5

Мнимая болезнь вынудила Василия в течение нескольких дней сидеть дома. Он и вправду чувствовал себя если не больным, то усталым и бездельничал не без удовольствия.

Лиза вставала рано. Накормив его на скорую руку, спешила на лекции в Сорбонну. Оставшись один, Василий удобно устраивался в кресле и читал.

В общем-то у него не было оснований жаловаться на судьбу. Кто, когда жил такой бурной, полной разных приключений жизнью, как он, Василий? На долю многих ли выпадало счастье участвовать в революции, свержении царя, грудью защищать правое дело от злейших врагов?..

У Василия было счастливое свойство характера — он умел не унывать при любых обстоятельствах. А сейчас у него и вовсе нет причин быть недовольным тем, как все складывается. Единственное, чего не хватает, — так это родных просторов, друзей, товарищей. Здесь он даже не имеет возможности читать книги на родном языке. Он говорит с женой по-русски только дома, при закрытых дверях, да и то понижая голос до шепота.

Василий подошел к окну, долго смотрел на улицу. Конец октября, а небо над Парижем голубое, без единого облачка. Дни стоят теплые, ласковые, солнце не только светит, но и греет, как летом. Листья на деревьях вдоль широких улиц и в парках едва тронуты желтизной…

Именно в это время года Париж бывает особенно оживлен. Спадает жара, возвращаются домой из путешествий и с морских курортов состоятельные люди. Афиши извещают о начале театрального сезона. За зеркальными стеклами витрин демонстрируются зимние моды. По вечерам улицы полны праздношатающейся публикой. Говор, смех, крики торговцев жареными каштанами, песни…

А дома уже листопад. Деревья стоят обнаженные. Может быть, уже выпал первый снежок и сразу же растаял. В деревнях топятся печи, пахнет хлебом, яблоками. Скоро праздник — пятнадцатая годовщина великой революции, а они с Лизой могут только тайком думать, вспоминать об этом…

Пятнадцать лет!.. А начнешь вспоминать — как будто вчера все было… Февральские дни на фронте взбудоражили армию. Солдатам осточертела бессмысленная бойня, сырые окопы, холод, голод, грязь. В далеком Петрограде скинули царя, и люди ждали быстрых перемен, но пока ничего не менялось. Агитаторы Временного правительства дули в прежнюю дуду: «Выполнять союзнические обязательства! Война до победного конца!..»

Сарай, где помещалась авторота, конечно, не окопы, — тепло, крыша над головой, да и пули не долетают. Голодать тоже особенно не приходится: правду говорят — «около начальства не пропадешь». И все же в автороте неспокойно. Спорят до хрипоты, митингуют. Солдаты жалели, что нет среди них Забродина: его давно убрали из автороты — угнали на передовые позиции.

Но, оказывается, у большевика Забродина были в автороте единомышленники, таившиеся до поры до времени. Теперь это время настало, — они заговорили вслух. Скоро и Василий вместе с ними кричал: «Долой войну!» А в Октябрьские дни, участвуя в демонстрации, нес лозунг, написанный крупными белыми буквами на кумаче: «Вся власть Советам!».

Как-то его спросил автомеханик Кожухин: «Ты, браток, какой партии сочувствуешь?» — «Партии Ленина!» — не задумываясь ответил Василий, уверенный, что Забродин состоял именно в этой партии. «Чего ж тогда не вступаешь в партию большевиков?» — «Я-то со всем удовольствием, не знаю, как это делается», — чистосердечно признался Василий. «Подавай заявление! Напишешь — так, мол, и так, хочу стать членом партии большевиков и вместе со всеми бороться против буржуев и помещиков, идти до самой мировой революции. А мы соберемся и на ячейке обсудим. Ты из рабочих, сознательный — твое место с нами…»

Василий вернулся в Москву молодым коммунистом, поступил на свой завод, встал на учет в партийной ячейке.

Время было трудное, голодное. Рабочим выдавали в день фунт тяжелого, как глина, хлеба; три селедки, пачку махорки и коробку спичек — на неделю. Цехи не отапливались, трамваи ходили с перебоями. После работы шли в завком, грелись около печки-буржуйки, там же брали винтовки — патрулировали улицы, охраняли советские учреждения.

И вот в один прекрасный день — Василий никогда его не забудет — в цех вбежал связной, громко крикнул:

— Максимова Василия срочно в партячейку!

Секретарь ячейки, заросший рыжей щетиной, в гимнастерке, с наганом на боку, протянул ему запечатанный конверт и сказал:

— Партийная ячейка решила направить тебя на работу в Чека. Сам понимаешь, какое теперь время… Явишься на Лубянку, к товарищу Дзержинскому. Смотри, Василий, не подкачай!

Василий растерянно бормотал, — какой, мол, из него чекист? Но секретарь не стал и слушать его.

— Какой, какой!.. Тоже мне, капризный интеллигент нашелся! Что ж, по-твоему, чекистами рождаются или прикажешь их из заморских стран выписывать? Иди работай и много не рассуждай. Мы с тобой большевики и должны уметь делать все!

Дзержинский принял его в своем маленьком, похожем на келью кабинете и, прочитав направление, улыбнулся:

— Отлично, нашего полку прибыло! Очень хорошо, когда наши ряды пополняются рабочими-большевиками. Учтите, товарищ Максимов, отныне вы — солдат революции и ее грозный защитник. Будьте беспощадным к врагам и оберегайте друзей! — После короткого раздумья Феликс Эдмундович добавил: — Направим вас на Павелецкий вокзал, — там в паровозном депо окопались эсеры и меньшевики, они стараются восстановить рабочих против советской власти. Специалисты исподтишка саботируют… Мой вам совет: прежде чем принимать какие-либо меры, присмотритесь к людям, хорошенько разберитесь в обстановке. Главное — не путайте заблуждающихся с врагами! Желаю успеха, чекист Василий! — Дзержинский вызвал помощника и приказал ему оформить товарища Максимова уполномоченным по Павелецкой железной дороге…

Телефонный звонок оборвал нить воспоминаний. Василий поднял трубку.

— О, мсье Сарьян!.. Ну как же, конечно, узнал… Здоровье?.. Как всегда, отличное. Рад буду видеть вас у себя… Что за вопрос? Приезжайте, жду!

Василий был рад звонку журналиста: этот человек был приятен ему, хотя он ровным счетом ничего о нем не знал.

В ожидании гостя Василий немного прибрал квартиру, достал из буфета мартини, бокалы, жареные фисташки.

Журналист не заставил себя долго ждать.

— После своего припадка вы выглядите просто отлично! — сказал он смеясь.

— Микстура оказалась чудодейственным средством… Видите там, на тумбочке около кровати, полупустой пузырек?

— Неужели вы в самом деле принимали какую-то патентованную дрянь?

— А как же иначе? Доктор навестил меня на следующий день и, выслушав сердце, сказал, что глухие тона совсем исчезли, — разумеется, благодаря его лекарству… Обещал приехать сегодня. Зачем его разочаровывать? Впрочем, бог с ним, с доктором! Садитесь вот сюда, в кресло, здесь вам будет удобно.

Сарьян сел и, увидев на столе бутылку, пошутил:

— Разве вам можно пить?

— Умеренно. Но вы-то здоровы, вам наверняка можно выпить. Позволите налить?

— Пожалуйста!

Наполнив бокалы, Василий спросил:

— Что творится в мире? Я ведь уже четвертый день сижу дома!

— Что вам сказать? В общем, все идет своим чередом… Ваша победа на турнире произвела немалое впечатление. Газеты писали о пей со всеми подробностями. Впрочем, нужно полагать, вы сами читали. Я очень рад вашей победе, — вы утерли нос этим снобам. Желаю вам новых успехов! — Журналист медленно выпил вино.

— Спасибо!.. А если говорить не только о моих спортивных успехах?

Сарьян откинулся на спинку кресла и некоторое время молчал, как бы собираясь с мыслями.

— Все довольно сложно в этом лучшем из миров, — проговорил он, — после войны люди как-то сразу успокоились, постарались забыть о ней… К тому же газетчики, политики, служители церкви кричали на всех перекрестках, что жертвы были не напрасны, что война больше никогда не повторится, — человечество не допустит!.. И что же? Прошло каких-нибудь четырнадцать лет, и над миром снова нависли черные тучи. Да, дорогой Кочек, война снова стучится в двери. И ее опять подготавливают немецкие генералы, служившие когда-то кайзеру, а теперь республике. Политики Франции показали себя до удивления беспечными. У них одна забота: что угодно, лишь бы не революция, наподобие русской!.. Поэтому они и делают вид, что не замечают, что творится сегодня по ту сторону Рейна. Фон Папен требует аннулирования долгов, равноправия во всем — в первую очередь в вооружении. Но это только камуфляж. Германия давно в одностороннем порядке аннулировала Версальский договор и вооружается на глазах бывших союзников-победителей. Впрочем, все это полбеды, — самое страшное впереди. Я имею в виду приход к власти фашистов во главе с Гитлером. Это случится в ближайшее время, можете не сомневаться. И тогда ничто не предотвратит войну… Страшно даже думать об этом!

— Я далек от политики, — сказал Василий, — но все же мне кажется, что вы несколько преувеличиваете опасность. Может быть, немецкие генералы и петушатся, мечтая о реванше. Не исключена возможность и прихода к власти Гитлера. Недавно в клубе герр Ганс Вебер на вопрос, как могло случиться, что Геринг оказался председателем рейхстага, невозмутимо ответил: «Очень просто, — партия национал-социалистов получила большинство на последних выборах». Все это так. Но захотят ли простые люди снова проливать свою кровь за чьи-то интересы? — Василию хотелось вызвать журналиста на большую откровенность.

— Вы знаете, что такое религиозный фанатизм? Что такое шовинистический угар? Приходилось ли вам когда-либо сталкиваться лицом к лицу с этим злом? — нетерпеливо спросил Сарьян.

— Нет. Но теоретически представляю себе, что это такое.

— Теоретически? Этого мало… Слишком мало. Нужно испытать на собственной шкуре, чтобы понять, что это такое!

— А вы испытали?

— Испытал… И очень хорошо знаю, как под воздействием разнузданной шовинистической пропаганды с людей спадает тоненькая оболочка цивилизации. Я хочу, чтобы вы поняли: идеи фашизма формировались не сегодня и не вчера, а еще в недрах кайзеровской Германии, когда пруссачество решило завоевать мировое господство… Да, благодарю вас, налейте мне еще. Отличное мартини!.. Вы, наверное, догадались, что я не француз. Никак не могу совсем избавиться от акцента, хотя живу во Франции давно и говорю по-французски с детства. Я — армянин, родился в Стамбуле, в состоятельной, интеллигентной семье. Отец был преуспевающим архитектором. Он получил образование здесь, в Париже. Мать тоже была образованной женщиной, владела кроме родного языка английским, турецким, свободно изъяснялась по-французски. В нашем доме господствовал культ Франции, — мои родители говорили между собой по-французски.

Я был единственным сыном. В раннем детстве меня воспитывала гувернантка-француженка, а когда мне исполнилось семь лет, родители определили меня во французский коллеж в Стамбуле, который я окончил накануне первой мировой войны. Собирался продолжать образование в Сорбонне, но не успел: помешала война…

Жили мы тихо, уединенно, в собственном особняке на берегу Босфора, в живописном местечке Бебек. Родители были далеки от общественных интересов — любили музыку, живопись, много читали, собирали картины, часто ездили в Италию и, по-своему, были счастливы… Грянула война, и ничего не осталось от тихого благополучия. Отца мобилизовали, как специалиста, присвоили ему офицерский чин и отправили в крепость Чанак-Кале руководить фортификационными работами.

Меня тоже мобилизовали, хотя я еще не достиг призывного возраста. Имея среднее образование, я после трехмесячной учебы должен был получить офицерский чин. Но я все равно подвергался неслыханным издевательствам: ведь я был гяур, другими словами — иноверец, враг ислама, да еще армянин по национальности. Мне поручали самую тяжелую, самую грязную работу, били по лицу за малейшую провинность. Били офицеры, били чавуши и баш-чавуши (фельдфебели и главный фельдфебель), ругали как могли, сажали в карцер, морили голодом. Я, избалованный юноша, воспитанный в гуманном представлении о мире, был потрясен, часто думал о самоубийстве. Поддерживали меня письма матери, умолявшей моля только об одном: выжить, выжить во что бы то ни стало!..

Он замолчал, выпил глоток вина.

— Вам но наскучило?

— Разве такое может наскучить? В юности мне тоже пришлось помыкать горя… И я был солдатом и терпел, пожалуй, больше, чем положено терпеть человеку…

— Тогда слушайте… Порабощенные, измордованные армяне — их было в Турции более двух с половиной миллионов, — пережив несколько раз резню, были на стороне русских, страстно желали победы русского оружия, надеясь таким образом избавиться от турецкого гнета и получить если не автономию, как обещало им царское правительство, то хотя бы относительную свободу, которой пользовались их соплеменники в России. Армянская молодежь, живущая в Турции, отказывалась воевать против русских, армяне, разбросанные по всем уголкам земного шара, сколачивали добровольческие отряды, из которых впоследствии складывались целые дивизии, сражавшиеся бок о бок с русской армией под командованием легендарного армянского полководца генерала Андраника…

Младотурки, вместо того чтобы найти общий язык со своими христианскими подданными, попытаться если не переманить на свою сторону, то хотя бы нейтрализовать их, принялись за старое — резню. По делали ото кустарно… Вот тут-то и пришла им на помощь Германия. Теперь документально доказано, что немецкие генералы посоветовали младотуркам истребить всех армян поголовно, чтобы в случае поражения в войне не возникал вопрос об армянской автономии и великие державы Антанты не могли спекулировать на армянском вопросе, как бывало раньше, и не добились бы от Турции чрезмерных уступок. Так и сделали, — на обширной территории бывшей Армении не оказалось армян, и, естественно, мирные конференции не обсуждали армянского вопроса…

По всей Турции началась разнузданная агитация за истребление гяуров-армян. Муллы в мечетях, представители партии младотурок на базарах, в караван-сараях, на крестьянских сходках, чиновники, офицеры и жандармы, играя на шовинистических чувствах турок, уверяли их, что спасение страны заключается только в уничтожении всех иноверцев — в первую очередь армян. Они старались пробудить в народе звериные инстинкты и вполне преуспели в этом. Мусульманское духовенство доказывало своей пастве, что по велению аллаха и его пророка земля и имущество истребленных гяуров принадлежат правоверным по закону, а на том свете им уготованы райские наслаждения и по одной гурии за каждого убитого христианина. Разве этого было не достаточно для фанатиков, чтобы они принялись за дело?..

Весной тысяча девятьсот пятнадцатого года началось избиение армян по всей султанской Турции. В течение трех-четырех месяцев было истреблено более полутора миллионов мужчин, женщин, стариков и детей. Оставшиеся в живых женщины и дети были высланы в пустыню Дор-Зор на медленное, голодное вымирание. В таких городах, как Ван, Муж, Битлис, Шабип-Кара-Псар, армяне оказывали вооруженное сопротивление, но что могла сделать горсточка плохо вооруженных людей против регулярной армии? Только погибнуть с честью, как свободные люди. Мало, очень мало кому удалось уцелеть и уехать в Армению с отступающей после революции русской армией…

Жители турецкой столицы тоже не избегли ужасов резни. Стамбульские власти в одну ночь собрали всю армянскую интеллигенцию — адвокатов, врачей, инженеров, учителей, журналистов, писателей, всех видных людей, посадили их в товарные вагоны и под охраной жандармов отправили в глубь страны, подальше от глаз представителей иностранных государств. Среди погибших было множество высокообразованных, талантливых людей…

Солнце давно село. В комнате сгустились сумерки, но Василий не зажигал света.

— Вас, наверно, интересует, каким образом уцелел я? — продолжал после короткой паузы журналист. — До меня доходили страшные слухи, по я не придавал им особого значения. Не верил, что правительство Турции может решиться на истребление целого парода… По-настоящему я встревожился, когда перестал получать письма сперва от отца, потом и от матери. На мои телеграммы никто не отвечал, в голову лезли страшные мысли. Я не знал, как быть. Наконец решил просить у начальства отпуск дней на десять-двенадцать, чтобы съездить домой и узнать, что случилось. А в случае отказа — просто дезертировать.

Мне казалось, что в просьбе об отпуске нет ничего из ряда вон выходящего: я прослужил в армии более года, был произведен в младшие офицеры, — следовательно, мог рассчитывать на отпуск, тем более что у меня были особые обстоятельства. В то время наша часть стояла за тридевять земель от фронта, — мы несли гарнизонную службу в городе Измире.

Командовал нашей ротой присланный из действующей армии после ранения пожилой добряк из резервистов бинбаши Азиз-бей. Он никогда не бил аскеров, не оскорблял их, как делали другие офицеры. Аскеры прозвали его Ата — отец.

Выслушав мою просьбу, Азиз-бей посмотрел по сторонам и, убедившись, что никто не подслушивает, сказал: «Зайдешь ко мне после учебы, тогда поговорим!..»

Ровно в полдень раздалась долгожданная команда: «Разойдись!» — и вмиг огромный плац опустел. Я поспешил к командиру. «Неужели, — думал я, — Ата откажет в моей просьбе и мне придется дезертировать?» Это было равносильно самоубийству. В те годы на площадях турецких городов дезертиров вешали десятками. Я видел их и читал своими глазами надписи на картонах в форме полумесяца, повешенных на шею несчастным: «Всех изменников родины — дезертиров — ждет такая участь».

В кабинете я еще раз изложил Азиз-бею свою просьбу. «Ты что, действительно такой наивный или изображаешь из себя наивного? — спросил он сердито. — Неужели ты ничего не знаешь о том, что творится вокруг?» — «А что творится?» — «У меня даже язык не поворачивается, чтобы все рассказать тебе… В общем, у нас в благословенной Турции люди посходили с ума. Не одолев врага на фронте, они принялись за мирных людей, стали уничтожать своих подданных — армян. Здесь, в армии, под моей защитой, ты в относительной безопасности. Но если я отпущу тебя, то живым вряд ли вернешься. Понял теперь?» — спросил он. Повесив голову, я стоял перед ним. Я и раньше о многом догадывался. Но так уж устроен человек: он всячески отгоняет от себя все неприятное, страшное. Наконец я пробормотал: «Все равно, пусть убьют! Мне нужно знать правду, что с моим отцом, с матерью?..» — «Все равно… Все равно»! — передразнил меня Ата. — Ишь какой храбрый нашелся! Что ты предпримешь, если я не отпущу тебя?» — «Уйду так!» — ответил я. «Станешь дезертиром? А ты знаешь, что тебя ожидает, если поймают?» Азиз-бей шагал по кабинету из угла в угол. Потом он остановился. «Итак, решение твое твердое, — ты обязательно хочешь ехать домой, в Стамбул?» — «Твердое, — ответил я не задумываясь. — Я должен знать, что с моими родителями…» — «Повесь уши на гвоздь терпения и слушай: выбери себе турецкое имя, а я выправлю документы на него. У тебя на лбу не написано, что ты армянин. Поезжай в Стамбул, разузнай про родителей и, если разыщешь себе надежное убежище, не возвращайся — жди конца войны. Не будет же продолжаться эта проклятая война до скончания века… Если не найдешь, приезжай обратно. Пока я здесь, никто не посмеет тронуть тебя пальцем!..»

Дня через два после этого разговора я покинул казарму Измира, имея в кармане отпускные документы на имя младшего офицера Али Фикрета, сел на пароход и направился в Стамбул. Офицерские патрули дважды проверяли мои документы и не обнаружили в них ничего подозрительного.

Добравшись до местечка Бебек, я пустился бежать по направлению к нашему дому. Открыл калитку и с бьющимся сердцем заглянул в сад. Там были чужие люди. Отступать было поздно, меня увидели, и, чтобы не вызывать подозрений, я спросил не сдается ли здесь комната. «Нет, господин офицер, не сдается, — ответила пожилая женщина и добавила: — Мы сами недавно живем здесь».

Мамы здесь нет… Что с нею случилось? Шатаясь как пьяный, я бесцельно бродил по набережной, пока не вспомнил про дядю Яни, приятеля моего отца, веселого грека, содержавшего маленькую закусочную на берегу моря. Отец любил посидеть у него, иногда брал с собой и меня.

В закусочной никого не было. Сам дядя Яни, в белом фартуке, в рубашке с закатанными до локтей рукавами, дремал за стойкой. Я присел за столик. Он нехотя встал и подошел ко мне. «Что пожелает господин офицер, кефаль или скумбрию?» Он меня не узнал в военной форме. «Дядя Яни, неужели вы не узнаете меня?» — «Жюль! Неужели ты? Какими судьбами очутился ты здесь?» — «Дядя Яни, где мои родители? Где мама? Почему в нашем доме живут чужие?» — «Ох, тяжелую задачу задаешь ты мне, сынок! — Дядя Яни вздохнул. — Месяца два назад жандармы привели сюда твоего отца в наручниках, — они хотели, чтобы господин Сарьян указал место, где зарыт клад. Его жестоко били, но он ничего не сказал им, а может быть, никакого клада и не было, — жандармы выдумали… Потом забрали твою мать, отвезли ее с отцом на станцию Скутари, там посадили всех армян в товарные вагоны и отправили куда-то, — куда, никто не знает… Дом ваш разграбили, потом в него переехал какой-то чиновник со своим семейством…» Дядя Яни умолк, отвернулся от меня…

Совершенно подавленный услышанным, я коротко рассказал ему, как добрался до Стамбула. «Видишь ли, сынок, возвращаться тебе в казармы опасно, — невесело сказал он. — Сегодня командиром у вас добряк, а завтра на его место пришлют зверя. Мой тебе совет — постарайся перебраться в соседнюю Болгарию. Болгары армян в обиду не дадут… Поживешь у меня несколько дней, а там подумаем, — может быть, и найдем выход».

В течение десяти дней прожил я в доме дяди Яни. Жена его, София, кормила и поила меня, старалась, чтобы я не скучал, доставала мне откуда-то французские книги. Однажды вечером дядя Яни сказал, что сведет меня с одним контрабандистом, — хотя и турком, но человеком честным и надежным. Тот обещал за определенную сумму переправить меня в Болгарию.

В Болгарии мне пришлось жить до конца войны. Нанимался я чем попало — даже грузчиком был в Варненском порту. Потом перебрался сюда, во Францию. По счастью, мой отец оказался дальновидным человеком — положил во французский национальный банк значительную сумму на мое имя. Эти деньги дали мне возможность окончить Сорбонну. Еще студентом я активно сотрудничал в газете «Пари суар» и, совмещая учебу с практикой, стал со временем журналистом…

— Да, нелегкую жизнь вы прожили! — сказал Василий, испытывая еще большую симпатию к Сарьяну.

— Что и говорить!.. Но я рассказал вам все это не для того, чтобы вызвать у вас сочувствие, а для того, чтобы доказать простую истину, которую до сих пор многие не понимают. Фашизм — страшное явление нашего века. Звериная идеология его зарождается и развивается параллельно с разнузданным шовинизмом, а впоследствии первое поглощает второе. Если люди хотят сохранить накопленную веками культуру, если им претит уподобиться пещерному человеку, они должны самоотверженно бороться с фашизмом, преграждать ему путь всеми доступными средствами, — иначе будет поздно. Иногда мне делается страшно от одной мысли, что фашизм победит. Мне жалко прекрасную Францию, ставшую моей второй родиной, у меня болит сердце за все человечество!..

Журналист умолк. Василий, разумеется, полностью разделял его мысли и чувства. Однако, соблюдая осторожность, проговорил, как бы раздумывая:

— Вы, вероятно, правы. Но я деловой человек и очень далек от политики… Мне трудно судить о таких сложных делах и тем более разобраться, с кем и как следует бороться…

— Все так говорят, пока эта самая политика не схватит их за горло! — резко сказал Сарьян. — Вам, славянину, а тем более словаку, следует быть особенно бдительным. Не хочу быть пророком, но почти уверен, что немецкий фашизм первый удар обрушит на вас, чтобы открыть себе путь к богатствам России!

— Французы не допустят этого. Вы забываете, что Франция наша союзница.

Журналист молча покачал головой.

Раздался звонок. Вернулась Лиза, и Василий представил ей Сарьяна.

— Очень рада познакомиться, — мне муж рассказывал о вас! — сказала Лиза. — Сейчас приготовлю что-нибудь, мы вместе поужинаем.

Но Сарьян, сославшись на то, что жена его одна дома, от ужина отказался.

— Я и так засиделся у вас, рассказывая вашему мужу скучнейшие истории!

После ухода журналиста Василий сказал Лизе:

— Он не только приятный, но, по-моему, и надежный человек. Он немало выстрадал на своем веку и очень правильно оценивает опасность фашизма. Нам следует сблизиться с ним!..

Утром Василий застал Жубера в конторе. Как всегда элегантно одетый, чисто выбритый, тот сидел за столом и что-то писал.

— О-о, дорогой Кочек! — воскликнул он, увидев Василия. — Очень рад, что вы наконец выздоровели. За эти три-четыре дня, что вы отсутствовали, накопилась уйма дел!

— Что ж, может быть, это и хорошо?

— Еще бы! Поступили заказы из Лондона, Рима и Берлина. Подумать только, наша фирма завоевывает международные рынки! Отныне банковский кредит нам обеспечен. Потом новые заказы со всех концов Франции. Заказывают, просят, требуют, пишут все — хозяева кинотеатров, лавочники, даже владельцы казино. Вот смотрите, — Жубер показал на стопку конвертов, лежавших перед ним, — послушайте-ка: «Пришлите вашего представителя для переговоров»… «Сообщите ваши условия»… «Примите заказ на рекламу сосисок и новые сорта колбасы»… «Наши вина лучшие в мире, но сбыт неудовлетворителен, необходима хорошая реклама. Перед расходами не постоим»… Вчера мы с Борро подсчитали наши производственные возможности. Необходимо снова расширяться — в особенности сейчас, когда поступают заказы из-за границы. Мне хотелось бы услышать ваше мнение по этому поводу.

Василий задумался. Конечно, Жубер прав, — какой предприниматель откажется от расширения дела, если есть падежные заказы? Что касается Василия, то ему новое расширение ни к чему, — и так в мастерских фирмы работало более двухсот человек. Единственно, что привлекало Василия, так это заказы из-за границы. Их он давно ждал с нетерпением. Деловые связи с Англией, Италией, Германией, а в будущем и с Америкой могли открыть заманчивые перспективы. И Василий ответил Жуберу:

— Прежде чем принять решение о расширении производства и найме новых рабочих, нам надо взвесить все «за» и «против». По-моему, было бы целесообразно собраться нам вместе с директором-распорядителем (недавно они ввели такую должность и пригласили занять ее энергичного, с большими связями в деловом мире человека по фамилии Лярош), с художниками, старшим мастером и посоветоваться с ними… Сами знаете, чрезмерное расширение дела всегда связано с определенным риском. Можно потерять все за несколько дней, тем более что деятельность нашей фирмы целиком зависит от конъюнктуры рынка. Любые колебания рынка немедленно отразятся на наших делах…

— Но сейчас-то фирма процветает! Не забывайте, что наш оборот за прошлый месяц составил кругленькую сумму — двести тысяч франков!.. Конечно, осторожность не помешает. Я ничего не имею против того, чтобы собраться и посоветоваться.

— Тогда — завтра, в одиннадцать утра. Что касается заказов из-за границы, их следует принять независимо от наших завтрашних решений. Как вы правильно отметили, дорогой Жубер, деловые связи с заграницей поднимут престиж фирмы. Кстати, вы не хотели бы посетить одну из этих стран? — Василий знал, что его компаньон мечтает о путешествии.

— С превеликим удовольствием поехал бы в Италию! Я давно обещал Мадлен повезти ее в Венецию. Вот удобный случай совместить приятное с полезным!

— Ну и поезжайте! А когда вы вернетесь, я, может быть, поеду в Лондон. В Англии мы можем заключить выгодные сделки. Что же касается Германии, боюсь, что немцам сейчас не до коммерции!..