- Грешница, люблю чаек попить, - проговорила мать Голендуха, - но не такой это грех, как сумасшедшие капли. Вон у нас священник на пасху наприкладывался сумасшедших капель, - водки то есть выпил, а пьет он, как насос, - и пошел служить молебен к доктору, а у доктора аптечный шкап картинками обклеея разного веселого содержания. Поп-то повернулся к шкапу и давай кадилом махать. Доктор ему: "Батюшка, образ вон в том углу, а это непотребство; извините, что я его простыней не закрыл..." - "Это, - говорит поп, - мне все равно, я к этому отношусь неглижа". Видишь ты, до неглижа и довели его сумасшедшие капли.
      Степанида Ивановна сделала губами звук "тсс..." Качнула кружевной косынкой и сказала:
      - Варенье прекрасное у вас, мать игуменья. Из своей вишни варили?
      - Из своей, для гостей держим хороших...
      - А говорят, в этой местности клады всевозможные зарыты?
      - Множество.
      - Говорят, вы знаете один такой, интересно бы послушать.
      От глаз игуменьи тотчас же побежали морщинки. Хитрейшие стали глазки. Грузно повернувшись на стуле, она сказала:
      - Сестра Клитинья, подойди к нам.
      Тотчас же к столу подошла в порыжевшей ватной рясе Клитинья. Сложив руки на груди, поклонилась, посмотрела на яства, уставлявшие стол, и, опустив желтое скуластое лицо, стала у притолоки.
      В глухих .деревнях рождаются такие большеголовые дети, которые едят и не могут наесться. Чувство голода передается им по наследству, как иным талант. Так и у Клитиньи было желтое лицо и большой рот, полный жадности.
      Степанида Ивановна со страхом и отвращением оглядела монашенку. Игуменья, степенно сунув пальцы в пальцы, молвила:
      - Расскажи нам, сестра, все, что знаешь.
      Клитинья облизнула губы и тихим голосом стала рассказывать все, что знала изустно от отца и деда о предке своем Осипе Кабане.
      "Был он, Осип Кабан, мальчишкой о двенадцати годках. Позвали его на гетманский двор ночью и повели с двенадцатью молодыми казаками рыть подвалы в горе. Туда же им пищу приносили. Рыли они три месяца, а когда кончили рыть, подарил им гетман красные шаровары, белые свитки и каждому шапку и сказал: "Идите за мной, слуги мои, возьмите сундуки кованые, поставьте их в те подвалы. Когда все сделаете по моему слову - награжу по-царски".
      Понесли они кованые сундуки. Шесть их было насыпано серебром, три красным золотом, три - жемчугом, а Осип Кабан нес корону золотую, весом пять фунтов с четвертью.
      Позади всех шел гетман Мазепа и держал острую саблю.
      Дошли они до самого дальнего подвала, поставили сундуки, замуравили дверь, и приказал гетман казакам стать на колени, вынул книгу и начал читать заклятые слова. Потом взял Мазепа острую саблю и отрубил голову всем двенадцати казакам, а Осипу приказал завалить двери подвальные до самого входа и ставить приметы: каменную голову, орла и четырехконечный крест.
      Послушался Осип и все выходы завалил, а сам думает: лежать ему здесь тринадцатому без головы. Стал он на колени и попросился перед смертью прочесть "Отче наш..." Когда Осип сказал "аминь", гетман взмахнул саблей, а рука у него закостенела, - не опустить.,. Понял злодей, что неправильно сотворил, и убежал из подземелья.
      А Осип Кабан как преклонял на молитве колени, так и остался на всю жизнь колченогим, чтобы не забыть божьего чуда. Аминь".
      Клитинья кончила рассказ и опять стала глядеть на еду, а Степанида Ивановна все еще слушала, - на щеках у нее выступили пятна, глаза были сухи.
      - К тому имеются у нас документы и план, - сказала игуменья строго. Осип Кабан, помирая, план оставил.
      Степанида Ивановна вздрогнула и положила руки на грудь, не в силах молвить слова. Мать Голендуха, вынув из-под рясы ветхие листки синеватой бумаги, продолжала:
      - Вот план и надпись: "Сей план снимал Осип Кабан, господней милостью остался жив и руку приложил". Вот описание плана и приметы, и вот опись, что есть в сундуках... Уйди, Клитинья, - окончила мать Голендуха и, прикрыв полной рукой ветхие листки, сделала сладчайшее лицо. - А лежат сии подвалы, благодетельница Степанида Ивановна, на нашей монастырской земле, как раз в Свиных Овражках. Ни в одной лавре нет такого богатства, как у нас. Но мы не хотим земного, нет, не хотим, - гонимся за небесным: не земного ждем, а небесного жениха... - При этом у матери Голендухи глаза укатились под лоб, рот раздвинулся, показав единственный передний зуб, а все лицо изобразило наглядно, как они ожидают жениха.
      - Так продайте же мне Свиные Овражки! - необдуманно воскликнула генеральша и от волнения поднялась со стула.
      Но мать Голендуха печально покачала головой и ничего не сказала, но было ясно, что на продажу склонить ее возможно...
      С этой мыслью и уехала Степанида Ивановна из монастыря. За экипажем поднялась легкая пыль, золотистая от низкого солнца. Геркулес и Ахиллес степенно бежали по дороге, вспоминая былую славу.
      Степанида Ивановна места себе не могла найти в коляске, раскрывала и закрывала зонтик, сбросила с колен плед и, оглядываясь на монастырь, шептала:
      - Корона там, его корона, сама судьба ведет меня. Ах, Алексей, если бы знал, как я вознесу тебя!
      Степаниде Ивановне казалось, что если так внезапно и просто дается в руки огромное богатство, не может не осуществиться заветная цель. Необходимо было пока скрыть даже от мужа существование клада, чтобы не дошли слухи и правительство не потребовало львиной доли. Затем достать денег для раскопок и выкупить место у монастыря. Можно продать гнилопятский заповедник и всю рожь. Потом скорее сбыть с рук Софью - помеху в такое важное время.
      Степанида Ивановна сжимала пальцами виски и так сильно, что разболелась голова. Вспомнив о Сонечке и желая отогнать волновавшие мысли, генеральша подумала:
      "В сущности не такого бы ей нужно мужа, как этот ветрогон Смольков. Но сделано - не воротишь, а выходить замуж надо же когда-нибудь. Приеду, приласкаю ее и бедного Алексея. Ах, глупый, глупый! Ведь все это для тебя, для твоего счастья".
      Чуя дом, кони побежали под горку рысью. Околицу отворил пастух с котомкой на спине, снял шапку и долго смотрел на блестящий экипаж.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Сонечка сильно перетрусила, когда горничная Люба таинственным шепотом позвала ее к генеральше.
      Сбежав по деревянной винтовой лестнице, мимоходом взглянула Сонечка в зеркало и, увидев, что щеки бледны, похлопала их ладонями. В это время дверь кабинета приотворилась, и генерал, просунув одну голову, прошептал:
      - Не робей, Сонюрка, бабушка добрая, ты только молчи да ручку поцелуй.
      - Хорошо, - сказала Сонечка улыбаясь. - И потом к вам забегу, расскажу. - И пошла на цыпочках по коридору.
      Генеральша сидела боком к туалету, играя веером. Когда вошла Сонечка, она улыбнулась, привлекла девушку, усадила на скамеечку у ног своих и потрепала по щеке.
      - Зачем ты так туго закручиваешь косы? - сказала генеральша. - Их нужно плести совсем легко.
      - Хорошо, - ответила Сонечка, робея. - Я больше не буду.
      - Я на тебя не сержусь, глупая, сядь сюда, я покажу, как нужно убирать волосы.
      Быстро распустив Сонечкины косы, упавшие до полу, Степанида Ивановна принялась черепаховым гребнем медленно их расчесывать.
      - Вся сила женщины в волосах - в них заключено электричество, и, смотри, никогда не надевай на ночь шелковых чепцов. Когда твой муж ляжет подле тебя, распусти волосы, чтобы они касались его лица: тебя он может забыть, но запах твоих волос никогда. Никогда не души их духами, волосы должны пахнуть тобой.
      - Бабушка, - прошептала Сонечка, пряча лицо в рукав генеральши, - я не собираюсь замуж.
      Степанида Ивановна медленно засмеялась, расчесала, заплела Сонечке две косы, обвила их вокруг лба и перевязала синей лентой.
      - Теперь ты красива, - проговорила генеральша, держа ладонями Сонечкину голову. - Посмотри на меня. Ах, дитя мое! Ты женщина, тебя ждет все та же участь.
      Она отошла от туалета и, шурша лиловым платьем, прилегла на диван у окна. Становилось сумеречно.
      - Тебе нужно замуж, - сказала вдруг генеральша иным, таинственным голосом. - Ты совсем поспела, как плод.
      Сонечка молча наклонила голову, Степанида Ивановна раскрыла и закрыла кружевной веер.
      - Я нашла тебе подходящего мужа, он красив. Хорошо иметь красивого мужа. Но нужно иметь каменное сердце...
      Вспомнив, должно быть, старое, генеральша вытянулась на диване. Шелк ее платья засвистел под ногами. Сонечка знала, что нужно сказать во всяком случае что-нибудь, но не могла пошевелиться. За окном тормошились воробьи перед сном. Попугай нежным голосом назвал себя по имени. Генеральша сказала:
      - Мне писали из Рима, - святой отец занемог. Что?
      - Я не знаю, - растерянно пробормотала Сонечка.
      - Такое горе для христианского мира. Что?
      - Да, бабушка...
      - Это возвышенно думать о боге, мы все его дети... И генеральша начала болтать деревянным голосом чепуху. Это была ее манера - светский, по ее мнению, тон, который генерал терпеть не мог и называл - "лущить горох".
      Но Сонечка не знала еще этой особенности за генеральшей и была изумлена, сбита с толку и отвечала невпопад.
      В сумерках маленькая генеральша казалась восковой, с нарумяненными щеками, левой рукой она покачивала раскрытый веер, притворно улыбалась...
      - Когда Апраксину дали ленту через плечо, он сказал моему мужу: "Помилуйте, генерал, я не заслужил ее, право, не заслужил"; он был очень мил в эту минуту.
      "Почему лента? - думала Сонечка. - Почему болен римский папа? Почему молодой муж и каменное сердце?.. Должно быть, я действительно глупа".
      - Что же ты молчишь, ты глуха? - опять иным голосом спросила генеральша.
      - Нет, бабушка.
      - Ты не ответила - хочешь ли замуж?
      - Я постараюсь...
      - Что постараюсь?..
      - Я не знаю...
      - Хорошо, ступай к себе. Я все решу за тебя. Я не зла тебе хочу, но счастья.
      Притворив дверь спальни, Сонечка перекрестилась - слава богу, обошлось! - и пошла к Алексею Алексеевичу в кабинет.
      Алексей Алексеевич лежал на турецком диване, держа у рта длинную трубку. Над диваном, на ковре, было в порядке развешано всевозможное оружие - кольчуги, щиты, копья, ружья, сабли, пистолеты. На окне спущена парусиновая штора.
      Сонечка вошла и улыбнулась. Генерал, подняв трубку, сказал:
      - А я сейчас думал... Садись-ка рядом... А я сейчас думал и решил: наша русская сабля имеет преимущество против турецкого ятагана, вон видишь того - кривого.
      Сонечка, аккуратно сложив руки на коленях, подняла на Алексея Алексеевича синие рассеянные глаза.
      - У ятагана есть достоинства - он сам режет, саблю же надо тянуть при ударе к себе. Но зато я могу колоть, а ятаганом не уколешь.
      Генерал встал с дивана и показал выпад и защиту тем и другим оружием.
      - Поняла? Об этом-то я, мой друг, хочу написать статейку.
      Он сел опять, вытер лоб и, взяв Сонечкины руки в большие свои ладони, спросил ласково:
      - Помирились с бабушкой?
      - Помирились, - ответила Сонечка кротко. Генерал покрутил ус, ему хотелось до конца высказаться.
      - Вот пример: еду я близ крепостной стены, и наскакивает на меня преогромный турок с кривым ятаганом. Я выстрелил, промахнулся. Он меня ятаганом, я его - саблей; он - рубить, я - колоть. Что же думаешь - лошадь моя Султанка выручила, ухватила турка зубами за ногу, завизжал он, я в это время и проткнул его в живот.
      - Вот ужас! - Сонечка вздрогнула. - Вам не было страшно?
      - Страшно не было, но потом все чудилось, что я разрезал лимон.
      Алексей Алексеевич, удовлетворенный, что исчерпал вопрос о саблях, похлопал Сонечкины руки.
      - Ну, а теперь расскажи, как вы с бабушкой порешили. Сватала она тебя?
      Глаза Сонечки испуганно раскрылись.
      - Вы серьезно, дедушка? Но я не знаю, мне не хочется замуж.
      Алексей Алексеевич привлек к себе ее светловолосую голову и говорил, поглаживая:
      - Ты права, деточка, для тебя это очень серьезный шаг. И в этом и во всех движениях ты похожа на покойную Верочку. Бывало, она так же... Вспоминаешь и думаешь, - было нам хорошо. Мы нежно и свято любили. А знаешь, как венчались?.. В деревенской церкви зимой. Все окна завалило снегом, и церковка дрожала, - такая разыгралась пурга. Потом у Ильи Леонтьевича, твоего отца, был пир, а вечером нас отправили на санках ко мне в имение. Верочкин сват, Степан Налымов - тучный был старик, - стал, по обычаю, на запятки и провожал нас все сорок верст в расстегнутой шубе, без шапки.
      Алексей Алексеевич долго еще улыбался в густые усы, потом глаза его заволокло влагой.
      - Тогда казалось - конца-края не хватит счастью, - ожидалось замечательное что-то в жизни. А жизнь прошла, и ничего замечательного не случилось. Так-то. Ходишь и думаешь: зачем вот ходишь. Книгу возьмешь - ну что, думаешь, я в ней прочту нового, - все равно помирать надо.
      - Что вы, дедушка! - воскликнула Сонечка жалобно. - В какой вы меланхолии.
      - В меланхолии, в меланхолии, - ты права. Делом мне надо заняться. Вот скоро поеду рожь продавать в город. Так нет же, Сонюрка, попляшу я на твоей свадьбе. Меланхолия у меня от сумерек. А мы ее побоку. Слушай, что бабушка-то придумала!
      И он рассказал про план Степаниды Ивановны и про письмо.
      - Понравится тебе Смольков - бери его в мужья, а не понравится другого сыщем...
      Сонечка ничего не сказала, только руки ее похолодели. Она представила Смолькова своим всегдашним героем...
      В дверь осторожно стукнули, вошел Афанасий и, доложив, что подан ужин, зажег на письменном столе четыре свечи, соединенные вместе зеленым колпачком.
      Ужин благодаря теплому времени был накрыт на каменной террасе. Степанида Ивановна уже сидела на длинном конце стола, жеманно облокотясь на кресло.
      Два канделябра тихо оплывали от легкого дуновения ночи, и множество бабочек и жучков кружилось у света, падало на белую скатерть.
      Генерал тотчас же, как только сел на свое место, засунул салфетку за воротник кителя и стал есть, весело поглядывая. В подливку упал жук, Алексей Алексеевич выловил его на край тарелки.
      - Солдаты говорят: в походе и жук - мясо. А ты, Степанида Ивановна, ничего не ешь?
      Генеральша действительно к еде не притрагивалась. Таинственная улыбка морщила тонкие ее губы.
      - Если бы ты знал, что я знаю, то и ты бы тоже не ел, - проговорила она медленно и, поставив локоть на стол, затенила ладонью лицо от света...
      - Что же такое случилось?
      - Алексей, мы скоро будем иметь царское богатство...
      Генерал выронил вилку, открыл рот. Афанасий, поставив в это время блюдо с картофелем, отошел к двери, внимательно слушая.
      - Откуда же? - спросил, наконец, Алексей Алексеевич. - Откуда же? Разве кто-нибудь умер?
      - Нет, Алексей, никто не умирал. Но я нашла клад гетмана Мазепы.
      Генерал сейчас же опустил в тарелку длинные усы, старался скрыть ими улыбку. Но Степанида Ивановна все-таки заметила улыбочку, сверкнула глазами и вопреки данному себе слову рассказала о кладе все, что слышала и видела в монастыре...
      - Ты понимаешь теперь, Алексей, - я должна купить Свиные Овражки.
      - Но это безумие, - воскликнул генерал, - покупать никому не нужные Овражки!
      - Это безумие так отвечать! - крикнула генеральша.
      - Что? - спросил генерал, начиная хмуриться, но Сонечка взглянула на него умоляюще, и он поспешил прибавить: - Я понимаю, - ты пошутила, не будем ссориться...
      - Я ничуть не шучу, - генеральша стукнула кулачком, - я должна иметь через две недели деньги для покупки. Ах, я знаю, - ты хочешь сделать меня нищей. Мало всех огорчений, которые ты мне доставил, ты вырываешь последнюю надежду.
      Генерал качал пыхтеть, надуваться; быть бы ссоре. но Афанасий, почтительно наклонясь над Степанидой Ивановной, выждал многоточие в разговоре и сказал:
      - Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, все верно, как вы изволите говорить...
      - Что, как ты смеешь! - закричал генерал. - Пошел вон!..
      - Оставь его, Алексей. Продолжай, Афанасий...
      - Когда я еще, ваше превосходительство, мальчишкой в здешних местах бегал, находили мы на Свиных Овражках монеты. Изволите посмотреть.
      Афанасий вынул из жилетного кармана старинный польский злотый и подал генеральше.
      - Вот видишь, я всегда права! - воскликнула Степанида Ивановна. Посмотри - тысяча семьсот третьего года. Спасибо, Афанасий.
      Генерал сказал:
      - Да, старинная. Странно!
      Степанида Ивановна, воспользовавшись поворотом обстоятельств, начала мелко щебетать - "залущила горох". Передернула плечиками. "Ах, здесь сыро, на этом балконе!" И выпорхнула в дверь, поддерживаемая Афанасием под руку. Когда они ушли, генерал выпустил воздух из надутых щек: "Ерунда!" - и швырнул монету в сад.
      Затем сунул руки в карманы тужурки и зашагал по веранде. Сонечка, сидя за самоваром, вглядывалась в свое изображение на изогнутой меди: подняла голову - и лоб ее вырос, сверху приставилась вторая голова; опустила - щеки раздались вширь, лицо сплющилось.
      - Никакого клада нет, одна, черт знает, глупость! - закричал Алексей Алексеевич, вдруг остановившись. - А денег уйдет - фить! А попробуй я не дать денег - все перевернет, как Мамай!
      Чертыхнувшись, генерал лягнул стул и ушел попытаться разговорить Степаниду Ивановну, пока она еще не окрепла в своем решения.
      Сонечка долго сидела одна, глядя на зелененьких мошек, бабочек на скатерти, на карамору, повредившего ногу. Вздохнула, задула один из канделябров и вышла в темный сад.
      В ее голове никак не укладывались разговоры и впечатления сегодняшнего дня, поэтому она и вздохнула, отгоняя не доступные ее разумению мысли. Ни звука не слышалось в липовой аллее, ни шелеста, только - шорох шагов по песку. Сквозь черную листву просвечивали звезды на безлунном небе. От запруженной реки Гнилопяты стлался по траве еле видный туман...
      "Вот идет, - думала Сонечка, - девушка в темноте; на ней белое платье; в саду таинственно и тихо; у девушки опущены руки, и никого нет кругом; она одинока. Где же ее друг? Он не слышит! Вот скамейка. Девушка в белом садится и сжимает хрупкие пальцы. Ах, как пахнет резедой!"
      Сонечка действительно села; смахнув с лица и с шеи прильнувшую паутину...
      "Ночной холодок пробегает по спине; девушка в заброшенном саду. Она не слышит, что он уже близко; он в шляпе, надвинутой на глаза. Его шаги близко... В самом деле, кто-то идет!" - испугалась Сонечка и прислушалась: от пруда по аллее кто-то шел, мягко ступая на всю ногу.
      Шаги приближались. Испуганнее билось Сонечкино сердце, но в темноте нельзя было рассмотреть идущего.
      Не убежать ли? Она повернулась. Под ногой хрустнула ветка. Тот, кто шел, спросил, остановясь:
      - Во имя господа Иисуса Христа дозвольте женщине бесприютной ночь провести.
      - Пожалуйста, - отвечала Сонечка, успокаиваясь. - Вы кто такая?
      - А Павлина, - как будто изумясь, что ее не знают, ответила женщина и подошла ближе.
      - Вы на богомолье идете?.
      Павлина ответила не сразу, - протянула усталым, равнодушным голосом;
      - Куда нам богу молиться, не сподобилась. Брожу все. А вы кто будете, - барышня?
      - Барышня...
      - Степаниде Ивановне внучка?
      - Вы пойдите на кухню, вас покормят...
      - Пойду, пойду. Спаси вас господь...
      Но Павлина не двигалась. В просвет между ветвями стала видна ее обмотанная шалью огромная голова.
      Сонечке было неловко сидеть молча, она встала, но Павлина вдруг подняла руку и кликушечьим высоким голосом заговорила нараспев:
      - Чую дому сему великий достаток и веселье. Понаедут человеки, будут вино пить, песни петь, плясать, а одна голубка слезы прольет, да вспомянется слово мое, аминь...
      Сказав "аминь", поклонилась Павлина поясным поклоном и молча пропала в темноте; хрустнули кусты, затихли мягкие шаги.
      Так в дому Степаниды Ивановны появился новый человек, решительно повлиявший на судьбу дальнейших событий.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Николай Николаевич Смольков лежал в смятой постели и долго старался сообразить, что было вчера.
      Вчера было очень похоже на позавчера, а позавчера на третьего дня, но случилась какая-то, помимо обычного, неприятность, и Николай Николаевич застонал, чувствуя ломоту и тошноту, - во всем теле бродило еще шампанское, а во рту будто ночевал эскадрон.
      В комнате от спущенных штор было темно, и только ночник, вделанный внутрь розовой раковины, слабо освещал край столика, окурки и увядшую розу в стакане.
      "Вспомнить бы по порядку, - думал Николай Николаевич. - Встал я, надел коричневый костюм и этот галстук с горошком, поехал завтракать, нет, сначала поехал к парикмахеру, потом завтракать, потом в манеж, нет, потом с визитом... Как же я в пиджаке с визитом поехал?.. Ах, да, к княгине... Вот что!.."
      В волнении он приподнялся на локте, но винные пары опять ударили в голову, прервав последовательность мыслей. Уткнувшись в подушку, пролежал он довольно долго, потом позвал слабым голосом (до звонка трудно было дотянуть руку):
      - Тит!
      Никто не ответил... Николай Николаевич, пошарив, нашел портсигар, спички и закурил. Табачный дым еще пуще затуманил мысли, но потом все-таки прояснилось, и Николай Николаевич вспомнил о княгине, вспомнил все: как вчера, после годовой разлуки, встретил Муньку Варвара, как она обрадовалась, а он хотел удрать, но это не удалось, - не удрал. Как они обедали, потом катались, потом в "Самарканде" ужинали с цыганами; как пришли какие-то офицеры с пьяным англичанином, кричавшим почему-то "батюшки, матушки"; как на столе лежали Мунькины толстые ноги и так далее, и так далее... Цыгане, шампанское, Мунькины духи... Даже сейчас ими пахли руки... Но скверное случилось после, когда в два часа возвращались на автомобиле: на углу Кирочной поравнялась с ними карета, из окна выглянула сама княгиня Лиза и устроила такую гримасу, что... фу!.. фу!..
      Николай Николаевич вытер мокрый лоб, привстал и крикнул:
      - Тит, осел!
      Вошел мрачный мальчик-грум, по имени Тит, отдернул, звеня кольцами, штору, и дневной свет залил небольшую низкую комнату, кровать из карельской березы и желтое, длинное, измятое лицо Николая Николаевича с коротко подстриженными усиками.
      Николай Николаевич зажмурил глаза от боли. Тит захватил платье, ушел и вернулся, держа в руках поднос со стаканом крепкого кофе и яйцом в серебряной рюмке.
      - Вчера я очень напился, Тит?
      - Обыкновенно, - отвечал Тит, глядя в сторону.
      - Все-таки сильнее, чем всегда?
      - Пожалуй, сильнее.
      - Знаешь, Тит, сколько вчера я выпил? - И Николай Николаевич принялся мечтательно перечислять сорта и марки выпитых им вчера вин.
      - Вставать надо, - перебил Тит. - Французик сейчас придет.
      - Сколько раз я запрещал тебе называть его французиком.
      - Ладно уж...
      - Дурак!.. Тит помолчал.
      - Рубль тридцать копеек всего осталось вашего капиталу, - сказал он, больше нет! - И, наконец, посмотрел на барина. - Так-то.
      Николай Николаевич поморщился. Действительно, денег больше не было, и трудно было, как всегда, доставать... Придется у Лизы просить или у дяди... Бросив окурок на поднос, Николай Николаевич выпил кофе, потянулся и лениво спустил на коврик худые, в рыжих волосах, ноги.
      - Тит, одень.
      Тит надел барину гимнастическое трико на все тело, затянул живот ремнем и, поправляя кровать, сказал:
      - Сегодня эта поутру приходила, толстогубая-то ваша, прошлогодняя.
      - Ну! - воскликнул Николай Николаевич, с испугу садясь опять. - Что же ты?
      - Ну, не пустил. Только она грозила обязательно еще прийти. Я, говорит, все у него в квартире перекрошу.
      Смольков долго молчал, потом сказал уныло:
      - Она так и сделает... Эх, Тит!
      - Портной прибегал, я прогнал! Да еще этот вертлявый насчет векселя...
      В прихожей позвонили. Тит пошел отпирать.
      Плохо начинался сегодняшний день. Но между всеми неприятностями главная была та, что вчера ночью Николая Николаевича с публичной женщиной встретила княгиня Лиза.
      Княгиня Лиза - троюродная Николаю Николаевичу тетка - являлась главной его опорой в жизни. В министерстве иностранных дел жалованье было ничтожное. Жизненные средства главным образом он добывал, переписывая векселя и посредством букиниста, которому продавал отцовскую библиотеку диванами, по сорока рублей за диван, то есть накладывая на кожаный диванчик фолиантов сколько туда влезет. Но основой все-таки была княгиня Лиза.
      Года два тому назад Николай Николаевич увлекся ею и зашел в изъяснении чувств так далеко, что княгине пришлось заняться спиритизмом, чтобы в потусторонних откровениях найти оправдание преступной любви.
      Тогда завязалась у нее со Степанидой Ивановной - в то время ярой спириткой - переписка, в которой княгиня не открыла ни имени Смолькова, ни даже земного его происхождения, но уверяла, что смущает ее некто, имя которому Эдип...
      Имя это Степаниде Ивановне показалось странным, и она проверила его спиритическим сеансом два раза. Один раз вышло действительно Эдип, другой же - Един. Степанида Ивановна ответила княгине письмом, в котором просила Лизу остерегаться, так как Един и Эдип - не есть ли одно из имен Люцифера?
      Странно было это имя и для Николая Николаевича, забывшего давно лицейский курс мифологии, но во время свиданий он все же стал называть себя Дипой, так же и подписывался в любовных записочках.
      Ревновала княгиня Лиза своего любовника ужасно: не только не позволяла думать ни о ком, кроме себя, но, когда Николай Николаевич рассказывал о скачках или других невинных развлечениях, страшно сердилась, прося замолчать. Выходило, что у него - Смолькова - ни тела, ни телесных желаний нет, одна душа, и то не его.
      Поэтому, вспоминая вчерашнюю встречу, морщился Николай Николаевич, мотал головой и повторял:
      - Плохо, очень скверно.
      В это время вошел профессор бокса - маленький француз m-r Loustaleau и, сделав приветствие рукой, лягнул жирной ножкой: "Начнем!"
      Николай Николаевич потянулся, зевая надел толстые перчатки и ткнул француза в лицо, на что тот сказал: "Очень хорошо!" - и велел присесть три раза. Потом Смольков колотил кожаный шар, который отскакивая, пребольно ударял по голове; француз показал, как нужно лягать в живот, и Николай Николаевич лягал Лустало, дверь, позвал Тита и лягал Тита.
      Наконец, взмокнув так, что щеки порозовели, сел он на кровать, отдуваясь, и Тит растер его тело мохнатым полотенцем. Француз, попросив денег, ушел. Тит подал умыванье, свежее белье, выглаженный костюм, галстуки, и Николай Николаевич, одетый, бодрый и почти веселый, вышел на подъезд. Швейцар подал письмо. Он узнал почерк княгини Лизы и, болезненно поморщившись, сунул письмо в карман.
      Месячный извозчик на сером рысаке понес Николая Николаевича по Галерной, повернул направо вдоль Гвардейского экипажа и налево на Морскую, где, не спрашивая, остановился около парикмахерской.
      Дома Николай Николаевич не причесывался, предоставляя делать это ловким рукам парикмахера - Жана, родом из Турции, имеющего сто двадцать секретов краски для волос. Жан во время работы рассказывал свежие новости, те, что прочел в газете, и те, что сообщали утренние посетители... Парикмахера этого Николай Николаевич звал "мой журнал" - и давал рубль на чай, сам иногда занимая у него небольшие суммы, как думал сделать и сегодня.
      - Сегодня князь Тугушев заезжали, подстригали бакенбарды, - сообщил парикмахер. - Об вас спрашивали, - он тонко улыбнулся. - Вчера князь тоже в "Самарканде" был.
      Николай Николаевич обернулся к нему и нахмурился, но, вспомнив, что нужно перехватить денег, спросил беспечно:
      - Ну что ж из этого?
      - Много князь смеялись, говорили, что Варвар опять в ход пошла.
      "Тугушев не преминет доложить обо всем Лизе, черт!" - подумал Николай Николаевич и завертелся на стуле.
      Парикмахер, окончив туалет, сказал: "merci!" - и крикнул "мальшик!" бородатому человеку, стоявшему у дверей с метелкой... Расплатившись и дав рубль на чай, Николай Николаевич, уже одетый, поманил парикмахера пальцем в угол:
      - Понимаете, мой друг, ужасно глупо, забыл деньги дома. Что?
      Парикмахер сделал серьезное лицо, быстро сунул Николаю Николаевичу двадцать пять рублей, расшаркался и сам растворил дверь.
      "Дурак, - подумал Николай Николаевич. - Завтра же ему отдам весь долг". Садясь на извозчика, он вскрыл письмо от княгини Лизы.
      "М-r Smolkoff, - писала княгиня, - очень прошу Вас быть у меня сегодня между тремя и четырьмя. Княгиня Тугушева".
      "Начинается, - подумал Николай Николаевич, - о господи!"
      - Дмитрий, на Литейный к князю!
      Князь и княгиня Тугушевы занимали вдвоем двухэтажный особняк с таким количеством комнат, зал и галерей, что было необходимо приобрести особые привычки, чтобы наполнить собою пустой дом.
      Поэтому у князя было пять кабинетов: в одном он принимал, в другом писал мемуары, в третьем ничего не делал, а два остальных были приготовлены на случай, если князь получит министерский портфель. Но правительство, к удивлению Тугушевых, не спешило дать ему портфеля.
      Княгиня Лиза из всех огромных и пустых комнат особенно любила в глубине дома темный закоулок, где, входя, испытывала всегда некоторый страх.
      Комната эта соединялась с остальным домом через узкий коридорчик и потайную дверь. Говорили, что там, лет сто назад, один гвардейский офицер, проникнув через тайник, убил старуху - владелицу дома - и ушел, никем не замеченный. Про эту старуху будто бы написали целую историю под названием "Пиковая дама", но княгиня брезговала русской литературой и не читала повести. Комната была обита кожей, уставлена старыми диванами и единственным окном из цветных стекол выходила в глухую стену.
      В полумраке, никем не слышимая, принимала здесь княгиня Лиза своего любовника и занималась спиритизмом.
      Ливрейный лакей доложил Смолькову, что княгиня в приемной, и пошел вперед, распахивая двери. Николай Николаевич бросил в глаз монокль, отличающий его как молодого дипломата, сделал скучающее лицо и, втайне довольный, что объяснению помешают гости, вошел в зал, описывая букву S, как человек светский, воспитанный и желающий нравиться.