В глубине зала на невысоком помосте, покрытом сукном, сидели трое. Посредине - фрейлина и кавалерственная дама графиня Арчеева-Ульрихстам, родная сестра княгини Лизы, налево сидел князь Тугушев, слегка раскрыв рот и опустив чайного цвета длинные усы, направо, в низком кресле, княгиня Лиза восторженно глядела на сестру.
      Все трое громкими голосами говорили о политике. Графиня Арчеева-Ульрихстам, очень толстая дама, глядя в лорнет, произносила очень громко:
      - Я рекомендую служить царю-батюшке. Тот, кто не служит, есть враг своего отечества...
      - Я согласен, надо служить и служить, - так же громко отвечал князь. Но я спрашиваю - разве нельзя не служить, но быть полезным... Например, музыкант? - И князь раскрыл рот.
      - Музыкант увеселяет общество, но не служит; кроме того, музыкант артист, но дворянин не может быть артистом.
      - Я бы мог служить, - сказал князь, - у меня есть государственный план, он таков: сначала нужно дать плетку, а потом реформу. Так поступил Петр Первый.
      Столь торжественные и странные приемы князь и княгиня устраивали графине каждый раз, когда она заезжала на больших своих рысаках на несколько минут к сестре. Князю нужно было ее влияние, чтобы получить портфель или по крайней мере концессию на ловлю котиков в Тихом океане. На котиков он и намекал, отрицая службу, и жаловался, что русских обкрадывают на Дальнем Востоке. Графиня поняла и указала на входящего Николая Николаевича, как на племянника Ртищева, в руках которого было нужное князю дело.
      - Котики, котики, графиня, - воскликнул Николай Николаевич, кланяясь, - эти животные стоят мне много крови.
      Графиня поднялась.
      - Ты уходишь! - жалобно воскликнула Лиза. - Приезжай, сестра, ты знаешь, как ты нам дорога.
      И, привстав, она вся изогнулась, голову склонила набок и, словно в забытьи, лепетала слова, прижимая к себе руку графини и отталкивая...
      Графиня освободилась от сестры и вышла, сопровождаемая князем. Княгиня Лиза словно без сил опустилась в кресло, закрыла рукой глаза и после молчания простонала:
      - Развратник!..
      - Ради бога, Лиза, - в тоске пролепетал Николай Николаевич.
      - Развратник, который обманывает на каждом шагу, ничтожный человек.
      Но в это время вернулся князь, морща узкий свой лоб.
      - У графини государственный ум, - сказал он. - Это дипломат и деятель. Я всегда был в ней уверен.
      - Ах, - проговорила княгиня, - я ее обожаю...
      - Да, m-r Смольков, - продолжал князь, - я все забываю, как называется эта проволочка, после которой я войду в свои права... Ну, вот эта - с котиками. Я решил энергично приняться за котиков.
      Опустив голову, он заморгал светлыми ресницами. Николай Николаевич стал объяснять дело.
      - Николай Николаевич, я вас жду, - холодно сказала княгиня и вышла, кривляясь на ходу всем телом так, что едва не споткнулась о ковер. Выйдя за дверь, она схватилась рукой за грудь и прошептала: - Боже, дай мне силы перенести еще и этот удар! - понюхала кружевной платочек, надушенный густыми духами, вынула письмо Степаниды Ивановны о Смолькове и, стараясь не шуметь платьем, поспешно прошла через среднюю залу и зимний сад в темную комнату, - оставила приотворенной за собою дверь в красный коридорчик.
      Волнение и гнев княгини происходили от двух причин: письма Степаниды Ивановны и вчерашней встречи.
      Вчера, возвращаясь домой, она встретила Николая Николаевича с неприличной женщиной, у которой было лицо каторжанки, - ехали они в красном автомобиле. Княгиня рассердилась так, что не могла дышать, но потом цвет автомобиля навел ее на мысль, что не замешан ли тут один из злых духов, часто путавший ее во время спиритических сеансов: дух, очевидно, ревновал и, приняв личину того, кого люди называли Смольковым, захотел поссорить его с княгиней. Но сегодняшние рассказы князя о "Самарканде" и еще письмо Степаниды Ивановны убедили ее, что на автомобиле ехал Николай Николаевич, что каторжница - его любовница и что сам Смольков не Эдип, а ничтожный обманщик, человек, как все: из мяса и костей, и притом развратник.
      - Пусть женится, - шептала княгиня, десятый раз перечитывая письмо Степаниды Ивановны, - пусть плодит детей, обыкновенный, жалкий человек.
      Услышав поспешные шаги Смолькова, она подняла молитвенно глаза и не пошевелилась, когда он вошел.
      - Помолись о моем грешке, - прошептал Николай Николаевич, шаловливо присев на диван.
      Лиза отодвинулась.
      - Прочтите, - сказала она, подавая письмо.
      Он сделал вид, что не замечает ее холодного тона, прочел письмо и засмеялся:
      - Они хотят женить меня на этой Репьевой. Если бы они знали, Лиза...
      - Вы женитесь.
      - Я?.. Но я не собирался...
      - Вы соберетесь, мой друг...
      - Лиза, почему ты холодна?.. - Николай Николаевич надул губы, сделав вид шаловливого ребенка. - Не шути так, мне больно за нашу любовь...
      - Нашей любви больше нет, мой друг... Бледные щеки княгини порозовели, серые ее глаза подернулись влагой, и молодое еще в сумраке комнаты лицо, с неуловимым очертанием овала, осветилось словно изнутри...
      Николай Николаевич в испуге отодвинулся.
      - Грубые люди, - проговорила княгиня печально, - что им нужно - кусок хлеба и крепкий сон. Живите, я не из вашей породы.
      "За что ты меня лишаешь всего?" - хотел сказать Николай Николаевич, но вместо этого сделал привычную при их свиданиях надутую гримасу и прошептал:
      - Поцелуй Дипа...
      Княгиня покачала головой.
      - В моем поцелуе смертельный яд, а вам нужно жить... Встаньте! воскликнула она, так как Николай Николаевич присел на ковер у ее ног.
      - Лиза, я пошалил, прости...
      - Я запрещаю, - шептала княгиня Лиза и, заплакав, откинулась назад, скользя руками по коже дивана...
      Когда затем Николай Николаевич хотел подняться, Лиза удержала его голову в своих ладонях, нежно поцеловала в глаза и шепнула сквозь слезы:
      - Милый мой мальчик, отдаю тебя чужим людям, так надо. Прощай!
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      Николай Николаевич, полагая, что Лиза простила ему грех, жестоко ошибся: княгиня не только не простила, но со странным упрямством настояла, чтобы Смольков тотчас ушел и более не возвращался, - словно несколько минут слабости только утвердили ее решение разорвать связь.
      Отстранив Смолькова, княгиня подошла к потайной двери.
      - Вы забыли запереть дверь, мой друг, - дрогнувшим голосом сказала она. - Нас могли слышать.
      И она почти побежала вперед. Близ входа в оранжерею сидел князь, глядя на пол, и вяло трогал себя за длинные усы.
      - Я показывала нашему другу комнату, где была убита старая графиня, очень громко, повышенно проговорила Лиза.
      Князь посмотрел на нее, на Николая Николаевича, но не в глаза, а пониже, и ничего не сказал и опять стал трогать усы холеными ногтями.
      - Я еду сейчас к дяде, - сказал Николай Николаевич. - Я все узнаю относительно котиков и постараюсь устроить вам, князь, это дело. До свиданья. Княгиня, я ухожу, до свиданья...
      Николай Николаевич ушел и, садясь на извозчика, подумал: "Вышвырнула, как котенка, дура мистическая".
      - Эй, ты, - крикнул он кучеру, - на Итальянскую к Ртищеву.
      Иван Семенович Ртищев, сановник, дородный, преклонных уже лет человек, похожий лицом на льва, сидя в розовом нижнем белье в вольтеровском кресле у пылающего камина, диктовал секретарю свои мемуары.
      Занятие это было ответственное и тяжелое, так как, по мнению Ртищева, его мемуары должны были произвести впечатление землетрясения в дипломатическом мире. В мемуарах все было на острие. Острием был сам Иван Семенович, прошедший в свое время стаж от секретаря посольства до посланника. Европа была им изучена от дворцов до спален уличных девчонок. Но, несмотря на катастрофическую ответственность и острие, мемуары Ивана Семеновича сильно напоминали приключения Казаковы, чему он весьма противился. Он даже отдал распоряжение секретарю - останавливать его каждый раз, когда он начнет сбиваться.
      Иван Семенович запустил пальцы в бакенбарды, седые и еще роскошные, которые хорошо помнила Европа, и, покачивая туфлей в жару камина, говорил сочным, очень громким голосом:
      - ...Дефевр передал запечатанный конверт барону Р...у. В тот же день барон выехал в Трувиль. Императрица купалась. В то время ее приближенной, ее доверенной, ее другом была девица Ламот. Стоило пересечь океан, чтобы взглянуть на купающуюся Ламот.
      Секретарь кашлянул. Ртищев, сердито покосившись на него, продолжал вдохновенно;
      - Грудь девицы Ламот напоминала два яблока. Точнее - две половинки разрезанного большого лимона. Грудь девицы Ламот заставила корсет того времени опуститься до талии.
      - Иван Семенович, - сказал секретарь, - быть может, это мы опустим.
      - Вы болван! - сказал Ртищев. - Грудь девицы Ламот стоила нам Севастополя... Итак... .
      В это время вошел Смольков. Иван Семенович повернулся к нему всем грузным телом в кресле и глядел круглыми глазами. Смольков стал спиною к камину, раздвинул полы сюртука, чтобы согреть зад. Но Иван Семенович эти штуки с согреванием зада понимал насквозь.
      - Ты зачем ко мне пришел? - спросил он, постукивая пальцем по креслу.
      - По делу о котиках, дядя. Князь Тугушев просил меня навести справки. Он, кажется, не прочь сам взять концессию.
      - Ты сколько у него взял?
      Николай Николаевич поморщился. Иван Семенович сказал:
      - Отойди от огня, у тебя зад дымится. Этому болвану Тугушеву скажи, что он болван. И денег я тебе не дам.
      Николай Николаевич оглянулся на секретаря, пожал плечами, затем стал смотреть на свои башмаки.
      - Дядюшка, вы сами не раз бывали в подобных обстоятельствах.
      - Что?
      - Я говорю, чертовски скучно - постоянное безденежье. Я чертовски ломаю голову. Весь расчет был перехватить у вас - до пятницы. Если нет - то чертовски..,
      - Хорошо, - сказал Иван Семенович и сейчас же протянул руку, чтобы племянник не кинулся к нему обнимать. - Хорошо. У тебя будут деньги. Я тебя женю.
      - Дядюшка, я чертовски...
      - Молчи. Я не могу содержать тебя и твоих любовниц. Мой бюджет шатается от твоих долгов, Я думал о тебе все это время. Черт возьми, у меня третий день изжога от этих забот. Ты должен жениться,
      - Но я не хочу.
      - Молчать!
      Иван Семенович поднялся во весь огромный рост и блестяще развил мысль о предстоящей женитьбе Николая Николаевича, о всех преимуществах женатого человека. Говоря, он подталкивал племянника слегка к двери, затем обнял, больно прижав его нос, и Николай Николаевич очутился в прихожей.
      Николай Николаевич стоял с минуту ошеломленный. Проворчал: "Вывернулся, старый мошенник!" Медленно сошел вниз, в голове - мутно, ноги подкашивались, и велел кучеру ехать, вообще - ехать! Черт!
      Николай Николаевич все же перехватил в этот день небольшую сумму. Но ресторан поглотил и сумму и остаток энергии. Кучер шагом вез Николая Николаевича домой, на Галерную.
      Дом на Галерной был старый, с темной прихожей, со скрипучим паркетом, со старомодной потертой мебелью. Большая часть комнат была закрыта.
      Семья Смольковых, издавна жившая в этом мрачном дому, теперь частью вымерла, частью разбрелась по свету. И все эти ветхие диваны, темные картины, скрипучие полы наводили Николая Николаевича на грустные размышления. Дом очень походил на усыпальницу.
      Николай Николаевич и сам понимал, что нужна бы ему обстановка, где не стыдно принять светскую женщину. Однажды в светлую минуту он заказал даже эскиз кокетливой мебели в модном магазине, но не было денег. Денег, денег, денег, все равно сколько, все равно откуда - только бы жить беспечно, а то хоть пулю в висок!
      Так раздумывал Николай Николаевич, мрачно вылезая из пролетки у подъезда своего дома. Тит отомкнул дверь, молча принял трость, пальто и цилиндр и вдруг усмехнулся углом рта...
      - Что? - спросил Николай Николаевич,- прошел в столовую и сел на стул. - Был кто-нибудь?..
      - Что был! - ответил Тит насмешливо. - И сейчас в спальне сидит!
      - Кто? - Николай Николаевич испуганно приподнялся. - Она?
      Тит кивнул головой. Николай Николаевич осторожно отодвинул стул и, шепча: "Скажи ей, что я уехал надолго", на цыпочках побежал в переднюю.
      Но в это время дверь с треском раскрылась, и на пороге показалась коренастая рыжая молодая женщина в шляпе, с зонтом в руке.
      - Ах, ты здесь? - воскликнул Николай Николаевич сладким голосом. - Как мило!
      Густые брови Муньки Варвара, изломанные у висков, сошлись, ноздри короткого и тупого носа раздулись, и челюсть выдвинулась вперед, как у волкодава.
      - Здесь! - протянула Мунька, и грудь ее колыхнулась. - И сундук мой здесь, жить приехала...
      Николай Николаевич подвинулся к Титу и вдруг закричал:
      - Вон из моего дома! Тит, гони ее в шею...
      С прошлого еще года привыкла Мунька к характеру Смолькова, поэтому сейчас ни капли не испугалась, подняла зонт и ударила китайскую вазу, которая сейчас же разбилась...
      - Не то еще будет, голубчик, - и Мунька проткнула зонтом картину... Затем разбила абажур, опрокинула ногою стол и остановилась, сверкая глазами. - Что? Видел?
      Николай Николаевич во все время этих действий присмирел и сел на стул у двери. Тит подбирал осколки.
      Характер у Муньки был решительный, такие сцены в прошлом году повторялись нередко, и Николай Николаевич, оберегая себя, обычно затихал, садился на стул в раскрывал зонт, уверяя, что идет дождик. На Муньку, как на первобытного человека, действовало это умиротворяюще, - она принималась хохотать, взявшись за живот. Но сегодня чувствовала, что Николай Николаевич не совсем в ее власти.
      - Слушай, - сказала Мунька, - ты, мозгляк, с другой связался?
      Николай Николаевич, не отвечая, топнул ногой,
      - Что вы пристаете? - сказал Тит. - Мало вам набезобразничали!
      - Я набезобразничала! Да я еще с ним разговариваю. - Она проворно вытащила булавки и швырнула шляпу на стол вместе с зонтом и жакетом. Идиоты несчастные! Кончено! Остаюсь! - Она поправила волосы и села.
      Николай Николаевич громко вздохнул...
      - Тит, - сказала Мунька, - принеси сыру, фруктов и бутылку шампанского. Хлеба не забудь...
      - Денег нет, - сказал Тит мрачно.
      - Честное слово, один рубль остался, - Николай Николаевич радостно подскочил на стуле.
      - В таком разе, колбасы купи и водки. Поедим и в кровать...
      Тит не двигался. Мунька задышала сильно.
      - Сходи, Тит, купи, - поспешно сказал Николай Николаевич.
      Тит убежал. Мунька сообщила, что "тело тоскует, пойти корсет снять", и, шаркая башмаками, пошла в спальню. Николай Николаевич, облокотясь на колени и сложа руки ладонями вместе, сидел не шевелясь... Все на свете ополчилось против него. Господи, где же выход? Николай Николаевич одним глазом поглядывал на темную иконку в углу, не совсем уверенный, что бог поможет... "Жениться разве на самом деле? Сонечка Репьева, наверно, глупа, толста, влюбчива, - барышня из провинции. Очень, очень плохо".
      Вернулся Тит с колбасой и водкой, вышла Мунька в розовом капоте, который все время запахивала, чтобы мальчишка задаром не глядел на ее прелести, и принялась за еду. Выпивала, крякала, ела колбасу, задрав ногу на колено.
      Николай Николаевич глядел на Муньку, и к ненависти его примешивалось странное уважение перед силой девушки и здоровьем... "Жует вкусно и твердо, так что даже щекотно в скулах, и пища, наверно, отлично переваривается в желудке; ляжет в постель и тотчас заснет. жаркая, как печь, и будет видеть глупые сны, а наутро их расскажет... Но все-таки Мунька свинья", - подумал он.
      В это время позвонили в прихожей... Тит побежал отворять и сейчас же вернулся; лицо у него было испуганное и отчаянно любопытное.
      - Князь Тугушев! - сказал он вполголоса. Мунька весело подмигнула. Николай Николаевич кинулся к ней, шипя: "Уйди же, уйди", затем метнулся в прихожую. Мунька проворчала: "Вот еще, у князя глаза не лопнут на меня смотреть, не чужие, слава богу..."
      В прихожей, снимая перчатки, стоял князь. Руки он Николаю Николаевичу не подал, а, глядя на вешалку, сказал по-русски: "Мило, очень мило..."
      То же самое он пробормотал, войдя в столовую... Николай Николаевич пододвинул стул, князь сел и слегка раскрыл рот...
      - Здравствуйте, - обиженно сказала Мунька. - Не узнаете, что ли?
      - Ах, это вы, крошка, я узнал. Очень мило! - Князь вынул серебряный портсигар, осторожно, как драгоценность, взял худыми пальцами папироску, но, спохватившись, положил обратно... Затем пробормотал невнятное.
      - Что? - крайне предупредительно спросил Смольков, но князь, не глядя на него, показал портсигаром на Муньку.
      - Нельзя ли нам одним?
      Николай Николаевич сделал испуганно-сердитые глаза. Мунька пожала плечами и ушла в спальню.
      - Я принужден... - сказал князь, одутловатые щеки его подпрыгнули, он закрыл глаза. - Одним словом, я все видел и слышал сегодня, я принужден бить вас по лицу.
      При этом он слегка поклонился. Николай Николаевич быстро поднялся, застегивая пуговицы, и стал глядеть на перстень на руке князя.
      - Но это не все. Я принужден, но я этого не сделаю: я не хочу сплетен. Вы принуждены будете уехать и как можно скорее сделать что-нибудь, жениться, например, - этим вы спасете честь... честь... - Князь заикнулся и встал, все еще не открывая глаз. - Я вам да" пишу рекомендательное письмо...,
      Смольков поклонился. Князь открыл глаза, и бледный рот его пополз криво вбок.
      - С этими котиками вы тоже мне устройте, услуга за услугу...
      Николай Николаевич сделал жест, изображающий нетерпение и бешенство.
      - Имею честь. Тит, проводи князя...
      Князь боком вышел из комнаты, держа в отставленной руке цилиндр и трость, Николай Николаевич оторвал пуговицу и сказал:
      - Сговорились они, что ли, черт возьми! Женись! Превосходно! Назло всем женюсь!
      Он присел к столу и, сжимая виски, думал о себе, о княгине Лизе, о князе...
      - Ох, да, Мунька, - вспомнил он и пошел в спальню.
      Мунька лежала в прозрачной рубашке на кровати и, зевая до слез, рассматривала картинки во французском романе. Николай Николаевич взял книгу и швырнул ее под кровать...
      - Ты что? - спросила Мунька. - Князь ушел?
      - Пошла вон отсюда! - заорал Николай Николаевич. - Я женюсь!
      - Вот дурак, - равнодушно ответила она и повернулась спиной к Смолькову.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      По травяным межам к гнилопятскому гумну тянутся, скрипя и колыхаясь, телеги, полные снопов. На гладко убитом току гудит и пылит паровая молотилка. Бабы подхватывают снопы, летящие с телег, разрезают свясла серпами и подают задатчику. У него борода и волосы полны пыли, руки в голицах ходят вправо и влево, вдвигая в хрустящую пасть машины раскинутый полотном хлеб.
      Барабан, пожирая колосья, глухо и ровно гудит: заторопится вдруг, когда задатчик, остановившись, отирает рукавом пот и грязь о лица своего, ухает от поданного вновь и, пережевав, переколотив, бросает в нутро молотилки солому, зерно и пыль.
      Соломотряс дребезжит, подпрыгивая, выкидывает солому на убитый ток, девки гонят ее граблями, конный возильщик подхватывает ее доской и рысью едет к новому омету. Зерно бежит на железные грохота, просеивается сквозь сита и сыплется золотыми струйками в мешок. Соединенный вечно бегущим ремнём, попыхивает длинной трубой зеленый локомобиль, на колесах его и на меди блестит августовское солнце... Светит оно и на жеребят, со ржанием бегающих около возов, на пестрые рубахи и платки баб, на запачканные в дегтю шаровары веселых парней и в синие глаза Сонечки, приехавшей с Алексеем Алексеевичем на молотьбу.
      Все - запах дегтя и хлебной пыли, заглушенные воем молотилки голоса, окрики и песни знакомы Сонечке давно. Вот подъехал конный возильщик, высокий парень, остановил лошадь и, вынув кисет, свертывает папироску; генерал погрозил ему пальцем: "Я тебя, пожар наделаешь!" Парень спрятал кисет и улыбнулся; лицо у него загорелое, чернобровое, ласковое. Сонечка подошла к нему и взяла вожжи: "Дай-ка, я поеду". Парень опять усмехнулся: "Не справитесь", и хлестнул лошадь, зацепив доской большую кучу свежей соломы. Сонечка стала на доску и взяла парня за ременный поясок. Солома нажала ей колени. Лошадь, влегая в хомут, поволокла и солому, и парня, и Сонечку... Девки смеялись, генерал кричал: "Смотри, не упади!" Когда доехали до омета, парень сказал: "Берегитесь, тут валко", - и въехал на вороха. Сонечка, не успев соскочить с доски, упала в солому, нечаянно увлекая за собой и парня, но он, хрустнув мускулами, поднялся, как стальной, спросил: "Что, не ушиблись?" - и, посмеиваясь, ушел за лошадью, широко расставляя ноги в синих штанах.
      Сонечка осталась лежать в пахучей соломе. Опять подъехал парень и закивал ей головой, как бы говоря: "Как мы давеча-то опрокинулись", и все так же расставлял крепкие ноги, и она увидела, что он был необычайно красив собой, ласковой, о себе не знающей красотой.
      Ей показалось, что все это уже было - вороха светложелтой соломы, бархатная травка около омета, парень и рыжая лошадь в хомуте. Засвистел локомобиль, призывая рабочих к обеду. Гул молотилки замолк, и явственнее стали человеческие голоса. Народ, подбирая с земли одежду, шел к стану, где курился дымок под чугунным котлом.
      Поднялась и Сонечка, оправила волосы и пошла навстречу Алексею Алексеевичу.
      - Что же, попробуем каши, - сказал генерал, подмигнув.
      Между бочкой с водой и телегой, полной печеного хлеба, сидели в два круга - бабы и мужики. Мужчины - на корточках или подсунув под себя кизяк или одежду - ели степенно, - сначала жижу, слитую с каши и сдобренную конопляным маслом, затем кашу, мятую с салом. Старший, царапая караваем по полушубку, резал хлеб большими ломтями.
      Бабы сидели прямо на земле, подогнув одну ногу, вытянув другую, - как овцы. Каши бабы не кушали, - принесли с собой кто кислого молока, кто блинов, кто луковку. Порядка у них не было - тараторили, пересмеивались. Иная - девка - гляделась в круглое зеркальце, обитое жестью, подмазывала на лице, - чтобы не загорать, - белила, ядовитую мазь. Мужики с бабами обедать брезговали.
      Генерал и Сонечка влезли на телегу, где стояла бочка с водой, полной инфузорий. Кашевар принес в небольшой чашке каши и два ломтя хлеба, густо посоленные. Сонечка стала искать глазами давешнего парня.
      Он сидел на корточках и, держа ложку, медленно жевал, - крепкие желваки двигались на его загорелых скулах.
      "Сильный и, наверно, добрый, - подумала Сонечка. - Счастлива будет девушка, которая выйдет за него замуж. Кого он любит? Вон ту, что отвернулась? Вот ту, с зеркальцем, сероглазую?"
      Сонечка внезапно встретилась глазами с парнем, усмехнулась и сейчас же покраснела. Он, как и давеча, радостно закивал ей головой: "Хорошо, мол, опрокинулись..." Сонечка откусила от ломтя и нагнулась над чашкой с кашей.
      - А вон и бабушка едет за нами, - сказал генерал. - А у меня, знаешь, от каши изжога началась...
      Сонечка взглянула на дорогу: оставляя за собой пыльное облако, быстро приближалась коляска с покачивающимся над ней красным зонтиком Степаниды Ивановны.
      - Бабушка не одна, - сказала Сонечка, - с ней кто-то в белом.
      Генерал, защитив глаза ладонью, всматривался.
      После примирения с женой, написав письмо княгине, Алексей Алексеевич, по совести говоря, забыл о предполагающемся приезде Смолькова и обо всем, что должно было за этим последовать. Казалось невероятно, чтобы взрослый человек прискакал за тысячу верст из-за каприза старой женщины, да еще и жениться.
      Но теперь, разглядывая длинное и бледное лицо Николая Николаевича, с выдавшейся вперед нижней губой, почувствовал генерал все, что скажет этот жених, все фальшивые, трескучие, петербургские слова, нужные одной только Степаниде Ивановне, и удивлялся: как это так все вышло? И смутился, не отвечая Сонечке на вопрос: кто же едет?..
      "Эге, - подумал он, - мы еще посмотрим, как она выйдет за вас замуж.., Погоди, Степочка, отбрею я твоего жениха". И генерал, расхрабрясь, сказал:
      - По-моему, с ней Смольков...
      - Смольков? - И Сонечка вдруг залилась румянцем.
      Коляска остановилась. Николай Николаевич, одетый весь в белую фланель, вылез из экипажа и с учтивостью помог вылезть генеральше.
      Степанида Ивановна улыбнулась и, тряся головой (что, к ужасу ее, начало делаться при встрече с молодыми людьми), подняла зонтик, ступила на землю и распустила по соломе шлейф. Генерал, подбоченясь, стоял около бочки, ожидая кривляний со стороны генеральши, но она, подойдя со Смольковым, просто представила его. Николай Николаевич выставил перед собой руку лопаткой, кланяясь, как опереточный пейзан. Генерал даже попятился, но генеральша так посмотрела на мужа, что пришлось любезно ответить на поклон.
      "Ах ты, черт, вот так - пейзан", - подумал Алексей Алексеевич. Сонечку кинуло в жар, похолодели руки, она присела, как девчонка, - "макнула свечку", не поднимая глаз. Не подняла она их и тогда, когда Смольков, задержав ее руку в своей, сказал бархатным голосом:
      - Как мил на вас деревенский костюм. Вы, должно быть, работали, я помешал. Я тоже хочу надеть национальный костюм и буду граблить сено.
      "Какой у меня деревенский костюм? - растерянно подумала Сонечка. - Что он говорит? Граблить сено?, Какое же это сено? - рожь".
      Она чуть подняла глаза и увидала сначала пиджак Николая Николаевича, из такой же материи, как ее парадная юбка - фланель в полоску, потом красный галстук с цветочками и булавкой, потом высокий, так что нельзя двигать шеей, накрахмаленный воротник и гладко выбритый подбородок. Выше Сонечка не решилась смотреть и потупилась.
      - Очаровательно, - продолжал Смольков. - Работающие крестьяне. Я этого никогда не видал...
      - Да! Знаете ли, работают, - басом вдруг сказал генерал и начал было выкатывать глаза на Смолькова, но Степанида Ивановна поспешно проговорила:
      - Господа, едем, у нас сегодня ботвинья. Но будете ли вы кушать ботвинью, т-г Смольков?.. Ах, Петербург! Ах, большой свет!.. А мы здесь совсем опростились... Мы чернозем... Не правда ли, что?.. Ах, нужно привыкать, привыкать к простоте.
      "Что это с ней? - подумал генерал, подходя к коляске. - Что-то новое. Однако этот ферт развязен".
      Смольков и Сонечка сели на переднюю скамью, напротив генерала и генеральши. Коляска покатила по мягкой дороге. На повороте, около омета, Сонечка увидала давешнего парня, - он стоял с вилами и серьезно глядел на удаляющийся экипаж... Она быстро отвернулась, стала рассматривать загорелые свои руки.
      "Ручищи исцарапаны, ну и пусть!"
      Николай Николаевич, обращаясь ко всем троим, рассказывал, что представлял себе раньше сельское хозяйство сохой, за которой идет мужик, а помещик стоит подле на горке, крестится и молит бога послать дождь. "Я так и думал Что?" И он захохотал деревянным смехом.
      Генерал задышал было, но генеральша больно нажала ему каблуком на сапог.
      После хозяйственного разговора Смольков перескочил на восхищение природой и продекламировал небольшое французское стихотворение. Затем спросил, знает ли генеральша Собакиных, и рассказал множество новостей о Собакиных.
      Алексею Алексеевичу очень захотелось спросить про генерала Собакина, но он не хотел раскрывать рта. Смольков же, как нарочно, говорил только о знакомых Собакина и перешел было к анекдотам. Тогда генерал, надвинув огромный козырек фуражки на глаза, воскликнул:
      - Сотоварищ мой, генерал Собакин, умер, жаль!
      - Что вы, и не думал! - обрадовался Смольков - и рассказал и о Собакине и еще о десяти по крайней мере генералах.
      Подъехали к дому, все взошли на крыльцо. Николай Николаевич снял шляпу и, сделав постное лицо, сказал:
      - Со свиданьицем, генерал! - и полез троекратно целоваться, чему Алексей Алексеевич был несказанно удивлен, но и на этот раз покорился.
      Сегодняшний приезд Смолькова застал Степаниду Ивановну врасплох.
      Афанасий встретил Николая Николаевича в одной рубахе - распояской, в сенях мыли полы, а сама генеральша, думая, что приехали из монастыря, вышла на крыльцо в утреннем неглиже.
      Словом, ни в чем не удалось выдержать светского тона, который Степанида Ивановна хотела сразу же установить со Смольковым, и, зная, что исправлять ошибки было бы смешно, поспешила представиться опростившейся помещицей. Она прослезилась, когда Николай Николаевич, войдя в дом, стал истово креститься в пустой угол и поклонился в пояс, говоря:
      - Я русский человек и люблю все русское.
      Поэтому она и повезла немедленно же Смолькова на гумно и всю дорогу говорила о хозяйстве. Николай Николаевич, ожидая найти две старые песочницы, нащупывал теперь подходящий тон, потому что оказалось, в деревне не кланяются друг другу в ноги, не носят на шее образов и не мажут голову коровьим маслом.
      Обед еще не был готов. Генеральша, поведя всех в гостиную, начала легкий разговор... Николай Николаевич положил на колено ногу, обхватил ее у щиколотки и сделал множество остроумных замечаний, но, видя, что генерал все еще хмурится, сказал со вздохом:
      - Вы меня простите за болтовню, генерал, я болтаю, как ягненок.
      - Гм, - сказал Алексей Алексеевич, - пожалуй, болтайте...
      Николай Николаевич поднял брови. В это время Афанасий, натянувший нитяные перчатки и серую куртку, доложил: "Кушать подано".
      Степанида Ивановна взяла Смолькова под руку и повела в столовую. Стол был накрыт старым серебром и цветами. Генеральша извинилась за простоту. Смольков, прежде чем сесть, размашисто перекрестился.
      - Люблю русский обычай.
      Сонечка взглянула на генерала, Алексей Алексеевич толкнул ее коленом и вдруг, откинувшись на спинку стула, захохотал, тряся животом стол.
      - Что, что? - спросила Степанида Ивановна, бледнея, и поспешно обратилась к Смолькову: - У нас простые обычаи, мы смеемся и плачем, когда хотим...
      Все же Николай Николаевич насторожился, - очень не понравился ему генеральский смех.
      Сонечка еле притрагивалась к еде. Украдкой, но внимательно следила она за всеми переменами Смолькова. То смешным он ей казался, то слишком сложным. И все время она теряла ту легкую нить, по которой сущность одного человека переходит в сердце другого. Генеральша делала сердитые глаза, приказывая разговаривать. Сонечка хотела быть послушной, но не могла преодолеть застенчивости. Николай Николаевич решил пока не запугивать "захолустного птенца" и довольствовался краткими ее ответами. От хорошего вина и еды он повеселел и насмешил даже генерала. Степанида Ивановна была в восторге.