бы не легкая одутловатость щек и не беспокойство в глазах, больших и серых. Говорил он много и красноречиво.
      - Моя душа опустошена, жизнь исковержааа и разбита. На моих плечах существо, которое я люблю, существо беспомощное и усталое. Мы погибали, тетушка. Вы протянули нам руку. Теперь, среди этих дедовских стен, я чувствую прилив энергии. Я верю в будущее.
      Взволнованная тетушка сидела в кресле. Позади нее сильно дымил папиросой Африкан Ильич... Настенька приютилась в тени, за кроватью.
      - Тетушка, научите меня жить, научите работать, и вы спасете и меня и эту бедную женщину.
      Тогда Анна Михайловна взяла Николушку за руку, посадила рядом с собою и некоторое время молчала.
      - Николай, - сказала она наконец, - знаешь ты, что такое земля?
      Николушка удивленно взглянул на нее и покусал губы.
      - Вот то-то, что не знаешь. У вас в городе во земле-то, чай, никогда и не ходят, все по камням. А вот деды твои, Николушка, с земли-то никогда не съезжали. Бывало, в город Симбирск собраться, - комиссия: раз или два в год, не более того, и ездили, - на выборы или насчет закладной, или продажи... А о скуке или безделье - и думать-то было стыдно. Земля - твоя колыбель, - из нее вышел, к ней и вернись...
      Николушка, глубоко вздохнув, опустил голову. Сидеть ему около тетушки было неловко, и, кроме того, подкуривал сбоку Африкан Ильич крепким табаком.
      - Ты не смотри,.что именье у нас разоренное, - все дела поправим. Об этом заботится Африкан Ильич не покладая рук, и большое ему от всего нашего туренев-ского рода спасибо. А вот ты покуда примись за дела небольшие, побочные. Можно раков ловить и делать из них консервы, пойдут в столицы, дело верное. Или грибы можно сажать - дорогие сорта. Или разводить зайцев: мясо употреблять в пищу, а шкуру - заграницу, там, говорят, русский заяц в большой цене, - из него горностай выделывают; правду я говорю, Африкан Ильич?
      - Истинную правду, ваше превосходительство.
      - Дела найдешь много, была бы охота. А лет через двадцать подрастет наш лесок - станем тогда на ноги. Примись, примись за дело, друг мой, - и именье спасешь и сам человеком станешь. Вот Соловьев - философ так же, как и ты, в молодости неверующий был, а потрудился и в бога уверовал...
      Тут тетушка, сильно взволновавшись, поднялась с кресла:
      - В бога уверуешь! Теперь такая мода, что никто в бога не верит. А я говорю - есть бог!
      При этих словах Анна Михайловна сильно стукнула ладонью по комоду. Африкан Ильич закутался дымом.
      Некоторое время все молчали. Затем, без стука, дверь отворилась, и в комнату вошел длинный, как жердь, поп Иван, в парусиновом грязном подряснике, не спеша оглядел новоприехавших и ухмыльнулся большим ртом; при этом у него под редкими усами открылись желтые, как у старой лошади, зубы. Да и лицо его все походило на кобылье - с тяжелой челюстью и длинной верхней губой. Только темные глаза были прекрасны, но он нарочно придавал им сатирическое выражение, что происходило скорее от смущения, чем от насмешливости.
      - Однако, - сказал поп Иван, - накурено! - И вслед за этими словами в комнату словно влетела, как розовая бабочка, его племянница Раиса, в розовом платьице, вся в мелких светлых кудряшках.
      - Ай да девица! - сказал Африкан Ильич и густо закашлялся.
      Гости поздоровались, - поп Иван подавал руку лопатой, Раиса - кончики пальцев. Затем сели. Тетушка проговорила:
      - Вот, батюшка, и прилетели птенцы назад в гнездо. Николушка с женой к нам - на всю зиму.
      - Одобряю, - сказал поп Иван. - Позвольте узнать все-таки, какие причины побудили вас на такой необыкновенный шаг?
      - Ну и язва, поп, - захохотал Африкан Ильич.
      Николушка, скромно опустив глаза, ответил, что приехал сюда учиться труду - работать
      - Полезно, - сказал поп Иван, щурясь и показывая лошадиные зубы.
      - Исполняя волю Анны Михайловны, я сделаю попытку еще раз подняться. Вот, - Николушка протянул руки, - я смогу пойти за сохой. Но в душе моей останется вечная ночь. Я слишком знаю жизнь, чтобы еще чему-нибудь радоваться.
      При этих словах Раиса открыла ротик и глядела на Николушку, как зачарованная птица. Наступило молчание, и вдруг в тени за кроватью громко засмеялась Настя. Поп Иван удивленно повернул к ней лошадиную голову, у тетушки затряслась папироска у рта. Николушка воскликнул сердито;
      - Тебе нечему смеяться. Глупо! Тогда поп Иван, кашлянув, заговорил:
      - Уважаемая Анна Михайловна не раз в беседах высказывала мнение, что человек, трудясь, естественно доходит до понимания божественного промысла, то есть начинает верить в бога. Согласен, но отчасти. На прошлой неделе шел я по земскому шоссе, близ того места, где поденные рабочие бьют камень. И слышу, - сидят каменщики на камнях и сквернословят, понося не только подрядчика, но и господа бога. Поэтому, соглашаясь с Анной Михайловной о пользе труда, принужден добавить - не всякого.
      - Ну и философ! - воскликнул Африкан Ильич, крутя папиросу и откашливаясь до того, что весь побагровел.
      Из-за двери тоненький голос Машутки позвал:
      - Анна Михайловна, кушать подано.
      4
      После ужина Николушка вышел в сад, глубокий и сырой под ясным месяцем, настроившим меланхолично томные голоса древесных лягушек. Резко и нахально врываясь в их хор, кричала квакуша, охваченная любовной тоской. На поляне, уходящей вниз, к реке, путался в траве туман.
      Николушка вошел в полусгнившую беседку над заводью, куда каждую весну подходила Волга, и, чиркнув спичкой, спугнул бестолково завозившихся под крышей голубей.
      Отсюда видны были поемные луга с клубами тумана над болотами, черная груда ветел у мельничной запруды и далеко, на самом горизонте, высокая, сияющая местами, как чешуя, длинная полоса Волги.
      Вдыхая ночной запах травы, земли и болотных цветов, Николушка вспоминал давнишнее. И то, что было, и то, что, быть может, видел он во сне - ребенком, - сплеталось неразрывно в грустные и прозрачные воспоминания.
      Вспомнилось, как в этой беседке сидела его мать, в темном платье, пахнущем старинными, каких теперь не бывает, теплыми духами. Николушка так ясно это припомнил, что сквозь болотный запах лютиков, казалось, шел к нему этот забытый аромат. Мать обняла его за плечи, глядела, как играет вдали под лунным светом серебряная чешуя реки. Николушка спрашивал шепотом: "Мама, правда, мальчишки мне говорили, будто у нас в саду живет маленький-малюсенький старичок и продает ученых лягушек - по копейке за лягушку?"
      "Не знаю - может быть, и живет такой старичок", - отвечала матушка, и на щеку Николушки падала слеза горячей каплей.
      "Мама, ты плачешь?"
      "Не знаю, кажется".
      И в эту минуту'Маленький Николушка увидел под крышей беседки, на перекладине, не то птицу, не то маленького старичка, который, нагнув вниз птичью головку, смотрел на него.
      Николушка невольно поднял голову к крыше беседки... Да, да,_ вот и перекладина, где он в далеко ушедшем тумане детства видел странную птицу. Николушка вздохнул и, облокотясь о балюстраду, продолжал глядеть на туманные очертания деревьев, на сияющую полосу вдали. И вспомнил опять... Вот, уже в городе, он сидит с ногами на диване перед горящим камином и смотрит, как, легко потрескивая, пляшут желто-красные язычки. Вдруг звонок, и через едва освещенную камином гостиную проходит дама, шурша широким шелковым платьем. В дверях кабинета стоит отец, высокий, худой, с орлиным носом и глубоко запавшими глазами.
      - Как вы добры, - говорит он вошедшей даме странным, враждебным Николушке голосом, - как вы добры! - И он и дама скрываются за дверью. У Николушки от сладкого ужаса бьется сердце, его тянет к той двери. Он слышит шаги отца, его глухие, отрывистые слова и торопливый шепот дамы... Что-то падает на пол. Наступает молчание, затем - задушенный вздох и звук поцелуя.
      Николушка стискивает горло руками, хочет закричать, убежать, зарыться с головой... Но из другой двери ему кивает мать, вся в черном, как монашка, покинутая, бледная, ужасная. Ее внезапно так делается жалко, - Николушка бросается к ней, обхватывает ее ноги...
      - Иди, иди отсюда, нельзя слушать, - говорит мать и увлекает Николушку в спальню...
      Там, перед образницей во всю стену, зажжено несколько восковых свечей, стоит низкий стул с высокой спинкой для положения лба, - здесь на коленях долгие часы молится мать. Под платьем у нее, - если потихоньку тронуть пальцем, - железные прутья - вериги.
      - Никогда, слышишь ты, никогда не смей подслушивать, - порывисто шепчет мать, - твой отец - страстной, огромной души человек, не тебе его судить!
      Мать ставит Николушку рядом с собой на колени, и он глядит, как идут пушистые, длинные, желтые лучики от свечей. Здесь пахнет воском, лекарствами, тепло, томно и скучно...
      Так растет Николушка между образницей и кабинетом, куда забегает потихоньку со страхом и жадностью посмотреть на портрет прекрасной дамы в красного дерева раме, потрогать необыкновенные вещицы на письменном столе, понюхать, как остро и удивительно пахнет окурок сигары.
      Однажды Николушка поднял с ковра женскую перчатку, от непонятного волнения поцеловал ее и спрятал под курточку.
      И часто, часто видел во сне какую-то узкую пустынную улицу, залитую мертвенным светом, и вдали - фигуру прекрасной женщины... Он бежит за ней, подпрыгивает и, быстро перебирая ногами, летит над тротуаром. Сердце тянется, заходится, но фигура ускользает все дальше - не догнать.
      Николушка шумно вздохнул. Голубь, задевая за ветки, вылетел из-под крыши. Невдалеке послышались негромкие голоса тетушки, Насти и Раисы.
      5
      - Меня ужасно поразило, как он говорит, - услышал Николушка тоненький голос Раисы. - Ах, Анна Михайловна, я ведь очень мало что видела, и мне сделалось так интересно... так интересно... Особенно, когда сказал: "Я все испытал в жизни, в душе моей вечная ночь", - у меня что-то в сердце оборвалось.
      Николушка видел, как женщины подошли к скамейке, тетушка и Настя сели, а тоненькая Раиса осталась стоять, оглядываясь на далекий свет окна.
      - За последнее время у меня сердце стало постоянно биться, продолжала она говорить, - по правде сказать, дядя Ваня стал очень сердитый. По ночам читает, ходит, стучит... Или примется говорить так страшно громко, - слушаю, слушаю, да и заплачу. Плохо живем.
      Тетушка засмеялась, притянула к себе Раису, поцеловала ее и посадила рядом.
      - Вы все такие хорошие, Анна Михайловна... И всех жальче мне Николая Михайловича стадо сегодня...
      - Смотрите, не влюбитесь, - с усмешкой сказала Настя.
      И сейчас же тетушка проговорила деловито:
      - Идемте-ка, Настенька, спать, - вот вы и чихаете. И вы тоже, Раечка, марш, марш - спать.
      - Анна Михайловна, я бы еще посидела, уж очень здесь приятно. Дядя Ваня позовет меня, когда домой идти. Можно?
      Тетушка, опять засмеявшись, поцеловала ее и ушла, увела Настю.
      Тогда Николушка усталым шагом вышел из беседки. Раиса увидела его, ахнула, поднялась было со скамейки и опять села.
      - Любуетесь ночью? - сказал Николушка, опускаясь рядом с девушкой, и подпер подбородок тростью. - Дай бог вам никогда не знать горя. Да, я завидую такой юности. Сколько прекрасных мечтаний впереди. Завидуешь красивой жизни и страшишься - неужели и она разобьется, упадет в грязь. - И он незаметно покосился на Раису. Она сидела, закусив березовый листик, опустив глаза...
      - Расскажите вашу жизнь, - едва слышно прошептала Раиса.
      - Рассказывать мою жизнь?.. Всю грязь, в которой я утопал, все пороки, унесшие мою молодость!.. Нет, вы не должны этого слышать. Мне бы хотелось теперь участия светлой, чистой женщины, - спасти, быть может, сохранить остаток живой души.
      - Господи, что вы говорите!
      - Да, этот лунный свет, вся эта красота не для меня. Мне двадцать восемь лет, но жизнь - кончена...
      Он опустил голову. От дома позвал Настин голос: "Николай, иди спать..."
      Николушка поднял голову и горько засмеялся.
      - Вот он - мой жернов на шее. Что мне ждать, - ну, конечно - вниз головой на дно. Прощайте.
      Он взял Раисину холодную маленькую ручку, стиснул ее, безнадежно кивнул головой - и зашагал к дому по дорожке, пятнистой от лунного света.
      Сейчас же позвали и Раису. Поп Иван повел ее через ограду старой церкви по полю, прямой дорогой; шел, размахивая руками и опустив голову, фыркал носом, затем спросил:
      - О чем говорила с этим, как его?..
      - Николай Михайлович такой несчастный.
      - Ага! Ты плакала, кажется?
      - Ничуть не плакала. Стыдно вам, дядя Ваня, смеяться. Учите, что людей любить нужно, а сами о них так отзываетесь.
      - Как отзываюсь? Я тебе ни слова о нем не сказал.
      - И без того понятно...
      - Ничего тебе не понятно, - сказал поп Иван, отворяя калитку своего палисадника, сплошь заросшего левкоями. - И ничего тебе не понятно... - И он замолчал, глядя туда, где между огромными спящими тополями были видны дымные луга, и зыбь месяца на воде, и редкие ночные облака, как барашки, набегающие на небо перед рассветом. - И ничего тебе, Раиса, не понятно.
      Тетушка Анна Михайловна, морщась от папиросного дыма, стояла в комнате, приготовленной для молодых, перед двумя большими кожаными сундуками - остатками Николушкина благополучия, и раздумывала, что хорошо бы все это сжечь.
      "На какие деньги куплено! Тряпки, притирания - грязь одна, - заживешь тут по-новому..."
      - Ну, вот, нашли шатуна, - сказала она Насте, вошедшей вместе с Николушкой из сада. - А ночи-то, ночи какие у нас - чудные. Особенно в разлив - до свету не уйдешь с балкона.
      Тетушка простилась, поцеловала обоих, покрестила и, уже совсем собираясь уходить, спросила вдруг деловито:
      - В сундуках-то что?
      - В этом платья вечерние и визитные, а в том - обувь, шляпы и Колины вещи.
      - К чему вам это все теперь? - спросила тетушка. - Разве здесь станете наряжаться? Пожгли бы эти вещи, право, а? Тебе, Николушка, отличный дедовский сюртук приспособим, а вам, Настенька, можно перешить платья шелковые, старинные, - у меня их поискать - так много найдется. А, -ну-ну, ладно, спите, потом поговорим...
      И тетушка, виновато улыбаясь, ушла. Замкнув за нею дверь, Настенька, привычным движением - руки в бока, подошла к Николушке и проговорила:
      - Ты что же это, - девчонке выдумал голову морочить? Думаешь - не знаю, как ты плакался перед ней? Все подлые слова твои знаю, - она ткнула его в лоб пальцем. - Этого, милый дружок, я не допущу в порядочном доме.
      - Не смей меня тыкать в лоб, - сказал Николушка мрачно.
      - А хочешь - сейчас все лицо твое паршивое расцарапаю...
      Николушка зашел за кровать и, посматривая, как надвигается на него Настя, вдруг крикнул громко:
      - Слушай, если ты сейчас не отстанешь - я тетку позову.
      6
      Сидя на высоком стуле перед конторкой, тетушка сводила счета по объемистым книгам, заведенным еще лет пятнадцать тому назад покойным братом Аггеем.
      Брат Аггей был необыкновенно ленив и обычно целые дни проводил здесь около конторки, лежа на клеенчатом диване, и либо ничего не делал, либо читал роман Дюма-отца "Виконт де Бражелон", причем, когда доходил до конца, то начало как будто забывалось, и он опять читал книгу сызнова. А если во время этого занятия в окошечко, проделанное из конторы, стучал ногтем кто-нибудь, пришедший по делу, Аггей говорил, грузно поворачиваясь и скрипя пружинами:
      - Ну, что тебе нужно, послушай? Пошел бы ты к приказчику, видишь - я занят...
      Сегодня, против обыкновения, тетушка считала невнимательно ошибалась.
      - Сто двадцать три рубля шестнадцать копеек, - держа перо в зубах, щелкала она счетами, - шестнадцать копеек. Ах, боже мой, что-то будет, что-то будет?
      В контору в это время вошли, стуча сапогами и снимая шапки, мужики, пять человек, старинные приятели тетушки. Она отложила перо и приветливо поздоровалась.
      - Ну, что, мужики, хорошего скажете?
      - Да вот, - сказал один из мужиков, лысый и пухлый, - мы к вам, Анна Михайловна, - и покряхтел, оглядываясь на своих.
      - Если насчет лугов, мужички, цену последнюю я сказала. Уступить ничего не могу, разве рубля три, как хотите...
      - Нет, мы не насчет лугов, - опять сказал первый, - с лугами - как порешили, значит, так и стоим, обижать вас не будем... Нет, мы насчет вот этого...
      Он замолчал, помялся; помялись и остальные.
      - Да вы о чем говорите-то, я не пойму? - спросила тетушка.
      - Ребята наши озоруют, Анна Михайловна, спалить собираются.
      - Кого спалить?
      - Да вас, Анна Михайловна. Зачем же мы и пришли к вашей милости. Вы уж не обижайтесь, - на этой неделе и спалим.
      - Это верно, - сказали мужики, - так и порешили - в пятницу или в субботу Анну Михайловну жечь.
      Тетушка облокотилась о конторку и задумалась. Му* жики кряхтели. Один, ступив вперед и отворив полу сермяжного кафтана, вытер ею нос.
      - Гумна палить или дом? - спросила, наконец, тетушка.
      - Зачем дом, оборони бог, - гумна.
      Самый старый из мужиков, дед Спиридон, облокотился на высокую палку и, слезясь воспаленными веками, глядел на тетушку, весь белый, с тонкой шеей, обмотанной раз десять шерстяным шарфом.
      - С батюшкой вашим, Михаилом Петровичем, на охоту я ходил, проговорил он натужным, тонким голосом, - волка тогда убил батюшка ваш. Бывало, скажет: "Приведи, Спиридон, мне коня, самого резвого..." Вскочит на него, и - пошел... Да, я все помню, - он пожевал лиловыми губами, - и дедушку вашего, Петра Ми-.хайловича, помню... Все помню..'.
      - Чайку приходи ко мне попить, Спиридон, - сказала тетушка ласково, давно мы с тобой по душам не толковали...
      - А я приду, приду, Анна Михайловна... Вот Ми-хайлу Михайловича, прадеда, того не помню...
      - За что же вы, мужики, такую мне неприятность хотите сделать, вздохнув, проговорила тетушка и карандашом провела вдоль разгиба книги, чем я провинилась перед вами?
      - Да мы разве сами-то по себе стали бы озорничать, - заговорили мужики, - на прошлой неделе в деревню листки какие-то принесли, ребята листки читали, ну - и обижаются... Так, говорят, и в листках написано, чтобы беспременно господ - жечь.
      После этого поговорили о лугах, о сенокосе, о запашке на будущий год, и мужики, простившись, вышли, оставив в комнате крепкий дух овчины и махорки. Тетушка сидела пригорюнясь. Когда вошел Африкан Ильич, заспанный и в расстегнутом жилете, она не спеша рассказала ему, по какому делу приходили мужики.
      - А пускай их жгут - гумна застрахованы, - широко зевая, ответил Африкан Ильич.
      - Мне не то горько, друг мой, а отношение.
      - Добротой, ваше превосходительство, добротой до этого мужиков довели. Станет на него Анна Михайловна жаловаться, - жги ее во все корки. А я вот сейчас к становому поеду.
      - Нет, вы не ездите, Африкан Ильич.
      - Нет, уж вы извините, я поеду.
      - Я бы очень просила вас не ездить.
      Тогда Африкан Ильич расставил ноги и стал орать на ее превосходительство. Но все-таки не уехал. И тетушка, сказав напоследок: "Так-то, ради гнилой соломы нельзя живого человека губить", - попросила его позвать в контору Машутку.
      Маша прибежала и стала близ тетушки, положив загорелую руку на конторку.
      - Звали, тетинька?
      - Вот что, - погладив ее, сказала Анна Михайловна, - ты помнишь, что бог всегда знает, кто правду говорит, кто лжет, и за неправду наказывает?
      - Помню, - весело ответила Машутка.
      - Ну, так вот, - знаешь, а как ты поступаешь?
      - Разве я врала чего, тетинька?
      - Нет, не врала, конечно. А вот что... О чем ты е молодым барином нынче утром говорила? А?
      Машутка опустила глаза и ногтем зацарапала конторку.
      - Николай Михайлович спросил - сколько мне лет...
      - - Что же ты ему ответила?
      - Шашнадцать...
      - Еще что?
      - А еще спросил - есть ли у меня полушалка шелковая...
      - А на это что ты ему ответила?
      - Сказала, что полушалки нету.
      - Ну, вот что, - проговорила тетушка строго, - молодой барин с тобой все шутит... А ты ему не надоедай, часто на глаза не попадайся. Поняла?
      И Анна Михайловна, закрыв конторские книги и отпустив Машутку, долго еще, покачивая головой, глядела, как за окном в сирени возятся и пищат серые воробьи. "Ох, трудно мне будет, трудно с ними со всеми", - думала она.
      Когда Анна Михайловна выходила из конторы, в дверях с ней столкнулся Николушка и голосом выздоравливающего человека проговорил:
      - Тетя, дайте же мне работу, ради бога...
      - Какую тебе, батюшка, дать работу? Отдохни сперва, отъешься...
      - Я видел, у вас наверху - библиотека... Вот ее бы взять и привести в порядок.
      - Удружишь, друг мой, вперед говорю - спасибо. Еще дед твой покойный все собирался разобрать книги... Сейчас народ к тебе сгоню, - обрадованная тетушка поспешила распорядиться насчет людей.
      7
      В библиотеке было навалено на пол-аршина пшеницы; пыль густо покрывала шкафы, стекла, карнизы; на поверхности столов расходились следы мышиных лапок.
      Матвей-кучер и девчонки лопатами погнали пшеницу из библиотеки в залу. Поднялось густое облако пыли; лица у всех стали серыми; бегали по пахучему зерну потревоженные мыши; в открытых гнездах шевелились розовые мышата; испуганный голубь летал под
      потолком, задевая крыльями поломанную хрустальную люстру.
      - Довольно, - сказал Николушка, вытирая потное лицо, - подметите теперь и ступайте...
      В библиотеке открыли окна, и влился в заплесневелую комнату травянистый воздух вечера. Николушка, стоя на лестнице, открыл узкую дверцу первого шкафа, - оттуда легко посыпалась труха съеденных мышами книг.
      - Аи! - крикнула, отряхиваясь, Машутка. Николушка обернулся, девушка стояла под лестницей, поглядывая исподлобья на молодого барина.
      - Ты зачем тут? - сказал Николушка и, захватив обеими руками труху, бросил ее в Машутку. - А это видела?
      - Только подмели, барин, а вы сорите, - сказала Машутка, махнула косенкой.
      - Дай-ка я тебя отряхну.
      Сойдя на несколько ступеней, нагнулся он и, растрепав Машутке волосы, легонько ущипнул ее за шейку под круглым подбородком. _
      - Вот барыне пожалуюсь, - шепотом сказала Машутка, но не отошла.
      Николушка рассмеялся и, открыв второй шкаф, где не хозяйничали мыши, с трудом вынул из плотной кипы книгу в желтой коже с золотом.
      - Что с книжками-то сделаете? - спросила Машутка.
      - Читать, глупая, буду. Вот слушай: сочинение Ек-картгаузена - "Семь таинств натуры". А вот "Путешествие Анахарсиса Младшего". Поняла? А вот, Николушка сошел с лестницы и сел на нижнюю ступень, читая: - "Неонила, или Распутная дщерь".
      - Чего это?
      - Слушай... "...погубивши в своем жестоком распутстве благородного кавалера виконта де Зарно, тщеславная продолжала гнусные козни, противные столь же людям, сколь и творцу, создавшему сию мерзкую тварь..."
      Машутка, рассматривая картинку, изображающую Неонилу, без рубашки, в постели, лицом вниз, и камеристку около, приготовляющую аппарат для облегчения желудка, и в дверях кавалера де Зарно, придвинулась и дышала Николушке на щеку...
      - "...но обладала распутная, - продолжал читать Николушка, - столь совершенной красотой, что не было земнородного, коий мог бы противопостоять оному соблазну..."
      Машутка дышала так близко и коса ее касалась лица так нежно, что Николушка, взглянув в простенькие глаза девочки, привлек ее и поцеловал в полуоткрытые холодноватые губы.
      Случилось так, что тетушка, желая освежить пыльную залу, отворила балконную дверь и, войдя, увидела Машутку, перекинутую назад, с руками, упирающимися в плечо Николушки, и его, охмелевшего в поцелуе; кругом же брошенные книги. Тетушка вскрикнула... Машутка, ахнув, убежала. Николушка же принялся сильно тереть нос.
      - Николай! - в волнении ходя по библиотеке, говорила тетушка, - Маша взята мною на полную ответственность, ей шестнадцать лет. Ты понимаешь?. Я знаю, человек ты молодой, кровь у тебя кипит, Машутка красавица... Да что в самом деле, мало тебе одной бабы! Да как ты догадался только так устроиться... Поклянись сию минуту перед крестом, - тетушка вынула из-под кофточки связку образков и крестиков, - на кресте поклянись не трогать Машутку. Не выпущу, пока не дашь честного слова.
      Испуганный Николушка поклялся, и тетушка отвернулась к окну, где в зелени берез, скромный и старенький, горел в закате крест туреневской церкви. В саду гуляли Настя и Раечка.
      Охватив Раису углом пуховой шали за плечи, Настя говорила, близко наклоняясь к девушке:
      - Вы ему ни словечку не верьте, миленькая... Он мастер чудеса плести: таким несчастненьким представится, - послушаешь его, послушаешь и заревешь, как дура... Я ведь его весь характер, как стеклышко, знаю... без разговоров - никак не может, такая у него природа. Для этого мы ведь и сюда приехали, чтобы разговаривать.,.