- Слезь, сию минуту слезь с моего дуба.
      - Дядя Миша, не волнуйтесь, - хихикнул Сергей, забираясь выше, желудок расстроите, вам вредно волноваться. - И он бросил желудем, - угодил в живот. Мишука заревел:
      - Убью! Запорю! Слезь, тебе говорю!..
      - Все равно, дядя Миша, не достанете, только соскучитесь, и есть захочется.
      - Дерево велю срубить.
      - Дуб заветный.
      - Слезь, я тебе приказываю, - я предводитель дворянства.
      - Я вас не выбирал, дядя Миша, я на выборы не езжу.
      - Крамольник!.. Стражникам прикажу тебя стащить. Высеку!
      - Дядя Миша, лопнете. - Сергей опять бросил желудем, попал в картуз.
      Гончие подпрыгивали, визжали от ярости. Лягаш скулил, высовывая нос из дупла, щелкал зубами. Мишука и Сергей долго ругались, покуда не надоело. Наконец Сергей сказал примиряющим голосом:
      - Охота вам, в самом деле, сердиться, дядя Миша. Я ведь тоже с носом остался. Вера-то за Никиту выходит.
      - Врешь? - удивился Мишука.
      - Чем матерно ругаться, поехали бы мы на лесной хутор. Там выпить можно.
      - Вино есть?
      - Две четверти водки.
      - Гм, - сказал Мишука, - все-таки это как-то так. Ты все-таки подлец.
      - Вот это верно, дядя Миша.
      Мишуке, видимо, очень хотелось, после всех волнений, поехать на хутор и выпить. Сергей спустился ниже, подмигнул и сделал всем понятный жест:
      - И то найдется.
      Задрав голову, Мишука заржал, - уцепился даже за седельную луку. Затем ударил кобылу арапником и ускакал на хутор.
      Через час Мишука и Сергей сидели в жарко натопленной избе, - Мишука расстегнулся, пил водку стаканами, вспотел, тряс животом сосновый стол,
      - Ха-ха... Смел ты, что пришел, Сережа.
      - Нам делить с вами нечего, дядя Миша, я вас люблю...
      - Рассказывай, ха-ха...
      - Люблю, дядя Миша, в вас богатырство, не то что - теперешние дворяне, - сволочь, мелкота...
      - Мелкота, говоришь, ха-ха...
      - Вы, дядя Миша, все равно как князь в старые времена... Силища...
      - Богатырь, говоришь? Князь? Ха-ха...
      - Едемте, дядя Миша, вместе в Африку. Вот бы мы начудили...
      - В Африку, ха-ха!..
      - Эх, денег у меня нет, дядя Миша, вот бы я развернулся...
      - Подлец ты, Сережа... Денег я тебе дам, но побью, ха-ха...
      В избу вошла ядреная молодая баба, румянец во все лицо, - лукавая, сероглазая. Смело села рядом с Мишукой на лавку, толкнула его локтем. Мишука только ухнул. И начался пир. Изба ходуном заходила.
      10
      Ольга Леонтьевна и Никита с утра ходили по Симбирску из магазина в магазин, - сзади ехала коляска, полная покупок. Лошади осовели, кучер каким-то чудом успел напиться, не слезая с козел. Никита в тоске бродил за теткой из двери в дверь. Ничего этого не было нужно - ни суеты, ни вещей. Хоть скупи весь Симбирск, хоть ударься сейчас о камни, - разбей голову, Вера не станет счастливее, не вернется к ней прежняя легкость, блеск глаз, веселый смех: не любит, не любит...
      - Ну, уж, батюшка мой, ты - совсем мокрая курица, осовел, жених, говорила ему Ольга Леонтьевна, - минутки без невесты не может - нос на квинту... Сейчас, сейчас мы поедем.
      Тетка летела через улицу к башмачнику, нечесаная голова которого моталась в окошке, тоже пьяная... Лошади и Никита томились на горячей мостовой. Кучер время от времени громко икал, - каждый раз пугливо оглядывался:
      - Вот притча-то, ах, господи.
      К вечеру, наконец, Ольга Леонтьевна угомонилась, влезла в коляску, много раз пересчитала вещи, махнув рукой:
      - На паром, Иван. Смотри только - под гору держи лошадей, - ты совсем пьяный.
      - Господи, - отвечал кучер, - напиться-то не с чего, весь день у вас на глазах, - и на всю улицу икнул: - Вот притча-то.
      Поехали вниз, к Волге, к парому.
      Река темнела. Зажигались огни на бакенах, на мачтах. Вдали шлепал по воде пароход. Тусклый закат догорал на луговой стороне, над Заволжьем. На берегу уютно осветились прилавки с калачами, лимонадные лавки, лотки, где бабы продавали жареное, соленое, вареное. Пахло хлебом, дегтем, сеном, рекой. Вдалеке, с горы - с Венца - уже слышна была духовая музыка, - в городском саду начиналось гулянье. Играли не то вальс, не то что-то ужасно печальное, улетающее в вечернее небо.
      По реке, огибая остров, приближался паром, полный, как муравейник, голов, дуг, телег, мешков, поклажи.
      Вот заскрипели связки прутьев у борта, конторку качнуло, зашумели голоса, затопали подковы по дереву, - теснясь, ругаясь, стали съезжать на берег возы.
      Между телег, прижимаясь к оглоблям, фыркая тревожно, прогремела вороная горячая пара, запряженная в плетушку. Выскочила на песок, - мягко зашуршали колеса. В ту же минуту Ольга Леонтьевна метнулась к плетушке и крикнула диким голосом:
      - Вера!
      Закутанная темная фигура в плетушке поспешно обернулась. Кучер осадил вороных.
      - Что с тобой? Лица на тебе нет. Что случилось? - спрашивала Ольга Леонтьевна, толкая народ, протискиваясь к Вере.
      - Ничего не случилось, - ответила Вера холодно, голос ее задрожал, - я не за вами, я прокатиться. До свидания.
      Тогда Ольга Леонтьевна молча ухватила коренника за узду, повернула лошадей назад, на паром, велела Никите идти к коляске, чтобы покупки не растащили, и сама села в плетушку рядом с Верой.
      - Зонтик где? - сказала она и раскрыла зонт. - Не к чему, - закрыла зонт и сунула под козлы. - Ну, мать моя, спасибо, удружила.
      Вера только низко наклонила голову и медленно закуталась по самые глаза в пуховую шаль.
      11
      За три дня до свадьбы большая родня Репьевых съехалась в Симбирск, в гостиницу Краснова.
      День и ночь буйные крики вылетали из номеров, где резались в карты полураздетые помещики.
      Выпито было необыкновенное количество вина, - в особенности пили коньяк. Бутылки складывались здесь же, кучами, в номере, для удивления вновь приходящих.
      Очумелые половые без памяти бегали по коридору, сизому от дыма. На площади перед окнами торчали зеваки, привлеченные шумом и светом, и говорили, дивясь:
      - Заволжье гуляет.
      Никто из дам не решался заходить на мужскую половину в гостинице, потому что в коридорах устраивались кавалерийские атаки.
      Молодежь - корнеты, поручики, вольноопределяющиеся гвардейских полков, - все в ночном белье, садились верхом на стулья и скакали, размахивая саблями. Командиром был Мстислав Ходанский, двоюродный брат Веры, павлоградский гусар. Кавалерия налетала на проходящих по коридору, отбивала женщин, брала штурмом коньячные батареи.
      Помещики, отсидев за картами зады, ходили - как были - в неглиже - под утро освежаться в городской сад, - выворачивали скамейки, боролись, качали деревья. Жутко было простым жителям, спросонок кидаясь к окошкам, глядеть на эти игры.
      На четвертые сутки весь Симбирск поплыл в винном чаду. Полицмейстера пришлось увезти за Волгу в сосновый лес, чтобы пришел в себя. Помещик Окоемов видел черта на печке, в круглом отдушнике. Зеваки на площади божились, что слышали, как в гостинице ржут по-жеребячьи.
      Но вот, наконец, приехал жених, а за ним и Ольга Леонтьевна с невестой и с братом. Много нужно было ушатов студеной воды - освежить хмельные головы. К двум часам вся родня собралась в собор.
      Сергей и Мстислав Ходанский держали венцы. Невеста была бледна и грустна, - неописуемо хороша собой. Жених озабоченно прикладывал ладонь к уху, переспрашивая священника. Ольга Леонтьевна строго поглядывала на родственников: иные из них грузно стояли, выпучив глаза на плавающие огоньки свечей, иные начинали отпускать словечки.
      Из церкви молодые проехали прямо на пароход. Там вся родня выпила шампанского, бокалы бросали в воду. Пароход заревел и отчалил, Вера вынула платочек и, взмахнув им, прижала к глазам. Никита рассеянно улыбался, видимо, совсем ничего не понимал, не видел.
      С парохода родня поехала в гостиницу пировать. В большом зале с двух концов на хорах одновременно заиграли два оркестра. После первого тоста об улетевших ласточках Ольга Леонтьевна заплакала. В это как раз время в залу важно вошел Мишука. Он был в черной поддевке, наглухо застегнут. Лицо его было желтое, отечное, под глазами собачьи мешки.
      Мутным взором он обвел длинный стол. Все встали. У Ольги Леонтьевны затряслись руки. Мишука подошел к ее руке, затем поцеловал Петра Леонтьевича, не успевшего вытереть усов, и сел, больше не глядя ни на кого, - налил себе большой стакан водки...
      Грянули было польку оркестры на хорах, но Балдрясов, чиновник особых поручений, распорядитель пира, зашипел, страдальчески выпучась на музыкантов, вытянулся на цыпочках, - тише!
      Мишука съел половину судака, затем немалый кусок гуся, поморщился, отпихнул тарелку.
      - Хотя племянница обидела меня, - хрипло и весьма громко сказал он и поднялся во весь огромный рост, - хотя я сказал, что на свадьбе мне не быть, - вот приехал. Пью здоровье молодой. Ура! За молодого не пью - сам за себя выпьет. А сам я скоро помру, вот как.
      Он грузно сел... Балдрясов заливчатым тенором крикнул: "Ура!" Грянули музыканты с хор, понесли спьяна такой туш, - даже Мишука оглянулся на них: "Ну и хамы".
      Пировали до заката. По просьбе дам отодвинули столы, и начались танцы, для чего пригнали из училища юнкеров. Раскинули карточные столы. Молодежь ломила буфет. Мишука бродил среди гостей скучный, грузный, брезгливо морщился. Развеселило его только небольшое происшествие, - случилось оно за полночь.
      Около буфета, в дыму и толкотне, Сергей подошел к Мстиславу Ходанскому, взял его за шнуры гусарки и, качаясь, выговорил мокрыми губами:
      - Стива, твоя сестра весьма умно поступила, а? Мстислав Ходанский сразу вскинул голову, - был он высок, мускулист, с черными кудрями, бледный от вина.
      - Стива, - опять сказал Сергей, - Вера умная женщина, ты понимаешь? Он пальцем поводил у носа Ходанского. - Она хитрая, у нее тело горячее и хитрое.
      - Поди выспись, - сказал Ходанский.
      - Стива, понимаешь, - если бы я пальцем поманил, она бы с парохода убежала...
      У Мстислава Ходанского дрогнули ноздри. В это время Мишука, подойдя к нему, ткнул волосатой рукой в Сергея:
      - Плюнь ему в морду, он - хам.
      - Я это вижу, - сказал Ходанский, показав ровные белые зубы.
      Сергей засмеялся невесело. Затем толкнул Ходанского. Тогда Мстислав Ходанский взял его за живот и швырнул на буфет, на тарелки. Посыпалось стекло. Мишука громко захохотал.
      - Скандал, скандал! - заговорили в надвинувшейся толпе.
      Кто-то помог Сергею слезть с буфета. Балдрясов старательно отирал его носовым платком. Сергей, криво усмехаясь, глядел блестящими глазами на Ходанского:
      - Хорошо, ты мне ответишь.
      - Ага, дуэль, вот это дело, - захохотал Мишука. Спустя некоторое время в номер, занятый Мишукой, собрались секунданты обеих сторон. Шибко пили коньяк, обсуждали условия предстоящей сатисфакции, - несли чепуху и разноголосицу.
      - Ерунда, - сказал Мишука, - пусть стреляются у меня в номере.
      Секунданты осели. Выпили. Придерживая друг друга за лацканы фраков, стали совещаться и решили:
      - Место для дуэли действительно подходящее. Один из секундантов даже заржал неестественно и повалился под стол. Принесли ящик с пистолетами, позвали противников.
      Сергей вошел бледный, озираясь. Мишука толкнул его к столу:
      - Выпей коньяку перед смертью.
      Мишука сам зарядил пистолеты. Противников поставили в двух углах комнаты. Мстислав стал, расстегнув гусарку, раздвинув ноги, откинул великолепную голову. Сергей сгорбился, втянул шею, глядел колючими глазами.
      - Господа дворяне, - сказал Мишука, высоко держа перед собой пистолеты, - мириться вы не желаете, надеюсь? Нет? И не надо. Стрелять по команде - раз, два, три, - с места.
      Он подал пистолеты, - сначала Мстиславу Ходанскому, затем Сергею. Отошел в угол и разинул рот, очень довольный.
      Два канделябра, поставленные на пол, освещали противников.
      Секунданты присели, зажали уши, один, схватившись за голову, лег ничком на оттоманку.
      - Раз, два, - сказал Мишука.
      В это время четвертый секундант, помещик Храповалов, красавец в черных бакенбардах, во фраке и в болотных сапогах, крикнул:
      - Подождите.
      Взял с карточного стола мел, твердыми шагами подошел к Ходанскому и начертил ему на груди крест, пошел к Сергею и ему начертил крест.
      - Теперь стреляться.
      Храповалов отошел к стене и скрестил руки. Мишука скомандовал:
      - Три!
      Враз грохнули два выстрела, дым застлал комнату. Секундант, лежавший на диване, молча заболтал ногами.
      Мишука сказал с удивлением:
      - Живы.
      Взял мел, повернул Мстислава Ходанского лицом к стене и на заду ему начертил крест:
      - Стрелять сюда.
      Сергею он тоже поставил крест поперек фалд фрака. Противники вытянули позади себя руки с пистолетами. Мишука стал командовать:
      - Раз, два...
      Сергей покачнулся и, бормоча несвязное, повалился на ковер.
      - Готов, - крикнул Мишука, - суд божий!
      Ходанский отошел от стены и выстрелил в горлышко бутылки - вдовы Клико. Сизый дым струей потянулся к Мишуке, - он чихнул, замотал губами:
      - Шампанского. Лошадей. К девкам... Сережку отлить водой и ко мне в коляску.
      Под утро шесть троек с гиком и свистом понеслись по мирным улицам Симбирска. Обыватели подымали головы и говорили заспанным своим женам:
      - Заволжье гуляет, - Налымов.
      12
      Жарко натопленные печи, легкий запах вымытых полов, зимний свет сквозь морозные стекла покоят увядающие дни Ольги Леонтьевны. Тихо улетает время за письмами, разговорами вполголоса, за неспешным ожиданием вестей.
      В чистой и белой, наполненной снежным светом комнате трещат дрова в изразцовой печи. Ольга Леонтьевна сидит близ окна за тоненьким столиком и пишет острым, мелким почерком длинные письма. Повернет хрустящий листочек и пишет поперек строк:
      "...Я понимаю эту постоянную грусть - ты проверь хорошенько, непременно сходи к доктору. Мне кажется, что ты - в ожидании. Дай бог, дай бог.
      Родишь, смотри - не пеленай ребенка, англичане давно это бросили, а уж я - скажу тебе по секрету - второй месяц шью рубашечки и подгузнички. Ты молода, смеешься над старой теткой, а тетка-то и пригодится...
      ...Пишешь - Никита утомляется на службе, плохо спит, молчалив. Это ничего, Верочка, - обойдется. Трудновато ему, но человек он хороший. Ходите почаще в театр, говорят, Александрийский театр очень интересный. Познакомьтесь с хорошими людьми, сдружитесь. Нельзя же, никого не видя, сычами сидеть на Васильевском острове да слушать, как ветер воет, - этого и у нас с Петром Леонтьевичем в Репьевке хоть отбавляй... ...А мы с Петром поскрипываем. Только я беспокоюсь - брат по ночам стал свет какой-то видеть. Поутру встает восторженный. Работает - выпиливает и точит по-прежнему. Недавно придумал очень полезное изобретение - машинку от комаров, - в виде пищалки. Эту пищалку нужно поставить в саду, она станет пищать, и комары все сядут на листья - не смогут летать и умрут от голоду. Жалко, что проверить нельзя - на дворе зима, комаров нет. И смех и грех... А ты, Верочка, поласковее будь с Никитой, - любит он тебя, любит и предан по гроб... Мороженых куриц и масло, что я тебе послала, - ешьте: к рождеству пошлю еще партию".
      Гаснет зимний день. Лиловые студеные тени ложатся на снег, резче выступают следы от валенок. В столовой Ольга Леонтьевна и Петр Леонтьевич, сидя в конце длинного стола, пьют чай и помалкивают. Тонким уютным голоском поет самовар, - прижился к дому. Большие окна столовой запушены снегом.
      - Сегодня опять письмо от Сережи получила, - говорит Ольга Леонтьевна, - прочесть?
      - Прочти, Оленька.
      Ольга Леонтьевна вполголоса читает:
      "Вчера вернулся в Каир. Видел старичка сфинкса, лазил на пирамиды. (Петр Леонтьевич начал постукивать ногой, Ольга Леонтьевна взглянула на него, - он перестал стучать.) Пришла мне в голову блестящая идея, милая тетя: решил я здесь купить мумию, дешевка, рублей за пятнадцать. На спине где-нибудь у нее еыпилю кусочек и спрячу его. Мумию запакую и - в Россию. В нашем лесу, - помнишь, в том месте, где, говорят, был скит, - закопаю этого фараона, посыплю сверху фосфором. Пущу слух: что, мол, в скиту могила по ночам светится. Народ - валом. Монаха туда нужно какого-нибудь заманить оборотистого. - Копайте. Раскопают - мощи. Пожалуйте, - продаю место с могилами, с мощами, с подъездной дорогой. Купят. Гостиницу построят. Государю императору пошлют телеграмму. А тут-то я кусочек и представлю: извините,, это мой собственный фараон, вот кусочек из спины, - счетик из магазина. Стами тысячами не отделаются от меня монахи. Вот, милая тетя, что значит - африканское небо, - боюсь, что стану финансовым гением или женюсь на негритянке. Одновременно с этим пишу дяде Мише, - деньги у меня на исходе".
      - Нехорошо, - после молчания сказал Петр Леонтьевич, - нехорошо и егозливо. Всегда он был безбожником, а теперь и кощунствует. Напиши ему, чтобы он больше нам не писал про фараонов.
      Однажды в сумерки в Репьевку приехал нарочный, налымовский работник, привез Ольге Леонтьевне странное письмо. Каракулями в нем было нацарапано: "Приезжайте, Михаиле Михайловичу вовсе плохо, -хочет вас видеть".
      Налымовский работник сказал, что действительно барин - плох, письмо же это писала Клеопатра, девка, - никакими силами барин ее выгнать из усадьбы не мог, потом привык, ныне она за ним ходит.
      Ольга Леонтьевна немедленно собралась и в крытом возке поехала в Налымове по большим снегам, по мертвой равнине, озаренной ледяной и тусклой, в трех радужных кольцах, луной.
      В полночь возок остановился у налымовского крыльца. Окна в столовой были слабо освещены. Брехали собаки.
      В сенях Ольгу Леонтьевну встретила высокая тощая женщина в черной шали, поклонилась по-бабьи. Из дверей зарычала белая борзая сука.
      - Что с ним? Плох? - спросила Ольга Леонтьевна, выпутываясь из трех шуб. - А вы кто такая? Клеопатра, что ли? Ведите меня к нему.
      Клеопатра пошла впереди, отворяя и придерживая двери. Сука рычала из темноты. У дверей в столовую Клеопатра сказала шепотом:
      - Сюда пожалуйте, они ждут.
      У круглого стола, покрытого залитой пятнами, смятой скатертью, под висячей лампой увидела Ольга Леонтьевна Мишуку. Он был страшен, - распух до нечеловеческого вида. Облезлый череп его был исцарапан, желтые, словно налитые маслом, щеки закрывали глаза, еле видны сопящие ноздри.
      Под локтями и сзади, придерживая затылок, привинчены были к креслу деревянные бруски, - на них, опустив опухшие кисти рук, висел он огромной тушей. Дышал тяжко, с хрипом.
      Из студенистых щек устремились на Ольгу Леонтьевну зеленые его глазки. Она в великом страхе подбежала:
      - Мишенька! Что с тобой? До чего ты себя довел!
      - Сестрица, - с трудом проговорил Мишука, - спасибо, - и стал глотать воздух. - Все сижу, лежать не могу, водянка.
      - Гниет у них в груди, - сказала Клеопатра. - А едят беспрестанно, не успеваем подавать.
      Действительно, на нечистой скатерти стояли тарелки с едой. Усы Мишуки, щетинистые, тройной подбородок были замазаны жиром. Озираясь, Ольга Леонтьевна увидела там же на столе большую банку с водой и в ней раскоряченную белопузую ящерицу.
      - Крокодил, - проговорил Мишука. - Сережка из Африки прислал в благодарность живого. Сегодня подох, значит и я...
      В ужасе Ольга Леонтьевна всплеснула руками:
      - Доктора-то звали?
      - Доктор сегодня был, - ответила Клеопатра, стоявшая, поджав губы, у буфета, - доктор сказал, что они сегодня помрут, в крайнем случае - завтра.
      - Зав... зав... зав... - пробормотал Мишука, с усилием поднимая вылезшие брови.
      Ольга Леонтьевна спросила:
      - Что он говорит? Завтра? Ох, трудно ему помирать...
      - Завещание спрашивают...
      Клеопатра достала из буфетного ящика сложенный 'лист бумаги, подошла к лампе:
      - Для этого вас и вызвали, для свидетельства. И она стала читать:
      "Пахотную землю всю, - луга, леса, пустоши, усадьбу и прочее, жертвую, помимо ближайших родственников, троюродной племяннице моей Вере Ходанской, по мужу Репьевой, во исполнение чего внесено мною в симбирский суд векселей на миллион пятьдесят тысяч. Деньгами пятнадцать тысяч дать девке Марье Шитиковой, по прозванию Клеопатре, за верность ее и за мое над ней надругательство. Ближайшим родственникам, буде таковые найдутся, дарю мое благословение, деньгами же и землями - шиш".
      Строго поджав губы, слушала Ольга Леонтьевна странное это завещание. Когда чтение окончилось и Мишука, кряхтя и морщась, сложил действительно из трех пальцев непомерной величины шиш, - который предназначался ближайшим родственникам, - Ольга Леонтьевна всполохнулась:
      - Спасибо, Мишенька, что не обидел сироту, но скажи - почему ей такая честь?..
      - Обесчестить ее хотел, - проговорил Мишука, - Веру-то, за это ей и дарю.
      - Через нее всех нас выгнали из дому, как собак, - сказала Клеопатра.
      Тогда Ольга Леонтьевна стала совать в ридикюль очки и носовой платок и решительно подступила к Мишуке:
      - Да как ты посмел! Вотчинами хочешь откупиться, пакостник. Ногой в гробу стоит, кукиши показывает, а на уме - озорство. За могилой обесчестить женщину норовит... Дай сюда завещание.
      Она вырвала у Клеопатры бумагу и, скомкав, бросила ее Мишуке в лицо:
      - Прощай!
      Мишука, глядя, как немощная собака, задышал часто, закатил глаза, захрипел. Клеопатра полезла под стул, куда откатилось скомканное завещание. Ольга Леонтьевна рысцой дошла уже до дверей, но обернулась и ахнула:
      - Батюшки, да он кончается!
      Багровея, пучась, Мишука стал приподниматься. Затрещали и сломались, посыпались на пол бруски, державшие его в кресле. Вдруг завыла диким голосом под столом белая сука. Клеопатра, вытянув жилистую шею, вытянув нос, глядела колюче на отходящего.
      Мишука, разинув рот, вывалил язык, будто собираясь заглотить черную девку.
      - По... по... попа, - выдавил он из чрева. И рухнул в кресло, в заскрипевшие пружины. Повалилась голова на грудь. Изо рта хлынула сукровица-Ольга Леонтьевна только мелко, мелко крестилась:
      - Упокой, господи, душу раба твоего... Клеопатра не торопясь подошла и прикрыла Мишуке лицо чистой салфеткой.
      АКТРИСА
      Все, о чем здесь идет речь, случилось в нашем уездном городишке, который в давние времена, быть может, и назывался городом, но теперь, когда в нем живет не более двух тысяч захудалых обывателей, кличется, по непонятной игре русского языка, - городищем, что более подходило бы, конечно, какой-нибудь столице. Тинная речка, Лягушка, не спеша, пологим изгибом, течет по городу. Кое-где, наклонившись над ней, стоят ивы. Кое-где далеко в зеленую воду выдвинуты мостики, и, белея на них ядреными икрами, бьют бабы белье, - звонко по речке стучат вальками. На жаркой воде под июльским солнцем вдруг загогочет гусь и, приподнимаясь, замахает белыми крыльями. В лопухах, в крапиве на берегу роются свиньи. На сгнивших сваях вихрастые мальчишки, привязав к веревке копченую рыбью голову, ловят раков. Бредет по площади красная поповская корова, заходит в речку по брюхо и пьет и, напившись, думает, пуская слюни.
      Площадь посреди города большая и пыльная. Посреди нее круглый год стоит лужа, откуда недавно вытащили бывшего помещика Дмитрия Дмитриевича Теплова в нетрезвом виде, - попал туда нечаянно.
      На площади - три примечательные постройки: кирпичная, крытая ярко-зеленой крышей лавка Ильи Ильича Бабина, напротив нее - церковный дом с палисадником, куда под вечер выходят поп Иван с попадьей - садятся на лавочку и благодушествуют, и у самой реки, подпертая с заднего фасада сваями, стоит деревянная, в два этажа, облупленная гостиница "Ставрополь", видная издалече при въезде в город. Под вечер в гостинице, во втором этаже, в номере с окном на площадь, сидят обычно бывший помещик Дмитрий Дмитриевич Теплое и напротив него, на диване, - его друг. Языков, тоже бывший помещик, и пьют водочку. Денег у обоих давно уж нет, и дела тоже нет никакого.
      Языков поднимает дрожащей рукой рюмку, медленно выпивает ее и, вздохнув, глядит на пыльное окошко. У него длинное, грустное, пыльное лицо и подстриженные усики. Он покусывает их и молчит. Говорить не о чем, - все давным-давно переговорено.
      Теплов, наваливаясь большим, в пестром жилете, животом на ветхий овальный столик, пытается вызвать друга на разговор. Иногда это удается, иногда Языков так и промолчит весь вечер. Но у Теплова раз и навсегда припасен ядовитый разговорчик, на который друг его никак уж не может промолчать.
      Теплов выпивает, - хлопает пташку, - затем, вытянув губы, выдыхает из себя спиртную крепость, закусывает кусочком давно остывшего шнельклопса, разваливается, закинув руку за спинку кресла, и на лице его, полном, с висячим подбородком, с горбатым носом, как у попугая, с выпученными, мешкастыми, серыми глазами, изображается недоумение.
      - Скажи, пожалуйста, Коленька, - говорит он гнусавя, - все-таки, в конце концов, как ты - женат или не женат?
      Языков отвечает через некоторое время басом:
      - Женат.
      - Вот как? А скажи, пожалуйста, все-таки, в конце концов, где у тебя жена?
      - В Москве.
      - В каком она театре-то играет, я опять забыл?
      - У Корша.
      - А как ты думаешь, Коля, прости меня, пожалуйста, ведь она тебе изменяет?
      - Вероятно.
      Теплов ударяет себя по коленкам и крутит головой:
      - Эх, жизнь проклятая... Слушай, Коля, - выпьем.
      - Выпьем.
      В коридоре половой чистит ершиком стекло, зажигает лампу, и желтоватый свет ее ложится в щель приоткрытой двери. Из коридора тянет жареным. Теплов грузно поворачивается к двери.
      - Дай срок, - говорит он, - я этому подлецу буфетчику покажу кузькину мать. Эй, Алешка!
      По коридору расторопно шаркают вихлястые шаги, и в дверях, весь криво-накосо, появляется половой с подносом под мышкой, в красной рубахе и в разодранном фраке поверх. Теплов тяжело смотрит на него:
      - Поди к буфетчику, прикажи подать еще порцию шнельклопса.
      - Обойдетесь, - отчетливо говорит Алешка, захватывает грязную тарелку и, уходя, ловко - ногой - прикрывает за собой дверь.
      Теплов некоторое время ругает буфетчика и Алешку. Водка выпита. Языков молчит. Теплов начинает врать о том, что он на будущей неделе перепродаст наумовского жеребца Ильюшке Бабину и заработает двести целковых.
      - Не веришь? Эх ты, размазня несчастная. Лоботряс, бездельник. Зачем именье прожил?
      - Да ведь и ты прожил, - говорит Языков.
      - Нет, я не прожил; меня кредиторы съели. А ты чигири какие-то строил. Зачем тебе чигирь понадобился? Вот из-за этого-то тебя и жена бросила. Как ты смеешь мне не верить, что я жеребца продам!
      Он грузно поднимается и идет к двери.
      - Алешка! Ну, что - говорил буфетчику? Тьфу! И с шумом захлопывает дверь.
      - Давай спать ложиться.
      В один из таких вечеров неожиданно было получено письмо от жены Языкова, Ольги, со штемпелем из Кременчуга: "Вот уже пять лет, как мы ничего не слышим друг о друге, и я не получаю от тебя, Николай, ни денег, ни писем. Не знаю, кто в этом виноват. Но мы уже не молоды, нужно научиться прощать друг друга. Напиши - как ты живешь, продолжаешь ли сам хозяйничать, что твой фруктовый сад? За эти годы он стал, наверное, тенистый и чудесный. Я почему-то все вспоминаю мою бывшую комнату, из нее был такой милый вид. Сейчас я играю в Кременчуге".
      После этого слова стояла клякса, и все письмо было написано загнутыми вниз рыжими строчками.
      Письмо прочли вслух. Языков закрыл ладонью лицо и сидел не двигаясь.
      - Ну, как же ты теперь намерен поступить, друг мой? - проговорил Теплов, и тройной подбородок его задрожал. - Пиши: виноват, дорогая, в настоящее время нет у меня больше прелестного сада, и принужден, к сожалению, протягивать руку за милостыней. Так?
      - Я не могу ей написать правды, - глухим, страшным голосом ответил Языков, - пусть думает, что я жесток, ревнив, злодей, но не это... Нет, нет! Митя, я тебе никогда не говорил: я продолжаю любить Олю... Ах, боже мой, боже мой!
      Языков ответил жене сухим письмом, где ссылался на чрезвычайную обремененность занятиями по хозяйству и земству, и при письме перевел в Кременчуг пятьсот рублей, все, что у него осталось от продажи именья. По совету друга он написал также уездному предводителю, Наумову, предлагая себя в управляющие, но Наумов ему не ответил. Тогда Языков впал в совершенную молчаливость и целыми днями теперь лежал на кровати в номере и думал.
      Прошло недели две. Теплов за это время отлучился, - взял с собой шкатулку с картами и уехал, полный надежд, на пароходе в Саратов, и вернулся с заплывшими сизо-лиловыми глазами и без денег, - уверял, что вышло квипрокво. И вот однажды, ночью, когда друзья уже спали, в "Ставрополь" принесли телеграмму:
      "Выехала почтовым, целую, Ольга".
      Это было как удар в голову. Языков сейчас же оделся и стоял у темного окна. Теплов в ночной рубашке, на кровати, со свечой в руке, перечитывал телеграмму.
      - Батюшки мои, - громко прошептал он, - завтра в три часа приезжает. Что же будем делать, а?.
      Друг его только низко опустил голову.
      - Отвечай, идиот несчастный! - заорал Теплов. - Где ты будешь жену принимать - в нашем свинюшнике, да? Греться к тебе после Кременчуга приехала. Лгун бессовестный!
      - Не кричи на меня, Митя, - неожиданно твердо проговорил Языков, - я все решил. Ты жену мою завтра встреть и привези ее в гостиницу, в лучший номер. Корми ее, пои и не отходи ни на шаг. Пусть она проживет здесь три дня, отдохнет после Кременчуга. Ты ей деньги достань, Митя, откуда хочешь.
      Он повернулся от окна и стиснул руки.
      - Ты ее проводи на вокзал с цветами, - она актриса, слышишь...
      - Ну, а ты?
      - А я, Митя, уйду. Я даже сейчас уйду. Про меня ты скажи ей, что я в уезд уехал по делам, в неизвестном направлении. Митя, не отнимай у меня последнего достоинства.
      Он взял картуз и пошел к двери. Теплов кинулся за ним из постели, но запутался в простыне и уронил свечку.