В мире, в котором живет Риа, все имеет свой особый сакральный смысл. Это свойство настоящего художника. Но самое удивительное, что она стряпает только для себя. Я, например, могла бы поднапрячься и «отгрохать» в одиночку пышный стол на несколько персон ради какого-нибудь праздника, но чтобы готовить себе одной?..
      Взяв в руки очередную консервную банку, я почему-то поднимаю глаза к потолку и натыкаюсь взглядом на веревки с развешанной на них коллекцией старых жеваных трусов и лифчиков, которые, высохнув, снова отправятся засорять мой бельевой ящик. Для этого тряпья у меня есть одно название – исподнее католички – то есть белье особого покроя и качества, созданное с единственной целью – отбить любые вожделенные поползновения со стороны противоположного пола. Риа права – я просто больше не должна их носить.
      Мне вспоминается загадочный совет мадам Дарио: «Когда вы одеваетесь, всегда помните, что позже будете раздеваться, и, возможно, не в одиночестве, а перед кем-то».
      Раздеваться… Когда я жила с мужем, это всегда означало перелезть в ночную рубашку в ванной, а потом при выключенном свете мышкой прошмыгнуть в постель. Закрываю глаза и представляю, как я медленно раздеваюсь перед Оливером Вендтом и как его темные глаза пристально наблюдают за мной сквозь облако серебристого табачного дыма. Но эта причудливая фантазия не успевает развиться, тут же вытесненная более привычной картиной – я снова стою в ванной, только что переодевшись в безликую молодежную ночнушку со стандартной нашлепкой «Снупи» на груди.
      Все-таки права житейская мудрость – важны не слова, а действия. Сдернув с веревки все это оскорбительное и унизительное тряпье, я швыряю его в мусорное ведро. А как же иначе? Не могу же я, раздевшись перед Оливером Вендтом, остаться в таких позорных трусах.
      На следующий день я деловито чешу не куда-нибудь, а прямиком в «Ажан провокатер» в надежде приобрести повышенное сексуальное самосознание и какой-нибудь приличный бюстгальтер. Эта задача оказывается куда более трудной, чем я предполагала.
      В магазине все пестрит черным и красным кружевом. Томные сексуальные девицы в расстегнутых сверху блузах, выставляющих на всеобщее обозрение пышную грудь, стоят с безразличным видом за прилавками; на заднем плане играет тихая запись «Je t’aime» в исполнении чувственных голосов. Я робко пробираюсь между стойками, увешанными легким кружевом и атласом. Здесь есть все – стринги нежных пастельно-карамельных оттенков, максимально открытые бюстгальтеры тончайшего кружева, пояса, бюстье «на косточках» без бретелек, французские трусики и совершенно прозрачные игривые лифчики. Мерцающие огни розовых светильников придают этим кукольным одежкам несколько зловещий вид. Уж не знаю, когда Риа получила в подарок тот красивый комплект с вышивкой, но сейчас здесь такого нет. Я останавливаю взгляд на одной довольно консервативной шелковой паре, но примерить не отваживаюсь. По правде говоря, даже разглядывать ее мне как-то неловко, не то, что носить. Прослонявшись с полчаса среди этого многообразия, словно чумазый бродяга, забредший в видеосалон, я так и ухожу ни с чем.
      Бродя по Сохо, пытаюсь припомнить, когда в последний раз занималась сексом, но ничего конкретного так и не всплывает в памяти. Старательно роюсь в воспоминаниях, но все напрасно. Тогда я расширяю задачу, решив включить туда пункт «даже сама с собой», но результат все тот же – экран моей памяти пуст. Если не считать детских фантазий об Оливере Вендте, которые всякий раз неизменно вяло сходят на нет, то я представляю собой не что иное, как подержанную девственницу, стыдливую и фригидную старую деву.
      Угнетенная одним лишь этим выводом (а он действительно угнетает), я поставлена еще перед другой, еще более серьезной проблемой: я выбросила в помойку все свои трусы.
      Что делать? После того как мне так и не удалось обрести сексуальное самосознание в «Ажан провокатер», выбора у меня в общем-то нет. Не идти же мне в «Маркс и Спенсер» – для обретения тайного сексуального самосознания слишком мрачная перспектива.
      Я все же плетусь в сторону «Маркса», когда на небе начинают зловеще сгущаться тучи. Ускоряю шаг. Первые редкие капли переходят в град, и я ныряю под какой-то козырек в поисках укрытия. Несколько минут стою, стряхивая с себя капли, и жмусь к витрине, чтобы окончательно не промокнуть, потом замечаю, что попала не куда-нибудь, а в «Ла Перла».
      Хотя теперь я и убеждена, что мое место отныне в монастыре, все-таки захожу внутрь.
      Здесь белье совершенно другого уровня. Никакой вульгарности и пошлости. Сам магазин выглядит, как дорогая жемчужина в сверкающей золотой оправе – кремово-белые стены, пол светлого мрамора. Здесь не найдешь открытых вызывающих бюстгальтеров или дешевых «развратных» трусиков, на «демоническое» черное кружево нет даже намека. Здесь торгуют настоящим бельем, роскошным, дорогим и вместе с тем удобным для ежедневной носки (если, конечно, ты можешь позволить себе такую покупку).
      Есть и покупатели – красивая моложавая парочка, скорее всего итальянцы – это заметно по манере хорошо и в то же время небрежно одеваться. Он выбирает для нее трусики, сразу несколько видов – с заниженными бедрами, шелковые стринги и какие-то совсем тоненькие прозрачные плавочки. Она, откинув назад длинные темные волосы, ждет со скучающим видом, будто они это делают каждый день, и ей гораздо интереснее было бы посидеть дома перед телевизором. Я чувствую себя немного вуайеристом, однако беру на заметку каждый из выбранных им предметов. Стало быть, такое белье нравится мужчинам?
      Но прийти в магазин уровня «Ла Перла» означает не просто глазеть. После недолгих колебаний направляюсь к стендам, ко мне навстречу идет женщина-продавец. Сразу прихожу в волнение, так как в ней вижу образ мадам Дарио – тот же аристократический нос, тот же повелительный взгляд и скульптурно-безукоризненная прическа Маргарет Тэтчер.
      – Судя по всему, вам нужна помощь, – говорит она медленно, с расстановкой, словно взвешивая каждое слово.
      Все еще не опомнившись от впечатления, вызванного такой схожестью, и продолжая удивленно таращиться на нее, я неуверенно мямлю:
      – Да… Мне… нужны трусики, то есть… белье. Только пока не могу решить какое…
      Я даже не успеваю сообразить, что наплела, как она уже измеряет мою грудь.
      – Тридцать два В. – Она оглядывает меня с ног до головы. – Думаю, внизу вам подойдет десятый размер. Для каких целей вы приобретаете это белье? Будете ли надевать его с какой-то особенной одеждой? Может быть, с платьем без бретелек?
      – Нет-нет, просто на каждый день.
      – Ну в таком случае, полагаю, лучше остановить выбор на белом. – И она указывает в сторону, противоположную экзотическим шелкам, которыми любовались итальянцы, на другой стенд, с бельем гораздо более сдержанного вида.
      Итак, я вернулась к тому, с чего начинала, с той лишь разницей, что впятеро дороже. Тем не менее я следую за продавцом, и она протягивает мне бюстгальтер и трусики белого цвета.
      – Хотите примерить? Почему бы нет?
      – О да, конечно.
      Меня ведут к примерочной размером побольше моей спальни, где стоит небольшой обитый белым бархатом диванчик и неназойливо, ровно горят светильники.
      – Посмотрите, как они будут сидеть на вас, – говорит она, задвигая за мной занавеску.
      Даже просто находясь в этой примерочной, успокаиваешься и расслабляешься. Я сажусь на диванчик и, стряхнув с волос капли дождя, расстегиваю пальто. Снимаю туфли и начинаю раздеваться. Белье «Ла Перла» по размеру подходит мне идеально. Гладкое, приятное на ощупь, с изящными кружевными вставочками, оно выглядит привлекательно, сидит как влитое, подчеркивает фигуру. Но можно ли назвать его сексуальным?
      Я поворачиваюсь и осматриваю себя сзади. Там все просто замечательно. Кручусь. Все действительно очень хорошо. Укорачиваю одну бретельку на бюстгальтере. Поправляю чашечки так, чтобы грудь казалась выше, и с одобрением разглядываю свое отражение в зеркале. Вдруг я замечаю, что занавеска задернута неплотно и красивый итальянец, поджидающий возле примерочной свою жену, довольно бесстыдно наблюдает за мной.
      Он видит, что я его заметила, но при этом не отворачивается и не отводит взгляд. Вместо этого он улыбается и едва заметно кивает мне. Его окликает жена, и он спокойно отвечает ей, продолжая смотреть на меня.
      Сердце мое колотится, я чувствую, что покраснела, и в то же время ощущаю во всем теле какую-то томность. Внутренний сердитый голос возмущается: «Да как он смеет!», но озорные и дерзкие мысли вызывают во мне сладкий трепет. Занавеска шевелится, за ней раздается голос женщины-продавца:
      – Ну как? Что вы думаете по поводу этого белья?
      – Прекрасно, – говорю я, и голос мой почему-то звучит более глубоко и низко.
      Она осторожно просовывает голову из-за занавески.
      – О-о. Идеально. – Она одобрительно кивает. – Сколько комплектов вы хотели бы взять?
      Я задумываюсь над этим вопросом, продолжая разглядывать себя в зеркале.
      Итальянец исчез.
      Я покупаю три комплекта белого цвета, два телесного и два черного. На эту примерку я потратила сил на месяц вперед, но дело того стоило.
      Наконец после долгих исканий я нашла свое тайное сексуальное «я» – эта дамочка оказалась гораздо капризнее и требовательнее, чем я предполагала.
      Теперь всякий раз, одеваясь, я радуюсь мысли о том, что позже буду раздеваться. Только одна вещь по-прежнему остается под вопросом – перед кем?

Макияж

      Разве не будет удивительным, если ни одна из нас не станет нуждаться в нем? Увы, некоторые рождаются красавицами, но большинство из нас создают эту красоту искусственно. Макияж – это что-то вроде одежды для лица, и в городе женщина не мыслит о том, чтобы показаться на людях без макияжа – это все равно что выйти на, улицу абсолютно раздетой. Ничто так не освежит лицо и не придаст окончательного штриха ухоженности облику, как легкий слой помады на губах, черной туши на, ресницах и нежных розовых румян на щеках.
      Однако несмотря на то что новые веяния, в косметической моде могут приходить и уходить, некоторые понятия навсегда, остаются вне изменений и времени. Если говоришь начистоту, то много – это всегда много. Важно заметить, что люди, делая вам комплимент, имеют в виду красоту ваших глаз, а, не наложенной на них косметики. И если вы обнаружили, что не способны привлечь внимание мужчины, не оставив у него на лацкане белого пятна от пудры (событие слишком ужасное для живописания словами!), то значит, настало время пересмотреть как цели, так и методы применения косметики. Декоративная косметика, может во многом преобразить ват облик в лучшую сторону, но она не оградит вас от старения, разочарований или от тысячи других проблем, вас волнующих. Одним словом, вам следует в разумной степени использовать возможности макияжа, однако при этом быть достаточно мудрой, чтобы знать, когда остановиться.

      Проснувшись однажды утром, я вдруг обнаруживаю, что, помимо неудавшегося брака, новой работы, непривычной для меня финансовой независимости и уверенности в том, что остаток жизни я проведу в одиночестве, я имею еще вдобавок ко всему прочему кожу девочки-подростка – красную, жирную, покрытую прыщами.
      Я заработала психическое переутомление. Из-под контроля самым опасным образом вышла не только моя жизнь, но, оказывается, и мое лицо. Пока девушка выглядит хорошо, она может не обращать внимания на реальность, в противном случае нужно предпринять серьезные меры.
      Это означает, что она должна обратиться к косметике. К большому количеству косметики.
      В выходной день, встав пораньше, я сажусь на автобус, идущий в центр, и направляюсь прямиком в косметический торговый центр «Селфридж», прибыв туда прямо к открытию.
      Спрятав лицо за темными очками и опустив голову, я пробираюсь сквозь лабиринты выставочных стендов и скучающих девушек с рекламной продукцией, пока не добираюсь до своей цели – единственному известному мне косметическому решению для проблемной кожи.
      В отделе все та же больничная чистота, все те же продавцы в белых лабораторных халатах, те же светло-зеленые флакончики, пузырьки и бутылочки. После стольких лет и теперь уже в другой части земного шара я вернулась к тому, с чего начала.
      Моя мать, также когда-то страдавшая от подростковой угревой сыпи, впервые заставила меня заняться кожей, когда мне было двенадцать. Она не хотела, чтобы я испытала такие же мучения, какие достались на ее долю много лет назад, во времена, когда еще не были изобретены безжировые косметические формулы и мыло с лекарственными добавками. Твердо держа за плечо, она привела меня в универмаг «Хорни», в точно такой же сияющий белизной отдел. «Прошу прощения, у моей дочери угревая сыпь, – громко объявила она, к моему стыду и ужасу. – И мы хотели бы знать, чем вы можете нам помочь».
      Разумеется, самое худшее, что вы можете придумать, это подойти к прилавку и заявить, что вам нужна помощь.
      В течение первого часа из проведенных нами там продавщица, которая в свои откровенные сорок пять, казалось, была наштукатурена всеми образцами их продукции одновременно, настаивала на проведении диагностики состояния моей кожи при помощи высококлассной тогда техники, размещенной на маленьком островке посреди косметического зала. Техника эта представляла собой два высоких белых табурета, а также пластиковую коробку с подсветкой и двигающимися панелями с надписями – «для жирной кожи», «для сухой кожи» и «для кожи смешанного типа». Мы уселись на табуреты, а продавщица, надев белый халат, взяла блокнот и ручку и начала задавать мне один за одним страшно серьезные вопросы вроде такого: «У вас сухая и шелушащаяся кожа?» На что моя мать не уставала повторять: «Да она у нее жирная! Жирная! У нее очень жирная кожа!»
      Продавщица понимающе кивнула и передвинула одну из панелей светящейся коробки на секцию «жирная кожа». После этого она перешла к следующему вопросу: «Поры у вас маленькие, нормальные или большие?»
      – Да вы сами посмотрите! – Мать подтолкнула меня вперед, и через мгновение мы с продавщицей уже нос к носу разглядывали поры друг друга.
      – Да, большие, – заключила она, между тем как я про себя отметила, что у нее-то поры вообще размером с дом. Она снова сдвинула панель на секцию жирной кожи.
      К тому времени вокруг нас уже собралась небольшая толпа – столь новым и необычным было зрелище, возможность собственными глазами увидеть технику анализа состояния кожи в действии, особенно на создании столь юном и столь нуждающемся в срочной помощи. Продавщица, теперь уже явно играя на публику и повысив голос, прокричала следующий вопрос буквально на весь первый этаж:
      – Сколько раз в день вам приходится увлажнять кожу?
      – Увлажнять?! – прокричала в ответ моя мать. – Вы что, не понимаете? У нее жирная кожа! Жир-на-я! Уж чего-чего, а увлажнение ей не требуется!
      Женщины в толпе и даже кое-кто из мужчин в отделе мужской обуви напротив сочувственно качали головами.
      Когда при помощи скользящих панелей было «научно» установлено, что моя кожа действительно принадлежит к жирному типу, продавщица вырвала из блокнота листок, сняла лабораторный халат и повела нас, оставляя за собою облако парфюма, к прилавку.
      – К счастью, у нас имеется большое количество чрезвычайно эффективной продукции для борьбы с жирной кожей, – начала она очередную лекцию.
      Следующие сорок пять минут прошли словно в тумане.
      Так я стала выглядеть как двенадцатилетний вариант Джоан Коллинз.
      И вот теперь, находясь вблизи зоны юрисдикции продавцов в белых халатах, я почти готова снова сделать это. Снимаю солнцезащитные очки и делаю глубокий вдох. Серьезные проблемы требуют серьезных мер.
      Через час я уже вооружена коллекцией лосьонов, протирок, лечебных и тональных кремов, маскирующих карандашей, кисточек, подушечек и тампончиков, а также баночкой румян, четырехцветным комплектом теней (три из которых мне совершенно не нравятся) и губной помадой ненужного мне оттенка. Отныне выражение «собственный цвет лица» будет для меня лишь отдаленным мимолетным воспоминанием. Равно как и положительное состояние моего банковского счета.
      Однако в жизни есть вещи, которые не может исправить даже самое гениальное перевоплощение в Джоан Коллинз.
      На следующий день, придя на работу, я, как обычно, проверяю свой почтовый ящик и снова не нахожу там ничего. Опять пусто. Ни строчки, ни слова от Оливера Вендта, которого я не видела уже несколько недель. Что-то я сделала неправильно. Что же? Наверху за рабочим столом я тупо глазею на экран монитора (может, придет e-mail?) и снова и снова мысленно пролистываю всю цепочку событий.
      У меня ощущение, будто прошла целая вечность с тех пор, как я оставила в почтовом ящике записку, о которой теперь несказанно жалею. Но что еще хуже, я по-прежнему все время думаю о нем, по-прежнему блуждаю по коридорам театра в надежде увидеть его, по-прежнему не нахожу больше ни одного мужчину привлекательным и все никак не могу расстаться с этой старой страстью.
      Если Оливер Вендт заметил меня, значит, я должна существовать – такова философская платформа, на которой я выстроила свою новую жизнь. А раз я существую, то теперь мне позволено принимать участие во всех динамических процессах жизни – я могу без зазрения совести занимать пространство и время, чего-то хотеть, тянуться к чему-то, пытаться достать, добиться, могу потерпеть поражение. Однако мне почему-то не верится, что я смогу зайти так далеко. Меня гложут сомнения: смогу ли я, претерпев столько изменений, добиться Оливера? Он – моя награда, приз за столь тяжкие усилия, причина, побудившая меня ввязаться в эту неприятную историю.
      Наверное, я люблю его, потому что думаю о нем постоянно.
      А может быть, думая о нем, я думаю о себе? Может быть, Оливер всего лишь отражающая поверхность, на которой я впервые в жизни разглядела собственный образ?
      Неожиданно звонит телефон. А что, если это он? Я делаю глубокий вдох, сердце колотится, когда я дрожащими руками беру трубку.
      – Касса театра «Феникс», – мурлычу я самым нежным и безмятежным голоском, на какой только способна. – Чем я могу вам помочь?
      На другом конце провода сначала тишина, потом голос моего мужа:
      – Это я. Нам нужно поговорить.
      Мы встречаемся в ресторане «Спагетти-хаус», что рядом с театром. Увидев друг друга, оба не можем скрыть потрясения. Он ужасно похудел, осунулся, выглядит изможденным, я же напоминаю цветущую фею из рождественской сказки. Мы стоим у входа в ресторан, испытывая неловкость и смущение, не знаем, как поздороваться, и боимся взглянуть друг другу в глаза.
      Наконец мы уже сидим в отдельном угловом кабинете. Нам принесли заказ, но он так и стоит нетронутым. После показавшихся вечностью неуклюжих обрывочных разговоров и долгих тяжких пауз он наконец спрашивает:
      – Ну так что мы будем делать?
      Эту тему я обсуждать не готова, хотя подозреваю, что оба мы знаем ответ.
      – Не знаю. А ты что предлагаешь? – говорю я, нервно теребя нож и пытаясь положить его на ребро.
      Нож, конечно, падает, и в какой-то миг я вижу на его лезвии свое отражение. На меня смотрит перекошенное искаженное лицо – ну точно как в комнате смеха.
      – Насколько я понимаю, ты не собираешься возвращаться. – Он пытается взять меня за руку. Жест этот порывистый, очень внезапный и очень искренний.
      Официант приносит нам кофе. Я обхватываю руками теплую фарфоровую чашечку.
      – Ничего не изменилось, – изрекаю я наконец. Эти слова даже для меня звучат совсем уж неопределенно.
      Он расстроенно вздыхает, и между нами воцаряется неловкое молчание.
      Я беру ложечку, чтобы размешать молоко, и вдруг на ее выпуклой поверхности снова вижу свое бледное искривленное лицо. Торопливо опускаю ее в сахарницу.
      – Я встречался с адвокатом, – как ни в чем не бывало говорит он, нисколько не смущенный моей уклончивостью. – Это был просто предварительный шаг.
      Я открываю рот, хочу что-то сказать, но не нахожу ничего подходящего.
      – Скажи мне честно, ты с кем-то встречаешься?
      Я поднимаю на него изумленный взгляд и в темном стекле за его спиной снова вижу себя – лицо красное, пылающее, почти неузнаваемое за маской макияжа.
      – Ты покраснела.
      – Нет, вовсе не поэтому! Просто меня поражает, что ты мог подумать обо мне такое! – неуверенно выпаливаю я, прекрасно понимая, что он наверняка насквозь видит мою неискренность.
      – Тогда, может быть, нам попытаться починить разрушенное? Как ты думаешь? – Он протягивает руку через стол и касается моей руки.
      – Прости. – Я отодвигаюсь от стола вместе со стулом. – Прямо сейчас… я не могу. – Сердце мое бешено бьется, дрожащими руками я хватаюсь за сумочку.
      – Но, Луиза, нам нужно поговорить об этом!
      – Да, я знаю. – Я встаю. – Только, пожалуйста, не сейчас! – Эти слова я уже бросаю через плечо, направляясь к выходу.
      Я бегу всю дорогу до театра и там первым делом бросаюсь в дамский туалет. Сполоснув лицо водой, набираю в ладошку жидкого мыла и начинаю лихорадочно смывать макияж. Он растекается по лицу, тушь размазалась черными дорожками, вместо рта яркое гротескное пятно. Глядя на свое отражение, я плачу, тихонько всхлипывая.
      Моя жизнь пошла наперекосяк, и этого не скроешь никаким макияжем на свете.
      Вечером дома я запираюсь в своей комнате и, вооружившись ручкой и блокнотом, выписываю на листочки мудрые истины мадам Дарио. Если я сумею сосредоточиться и выискать среди них самое нужное, то все обретет ясность, и я пойму, что мне делать.
      На следующий день на работе мне звонят из фойе и сообщают, что внизу меня кто-то ждет.
      – Мужчина? – настороженно спрашиваю я.
      – Нет, – говорит охранник с усмешкой. – Какая-то старая шлюха.
      Спускаюсь. В самом центре вестибюля в повелительной позе стоит Мона, она курит сигарету и с презрительным видом разглядывает афишу лесбийского шоу, которое будет гастролировать у нас в следующем месяце. На плечах у нее отороченная чернобуркой кашемировая пелерина, в руке – зеленая сумочка от «Хэрродс».
      Я готова броситься наутек обратно по лестнице, пока она меня не заметила. Но не тут-то было!
      Она оборачивается, видит меня, и лицо ее расплывается в улыбке чеширского кота.
      – Луиза! – радостно вопит она, словно мы не свекровь и невестка, а двое истосковавшихся в разлуке влюбленных, и уже через мгновение я ощущаю на себе всю полноту объятий Моны.
      Когда мне наконец удается освободиться, она с трагизмом в голосе восклицает:
      – Дорогая, как ужасно ты выглядишь! Вся эта глупая кутерьма определенно сказывается на твоей внешности! Посмотри, от тебя ведь остались кожа да кости! Неужели этот Кельвин, у которого ты живешь, совсем тебя не кормит?!
      – Рада видеть вас, Мона, – спешу соврать я. – Только не Кельвин, а Колин. Его зовут Колин.
      – Нет, решено! Мы сейчас же отправляемся обедать! Пойдем куда хочешь… в «Айви», в «Ле Каприс»… куда скажешь, и там накормим тебя какой-нибудь нормальной едой!
      Она тянет меня к выходу, но мне удается вырваться.
      – Извините, Мона, но я не могу. Я только что начала работать, и обеденный перерыв у меня не скоро.
      – Хорошо, ну тогда кофе. Всего на пять минут. – Тыча в поясницу, она толкает меня к двери.
      Я чувствую себя маленьким невесомым пожухлым листком, упавшим с дерева в реку, неотвратимо несущую его навстречу коварному водопаду. За те пять лет, что я знакома с Моной, мне еще ни разу не удалось отвязаться от нее, и как-то не похоже, чтобы это получилось у меня сейчас.
      Мы сидим в кафе «Неро» напротив театра. Мона заказывает себе двойной эспрессо, я пью простую воду и кручу стеклянную бутылку, узкими полосками отдирая от нее этикетку, пока она говорит.
      – Луиза… – начинает она, и по ее тону я сразу понимаю, что вряд ли получу удовольствие от этой беседы. Почувствовав мое настроение, она замолкает, но тут же заговаривает снова: – Во-первых, вот… это тебе! – Она выкладывает на стол сумочку, и я буквально цепенею от ужаса.
      – Право, вам не стоило этого делать, – выдавливаю я из себя мертвым голосом.
      Чего мне сейчас никак не хочется, так это расшаркиваться перед Моной в изъявлениях благодарности. Только не сегодня. Да и вообще никогда.
      – Видишь ли, она на самом деле вовсе не от «Хэрродс»… Я купила ее в одном магазинчике в Хэмпстеде. У меня самой была сумочка, но я все-таки купила эту, потому что она показалась мне забавной.
      Я пытаюсь найти хоть что-то забавное в том, что существуют вещи, похожие на товары из другого, более дорогого и престижного магазина, однако это так или иначе облегчает задачу в целом – теперь-то по крайней мере ясно, что вручаемый мне подарок не экстравагантное творение от «Хэрродс», а ничего не стоящая подделка. Внутри сумочки лежит аккуратный сверток в упаковочной бумаге. Разворачиваю ее и обнаруживаю там серебряную брошь в виде рыбки.
      – О, как мило! Очень, очень симпатичная!
      – Мне показалось, тебе может понравиться, ведь ты же у нас по гороскопу Рыба. Не знаю, веришь ты во все эти вещи или нет, но, по-моему, она… очень забавная.
      Да, сегодня все забавное. Просто какой-то день радости и веселья.
      – Какая милая! – снова говорю я, заворачивая рыбку и убирая ее обратно в сумочку. Мне просто не хватает сил сообщить Моне, что день рождения у меня в июне.
      Я отдираю от этикетки еще одну полоску и наблюдаю, как она достает из крошечной сумочки эмалевый пузырек и аккуратно вытряхивает из него в свой кофе две таблетки сахарина. Ее ложечка громко звякает о край чашки.
      – Ну вот что, Луиза, я не буду спрашивать, как у тебя дела. Вся эта история явно повлияла на тебя очень плохо. И конечно же, я пришла сюда для того, чтобы предложить тебе свою помощь. У каждой женщины в жизни наступает момент, когда ей требуется совет и помощь… ну скажем, более опытного человека.
      Я продолжаю отдирать этикетку. Она откашливается.
      – Позволь мне быть с тобой откровенной. В каждом браке бывают черные полосы, они просто часть супружеской жизни. Так ведь? Ты согласна?
      Она делает паузу и выжидает, но безрезультатно.
      – Луиза, я понимаю, что с моим сыном может быть иногда трудно. Он артист и человек очень чувствительный. Его отец, да упокой, Господи, его душу, тоже был таким. Но ведь мы с тобой женщины, и к тому же взрослые люди. Правильно? Разумеется, всем нам хочется, чтобы жизнь была сказкой, чтобы в ней было приятное: цветы и все прочее, но иногда она бывает совсем не такой. Отношения между мужчиной и женщиной держатся не только на сексе. – Она издает неловкий смешок. – Иногда супругам очень нужны доброта, понимание и сочувствие…
      Ее слова не производят никакого эффекта. Потупившись, Мона смотрит в чашку, и, когда снова начинает говорить, в голосе ее слышна усталость.
      – Я знаю своего сына. Я знаю, что он… трудный человек. Но он любит тебя, Луиза. По-своему.
      Я разглядываю стол.
      Мона тяжко вздыхает и заглядывает мне в глаза.
      – Тебе ведь сейчас нелегко?
      – Нелегко, – говорю я.
      Она широко улыбается, обнажив зубы.
      – Ну конечно, нелегко. А ты думала о том, что будет дальше? Что ты собираешься делать? Разумеется, сложившаяся ситуация далека от идеала, но ведь ты в конце концов взрослый человек и должна понимать, что любовь имеет много граней. Тебе придется научиться стойкости, чтобы достойно переносить невзгоды.
      Я отодвигаю стул и встаю.
      – Извините, Мона, но мне действительно нужно идти. Большое спасибо за брошку.
      Она не двигается.
      – Да не за что, Луиза. Мне было приятно сделать этот подарок. – Она дотягивается до моей руки. – Просто подумай о том, что я сказала. Иногда лучшее, что можно сделать, самое умное, что можно сделать, это поцеловаться и помириться.
      Она отпускает мою руку, я поворачиваюсь и выхожу из кафе.
      В тот вечер мы с Колином едем домой на автобусе, когда он вдруг пристально смотрит на меня и говорит:
      – Постой-ка, у тебя что-то на щеке.
      И он пальцем начинает тереть мою щеку. Я отшатываюсь.
      – Не трогай! Оставь ее в покое! Но он не отстает.
      – Да нет же, Узи, у тебя тут какое-то темное пятнышко. – Он слюнявит палец – ну точно как делают все мамы, прихорашивая чумазого ребенка, – и начинает тереть еще сильнее. – Стой спокойно, я почти стер.
      Но я-то знаю, что это не пятнышко, а нагноившийся прыщ. Я потратила целых десять минут и гору косметики, чтобы замазать его, а теперь Колин лезет, чтобы все окончательно испортить.
      Я отталкиваю его.
      – Сказала же, оставь меня в покое! Ты что, слов не понимаешь? Отвяжись от меня!
      Автобус подъезжает к нашей остановке, и я бросаюсь к двери. Колин, нагруженный покупками, торопливо пробирается за мной.
      – Да что с тобой такое?! – удивляется он, пока мы спускаемся по ступенькам. – С чего это ты сегодня такая обидчивая?
      – Я необидчивая. Я просто не хочу, чтобы меня трогали, – отрезаю я на ходу, а вернее, на бегу.
      – Ну и прекрасно! Если ты хочешь ходить с огромным темным пятном на лице, то пожалуйста. Я просто хотел помочь. Господи, Луиза, ты хоть понимаешь, как сама осложняешь себе жизнь?
      – Ну и что? Кому какое дело? – злобно шиплю я, внезапно раздражаясь без всякой причины.
      Я открываю ключом входную дверь и мчусь наверх. Колин, придерживая дверь ногой, кричит мне вслед:
      – А мне есть дело!
      Но я к тому времени уже в квартире и несусь в свою комнату. Дверь с грохотом захлопывается за мной. Но Колин не отстает. Он врывается ко мне вместе со всеми своими покупками и орет:
      – Мне есть дело!
      Внезапно он застывает на месте как вкопанный и озирается по сторонам.
      Повсюду, где только можно, на стенах, на зеркале, висят прилепленные желтые листочки. Они призваны напоминать мне о том, что элегантно, а что нет.
      – Господи, Луиза, а это что такое?!
      – Ничего, – говорю я, почему-то вдруг успокоившись. – Это относится к книге, которую я читаю.
      – К какой еще книге? – Он ставит покупки на пол. – Знаешь, детка, это выглядит ненормально.
      – Да, я ненормальная. Знаю, что ненормальная. Со мной что-то не так. – Я убираю с лица волосы и показываю ему свою щеку. – Видишь это? Это не пятнышко, это прыщ. Целые тучи прыщей. Если бы Оливер Вендт увидел меня такой…