БУЙСТВО
      - Андрей, опомнись! - сказала Анфиса Петровна, пристально глядя. - Ты забылся...
      Зязя вывернулась в это время и побежала к дамам, оправляя платье; Андрей нагнул голову и отступил.
      - Я пришла за тобой, - повторила Анфиса Петровна, положив руку Андрею на рукав, - успокойся, если хочешь, я с тобой вместе помолюсь...
      Такова была порода Анфисы Петровны: где предстояла опасность или драма, туда шла она, готовая радостно поднять крест в уверенности, что кротость и любовь все победят...
      - Ты гадок, Сергей, - обратилась она затем к племяннику, - прости, но я тебя презираю. И вы, сударыни, лучше бы мужьям штаны зашивали, чем желудки здесь портить и совращать идейного человека. Вы вот пляшете, задрав юбки, а он, может быть, за вас и за себя кровью обливается. Вы уж меня простите, старуху, я прямо говорю - уходите отсюда вон...
      И, говоря так, Анфиса Петровна вновь подняла зонт. Зязя громко заплакала, Аня и Маня, возмущенные, зашептались. Софочка вздернула носик; Сергей Алексеевич со злости сел ко всем спиной и дудел в бутылку; Варенька же резко вдруг вскочила, крикнув:
      - Андрей, я приказываю, подойди ко мне.
      - Нет, - твердо возразила Анфиса Петровна, - он пойдет со мной, - и вновь дотронулась до Андрея, а он, откинув тетушкину руку, закричал, тряся бородой и приседая от злости:
      - Вон отсюда, вон, старая пакостница...
      - Господь с тобой, господь с тобой, - забормотала Анфиса Петровна, попятясь к выходу.
      Сергей Алексеевич, крича, побежал на Андрея, но, схваченный за плечи, полетел на тетку в проход; Андрей захлопнул дверь на задвижку, повернулся к дамам и медленно стал подходить...
      Дамы отступили к беседке, потом завизжали все и разбежались; задетый юбкою, упал стеклянный шар на край бассейна и рассыпался со звоном. Андрей не торопясь высматривал и щурился, мягко ступая по песку. Преградивший дорогу стол он опрокинул; загрохотала посуда, погасли свечи, и над двориком, погнав густые тени, встала ясным кругом плоская луна... И когда глянул на нее Андрей, все в нем заликовало, задрожали жилки; раскинув руки, он воскликнул: "Чего боитесь, вот дуры!" - и, прыгнув, схватил даму, что стояла ближе и не увернулась; это была Варенька, которая закрыла глаза-, сложила ладони у груди и затихла, едва вздрагивая...
      - Любишь? - спросил Андрей.
      В это время дверь, на которую навалились снаружи, затрещала, повалилась, и первым во дворик вбежал Сергей Алексеевич, размахивая плетеным стулом, за ним следовали дворники, два лакея со щетками и городовой в белой рубашке. Дамы скрылись. Варенька вырвалась и стала в дверях... А когда Сергей Алексеевич, крутя стулом, подступил, Андрей ударил его в лицо так сильно, что Баклушин тут же упал навзничь, повернулся на песке и лег ниц. Андрей насел сверху и обхватил его за шею. На плечи Андрея навалились, но он медленно приподнялся, стряхнув всех, и, качаясь, пошел к выходу; Вареньки уже не было... Еще раз сбили с ног Андрея, но он, вновь освободясь, выбежал на улицу...
      А на дворике, у ног Дианы с отбитой рукой, остался лежать на влажном песке Сергей Алексеевич, силясь приподняться; из лица его шла кровь.
      По светлой от луны пустынной улице пробежал Андрей до набережной, стал в тени лапчатой пальмы и оглянулся. Позади, удаляясь, трещали свистки полицейских, и в тишине раздавались голоса... Неподалеку звякнуло окно, просунулась заспанная голова, но сон ее одолел, и, довольная прохладой, голова тут же и поникла.
      Андрей усмехнулся, отер ладонью лицо и повернул налево в гору, где в темной зелени стояли, белые при свете электрических фонарей, каменные дачи... Но фонари вдруг погасли, несколько мгновений краснея угольями; выступили из мрака лесные горы, голые холмы; над садами и дачами разлился синеватый, прохладный свет, глубоко открылось туманное море, а внизу за пальмами поднялись мачты с поникшими флажками - то начиналось утро.
      И напали на Андрея истома, равнодушие и лень. Пробродив по тротуарам у чугунных решеток, присел он на каменные ступени крыльца и, подперев щеки, стал глядеть поверх моря в рассветающее синее, родное небо, где, гряда за грядой, шли белые облака...
      - Слава тебе, господи! - сказал Андрей. - Ты жестоко испытал меня, я не захочу больше ничего, я вернусь...
      Но не было сил подняться, не было воли захотеть, а над головой послышался легкий смех и голос Вареньки:
      - Неужели это ты, Андрей? Вот молодец, они не справились с тобой... Скорее лезь в окошко, пока не видят...
      Андрей медленно обернулся, зная, что это лишь обман. Все обман в этом мире. А над ним в окне, облокотясь на голые руки, лежала, сладко улыбаясь, Варенька в одной кружевной рубашке; колечки черных волос вились у нее на висках, и одна прядь падала с белого лба на глаз.
      - Скорее же, медведь, - смеялась Варенька, - я спать ложусь, ухватись за подоконник и прыгай. Вот так.
      ЛИШНЯЯ ГЛАВА
      На следующий день, когда Сергей Алексеевич, с припухшими губами и обвязанной полотенцем головой, лежал, стоная, на кровати, а тетушка, не переставая курить, ходила молча по столовой, нагоняя этим на племянника еще пущую тоску, к Баклушиным постучался отец Нил.
      Отец Нил сел в столовой у стены, подобрал под стул серые от пыли ноги, вытер платком лицо, на котором совсем ввалились почерневшие глазницы, увеличив и без того обезумевшие глаза, и вдруг спросил со злобой:
      - Теперь успокоились, привели его в свою веру?..
      - Ах, оставьте меня, отец Нил, - сказала Анфиса Петровна, хрустнув пальцами, - я ничего не знаю и весь этот ужас и унижение едва ли переживу.
      - Вот я на вас жалобу напишу, разбойники; спалить вас вместе с монастырем мало! - крикнул Сергей Алексеевич из кабинета.
      - Я принес утешение, а вы полны злобы, - молвил Нил и, тотчас вскочив, стал расстегивать на груди подрясник. - Нечестивые помыслы нужно палить, юноша, а не монастырь... Выжечь все желания, оставив единую мысль о смерти. О смерти думайте, Анфиса Петровна, а не о похоти на старости лет; вот так, вот, как я...
      И Нил распахнул подрясник на голой груди, где, среди ссадин, кровоподтеков и гнойников, болтались острые вериги...
      Анфиса Петровна приложила пальцы к вискам и отошла к окошку. Сергей Алексеевич слез с кровати, морщась выглянул из кабинета на Нила и опять лег.
      - Вот, - продолжал Нил, ударив по веригам, - это есть православие, ну-ка, попытайтесь...
      - Прикройте, Нил, - перебила Анфиса Петровна, - это больно и только, вы сами себя обманываете... Да, сознаюсь, по слабости, и я захотела для себя ничтожного счастья, а вышло смешно, гадко и глупо... Перед вами и Сергеем повторяю: я полюбила... Вы довольны... за этим только ведь пришли... Вот глупая старуха перед вами и кается... А жить, Нил, нечем...
      - Как нечем, а бог! - закричал Нил. - Ах вы, нытики, гнилые затычки. Через вас православная вера погибает... Я теперь по базарам пойду, при всех себя истязать буду, восстановлю истинную веру... Весь народ подниму, а вас на суд... Для этого и пришел, чтобы проклясть... Меня не обманешь, знаю, в чьем обличье дьявол...
      Нил поднял руку, да так и остался... Анфиса Петровна, обернувшись к окну, побелела и прислонилась к стенке...
      За окном по дворику шел Андрей, в порванной одежде, без шапки и босой. Ни на кого не глядя, распахнул Андрей дверь, подступил к Анфисе Петровне, опустился на колени и медленно поклонился ей до земли...
      А тетушка, прижимая затылок к стене, вытянулась и закаменела, закрыв глаза. Андрей так же молча вышел и пропал за кустами, и Нил, весь даже передергиваясь, прошептал:
      - А передо мною, гордец, не согнул спины... Нет, поклонишься и мне; я покажу...
      Но Анфиса Петровна не слушала уже монаха... Так стало ей тошно, что едва добрела до спальни, заперлась, легла лицом к стене и представилась себе совсем маленькой и одинокой...
      Этим поклоном Андрей словно украл ее гнев; теперь некому было прощать, не о чем тревожиться, не осталось ни надежд, ни радости, одна усталость... "Так с покойниками прощаются, - думала Анфиса Петровна. - А ведь страшно умереть, будто уйти в потемки... Затомишься, задохнешься, и все... Или в пруд бы упасть, около старых ветел, - отнесет тебя темная вода к плотине, изотрет об коряги, объедят раки тело..."
      И наутро объявила Анфиса Петровна племяннику, что больше она никому, даже себе, не нужна и едет в Тулу.
      Сергей Алексеевич уговаривал тетку, прикидывался маленьким, обещаний надавал, но Анфиса Петровна собрала чемодан с ненужными теперь книгами, походила по дому, воркуя и трогая вещи, потом села в плетушку, сказала:
      - А ты, Сережа, в юнкерское училище еще можешь поступить, - и, вынув платочек, она подержала его в руке, улыбнулась, чтобы ободрить Сергея Алексеевича, и уехала навсегда.
      Сергей Алексеевич из всех теткиных вещей нашел в спальне одни прюнелевые башмаки, которые, бывало, из отвращения и озорства закидывал на крышу, и горько теперь над ними плакал; потом, глядя на керосинки, вспомнил, что теперь некому готовить обед, читая нравоучения, и в необыкновенной тоске поспешил в N.
      В городе Зязин муж - жандармский ротмистр - увел Сергея Алексеевича в кабинет, похлопал надушенной рукой по плечу и сказал ободряющим голосом:
      - Оставим-ка, молодой человек, слезы женщинам и будем с вами дела делать. - И при этом так внимательно поглядел, что Сергей Алексеевич, покраснев до пота, сознался:
      - Я думал летчиком на аэроплане сделаться, а впрочем, все равно, если меня бросили...
      Так началась самостоятельная жизнь Сергея Алексеевича, и он выходит из плана этой повести.
      В ГОРАХ
      От Баклушиных Андрей долгое время шел по шоссе, и, как тогда, в день побега, опустился над морем звездный вечер, открылись огни в горах и залетали мышки.
      Но Андрею не хотелось ни на что смотреть, будто по горло был полон он гадостью и только последним этим поклоном тетушке в ноги свалил самый грузный камень. И, кланяясь, думал он, что отрезывает себя от мира, где оставалась только дорога впереди, неведомые странствия и, когда-нибудь, конец.
      С утра Андрей не ел и не пил, а теперь, заметив вдалеке у подножья гор, пониже горящих полян, едва видимые огни селения, повернул туда, удаляясь от моря.
      Из-под первого тына вынырнули на Андрея две собаки и забрехали; Андрей постучался в ставню, огонь в щели погас, и из-за угла сакли вышел с ружьем в руках приземистый армянин, в косматой шапке и с усами.
      - Дай мне кукурузы, - сказал ему Андрей, - луку и топорик, я иду в горы спасаться, помолюсь и за тебя...
      - Хорошо, - вглядываясь, ответил армянин, - топорик и кукурузы я тебе дам, а ночевать иди наверх, где костры: я тебя боюсь.
      Костры казались близкими - рукой подать, но сколько Андрей ни лез по косогорам, обдираясь о невидимые колючки, все над головой его, словно глаза, горели, догорали и закрывались желтые огни. И только к полуночи учуял он запах гари и вышел на поляну, где, подергиваясь черной золой, краснели кучи пепла и под высоким дубом, освещенным снизу, шумело зыбким языком красное пламя.
      Перед огнем, в башлыках и бурках, сидели на пятках пять человек с такими разбойничьими рожами, что Андрей перекрестился и сказал, низко кланяясь:
      - А не помешаю я вам, добрые люди? Одному-то боязно, зверь в лесу лютый.
      Все пятеро повернули к Андрею горбатые носы, ничего не сказали и снова уставились на огонь.
      Андрей присел подле на пень, покряхтел, помолчал и снова молвил:
      - Разбойники будете? Что же, всякому свое. А я вот место ищу, где бы людей не было, хочу спастись; а впрочем, и сам не знаю, спокою мне нет, вот что, опостылело...
      Тогда все пятеро сразу затараторили на непонятном своем гортанном языке, и старший сказал, поведя на невидимые горы усами:
      - Мы укажем тебе хорошее место, там наш святой одно время жил, - и, назвав неведомое имя, человек с усами закрыл лицо; остальные четверо тоже закрылись, просидев так некоторое время; из уважения прикрылся и Андрей...
      Потом усатый объяснил, куда идти и как разыскать безлюдное место. Андрей поблагодарил и скоро под шорох огня и листвы заснул, прислонясь к дубу.
      Когда же проснулся, из-за острой синеватой скалы вставало солнце, разгоняя по лугу и пепелищам легкий туман, который поднимался к лесу. Немного пониже, на краю обрыва под одиноким деревом стоял буйвол, а буйволица лежала у его ног, и за рогатыми их головами внизу раскинулось серое, как серебро, море, прохладное и парное; у дальнего края поднялась невысокая гряда белых и желтоватых облаков, а может быть, то были горы Трапезунда.
      Проснулся Андрей от птичьего свиста, солнца в глаза и запаха трав и долго еще лежал, подперев голову и думая о трех, пролетевших, как дурной сон, томительных днях...
      - Вот стряхну-ка я все это, - сказал Андрей, - пусть люди живут, как жили, мне какое до них дело... Я не по-ихнему устроюсь... Только бы поскорее отсюда...
      И, вновь все оглянув, поднял Андрей голову и прищурился на солнце. Тогда на мгновение открылась ему великая радость, и, веселясь, вскинул он мешок с мукой, сбежал к ручью, напился и, не раздумывая, пошел на перевал...
      С вершины перевала, где пихты стояли реже, увидел Андрей узкую и скалистую долину, куда нужно было, по указаниям, сойти, а дальше стоял крутой хребет с приметой - каменным седлом, левее высокого пика.
      Не останавливаясь и не отдыхая, спустился Андрей в ущелье, а когда вновь стал всходить, был уже вечер.
      "Велено идти, и дойду, - думал Андрей. - Чудесные люди мне попались; как это я на них набрел; разбойники, а сразу поняли. Дивно! Все дивно на свете".
      Последний подъем был крут, и Андрей совсем умаялся, хватаясь за выступы и корни.
      Солнца не было видно; внизу под ногами, покачиваясь, ползал туман, и тишина и глушь давили сердце.
      Наконец Андрей достиг седла, с которого должен был увидеть обетованное место; последним усилием запустил пальцы в щель, скользя ногами и повиснув над пропастью, приподнялся и лег на живот, закрыв глаза.
      "Ну, здесь я помру, - подумал Андрей, - без пищи, да и звери заедят".
      И пока он так в изнеможении думал, ухо его различило ясный, звонкий олений крик... И вслед запела вечерняя птица, словно играя на дудке...
      Затрепетало сердце у Андрея, привстал он, дополз до края седла и глянул вниз...
      Под ним на страшную глубину залегал отвесный обрыв, на дне его в сырых теперь сумерках, меж теснин, как лента, извивалась река; направо шумел, прыгая, водопад, и за ним, с северо-востока окаймленная серыми скалами, лежала зеленая полянка, кончаясь нисходящими в туманное ущелье уступами, по которым росли древние пихты, и одна из них, опрокинувшись, повисла над крутизной, напротив Андрея.
      Алое солнце налево, в конце узкого ущелья, последний раз проглянув меж землей и тучами, ударило в крутые скалы над полянкой, и на ней стали видны три старые яблони и белая стена полуразрушенной сакли...
      - Радость-то какая, - сказал Андрей, - слава богу!
      ЗВЕРИ
      Помня указание, Андрей тотчас дополз до водопада, перебрался через него по скользким камням и вдоль узкого карниза, прижимаясь грудью к скале, стал пробираться к полянке, лежавшей впереди, под ногами.
      В это время над ним из щели высунулась птичья голова на длинной шее и пронзительно закликала.
      Приостановился Андрей и посмотрел, кто это его предостерегает. И красными глазками на Андрея уставилась горная индюшка... (Впоследствии Андрей узнал, что индюшки на зиму собирают сено для быстроногих туров и всегда живут близ них, предупреждая опасность.)
      Засмеявшись своему страху, быстро перехватился Андрей и спрыгнул вниз на мягкую траву. Ноги у него подкосились, и, упав ниц, он тотчас заснул, ни о чем не думая.
      Поутру пробудился Андрей от жажды и, открыв веки, увидел над собой медведя; мокрый от росы, черный, с белым пятном на шее, стоял медведь, фыркал и поглядывал, оттопыря ухо.
      - Кыш, кыш, - сказал Андрей негромко, - я тебя не трогаю, иди с богом...
      Медведь испугался, круто откинул перед и побежал вниз к лесным уступам, поджав маленький хвост...
      "Ну, вот и не задрал меня зверь, - подумал Андрей, - а потом и совсем попривыкнет", - и, отерев мокрое от росы лицо, пошел по густой траве искать, где бы напиться, не взбираясь вновь к водопаду.
      Обошел Андрей яблони, которые давно отцвели и наливались, заглянул в разрушенную саклю, откуда фыркнул большой еж, скрутясь клубком, и приметил, наконец, звериные тропы, со всех сторон бегущие к бугру, что посередине поляны. Там на голом месте лежал плоский водоем, полный хрустальной воды, из которой летели пузырьки и клубился дымок: то бил волшебный нарзан источник жизни, и вокруг отпечатались козлиные, медвежьи, свиные и барсучьи лапы...
      Андрей приник к воде и пил зажмурясь. И весь день сидел около источника и не мог наглядеться на синеватое узкое ущелье за поляной, на темные вершины леса у ног и вдалеке, на синем небе, белые, как облака, вершины снеговых гор. Некуда было торопиться, и мысли медлительно и легко проходили перед Андреем, он и не гнал их и не принимал, зная, что теперь все равно.
      На следующий день Андрей опять встретил медведя. Нужно было наломать ветвей, чтобы прикрыть остатки сакли, и собрать валежнику для костра... Спустившись для этого по уступам вниз, Андрей услыхал странный стук, будто кто хлопал в деревянные ладоши. Присев за кустом, Андрей оглянул впереди себя небольшую прогалинку, посредине которой стоял расщепленный вдоль до корня ствол сосны; около него хлопотал давешний медведь: зацепив лапами половинку, оттягивал и отпускал; половинка звонко хлопала и, отскочив, продолжала долго еще стучать, а медведь, радуясь своей шутке, приплясывал, наставя свиные уши, и музыке его отвечали ущелья...
      - Вот так музыкант! - воскликнул, наконец, Андрей, вскочив из-за куста... Медведь опять испугался, Андрей же долго еще дивился, сколь мудро устроен мир и сколько в нем забав для простого человека.
      В этот день он начал исковыривать близ водопада чернозем, насадил луковиц и пригоршню кукурузы. Водяная пыль освежала посев, и над водопадом в этом месте выгибались две радуги, соединяясь пологим крестом. На него-то Андрей и помолился, отходя вечером второго дня на покой.
      Когда поднимался ветер, шумя травой, яблочки падали с яблони, из лесу выбегали дикие поросята, жрали их и с визгом рассыпались при виде человека.
      Только в первые дни побаивались звери Андрея. И он, чтобы не пугать их, двигался легонько и ложился в траву, когда сквозь кусты просовывалась медвежья морда, раздумывая - не испугаться ли. Но медведь все-таки скорее всех пообтерпелся, и Андрей за расторопность назвал его Иваном...
      А расторопность у Ивана была большая... Ранней еще весной, поднявшись из берлоги, спервоначала принялся Иван выбрасывать пробку, для чего весь день елозил по валежнику, ревя ревом на весь лес. Выбросив же, наконец, сероватую и плотную, как резина, пробку (ее ни нож не берет, ни подпилок, и один англичанин, говорят, приезжал даже ее собирать и навалил целый короб), пустился Иван бегать от радости взад и вперед; прострекал так неделю, пока не облезла на нем вся шкура и захотелось есть. Тогда, в ожидании орехов и диких яблок, принялся он разорять осиные гнезда, поедать муравьев и сладкие коренья. Вынюхав муравьиную кучу, наваливался Иван на нее, засовывал лапу и слизывал муравьев и приставшие яйца: У осиного же гнезда нередко поревывал, обмахивая нос, в который вцеплялись злые осы.
      Обтерпевшись, Иван походил по полянке, перекувыркнулся даже, как шар, покосясь на Андрея, и полез на яблоню сшибать яблоки. Но только начал он трясти дерево, как из лесу выскочили поросята и стали падалину жрать. Иван помолчал, потом задом вниз принялся слезать, чтобы накласть поросятам, но те сразу разбежались. Опять влез Иван на дерево, и вновь прибежали поросята; тогда, рассердясь, он изловчился и прыгнул на них прямо сверху, но промахнулся и ушел в лес.
      Глядя на это, много смеялся Андрей, обижаясь, когда звери, увидев его, выходящего из сакли, пятились и поджимались. Андрей узнал и полюбил все звериные привычки: на заре и вечером приходили звери по тропам пить нарзан, а на ночь залезали в глухие норы. Самым умным был старый седой барсук. На водопой он шел не спеша и не оглядываясь; попив водицы, умывался и брел обратно, метя хвостом траву. Жил барсук под дубовым корневищем и на сваленном пне сушил грибы, расставляя их рядком, кочерыжками кверху. .Андрей сначала и не догадался, а потом увидел самого барсука, который нес во рту гриб; упершись лапами в пень, положил барсук гриб, отошел - не понравилось, видно, поправил гриб попрямее и, захватив высохший, влез в нору.
      "Разум у зверей простой и не лукавый, - думал Андрей, - и они же меня учат, как надо здесь жить..."
      И, приглядываясь, прислушиваясь в вечерней тишине, замечал Андрей, что он не один, а повсюду, под каждой землинкой, кто-нибудь да живет. Словно вся земля дышит и колышется единой жизнью. Наверху, как тени, пролетают козлы, самые робкие изо всех зверей, и к нарзанному ключу забегают попозже. Ухватив живой воды, поднимает пугливый козел ветвистую голову, прислушивается, наставя уши, и от шороха, согнув красную спину, прядает вверх по уступам, - и уж нет его, словно и не было. Только тени бегут по горам от белых, тронутых алым, бог весть куда и откуда плывущих, облаков. У Андрея и' мысли даже пропадали в такие часы, ни о чем он не мечтал и не думал, а хотел быть ни человеком, ни зверем, ни птицей, а облаком этим белым и легким, чтобы носило его в синем небе да ласкало ветром.
      Но сердце все-таки было тревожно. Что-то мешало приобщиться ко всей тишине, а что - Андрей не знал.
      И вот однажды вечером Андрей, положив подбородок на ладони, глядел в глубину задымившегося ущелья. Вдалеке выскакал на острую пику скалы и неподвижно, упершись в одну точку всеми копытами, стал тур; поднял рога, обернулся; заходящее солнце повисло алым шаром за его головой. И показалось Андрею - глядит козел ему в глаза издалече. И в тишине не то закричал, не то засмеялся тур так страшно и раскатисто, что Андрей, закрыв лицо, пал на колени, шепча: "Слышу, слышу!"
      ЧЕРТИ
      Настала для Андрея великая радость - жить. Трава на поляне поднялась по пояс, раскрывались в ней и увядали цветы, и над пунцовыми, желтыми, синими их чашами гудели тяжелые пчелы, прилетев из леса; у водопада широко распушилась кукуруза и зацвела.
      Просыпаясь на восходе, Андрей шел по сизой и мокрой траве к источнику и, попив, читал "Отче наш", поглядывая на большое, раскинувшее воронкою свет и голубые тени косое солнце. Теперь Андрей понял слова об отце на небесах: имя его светло, воля его повсюду, и царствие всегда грядет; он дает хлеб. И не есть ли великая радость просить очистить себя и простить всем, когда душа и без того открыта и все в ней ликует безмерно... И перестал понимать Андрей, как можно думать о зле, потому что нет ни зла, ни добра - одна радость.
      Одного он не мог постичь, о каком искушении идет речь и кто есть лукавый. И, присмотрясь, заметил, что звери невинны.
      Внизу, пониже водопада, в реке была излучина, полная тихой воды; там жили уточка и селезень, всегда плавая вместе, а в полдень выходили на песок. Уточка принималась носом гладить селезню голову и, покрякивая, терлась теплой шеей; селезень тогда, потоптавшись, укладывался и засыпал. И сверху Андрею отлично было видно, как уточка бежала к воде, заплывала в камыш, где свила гнездо, и несла там яйцо- потихоньку от заснувшего селезня, который, если бы увидал, разбил яйцо, а утку оттаскал бы за хохолок.
      "Но ведь нет же греха в таком лукавстве, - думал Андрей, - вот давеча лиса тоже слукавила: залезла в барсучью нору, напакостила там, насорила и ушла; барсук - зверь аккуратный, вернулся, все выскреб, а лиса опять намарать ухитрилась; барсук рассердился и ушел в иное место. А лисе того только и нужно - не любит она сама норы копать. Но и это выходит одна только смехота; вот если бы я, примерно, эдакое с добрым каким-нибудь человеком устроил - было бы в том злодеяние. Вот и разберись. Стало быть, я от зверя чем-нибудь отличен. Или в мыслях моих сидит еще лукавый и так рассуждает... И радость моя от лукавого, и его это я голову видел на красном солнце!"
      Забеспокоился Андрей, а потом стала одолевать его совесть, что живет он спокойно и радостно, когда каяться нужно, быть может, в совершенных делах; может быть, молиться за людей... Или пострадать?.. И, пока так думал, настала ночь, но туман из ущелья не поднялся, как всегда, а завился над травой; было душно и жарко, на небе высыпали большие звезды, потом с моря стали прикрываться невидимой тучей, и, когда за ущельем погасли багровые вершины снегов, напали на Андрея сомнения и страх.
      В темноте зажглись светляки; над травою, как искры, понеслись жучки, чертя синеватые полосы; близко ухнул сыч, и совы вылетели из расщелин.
      - Ох, тоска, тоска, - шептал Андрей, стоя у шалаша, - расплата это, что ли, настает за грешную радость...
      А туча покрыла все звезды, и совы залетали над самой травой, стуча клювами.
      Чем темнее совам, тем лучше. Трава, деревья, звери и камни светятся в темноте синеватым и желтым светом, не видимым для нас, а совы летают в голубом, словно из серебра и свинца, лесу, шарят под светящимися камнями заснувших мышей, от шкурок которых идет мягкое сияние, пьют птичьи яйца и, зачарованные неведомой нам жизнью, стонут и кричат, как дети во сне.
      Слушая совиные крики, не знал Андрей - во власти ли он нечистой силы, или все вокруг в опасности и нужно бежать, потому что всем существом почуял Андрей приближение смерти.
      Поляна была пуста, и тоска и страх сковали Андрея... Но вот в темноте над головой возникла извилистая молния, осветила неподвижные деревья, скалы и траву; темнота вновь все прикрыла, и разорвался гром... Андрей протянул руки и побежал. Вторая молния завилась высоко, распушилась и отвесно пала у сакли в вершину яблони, которая затрещала и вспыхнула, как свеча... И одна за другой, все ослепительней и чаще, падали молнии позади Андрея, а он бежал, скатываясь по уступам, в глушь леса, обдираясь и падая. От грома оглохли уши; под ветром затрещали и стали клониться древние пихты, и отвесный дождь хлестал и сек, крупный и теплый. И, желая только выбраться отсюда, полез Андрей на перевал; щебень, гонимый водою, стал сбивать его, хватающегося за скользкие корни, резать лицо и слепить... Отплевываясь и тяжело дыша, Андрей влез на каменную площадку и оглянулся, где бы укрыться... От света молний открывались и закрывались ущелья, темный лес скрипел под ногами, то невидимый, то озаренный во всю ширь, и летели крупные нити дождя... Наконец в конце площадки Андрей увидел темный вход пещеры, забежал туда и прислонился... И вдруг около его уха, а потом в глубине пещеры и со всех сторон зафыркало, словно темнота полна была котами. И при внезапном свете увидел Андрей перед собой большую голову с бородой, рогами и горящие глаза... - Свят, свят! - закричал Андрей; выскочил из пещеры, споткнулся и, не помня более ничего, завалился за гладкий камень.
      ПОЛДЕНЬ
      Солнце теперь сразу поднималось в притин и палило оттуда белым потоком, пока земля не повертывалась серыми своими скалами на закат. Трава высохла и, не освежаемая росой, шуршала, как мертвая; по камням извивались гады, бегали черноглазые ящерки, и скорпионы вылезали из нор, чтобы жалить ядом. Андрей, сплетя широким венком листы мяты, мочил их водою и прикрывал голову; нельзя было двинуться, не обливаясь потом, и темнело в глазах.
      Томились и звери, по многу раз приходя пить: Иван места себе не находил, мотая тяжелой мордой; барсук не мог доползти до воды и прилег на жесткой лужайке белым боком; и никого не задирали даже лютые поросята.
      В ту грозовую ночь, увидя зубров, выходящих из пещеры, подумал Андрей, что вплотную черти подступили к нему, принимая разные обличья, и нет более спасения. И Андрей в сакле на коленях молился несколько дней, царапая себя ногтями, чтобы проняло; но все ослепительнее палило солнце, молитвы не пронимали, а потом перепутались, как нитки в мотке, и Андрей понял, что он - подлый человек. Тогда, не в силах более держаться, словно зажмурясь, принялся Андрей вспоминать Вареньку, слова ее в темной спальне, отчаянные поцелуи... а потом крики и хруст рук, когда он, сначала камнем заснув от усталости, вдруг от резкого толчка пробудился, увидел рядом помятое и дурное Варенькино лицо, с затхлым ртом, и хотел тотчас уйти, а она опять прильнула, и нужно было оторвать ее со всей силой... а что потом он сделал - не помнит; да и Сергей Алексеевич до сих пор, должно быть, лежит на песке с разбитым ртом.
      И Андрею казалось, что все остановилось: солнце и земля, и он, не в силах ничего сдвинуть и бежать от воспоминаний, принужден, словно скованный, глядеть на все совершенное.
      Андрей стоял посредине лужайки на солнцепеке, и даже мухи неподвижно повисли невысоко над его головой.
      И вот из лесу вышла медведица и за нею семь больших медведей. Медведица стала пить нарзан, а медведи глядели на нее глазами, красными, как угли; шерсть на них стояла дыбом, изо рта текла слюна. Медведица кончила пить и, пройдя мимо Андрея, обернула морду и, приседая, глухо ревнула; и так же, один за другим, ступая вслед, обернулись и рявкнули семь медведей... И долго еще видел Андрей, как с увала на увал поднимались и вновь нисходили черные медведи...
      Тогда Андрей закинул голову и взглянул на солнце, в ослепительном кругу которого давно уже смеялось широко открытым ртом человечье, с козлиными чертами, лицо...
      "Конец, - подумал Андрей, - окружили меня, все заполонили", - и, закрыв глаза, лег ниц...
      ЛУННЫЙ СВЕТ
      Когда опустилась вечерняя прохлада, Андрей сел у водопада и глядел вдоль сырого ущелья, на дне которого от реки курился туман...
      Впереди Андрея над пропастью лежала поваленная пихта, и на ней стоял медведь Иван. Иван мотал головой, потом тихонько пошел вперед, и дерево наклонилось. Тогда Иван отступил, пихта поднялась, он, забеспокоясь, метнулся опять вперед, дерево быстро нагнулось, и медведь, цепляясь и глухо ревя, полетел вниз, увлекая каменья, и тело его ударилось, как мешок.
      "Вот и все, - подумал Андрей, - очень просто... и никому не нужно.."
      Тем временем встала ясная луна, осветила неживым светом выступы скал, вогнала черные тени в расщелины, тронула серебром вершины дерев, трава стала синей, и в стоячей луже у ног Андрея опрокинулся ясный ее, желтоватый диск. Андрей взял камень и бросил в лужу; диск разбился, как зеркало, полетев лунными брызгами вверх... Андрей положил локти на колени, подпер голову и наморщил лоб.