Элегантность

      – Но я одета, как побирушка, – слабо возражаю я, окончательно смутившись и разволновавшись от его настойчивости. – И потом… они ждут нас там с бокалами… я не знаю… какого-то фруктового салата, перемешанного со сладкой водой. Мы просто не можем позволить себе взять и уйти. – Даже я сама понимаю, насколько пафосно сейчас выразилась.
      Он грустно смотрит на меня.
      – Неужели это тот самый боевой дух, что покорил Дикий Запад? Наследил на Луне? Бомбил до усрачки Вьетнам?
      – Нет, совсем не тот, – признаюсь я.
      – Вот и я так подумал, – мрачно замечает он и со вздохом произносит: – И куда только катится мир?! Что ж, ладно. Ведите меня к здешнему «голосу разума». Если бы только еще ей самой все это было нужно! – Он встает и подставляет мне локоть с нарочитой официальностью. – Идем?
      Я беру Эдди под руку, и мы идем по пустым коридорам. Перед самым входом в обеденный зал он, чуть сжав мою руку, шепчет:
      – Строго между нами. Я думаю, мы упустили прекрасный шанс продинамить всю эту компанию.
      – Строго между нами, – шепчу я в ответ. – Я думаю, вы абсолютно правы.
      И мы входим в зал, где меня ждет одна из самых мучительных трапез в моей жизни.
      И дело даже не в том, что столовых приборов вокруг моей тарелки великое множество, и о предназначении большинства из них мне мало что известно. Суп летний гаспачо оказывается на поверку холодной консервированной томатной пастой с добавкой из колец сырого лука, при этом неистребимое облако собачьих шерстинок оседает плотным слоем на каждое вновь поданное блюдо. Нет, самая болезненная сторона этого процесса заключается в натужных, вымученных беседах, отягощенных к тому же необходимостью соблюдения косных светских формальностей, когда ты сначала должен повернуться к соседу справа, потом к соседу слева и со всей искренностью поинтересоваться их планами на лето и их соображениями по поводу погоды.
      В столовой, хранящей всю полноту мрачного величия итальянского морга, на удивление холодно, несмотря на то, что за окном лето. Я сижу, содрогаясь от озноба, между глухим стареньким дедушкой Поппи и планомерно напивающейся Лавандой.
      В настойчивом порыве продемонстрировать светскую общительность она нависает надо мной, мотаясь из стороны в сторону.
      – В отпуск ездишь? – интересуется она, провожая затуманенным взглядом передаваемую кем-то бутылку белого вина. (Несмотря на большое количество гостей, на столе почему-то всего только две бутылки – с красным вином и белым, – и все возрастающее напряжение, с каким они кочуют из рук в руки, становится почти невыносимым.)
      – Нет. А вы?
      – Никуда не езжу, – говорит она, в сердцах плюнув. – Пьер считает, что мы должны экономить деньги. Он почему-то вообразил, что мы собираемся завести детей, хотя я не представляю, каким образом.
      Не зная, что тут можно ответить, я наблюдаю за тем, как она теребит на коленях льняную салфетку.
      – Но по крайней мере хоть погода была хорошая, – слышу я собственное жалкое блеяние.
      – Охренительная. – Она жадно хватает обеими руками бутылку и выливает все остатки до капельки в свой бокал. – Слава Богу! – Ее тело облегченно обмякает.
      После летнего гаспачо подают рыбное блюдо, больше похожее на медицинский образец препарированных внутренностей. Микроскопические порции копченого лосося с жалкими одиночными листиками зеленого салата похоронены под пышной шапкой майонеза, поверх которой красуются наструганные корнишоны. С краю на каждой тарелке лежит по треугольничку усушенного черного хлеба, загнувшегося кверху от старости и от тоски по обрезанной корочке. Далее следуют не порции, а скорее обрезки баранины с консервированным горошком и печеным картофелем – редкое сочетание одновременно подгоревшего и сырого вкуса. Каждому едоку полагается строго по три штучки – они обособленно стоят как часовые на посту, охраняя серые куски остывающего невзрачного мяса. Даже еще более отчаянная борьба, чем за вино, идет за соус, в итоге у половины гостей тарелки буквально утопают в нем, в то время как мы, остальные, вынуждены глодать свою резину неприправленной. Мы вгрызаемся в свою баранину, пилим и кромсаем ее зубами, но даже после этой долгой предварительной процедуры ее можно жевать минут пятнадцать или больше без всякой надежды на измельчение.
      Дедушка Поппи, повернувшись ко мне, улыбается и кричит:
      – Поедете отдыхать этим летом?
      Как человек, прошедший суровую школу в маленьком провинциальном театре, где публика за шестьдесят имела обыкновение, не расслышав реплики актера, громко переспрашивать вслух, я могу считать себя кладезем опыта во всем, что касается глухоты. Улыбаюсь и ору в ответ:
      – Нет! В этом году не поеду!
      Несколько отпрянув, дедушка распрямляет плечи и обиженно поправляет галстук.
      – Кричать вовсе не обязательно! Я ведь, знаете ли, не глухой!
      За столом все замирают и устремляют взоры на меня.
      – О, простите! – начинаю я лебезить. – Совсем не хотела вас обидеть…
      – Что? – Дедушка теребит слуховой аппарат. – Говорите четче, девочка! Это все ваш нечистый американский акцент! И почему вы все так глотаете слова?! Как там сказал Черчилль: «Людей разделяет один общий язык!» Х-ха! До чего точно выразился!
      Вдруг от его головы отскакивает зеленая виноградина.
      Передернувшись, дедушка возмущенно вопит:
      – Э-эй!..
      Я пытаюсь определить, откуда прилетела ягода, и вижу Эдди, который, уткнувшись в тарелку, с поразительной сосредоточенностью гоняет по ней горошины. На меня он старается не смотреть, явно боясь разразиться хохотом.
      – Что здесь происходит? – вопрошает дедушка. – Это что, виноград? А у меня почему нет винограда?! Я участвовал в войне и заслужил,чтобы мне подали виноград! Кто прячет виноград?
      – Отец, – миссис Симпсон-Сток закатывает глаза к небесам. – Никто не прячет виноград. Он лежит в самом центре стола. В самом центре! – Она автоматически переходит на крик. – И не надо кричать, от этого собаки волнуются.
      – На хрен твоих собак! – Он тянется к середине стола и берет себе гроздь, на всякий случай бережно прижимая ее к груди. – Если еще какой ублюдок будет швыряться виноградом, то предупреждаю, ему не поздоровится! – угрожающе объявляет он, окидывая подозрительным взглядом собравшихся. – Я всю войну винограда не видал. Да что там винограда, помидора простого! Вот, угощайтесь. – Он протягивает мне половинку грозди. – Если бы не ваши вонючие американцы, никто из нас тут сейчас не сидел, и уж тем более не обжирался виноградом!
      – Благодарю вас. – Я, вне всякого сомнения, сильно выросла в его глазах, хотя почему, так и остается для меня загадкой. (Возможно, те самые «особые отношения» между Британией и Америкой под мощными ударами лишь крепчают.)
      На десерт нас потчуют сладким липким пудингом со взбитыми сливками, вслед за которым подают в крохотных наперсточках тепловатый «Нескафе». В 21.47 мы наконец свободны. Миссис Симпсон-Сток встает из-за стола и гордо удаляется в сопровождении своей мохнатой свиты. Остальные устремляются за ней, оставив за столом лишь ее престарелого отца, который все еще не может оторваться от винограда и лихорадочно заталкивает ягодки в рот, получая удовольствие скорее от их доступности и, нежели от вкуса.
      В коридоре Поппи поворачивается ко мне и шепчет:
      – Тяпнем по чуть-чуть на свежем воздухе?
      Флора распахивает кардиган и показывает мне карманную фляжку, засунутую за пояс юбки.
      – Пошли! – Она хихикает, и мы трое, обогнав остальных, убегаем на улицу.
      – Бежим к дубу! – бросает клич Поппи.
      Мы скидываем туфли и несемся босиком по прохладной сырой траве к громадному старому дубу, раскинувшемуся посреди лужайки. Там мы падаем на землю, задыхаясь и хохоча.
      – Боже, чего бы только я сейчас не отдала за пакетик чипсов! – вздыхает Флора, пуская фляжку по кругу.
      – Это точно. Или за коробочку шоколадного печенья «Кедберри»! – соглашается Поппи.
      – Так вот оно что! – Я смеюсь. – Значит, я не одна осталась голодная?
      – Вообще-то это одна из причин, почему мы приезжаем сюда, – говорит Поппи, – Когда я набираю пару лишних килограммов, то просто еду на выходные домой. Дешевле, чем спа-массаж, и гораздо эффективнее.
      – Верно, Поппи. Твоя мама кого угодно отучит переедать, – замечает Флора. – Несколько раз поужинаешь в Лауер-Слотер и всю оставшуюся жизнь будешь смотреть на еду по-другому. Мне кажется, ей следует отвязывать перед сном собачек, чтобы гости не рванули в ближайший ночной мини-маркет.
      – А тут есть ночной мини-маркет? – спрашиваю я, оживившись.
      – Далеко. За несколько миль отсюда, – хором отвечают подружки.
      – Ой-ой-ой! Бедная Поппи! Неужели ты и вправду росла на такой еде?
      Поппи делает большой глоток и передает фляжку дальше.
      – Ну что тебе сказать? В детстве я единственная считала школьные обеды пищей богов. Я с радостью уминала все – и вареную капусту, и жесткое мясо, и крупяные пудинги. И ненавидела уезжать домой на каникулы.
      Прислонившись спинами к стволу и задрав головы, мы смотрим на звезды сквозь ветви старого дуба, шевелящего листвой на ветерке. В вечерней тишине разливается хор сверчков. И больше ни звука, если не считать урчания наших пустых желудков.
      На следующее утро я просыпаюсь от оглушительных аккордов «Hammerklavier» Бетховена. Определенно, Эдди ранняя пташка. Однако дальше начинаются сюрпризы не самого лучшего свойства. Перед утренним кофе я делаю пробный заход в ванную, но обнаруживаю, что там нет горячей воды. Судя по всему, миссис Симпсон-Сток – страстная приверженка ранних подъемов. Она встает с рассветом, освежается холодным обливанием и никак не может понять, почему другим нужно что-то большее. С нескрываемой враждебностью она смотрит на людей, чей утренний туалет включает в себя такие экстравагантные капризы, как горячая ванна и душ. Как большинство британцев, чье детство пришлось на военные или первые послевоенные годы, она считает ванну откровенной роскошью, а горячую воду – пустой прихотью. Если вы хотите по-настоящему разозлить ее, вам нужно всего лишь упомянуть о тревожном явлении среди молодежи, заимевшей привычку мыть голову каждый день, и она тут же впадет в истерику, по глубине и размаху уступающую только ее чувствам по поводу закона о карантине для животных и закрытия Института женщин.
      И вот, скрючившись и дрожа от холода, я поливаю себя ледяной водичкой из ручного душа. Это единственный быстрый способ проснуться, хотя я предпочитаю кофе.
      Затем, одевшись в джинсы и футболку, я отправляюсь вниз в поисках пищи. Вот уж в какой еде преуспели англичане, так это в завтраках, Мне мерещится серебряное блюдо с огромной яичницей с зажаренными до хрустящей корочки шипящими колбасками, беконом, помидорами и душистыми грибочками и возвышающаяся рядом гора теплых тостов. Однако столовая почему-то пуста – никаких признаков жизни, никаких тебе яичниц и колбасок. Методом тыка нахожу кухню, где среди гор грязной посуды важно прохаживается женщина необъятных размеров.
      – Здравствуйте! – осторожно говорю я, задаваясь вопросом, откуда взялись все эти тарелки.
      – Здрасьте. – Она не утруждает себя тем, чтобы обернуться.
      – Э-э… скажите, а что люди обычно делают здесь, чтобы позавтракать? – вопрошаю я.
      – Они встают вовремя, – сердито отвечает она. – И спускаются вниз самое позднее к восьми.
      – О-о! – Я замечаю остатки жареного бекона и пухлого омлета, которые на моих глазах тут же летят в мусорное ведро.
      – На столе есть каша, и молоко в холодильнике, – сурово сообщает она.
      Вот такой получается завтрак. Быстро поев, я направляюсь в музыкальный зал. Там Эдди вовсю наяривает по клавишам.
      – Привет! – окликаю его я.
      – Доброе утро! – кричит он, не замедляя игры.
      – А где все? – спрашиваю я.
      – Да ну к черту их дурацкие затеи Луиза, ты только послушай – вот это тема!
      – Дурацкие затеи? – эхом повторяю я.
      – Ну да, это они так развлекаются на природе. Охотятся, ловят рыбу, стреляют, гоняют, травят… что там еще принято у них для увеселения? – Он замолкает и, заметив мою растерянность, говорит: – Но забивать диких зверюшек бросились не все. Мне кажется, Флора и Поппи загорают в саду. По крайней мере, они так это называют, а я больше склонен подозревать, что они пытаются отойти от какого-то очень сильного таинственного перепоя.
      – Тогда мне лучше присоединиться к ним. По крайней мере, хотя бы посочувствовать, – говорю я, не желая больше отвлекать его. – Спасибо, Эдди.
      Он перестает играть и смотрит на меня.
      – Или… мы могли бы пойти прогуляться.
      – Правда? Ты уверен? – Не слишком ли обрадованно это прозвучало?
      – Конечно, – говорит он. – Думаю, на сегодня Бетховена достаточно, и на этом можно было бы закончить.
      – Тогда я с удовольствием прогулялась бы, – соглашаюсь я. – Только предупреждаю: в дальние походы я не ходок.
      – Все будет отлично, – успокаивает меня он. – Правда, как я понял, веллингтонов или кроссовок у тебя не найдется. Ты же ведь не знала, понадобятся они тебе или нет.
      Я вздыхаю, вспоминая так предусмотрительно раздобытые сапоги, которые сейчас уютненько лежат у меня на работе рядышком с вечерним платьем, свежими футболками и чистыми трусами.
      – Вот и хорошо! – Он улыбается. – А то есть такие девушки, у которых всегда все найдется, не только веллингтоны. Я рад, что ты не из их числа.
      – А что это за девушки?
      – Это такие девушки, у которых всегда имеются чистый носовой платок, билет на автобус и носки нужного цвета. Такая девушка обязательно запасется веллингтонами, потому что побоится выглядеть смешной и запачкать ножки. И это само по себе ужасно.
      – Но ты сказал, они нам понадобятся?
      – Очень даже понадобятся! – Приставив ладонь козырьком к глазам, он смотрит через стеклянные двери вдаль с видом заправского путешественника. – Ты даже не представляешь как! Но это не означает, что мы не можем без них обойтись. Мы не боимся грязи, мы можем утереться рукавом вместо носового платка, а за неимением билета на автобус просто поймать такси. Правда? Мы сделаем это благодаря цельности натуры.
      – Цельности натуры?
      – Да. Цельность натуры позволяет нам не переживать из-за отсутствия походных ботинок.
      С этими словами он ведет меня в коридор, который я вижу впервые.
      – Вы говорите забавно, но я не вижу в ваших словах особого смысла. – Я смеюсь.
      – Ну вот, опять! Смысл, смысл! Откуда эта навязчивая идея искать повсюду смысл?! Ни одна по-настоящему красивая вещь в мире не несет в себе смысла! Это будет лишь прогулка, ты и я…
      Он читает наизусть Элиота, и я вместе с ним:
 
Это будет лишь прогулка: ты и я,
Небо в зареве вечернего огня
Распростерлось, как больной в плену наркоза…
 
      Он приводит меня в большую гардеробную, забитую чуть ли не до потолка старыми ношеными веллингтонами всех мыслимых цветов и размеров. Вдоль стен в шкафах рядами висят непромокаемые плащи, пропитанные вонючим воском, от которого у меня начинает щипать глаза.
      – Боже, Эдди! – восклицаю я, зажимая нос. – И как люди могут носить такое! Я даже находиться здесь не могу!
      – Ты не понимаешь. Провощенные непромокаемые плащи – это эмблема английской загородной жизни! – с нарочитой напыщенностью говорит он, прохаживаясь среди гор старого барахла. – Они отталкивают не только воду, но и любую форму человеческих контактов. Это совершенное изобретение!
      Мы составляем для Эдди пару из черного и зеленого сапог, а для меня находятся только два красных, причем оба на левую ногу. Ходить в такой обуви непросто – только вывернув правую ногу на девяносто градусов, я умудряюсь добиться хоть какого-то прогресса.
      На моем лице появляется кислое выражение.
      – Наберись мужества, мои амур! – кричит мне Эдди. – Ты только помни: мы ведь с тобой цельные натуры!
      – Но у меня обе ноги теперь левые, – напоминаю я. – Если б ты знал, каково это!
      Он одаряет меня одним из своих умильных, обаятельных взглядов. По-моему, я уже начала собирать коллекцию его трогательных гримас и улыбок.
      – Уже пора взрослой стать и штанины закатать!
      Я показываю ему язык.
      Мы идем по лужайке, вернее, он идет, а я ковыляю рядом, потом по заросшей травою тропинке спускаемся к реке.
      – Вдыхай этот воздух! – говорит Эдди.
      Я вдыхаю. Правда, в воздухе пахнет конским навозом, потому что с утра, видимо, кто-то проехался здесь верхом.
      – Ты только посмотри, какая красота! – восклицает он.
      Мы останавливаемся, некоторое время любуемся видами, потом продолжаем шлепать дальше.
      – Ощути ласку солнца на своем лице! – Улыбка Эдди светится радостью.
      Мы задираем головы и так идем, рассекая клубящиеся тучи мошкары. Мы старательно избегаем навозных куч, разгоняем мошкару руками, но и те и другие слишком назойливы.
      «Лучшая половина Лаванды» – Пьер – удит рыбу на бережку. Ему каким-то образом удалось подыскать себе пару одинаковых сапог, а свое лимонно-желтое канареечное оперение он сменил на плюшевые брюки и твидовую рыболовную кепочку, которая хоть и напоминает головной убор констебля, но явно куплена в отделе «Все для жизни за городом». Махнув в нашу сторону непромокаемым рукавом, он делает нам знак не шуметь. Вот оно, счастье на природе – мужчина с удочкой, река, вонючий непромокаемый плащ. Поистине захватывающая пасторальная картина! Через мгновение он вытягивает из потока рыбину и начинает забивать ее до смерти маленькой кожаной дубинкой, припасенной для этой цели в кармане.
      До сих пор я понятия не имела о том, что рыбы, оказывается, умеют кричать, но теперь я это точно знаю, так как почти явственно слышу собственными ушами.
      – Ну что ж, это было очень мило, – говорит Эдди. – Может, пойдем обратно?
      – Да, хорошо бы, – соглашаюсь я. Пятнадцать минут сельского блаженства покажутся достаточными кому угодно.
      Вернувшись в дом, мы отдираем от ног ботинки и бежим обратно на лужайку. Обед, похоже, еще не скоро. На траве происходит захватывающая игра в крокет между миссис Симпсон-Сток, Лавандой и ее отцом. Игра в немалой степени затрудняется участием собак, которые преследуют буквально каждый мяч и которых пожилой человек использует в качестве движущейся мишени, не упуская случая наподдать им под хвост клюшкой. За это они считают себя вправе хватать его за ноги. Под старым дубом дремлют на земле Поппи и Флора – в точности на том самом месте, где я оставила их вчера вечером.
      – Чем займемся теперь? – спрашиваю я, лениво отрывая от стебля былинку.
      – Может, вздремнем? – предлагает Эдди.
      Так мы и делаем. Он снимает свитер, свертывает его комочком и подстилает нам под головы. Закрыв глаза, мы лежим рядышком на теплом солнышке. Через некоторое время Эдди начинает похрапывать. Такой приятный звук – тихое, монотонное сопение с присвистом. Я открываю один глаз – посмотреть, улыбается он сейчас или нет. Он улыбается.
      Я тоже улыбаюсь и снова закрываю глаза. «До чего же странно! – думаю я, впадая в дремоту. – Почему я так легко могу уснуть рядом с Эдди и почему мне требовалась постель размером с футбольное поле, чтобы спать с мужем?» Когда я придвигаюсь к нему ближе, он поворачивается и кладет на меня сверху руку, «Должно быть, свежий сельский воздух обладает таким отравляющим действием», – сонно думаю я.
      Так я узнаю, в чем заключается настоящий секрет выживания за городом в выходные, – не в правильно подобранной одежде, и не в спортивном снаряжении, и даже не в заныканном продуктовом пайке. Все дело, оказывается, в хорошей компании!
      На следующий день вечером мы с Поппи и Флорой едем обратно в Лондон. Я сижу на заднем сиденье и вглядываюсь в мелькающие за окном зеленые картины деревенских пейзажей. Меня одолевает странная меланхолия и одновременно какое-то возбуждение. Наверное, я должна была бы радоваться возвращению в цивилизацию, но этого почему-то не происходит.
      – Значит, вы с Эдди теперь друзья-приятели? – Флора окидывает меня многозначительным взглядом через зеркало заднего вида. – И он что, вправду нравится тебе?
      – Ты с ума сошла! – смеется Поппи. – Нет, то есть он клевый парень, но слишком молод для тебя! То есть я хочу сказать, ему двадцать четыре, а у него до сих пор нет нормальной работы! У него на уме одна музыка. Неужели ты серьезно, Луиза?
      – Да я знаю, Поппи. Флора просто подкалывает меня. – Мне ужасно хочется сменить тему, и я предлагаю: – Может, включим радио?
      – Конечно. – Флора крутит колесико магнитолы. Я ловлю ее взгляд в зеркале, и она улыбается.
      «Нет, о какой серьезности может, идти речь? – думаю я, когда мы выруливаем на шоссе. – Все, что сказала Поппи, абсолютная правда».
      Тогда почему я чувствую себя такой несчастной?
      Через два дня я, придя на работу, обнаруживаю у себя на столе три белых розы и записку от Эдди: «За тобой остался должок – ты обещала со мной выпить».
      В следующее мгновение звонит телефон. Это он.
      – Привет, Луиза! – Я слышу в трубке гул толпы, громкоговоритель объявляет поезда. – Ты меня слышишь?
      – Да. А ты где?
      – На вокзале «Ватерлоо». Через несколько минут мой поезд отходит в Париж. Ты получила мои цветы?
      – Да. Они великолепны! А я не знала, что ты уезжаешь сегодня… Эдди… ты меня слышишь? – На другом конце провода почти ничего не слышно, кроме шума и треска.
      – Я говорю, что хотел купить тебе больше, полный стол роз. В следующий раз, Луиза! Когда я вернусь, мы с тобой… – Разговор обрывается.
      Я ставлю розы в стакан. Когда они завянут, я высушу их, а потом соберу лепестки и буду хранить в конверте.
      Проходит месяц.
      Я выбрасываю конверт. В конце концов, неужели я действительно серьезно?

Рождество

      Рождество – это особый случай. Если когда-нибудь вы должны, быть доброй, приветливой, сердечной, внимательной и щедрой, так это определенно именно в Рождество.
      Разумеется, было бы естественно привести в соответствие с этими замечательными свойствами души вату внешность, а для нормальной женщины это означает, приобрести новое платье, сделать симпатичную прическу и возможно, еще какие-нибудь специальные процедуры. В зависимости от типа рождественской вечеринки, на которую вы можете быть приглашены, идеальным для вас костюмом должно стать длинное или короткое вечернее платье. Однако, заботясь о том, чтобы придать своей наружности праздничный и торжественный вид, не перестарайтесь, чтобы, не превзойти по яркости рождественскую елку.
      Важно помнить, что это особый вечер, который заслуживает того, чтобы вы отнеслись с особенным, вниманием, к своему наряду.

      – Ты уверена, что нормально справишь Рождество одна? – спрашивает Кол, стоя в дверях с чемоданом в одной руке и с пальто – в другой.
      – Все будет отлично, – говорю я. – Подумаешь, всего-то два дня!
      – Да, но два не простых дня, а рождественских! – продолжает волноваться он.
      – У меня все будет в порядке, – уверяю его я.
      За окном сигналит машина, и из своей комнаты выходит Риа, волоча огромную сумку и два гигантских пакета, набитых тщательно упакованными подарками.
      – Кол, такси ждет, нам пора! Луиза, ты уверена, что нормально справишь Рождество одна? Подумай, еще не поздно, ты можешь поехать в Дорсет со мной – моя семья тебе обрадуется. Если честно, то я считаю, чем больше народу, тем веселее.
      Риа ненавидит дальние поездки и сейчас находится в состоянии паники. Я вижу, как она криво застегивает пальто, надевает шапку задом наперед и роняет перчатки.
      – Ключи! Где мои ключи? Черт возьми, Кол! Счетчик работает! Мы опоздаем на поезд, и я потом не смогу попасть в дом!
      – В карманах смотрела?
      – А-а, ну да, вот же они! Давай, Кол, счетчик включен!
      – Дорогая, это же заказное такси, там нет счетчика! – Он обнимает меня на прощание. – Пока, радость моя. Береги себя. Не забывай включать сигнализацию и звони, если станет одиноко. Номера в телефонной записной книжке. Нет, мне все-таки по-прежнему жалко оставлять тебя одну, но нужно поскорее отвезти эту красотку к поезду, пока она не лопнула от волнения.
      Риа действительно не находит себе места. Я целую ее в лобик и переворачиваю шапку, как положено.
      – Доброго пути, Риа, и с наступающим Рождеством.
      – Я позвоню тебе! – кричит она, волоча сумку и пакеты по ступенькам. – Я буду проверять тебя каждый час, чтобы ты не наделала глупостей!
      Я наблюдаю, как они загружаются в такси. Они машут, я машу, даже водитель такси машет. И через мгновение машина исчезает в туманной морозной мгле. Я закрываю дверь и прислоняюсь к ней спиной. Наконец-то одна!
      Такие моменты случаются очень редко, если ты живешь вместе с кем-то. И даже если ты любишь своих домочадцев, то все равно радуешься этому прекрасному, сладкому чувству свободы, которое возникает в твоей душе, когда ты остаешься одна. Я иду в гостиную, зажигаю елку и наливаю себе чашечку чая. Потом плюхаюсь на диван и задумываюсь о своей свободе.
      Двадцать третье декабря, половина девятого утра. На улице морозно, но сухо. И Колин, и Риа уехали на рождественские каникулы: Колин – знакомиться с родителями Энди у них дома в Хай Уэйкомб, а Риа – к своим родителям в Дорсет. Недавно разведенная и сидящая на бобах в финансовом отношении, я, конечно же, не могу позволить себе поездки в Америку, тем более во время праздничного ажиотажа. Но я вовсе не страдаю по этому поводу. Это первое Рождество, которое я встречу в одиночестве, и я странным образом радуюсь этому обстоятельству. Я пью чай и зачарованно любуюсь яркими огоньками нарядной елки. Теперь я могу делать все, что захочу: слушать какую угодно музыку, смотреть что хочу по телевизору и оставлять грязную посуду тухнуть в раковине несколько дней. В моем распоряжении уйма времени.
      Три часа спустя я заявляюсь на работу.
      – А ты здесь что делаешь? – удивляется Флора. – Тебе же повезло: не надо выходить на работу в Рождество! – Она лепит гирлянды из старых программок и уже умудрилась измазать волосы клеем.
      – Да в общем-то ничего, – говорю я, боясь признаться, что мне абсолютно нечем заняться, и поэтому я ничего умнее не придумала, как притащиться на работу в свой выходной день. – Просто проходила мимо и решила заглянуть – проверить свою электронную почту. Помощь нужна?
      Я что-то не могу припомнить, когда последний раз клеила бумажные гирлянды. В сущности, не думаю, что я когда-либо вообще делала это, но Флора, похоже, находит это занятие весьма занимательным, и я вдруг обнаруживаю, насколько быстро рассеялась столь предвкушаемая радость от возможности оставить в раковине грязную посуду.
      – Конечно! – Она придвигает ко мне гору нарезанных бумажек и клей. – Ну надо же! Меня на твоем месте на работу и палками не загнали бы. Я бы сейчас ходила по магазинам. Я еще пока не сделала ни одной праздничной покупки и даже не представляю, когда выкрою для этого время! Сегодня я иду с мамой, сестренкой и двумя ее подружками на «Щелкунчик», завтра вечером у меня благотворительный бал… В общем, повеситься можно!
      – А ты делаешь здесь бумажные гирлянды.
      Она смотрит на меня.
      – Луиза, я очень серьезно отношусь к своей работе! Да я готова кожу на руках содрать, чтобы только создать в нашем офисе праздничную атмосферу. Ведь это давняя традиция, старинное искусство – украшать помещение бумажными гирляндами. Ты даже не представляешь, сколько попыток самоубийства в дни каникул можно предотвратить, украсив бумажными гирляндами пространство вокруг подавленного депрессией человека! Я думаю, самое меньшее пять. Вот почему я их здесь и развешиваю.
      – То есть получается так – ты, я, Поппи и еще пара мрачных граждан из числа посторонних?
      – Ты права, к нам сюда мало кто заходит. Придется кого-нибудь заманить…
      – В таком случае мы могли бы позвать Криспина и Терренс из финансового отдела.
      Некоторое время мы трудимся молча, потом я спрашиваю:
      – А что за благотворительный бал? Так красиво звучит!
      Она беспокойно ерзает на стуле.
      – Да в общем-то это даже не бал… Так, небольшое мероприятие.
      – Ты говоришь загадочно. У меня клей кончился.
      Она протягивает мне свой.
      – Можешь рассказать поподробнее?
      – О-ох, я так не хочу идти! – жалуется она. – Это Поппи меня затащила, все уши прожужжала. Она пилила меня с прошлого февраля, столько доводов привела, что мы должны действовать, а не сидеть на месте!
      – Да ладно тебе, не кипятись.
      – Ну как ты не понимаешь?! Она буквально извела меня, пока я не согласилась! То ходила вокруг меня, скрючившись, с протянутой рукой, то листочки мне прикрепляла со всякими надписями вроде: «Подайте Христа ради! Я голоден!» или «Не волнуйся за меня, я как-нибудь выживу!» Представляешь?..
      – Флора, ты зря так пыхтишь, как перегретый чайник. Куда она тебя затащила?
      – Я же говорю, я иду с Поппи кормить бездомных. – И она совсем сникает.
      – Так это же заслуживает всякого восхищения, – говорю я.
      – Возможно. Только я готова расстаться с правой рукой, лишь бы туда не ходить. Да, пусть я такая злая! Пусть! – Ее нижняя губка дрожит, и она закрывает лицо руками.
      Я сверлю ее подозрительным взглядом.
      – Ты опять смотрела «Даллас»?
      Она подглядывает через растопыренные пальцы.
      – Только самую чуточку.
      – А мне кажется, будет очень даже здорово, если вы вдвоем туда пойдете, – замечаю я, наматывая себе вокруг запястья бумажный браслет.
      – Да-а, хорошо, если б вдвоем! Только Поппи уезжает домой на похороны.
      Бумажный браслет сваливается у меня с руки и, упорхнув, падает на пол.
      – На похороны? Боже мой, что случилось?!
      – В эти выходные у ее матери умерла одна из собачек. Поппи считает, что это естественная смерть, но ее мать убеждена, что это было убийство. Помнишь Альберта, терьера с неправильным прикусом и воспалением мочевого пузыря? Так вот, старик вечно был недоволен им в последнее время, потому что тот писал в его тапочки. – Она вздыхает. – А теперь вот все кончено.