- Что вы увидели? - воскликнула Надя. - Привидение?.
      Затворив за собою дверь кабинета, Аггей остановился около письменного стола, зажег свечу и долго глядел на тихое ее пламя...
      Чернила в чернильнице давно высохли, единственный конверт был захожен мухами, и Аггей, отыскав карандаш, сел на низенький диванчик.
      - Надя, - сказал он и слегка похолодел, услышав свой голос, - неужели возможно...
      Поднеся к лицу ладонь, едва пахнущую ее духами, он подумал: "Я целую ей руку... Вот так..."
      Закрыв глаза, Аггей стал морщить подбородок так, как делает это Надя, когда смеется. Поднял пальцы к голове, тоже как делает Надя, поправляя волосы, и,-весь выпрямившись, не в силах сдержать удары сердца, сказал:
      - Люблю... - и, похолодев, открыл глаза и увидел в темном зеркале себя - толстого, с руками, неестественно растопыренными.
      Аггей замотал головой, присел к столу, долго молчал, охватив лицо руками, потом решительно, крупным, неровным почерком, стал писать.
      "Простите, но вы спросили - люблю ли я? Поэтому я осмеливаюсь писать. Вас я люблю так, как никто и никогда не любил. Вы не такая, как все женщины; вы особенная, вы прекраснее всех, и бог привел меня к вам... Я молюсь вам и прошу - сделайтесь моей женой, то есть я прошу вашей руки! Я несчастный..."
      Много еще написал Аггей такого и, запечатав конверт, пошел к Марье Ивановне.
      Старая экономка, сидя на сундуке, гладила больную ногу. На стене, около жестяной лампы, шуршали тараканы...
      Громче прежнего ахнула Марья Ивановна при виде барина:
      - Что это, батюшка, не спите, или живот болит?
      - Запомните, Марья Ивановна, - сказал Аггей поспешно, - это письмо отдадите барышне поутру, смотрите только, не будите ее. Поняли?
      Наутро Аггей встал рано и пошел в конюшню, где кучер мыл щеткой каракового жеребца, который косил белым глазом, топал ногой.
      Рассеянно Аггей обнял морду коня, поцеловал его в серую губу и велел оседлать верхового. Затем потер ладонью свои покрасневшие за ночь глаза и потянулся, запах конюшни был мил ему; подходя к решеткам конских стойл, он гладил рыжие, сивые и черные морды, ласково губами ловившие его пальцы, и думал:
      "Проснулась? А вдруг - проснулась? Прочла..." Он вышел на стук выводимого из каретника верхового.
      - Шибко Ваську не бейте, барин, - сказал кучер, - не любит.
      Рыжий Васька покосился на Аггея и присел, когда плотно уселось на нем восьмипудовое тело.
      От быстрой езды Аггей приободрился, и неотступные мысли его просветлели.
      "Нет, еще спит, - думал он, повертывая к лесу, - ручку положила под щеку, спит".
      Ветви задевали лицо не просохшими от росы листьями, и, глядя на грибные тропки, бегущие от дороги в чащу, крикнул Аггей, приподнимаясь на седле:
      - Нет, Надя проснулась и читает письмо... Милая, милая...
      Хлестнул коня плетью и поскакал,- придерживая шляпу.
      Дорога сбегала- круто вниз; там шумела хвоя и желтел песок. Чтобы не утомить лошадь, Аггей повернул вдоль косогора и скоро' выехал на поляну, где курилась 'обложенная дерном куча и у шалаша на пне сидел в полушубке согбенный старичок, держа в руках кисет... Реденькая борода у старичка так и не поседела, хотя курил он деготь на этой поляне пятьдесят лет, и сколько прожил до того - не помнит. Заезжал к нему иногда барин и давал двугривенный; старичок за это кланялся ему в ноги. Увидев Аггея, он встал и снял шапку.
      - Здравствуй,, дед, - сказал Аггей, тяжело впрыгивая на землю, - ну что, все еще живешь?
      - Не дает господь бог смерти, - заговорил старичок торопливо и многословно, словно боялся, что его перестанут слушать. - Летом я с молитвой ему служу - за, пчелкой ли присмотришь, солнце встанет - перекрещу ее, а ночью врага колотушкой от ульев гоню... Господу это угодно; он от грехов-то и ослобонит... А за зиму лежишь на печке - такое надумаешь тьфу! - все лето пойдет насмарку: опять грехов полон рот... Оттого и зажился. И еще комар, прости господи...
      - Донимает?
      - Лют, дыму не боится; вот ужей тоже много, ох, много ужей завелось, бог с ними.
      Аггей сел на обрубок и, оглядываясь кругом, прислушивался, как часто бьется сердце. А старичок все говорил, и прыгали воробьи на шалаше.
      - Я у тебя до полудня посижу, - сказал Аггей, - разнуздай-ка лошадь.
      И, когда старик, охлопотав коня, принес из шалаша дикого меду в бурачке и кувшин ключевой воды, Аггей сказал, краснея:
      - Знаешь, дед, я женюсь. Старик перекрестился:
      - Вот и слава богу, а то я все думаю - нет и нет у нашего барина хозяйства.
      - Увидишь скоро ее; мы кататься поедем, а ты забеги на дорогу и посмотри; такой красавицы не только ты - я не видал. Ты что это - меду мне принес. Дикий? А смотри, в нем пчела.
      - Утопла; за добро своей жизни лишилась.
      И старик стал глядеть, как Аггей ест мед...
      - Всегда по лицу видно, что человеку бог пошлет, - сказал он, - вот у тебя, гляди-ко, глаза белые, будто со страху.
      Аггей потянулся и, отойдя, лег на траву, где легкий ветер отдувал мух; возбуждение улеглось, и сладкая дремота закрыла веки; поплыла земля, и, положив руку на грудь, Аггей улыбался, слушал шорох листьев, говор старика.
      - Кормят тебя, рыжий, овсом, - говорил старик, подсев к Ваське, - а сено ты жрешь от жадности. Вот и видно, что бог скотине душу не дал, одну утробу... Ну, что ногами топаешь, я, брат, истину тебе говорю...
      ...С легким криком Аггей проснулся и сел, осматриваясь.
      - Дедушка, - окрикнул он старика. - Где ты? Скорей, скорей лошадь...
      Ударяя плетью, Аггей скакал, потеряв шляпу, и сучья хлестали по бледному его лицу.
      "Поздно, поздно", - думал он, тоскливо глядя на солнце, взошедшее уже к полдню.
      Обозлившийся Васька летел прямиком, но на плотине удалось Аггею задержать ход, и, чем ближе к дому, тем страшней становилось, а на самом дворе поворотил было Аггей коня обратно и, став, крепко сжал руки.
      - Все равно, - сказал он. Быстро перекрестился несколько раз и спрыгнул у крыльца.
      В доме было тихо; подойдя к кабинету, Аггей осмотрелся, не видит ли кто, и отворил дверь.
      На диванчике, с книгой в руках, сидела Надя. Она повернула строгое лицо к вошедшему... Аггей ахнул, взялся за косяк. Надя, встав, сказала:
      - Я давно жду вас, Аггей Петрович; я получила письмо...
      Глядя, как она опустила глаза, Аггей возликовал, но сейчас же лицо его покрылось смертельной тоской.
      - Аггей Петрович, - сказала Надя тихо, - я замужем...
      Она тряхнула головой и, вынув из книги, подала Аггею его письмо.
      - Милый, не огорчайтесь, я вас очень люблю...
      Потом, легко коснувшись губами лба Аггея, подобрала синее дорожное платье и вышла, не обернулась в дверях - не спеша, удаляясь, стукали ее каблучки по коридору.
      Письмо дрожало в руке Аггея, когда он подошел к пыльному окну; на дворе, выкатив, смазывали людми-линскую коляску.
      - Вот и конец, - сказал Аггей, и ноги его задрожали, став бессильными, как после испуга.
      - Что же, я возьму и лягу... Должно быть, меду съел натощак: тошнит...
      Мотая головой, он лег на спину, скользя пальцами по гладкой коже дивана.
      - Дурно мне... - сказал Аггей. Пот крупными кап-" 'лями выступил на лбу, и тело холодело. Аггей прижался к холодной спинке дивана; не в силах привстать, глядел на клочок мочалы, торчащей из-за обивки, и, жалея себя, начал глотать соленую слюну.
      Приходил Людмилин, сконфуженно объяснил, что должны они уже уехать, иначе опоздают на агрономический съезд, и что непременно ждут Аггея в Петербург, где сейчас белые ночи. Аггей приподнялся, взял Степана за руку и, глядя в сторону, сказал:
      - Хорошо, я постараюсь приехать.
      И сел опять, комкая носовой платок. Степан вышел, ударившись плечом о косяк.
      В коридоре разговаривали; топая ногами, пронес кучер, должно быть, чемодан. Нежный, изумительный голос Нади у самых дверей произнес:
      - Он спит, не тревожьте его...
      Тогда Аггей вышел на крыльцо и, стараясь улыбнуться, помахал отъезжающим рукой.
      Когда же тройка выкатила за ворота и Надин лиловый шарф еще раз мелькнул сквозь зелень, Аггей, пожавшись, словно от холода, пошел в залу и сел против окна на любимое кресло.
      Не было видно - закатилось ли солнце, или нет: сизая туча клубами поднялась из-за холмов; порыв ветра нагнул ветви, поднимая выше окон обрывок бумаги; на террасе с силой хлопнуло окно...
      Несколько капель ударилось в стекла, потекли струйками; брызнуло сильнее, и зашумел по листьям крупный дождь.
      Звуки в просторных комнатах утихли, запахло травой, сыростью, и стало совсем темно...
      Аггея звали ужинать, а он все смотрел в окно и думал несвязное.
      3
      Три дня ливнем лил дождь. Аггей ходил по залу, где шум дождя был слышен всего сильнее, становился спиной к изразцовой печи и щурил глаза.
      Ровно и глухо барабанил дождь по крыше и листьям, стремительно бежали вниз потоки, и напрасно, приотворив дверь, шепотом звала Марья Ивановна к столу.
      Аггей глядел на нее, не видя, и экономка бормотала, бредя обратно в столовую:
      - Вот беда-то... Наехали, намутили и след хвостом замели, - тоже гости.
      Постояв у печки, Аггей уходил в библиотеку. Отворив один из темных шкафов, где пахло затхлыми книгами, он поднимал руку, чтобы взять волюм, но рука так и оставалась поднятой, а глаза видели сквозь полупрозрачное от струй дождя стекло сизую лужайку со сломанной березкой, склоненной к земле вершиной, и около примятую траву.
      "Дождик все следы прибил", - думал Аггей и шел обратно в кабинет...
      Но в кабинете стоял тот низенький диван, обитый коричневой кожей, тошный и раскоряченный, - свидетель всех неприятностей; глядя на него с ненавистью, Аггей думал:
      "Как глупо, для чего мне нужно вообще шататься по этому дому... Будто бы я обязан видеть всю эту гадость..."
      И, вдруг страшно рассердившись, он выдвинул ящик стола; дрожа от легкого озноба, перевернул бумаги и вынул тяжелый кобур.
      С любопытством рассматривая револьвер, Аггей взвел курок, направил дуло на себя и легко нажал гашетку.
      Рука его вдруг отдернулась, и он проговорил глухо:
      - Нет, это страшно ..
      Часто дыша, он положил револьвер и отошел к окну...
      Было сумеречно и безнадежно сыро там, на воле, где висели мокрые ветви; Аггей отворил раму, холодные капли упали на руки и лицо, и он опять побрел к столу.
      - Куда деться! - сказал Аггей. И снова взял револьвер. Начал поворачивать холодный барабан.
      "Он будто приказывает, - подумал Аггей, - тупой какой-то, с дыркой. Ах, нет, только не сюда.."
      Собрав всю волю, вытянул Аггей руку от себя, зажмурился... Оглушительно грохнуло, дернуло руку, защекотал в носу пороховой дым.
      И сейчас же в доме все затихло, будто все присели в страхе... Аггей облегченно вздохнул и повалился в кресло.
      А в коридоре уже слышались испуганные голоса и хлопанье дверей...
      "Они думают, я в себя выпалил, беспокоятся, милые..." - томно думал Аггей и, желая сделать этим людям приятное, застонал и вбежавшим в кабинет приказчику и Марье Ивановне проговорил слабым голосом:
      - Промахнулся...
      В тот же вечер нарочный привез письмо, распечатывая которое Аггей волновался и долго не мог понять, что написано.
      "Милый Аггей, - писал Людмилин, - мне очень жалко, что вышло смешное недоразумение. Я благодарю за честь, оказанную моей сестре, и надеюсь, что ты не будешь сердиться на эту курьезную историю. Я и Надя ждем тебя в Петербурге посмотреть белые ночи и освежиться от твоего коровинского сиденья. Надя очень просит тебе кланяться; она говорит, что провела у тебя самые очаровательные дни в жизни. Так приезжай, смотри, и не сердись... Твой Степан... Ваша Над я..."
      - Ваша Надя, - повторил несколько раз Аггей, как во сне, и охнул, держась рукой за грудь.
      Радость его была велика. Все нежные слова, сказанные Надей, все ее движения припомнились, словно вырвались, как птицы на волю из темного гнезда.
      - Ваша Надя... Ваша Надя... - повторял Аггей, - да я просто дурень, ничего не понял, ну что же, что замужем... а - ваша - Надя... - И он, поспешно вынув из бокового кармана красненький платочек, оброненный ею и тайно им похищенный, со всей силой принялся вдыхать его аромат, говоря:
      - Милая, нежная, благодарю тебя за все... Потом потянулся, выпрямил грудь, хрустнул пальцами и засмеялся.
      - Как хорошо!
      Позванная Марья Ивановна немало была удивлена, видя барина, который уже решился на отчаянность, а теперь стоял посреди комнаты, напевая в нос:
      Три девицы шли гулять,
      Шли гулять, да...
      - Марья Ивановна, - закричал Аггей, - милый друг, укладывайте скорее чемодан да крикните - лошадей закладывать; сейчас еду в Петербург...
      В темноте по кочкам трясся тарантас, закидывая закутанного в чапан Аггея грязью и водой...
      Ничего не замечая, глядел он вперед, думая только, когда же'станция выглянет из этой хлюпкой, ночной степи...
      Казалось, с приездом на станцию изменится вся жизнь: впереди ожидался город и счастье, а сзади оставалась вот эта глушь... Аггей закрывал глаза, и казалось - отовсюду тянутся обозы, скрипя и скользя по грязи, летает воронье...
      Боже мой, боже мой, как медленно ехать! Когда была утрачена последняя надежда, кучер сказал:
      - Вон и станция.
      Аггей вскинулся. Кучер продолжал, тыкая кнутом в темноту:
      - А вот и машина подходит, - как бы не опоздать.
      Лошади помчались, тарантас кидало в стороны, Аггей стоял, держась за козлы, глядел на три приближающихся из темноты фонаря, и в немигающие его глаза бросало грязью и водой. Немного не доезжая станции, грузно упал коренник, пристяжные взвились, спутало сбрую. Аггей же принялся трясти кучера за плечи, повторяя:
      - Что ты, что ты!
      Потом, захватив чемодан, побежал, путаясь в длинном чапане, к подошедшему поезду и, когда ударил третий звонок, впрыгнул в вагон, тяжело дыша.
      В вагоне было душно. Свеча, прикрытая шторой, едва освещала спавших на койках пассажиров и чьи-то мешавшие проходить огромные ноги, в шерстяных чулках.
      Аггей, сняв мокрую одежду, бросил ее вместе с чемоданом в сетку и этим движеньем задел несносные ноги. Тогда зарычало наверху, ноги подобрались, и, кашляя, свесилась взлохмаченная голова.
      - А вы поосторожнее, - сказала голова.
      - Извините, - ответил Аггей, - я очень торопился, я едва добежал, представьте, какое счастье.
      Наверху чиркнули спичкой, и можно было увидать, что у головы одутловатые щеки, бородка клином и посреди спутанных волос плешь, исцарапанная ногтями...
      - Ну, что нового? - сказала голова, и, спустив ноги, сел на лавку человек в измятом пиджаке, довольно толстый и сонный. Человек вывернулся, зевая, и продолжал: - Спать не могу. Вы в Петербург едете? Попутчики значит... Кто вы такой?..
      - Коровин, - ответил Аггей с готовностью: он уже любил этого человека, едущего в Петербург...
      - Помещик?
      - Да, у меня пять тысяч десятин.
      - А я Синицын, - сказал человек, помолчав, - разночинец, по-вашему хам.
      - Что вы, что вы... Разве так можно...
      - Так вы либерал?.. А вас жгли?..
      - Нет. Еще ни разу. Господи, как поезд идет медленно.
      Аггей откинулся на спинку койки, с тоскою слушая удары колес о рельсы и шум дождя...
      - Вы в Петербург зачем едете? - спросил Синицын, закурив папиросу и смотря прямо в глаза, не мигая.
      - Я - так... меня ждут, не по делу, а... почти...
      - Понимаю, - сказал Синицын, усмехаясь, - насчет баб, - освежиться.
      - Нет, что вы говорите... Я к моим знакомым еду.
      - Предположим. Ну, а знаете, ваша физиомордия мне понравилась, я побегаю с вами по городу: без опытного человека нарветесь, знаете ли, на такого бабца...
      - Вы напрасно думаете... Но Синицын перебил:
      - К вам в имение тоже заверну как-нибудь.
      - Пожалуйста, очень буду рад...
      - Ну, рады не будете... Стойте, сейчас буфет. Идем пить водку...
      И когда поезд остановился, сколько ни сопротивлялся Аггей, увлек его Синицын к буфету, заставил выпить водки с перцем и еще какой-то черной настойки и, захватив бутербродов и пирожков, притащил в вагон.
      - Вы, конечно, считаете меня за последнюю собаку, - говорил Синицын. Вполне вас понимаю. Шутка сказать, за пять лет я дня не имел, чтобы прожить спокойно... Весь вот так ходуном и хожу: пью и грублю своим меценатам. Я, знаете ли, живу по современной системе: найду мецената, отдою его до последней копейки и жду другого. Мысли безумные, поступки каторжные. Ницше меня погубил... Это вам понятно. Вы земляной человек, а я современная плесень, - ницшеанец.
      Синицын самодовольно усмехнулся, посмотрел в глаза и добавил:
      - Все-таки я - человек, а вы ерунда на постном масле.
      - Чем вы занимаетесь? - поспешно спросил Аггей.
      - Чем? Продавал резиновые изделия, потрошил животы в Кишиневе, потом сделался революционером: надоели дисциплина и нравственность. К тому же мне на людей наплевать. Теперь занимаюсь литературным маклачеством, сводничеством и мелким репортажем.
      - Вы клевещете на себя.
      Но Синицын, сильно подмигнув, завалился на койку, сказал: "До завтра" - и захрапел скоро на весь вагон.
      Отогнув штору окна, Аггей увидел сырое утро и бегущие навстречу неясные поля.
      "Что это, - думал Аггей, - все нерадостно", - и, поймав себя на невеселых мыслях, постарался поскорее уснуть...
      Проснулся он поздно, когда солнце клонилось к закату, и долго лежал на спине. Потом пришел откуда-то Синицын; лицо у него было желтое и мрачное, а разговор сдержанный, как будто он стыдился вчерашних слов.
      - Меня мучит одна мысль, - сказал Аггей, приняв спокойный вид, - мой лучший друг едет сейчас в Петербург, чтоб увидеться с одной дамой. Он ее любит; так вот мне хочется знать, обрадуется ли она его приезду...
      - Несомненно, - сказал Синицын, - пусть смело едет...
      - Вот как! Я потому вам говорю, что вы были откровенны со мной... Отношения у них престранные...
      И Аггей, блаженно улыбаясь, стал рассказывать про Надю...
      - Любопытно, - молвил, наконец, Синицын, - вашему другу весь свет бабьей юбкой закрыт; только я бы советовал ему посмотреть хорошенько, может получше сюжет найдется.
      - Нет, - сказал Аггей, - мой друг не так смотрит... Не докончив, он стал брезгливо морщиться, откинувшись в глубину койки.
      В вагоне темнело. Скоро мимо окон стали пролетать фонари, освещая на мгновение лицо соседа.
      От Синицына пахло перегаром; он лез с разговорами, дымил папироской в глаза; Аггею казалось - случилось большое несчастье: нарушен тихий восторг, и чем дальше уносился поезд, чем больше уплывало станций и однообразных телеграфных столбов и за окном вытягивалось проволок, опускающихся, чтобы мерно опять вознестись до белых чашек, - тем глубже удалялся в неясное образ Нади.
      Пересадки и новая ночь в купе, где, кроме Синицына, разговаривали еще двое пассажиров дорожными голосами, от которых тошнит и кружится голова, измучили непривычного к дороге Аггея, и наутро, когда он взглянул на тощие сосны и желтые будки среди ржавых болот, стало ясно, что незачем было ехать и нечего ждать впереди.
      Петербург стал виден справа, огромный, окутанный мглою и копотью множества труб.
      Быстро миновали кирпичные заводы, прудки с вербами, площадку, на которой унылый гимназист ждал дачного поезда, кладбище. Прогремели стыки и стрелки подъездных путей, и поезд въехал под холодный вокзал, где, заглядывая в окно, побежали вслед носильщики в белых фартуках.
      Синицын посоветовал Аггею остановиться на Пушкинской и торопливо убежал, крикнув на ходу:
      - Смотрите же, на Пушкинской!
      Аггей, вслед за носильщиком, вышел на площадь, вдыхая влажный воздух петербургского утра.
      Аггей надел серый костюм с большими клетками и сел на красный диванчик у стола; на захватанной скатерти только что отпищал самовар.
      "Какой маленький самоварчик", - подумал Аггей и обернулся к окну.
      Оттуда слышался стук ножей, голос старьевщика и удары палкой по ковру. В желтом колодце двора было много окон, на некоторых спущены шторы, из некоторых выглядывали лица с усами и без усов.
      "Сколько окон", - подумал Аггей и поглядел налево.
      На вешалке висели его пальто и шляпа; рожа нарисована была карандашом на обоях, и за дверью все время разговаривали, звенела посуда, и все звуки покрывал грохот едущих телег.
      Аггей лег, положив руку под голову. От дороги все еще стучали рельсы в ушах, покачивая - тошнило. В номере пахло кислым. Глядя на потолок, Аггей подумал:
      "Сколько здесь людей; все живут по-своему и хотят делать свое. Почему же именно я должен сказать: Надя, брось мужа и люби меня. Я такой же, как все".
      Закрыв глаза, он представил большие соты, полные пчел, и себя внизу, в этой комнате с треснувшими обоями, маленьким червяком.
      "Полежу здесь до завтра, - думал Аггей, - поеду домой. А дома темно, идет дождь, и дыра от пули в шкафу... Нет, нельзя туда ехать. Куда бы нибудь на светлую поляну попасть, где стена монастырская и зеленые купола. Поглядеть бы на них и на речку. Отдохнуть".
      Аггей хотел задремать, но не смог. Бессильная вялость томила, а в глубине сердца точно посасывал червячок.
      Затем шумно ворвался в дверь Синицын и воскликнул;
      - Вот вы где! Хорош тоже, - разлегся, думает - каша ему сама в рот полезет.
      - Оставьте, - сказал Аггей с гримасой, - какая там каша? Я утомлен.
      - А мы подкрепимся коньячком. Я позвоню.
      Синицын развалился на стуле, не мытый еще с дороги, в затхлом пиджаке, и стал курить и рассказывать, что успел натворить за это утро.
      "А глаза у него злые", - подумал Аггей и добавил слабо:
      - Нет, право, оставили бы меня...
      Синицын не обратил на это никакого внимания.
      Коньяк сначала обжег горло, потом Аггею стало тепло, слегка зашумело в голове, и шум этот заглушил городские звуки...
      - Теперь идем завтракать! - воскликнул Синицын, подхватил Аггея под руку и, нахлобучив ему шляпу на глаза, увлек на улицу.
      На улице солнце, припекая, не жгло, и приятно было идти в тени домов мимо сквера, где играли дети, где маленький бронзовый Пушкин упрямо глядел на крышу...
      Первое, что бросилось в глаза Аггею при повороте на Невский, - длинный ряд дураков в зеленых шапках и кафтанах; они шли один за другим, неся на спине доски с нарисованным голым человеком, скрестившим руки... Потом Аггею дали какую-то бумажку, и он прочел: "Цыпкин - портной"... При переходе через улицу на Аггея налетел рысак, и велосипедист затрещал над ухом. Аггей неловко побежал.
      - Не разевайте рот! - крикнул Синицын.
      На тротуаре тотчас же принялись толкаться прохожие, и, так как Аггей был выше всех головой, сверху ему представлялось, будто копошились одни черные котелки, шляпы и фуражки.
      - Ох, - сказал он, вытирая пот, - что они так толкаются, отойдем в сторону.
      И он отошел к окну гастрономического магазина. Хотел что-то сказать Синицыну и вдруг сильно побледнел: за окном толстый приказчик, стоявший, заложив руки и подняв бровь, быстро посторонился, мимо него в дверь прошла дама со сверточком в узкой руке.
      Это была не Надя, но совершенно подобная ей, с детским лицом, бледным и нежным, в черной шляпе, с рукою, затянутой в белую перчатку.
      Проходя мимо Аггея, она повернула голову и посмотрела внимательно, даже чуть-чуть приоткрылся под вуалью ровный ряд ее зубов. Она была необыкновенно прекрасна.
      - Видал? - сказал Синицын и, кашляя, засмеялся. - Хороша! А хотите, познакомлю...
      - Кто она? - спросил Аггей.
      - Кто она? Вот чудачина. Это же и есть Машка Кудлашка. - Синицын, надув щеки, хлопнул себя по бокам: - Ах вы, деревенская душа! Машку Кудлашку не знает.
      - Синицын, - сказал Аггей, - я бы пошел к себе, мне нехорошо.
      Но Синицын повел его завтракать и, под модную песенку оркестра, стуча в такт по тарелке, уверял, что, если Аггею хочется поспать с Машенькой, не так это трудно...
      - Оставьте, не люблю я этого, - бормотал Аггей, избегая его взгляда, пустите меня.
      Не докончив еду, вдруг ставшую противной, Аггей поднялся, оттолкнул стол и, дав Синицыну обещание приехать вечером, сел на извозчика. Дома, экипажи и прохожие поплыли перед глазами. Аггей чувствовал себя грузным, словно налитым кровью...
      - Невозможно, невозможно, - бормотал он, придя в номер, - подойти и тронуть ее... - Он повалился на диван, чувствуя, как жар сушит горло и все тело знобит. - Зачем она доступна? - с отчаянием, вслух проговорил он и, помолчав, скрипнул зубами...
      4
      Начиналась не то лихорадка, не то какая-то ерунда - знобило так, что вся кожа покрылась пупырышками. Натянув до подбородка пальто, сунув кулак под щеку, Аггей лежал, едва умещаясь на узеньком диване. В мыслях были отрывки слов, видений, выхваченные из далекого прошлого, словно горячие пятна воспоминаний, и среди этой волнующей путаницы появлялась время от времени Машенька, в перчатках, со сверточком, в суконном, ловком платье... под ним, - это было самое страшное, - Аггей чувствовал то, что было покрыто, скрыто, невозможно, немыслимо. И все же, стоило только подойти, протянуть руку... Нет! Нет! Грузно, скрипя пружинами, он поворачивался к диванной спинке. Силился представить поляну, березку, сияющее золотой пылью небо - всю свою не повинную ни в чем влюбленность... Вот Наденька поправляет прядку волос и, опустив руки в траву, склоняется над лежащим Аггеем; грызя стебелек, вглядывается ему в глаза... Ее уши прозрачные и розовые, а лицо в тени... Но лицо не ее, а этой... И под легким белым платьем - эта... эта...
      "Лихорадка... сил нет... Черт, зачем я сюда заехал", - с тоскою думал Аггей. И вдруг из заповедной глубины памяти появилось поле, поросшее густой полынью; вдалеке идут две бабы и мужик - богомольцы. Шли, шли и сели у канавы... Посидели и легли, смеются. У Аггея стучит сердце, он спрятался за кустиком полыни и видит, как две бабьи, в красных чулках, ноги поднялись над травой... А вот Аггей идет с лопаткой мимо скотного двора; заскрипели ворота, с мычаньем выходит стадо, и посреди него верхом на ком-то рогатый, головастый бык с багровыми глазами... Аггей глядит и чувствует, что это - то, - страшное. Бросает лопатку и по глубокому снегу идет в поле, где, занесенный сугробом, стоит плугарский домик на колесах. Аггей становится в домике на колени и молит бога - дать силы пережить виденный ужас, касается горящим лицом снега. И бог дает ему силы. А весной он опять, присев, рассматривает двух жучков, прильнувших друг к другу, палочкой перевертывает их на спины и вдруг, с застывшей улыбкой, гневно топчет их ногами.
      До сумерек Аггей томился, то забываясь, то бормоча чепуху. Когда же снизу, со двора, проник зеленоватый свет фонаря и лег на потолке тошным до дурноты переплетом - стало невыносимо. Аггей поправил на шее большой мягкий галстук, надвинул шляпу на глаза и вышел, тяжело ступая и видя только тени, призраки людей; шел он по левой стороне Невского, к Адмиралтейству.
      Там, где в перспективе сходились дома, трамвайные столбы и проволоки, за медным шпилем башни угасал закат, и выше небо зеленело, как морские воды. А направо, среди потемневших домов, один дом, будто приподнявшись, плыл багровыми окнами, точно полон был огня, не разрушавшего мрамор и бронзовые переплеты.
      - Вот и ресторан этот, - сказал Аггей и, войдя, тотчас же увидел Синицына.
      - Минута в минуту пришел, вот что значит дворянское слово, - подняв салфетку и нож, воскликнул Синицын. - Ну-с, ваше превосходительство, что намерены предпринять?
      - Делайте, что хотите, - сказал Аггей, стоя перед ним. - Ну, давайте кутить.
      - Вот это ответ, - воскликнул Синицын, - давно бы так. Значит, идем в сад и Машеньку поищем...
      Когда извозчик повез их по Фонтанке, Синицын обнял Аггея за спину, добродушно уверяя:
      - Вы мне сразу понравились - породистый помещик и очень симпатичный...
      Аггею стало стыдно, и он сказал:
      - Вы тоже очень симпатичны.
      В саду, промозглом и прокуренном, Аггей, слегка задыхаясь, стал протискиваться сквозь шумную толпу гуляющих. Здесь все было фальшивое: и цветы, и гроты, и песок, - крашеное и захватанное, и даже листья на деревьях, как из жести.
      - Тише, чего прете! - кричали вдогонку. Синицын, посмеиваясь, шел сзади. На открытой площадке Аггей шумно вздохнул и оглянулся на полутемный навес, где в глубине, ярко освещенная красным, танцевала испанка.
      - Машенька, должно быть, у столиков, - сказал Синицын, - да вон и она с двумя кавалерами.
      Аггей сейчас же увидел сидящую в профиль к нему Машеньку, с милой улыбкой, положившую ногу на ногу, и двух ухаживателей в котелках. Он резко отвернулся и пошел в глубь сада.
      - Полно вам дурить! - крикнул, догоняя его, Синицын. - Это коты с ней сидят, мы сейчас ее приведем. - И убежал рысцой.
      - Боже мой, - шептал Аггей, садясь на скамью, - неужели она со всеми... они целуют ее лицо, делают, что хотят, она же...
      Стиснув зубы, он положил руки на колени и сидел красный и тучный. В оркестре одна труба, издающая всего два звука, ревела сама по себе низким басом все громче и ближе, наполняла всю голову тупым уханьем.
      Мимо шли, с неестественными улыбками, наряженные девушки, прошмыгнул, оглянувшись, завитой франт в котелке; проплыл, хрустя песком, толстяк с окурком сигары в бритых губах.
      "Уйти надо, лечь", - подумал Аггей и сейчас же, увидев подходящих Машеньку и Синицына, стал жалобно улыбаться. И вдруг, чувствуя, что гибнет, вскочил со скамейки и, спотыкаясь, зашагал к выходу через газон.
      - Аггей Петрович! - закричал Синицын так злобно, что многие оглянулись.
      Аггей остановился, шепча про себя:
      - Трус, трус...
      Машенька ничего не говорила, только, чертя зонтиком по песку, вскидывала прекрасные свои глаза на проходящих. Аггей же не смел на нее взглянуть, боясь, как бы не прочла она в его взгляде вожделения, и церемонно молчал, склоня голову набок.