Мы были суворовцами

Самым хитрым и умным "сачком" среди нас был Витя Гузеев. Как только начиналось построение на физзарядку, так среди нас не оказывалось нашего Гузея! Долго наши старшины не могли понять, куда же прячется этот шустрый, маленький Гузеев? Он, будто бы прикрытый шапкой-невидимкой, исчезал при общем построении. И все же он попался. Оказалось, его "шапкой-невидимкой" была обыкновенная суворовская шинель самого высокого из нас - Вали Баканова. Как только раздавалась команда на построение, наш Витек быстро нырял в шинельную, становился под вешалку, на которой висел длинный ряд шинелей, прикрывался самой большой и стоял не шелохнувшись, пока не стихнут голоса. Наш Гузей, конечно же был наказан, хотя командир роты во всеуслышанье отметил его находчивость и умение маскироваться.
      Самое смешное и курьезное состоит в том, что Витя Гузеев всю свою суворовскую и курсантскую жизнь категорически игнорировал утреннюю физзарядку, хотя, повзрослев и вытянувшись, увлекся, как и все мы, спортом, стал отличным спортсменом. Он был хорошим гимнастом, отличным штангистом, хорошо играл в футбол. Вряд ли теперь не то что шинель - плащ-палатка последнего размера прикроет этого могучего, гренадерского роста полковника Виктора Ивановича Гузеева.
      После утренней физзарядки - заправка коек, туалет, обязательное, неукоснительное обливание холодной водой, приведение в порядок помещения, своего обмундирования. После 2 - 3 уроков - второй завтрак. А после всех уроков в классе - занятия на воздухе: час строевой подготовки, остальное время - спортивные игры, в основном лапта, городки, "чижик".
      Поначалу, во дворе НИМИ, у нас не было ни спортивного плаца, ни спортинвентаря, даже спортплощадок. В то время, когда мы, мелюзга, занимались своими детскими играми во дворе, сражались на деревянных саблях, играя в войну, наши старшие товарищи занимались серьезным делом.
      В училище была своя небольшая конюшня и около двух десятков строевых лошадей. И наши старшенькие с форсом гарцевали на них, ездили то рысью, то галопом, брали барьеры. Под руководством опытного кавалериста, капитана Тимошенко, они занимались конным спортом. А в свободное время обихаживали своих пегих, вороных или белых лошадок, чистили их стойла, конюшню, кормили. За старшими ребятами уже числилось оружие - настоящие винтовки системы Мосина образца 1898/30 года, и они уже ходили на стрельбище.
      2. Дронов - наш друг и будущий кинорежиссер
      Так как кино демонстрировалось в училище только по субботам и воскресеньям, в будние дни офицеры-воспитатели "крутили" нам диапозитивы или пленки на стареньком кинопроекторе. Сказки "Три поросенка", "Маугли", "Дикие лебеди" тоже пользовались у нас популярностью. Но этих пленок и диапозитивов было слишком мало. И тогда у Вити Дронова из старшего подготовительного класса созрела идея создать свой кинопроектор и свой фильм. Патрон с лампочкой, шнур с вилкой пришлось выклянчить у старшины, картонный ящик - не проблема. Долго возился с механизмом увеличения и передвижения ленты, но после долгого, солидного осмысления все же добился своего. Рисовали на ленте простой бумаги рисунки, промасливали ее своей порцией сливочного масла со второго завтрака и - кино!
      Дронов сам был неплохим рисовальщиком, а тут еще ребята его отделения, увлеченные Витиной идеей, видя его неказистое детище, его проектор, готовый к работе, помогли разработать шутливый сценарий будущего фильма и нарисовать на бумажной ленте необходимые рисунки. Через некоторое время мы просмотрели свой фильм под названием "Наши клички". "Пропечатали" в этом фильме и офицера-воспитателя Павла Григорьевича Белобровца, во взводе которого в творческих муках рождался этот "фильм". Однажды Павел Григорьевич написал в ротную стенгазету статью, в которой резко критиковал своих подчиненных. Критика была справедливой, но ребята были уязвлены не критикой, а анонимностью автора. Ведь всем было известно, кто написал статью, зачем же скрывать свою фамилию под псевдонимом "Око"? Так и, прилипло "Око" к старшему лейтенанту Белобровцу. На одном из вторых завтраков было молоко в бутылках, ребята посдирали с бутылок этикетки и, отрезав в слове "молоко" первые три буквы, расклеили оставшиеся бумажки со словом "око" в коридоре, классе, даже на качающемся маятнике больших часов, стоявших в главном училищном коридоре...
      Мог ли тогда, летом 1944 года Витюша Дронов даже подумать о том, что это его случайное увлечение станет впоследствии делом и смыслом его жизни? Ныне Виктор Иванович Дронов, подполковник запаса, режиссер и кинооператор военной студии. На его счету немало научно-популярных фильмов о космических спутниках связи, учебных фильмов, на которых учатся и воины Советской Армии, и курсанты военных училищ, и даже слушатели академий.
      Наш Дроныч всегда был с фотоаппаратом, и обычно ребята просили его сфотографировать их. А кому Витя отказывал? И я часто бессовестным образом эксплуатировал безотказность и доброту Виктора, хоти и не был его другом.
      Когда он только успевал отпечатывать сотни фотографий своих просителей? Ведь на нем лежало столько обязанностей и всевозможных общественных, комсомольских поручений и нагрузок.
      Годы не изменили нашего Дроныча. Такой же мягкий, деликатный и безотказный. Всегда поможет и в беде, и в повседневной жизни. Какое счастье иметь таких друзей!
      3. Экскурсии
      Очень часто мы совершали дальние прогулки в центральный городской сад или к речке Тузловке, что протекает у подножия холма, на котором стоит наш город Новочеркасск - столица Донского казачества. Или ходили на обширный травяной луг за Тузловкой, где раздевались до трусиков и играли на траве, устраивали различные состязания. Купались в неглубокой реке, бесстрашно ловили здоровенных раков (их в ту пору было превеликое множество). За лето большинство из нас научилось плавать, и под бдительным оком офицеров, старшин, а также наиболее развитых своих товарищей мы барахтались в теплой воде. Дисциплина во время купания была жесткой. Одно отделение купается 15 минут, другие лежат на солнышке, загорая и наблюдая за купающимися, терпеливо ожидая своей очереди. Как только последний из купавшихся выходил из воды и ложился в отведенном отделению месте, раздавалась команда: "Второе отделение, в воду!" и мы с шумом и криком устремлялись к воде.
      Иногда мы ходили на экскурсии по предприятиям нашего города. Один раз мы побывали в городской типографии, где печатались настоящие газеты, разные брошюры, потом посетили стекольный завод, побывали на заводе револьверных станков, где работало очень много молодежи, наших сверстников - ребят и девчат лет 15 - 16-ти. Они работали на различных стайках, ковали Победу вместе со взрослыми, работая для фронта. Мы с любопытством смотрели на их работу, завидовали их умению делать настоящие детали к настоящим станкам. Нам тоже очень хотелось стать полезными Родине, и мы завидовали этим ребятам. А юным работягам, смотрящим с высоты своего рабочего положения на нас, сытых, в красивой форме, очевидно, также было завидно. Мы это прекрасно чувствовали и понимали.
      С большой охотой мы посещали госпитали, где лежал раненные на фронте воины, и хотя вид искалеченных войной людей был нелегким зрелищем для детской психики, выступали со своими концертами на маленьких, временных сценках госпитальных клубов, переполненных ходячими ранеными и выздоравливающими. А для неходячих, прямо в палатах, пели песни, читали свои стихи.
      Надо было видеть, с каким удовольствием и вниманием смотрели перебинтованные, покалеченные войною люди, совсем еще молодые, и перешагнувшие зрелый возраст - на свое будущее в суворовской форме, как мягчали суровые лица, разглаживались жесткие морщины, как теплели глаза!..
      4. Мой дорогая мама
      В одно из воскресений лета ко мне подбежал кто-то из моих товарищей и сообщил неожиданную новость: ко мне приехала моя мама и ожидает меня в комнате для свидание В груди ощутился какой-то холодок, я неожиданно для себя разволновался и опрометью бросился туда. За восемь месяцев пребывания в училище, честно говоря, я не очень-то скучал по маме. Она была далеко, новизна каждодневных впечатлений, дружный и шумный ребячий коллектив, учеба как то заслонили самое дорогое для меня существо, на свете, короткие письма из дома были не в счет. С робостью я переступил порог комнаты, полной народа, где стоял веселый шум, сделал несколько шагов и стал глазами искать среди посетителей маму и не нашел ее! Я, грешным делом, подумал, что это розыгрыш моих друзей, резко повернулся и хотел выбежать из комнаты. И тут у самых дверей я увидел мою красивую маму! Она стояла у двери, изумленно глядела на меня, молча улыбалась и плакала. Так мы стояли несколько мгновений друг перед другом, затем я оказался в ее объятиях. Она смеялась сквозь слезы, ощупывала меня, вертела в разные стороны и даже зачем-то понюхала мою стриженую голову. Она узнавала меня и не узнавала! Перед ней все же был ее сын, ее сорванец Николка, розовощекий, пухленький, в аккуратной суворовской форме.
      Холодок отчуждения быстро прошел, мы смеялись, вспоминая прошлое, рассказывали, перебивая друг друга, про свое житье Мама привезла из дома кучу новостей, и все хорошие. И живут они распрекрасно (?), и по карточкам все дают: хлеб, крупу и даже сахар. Так что нечего за нее беспокоиться (мама, конечно же, лукавила, и я это прекрасно понимал). Самая сногсшибательная новость, привезенная мамой из дома, - наша Раиса принесла потомство: двух козлят - Борьку и Люську! Я, в свою очередь, захлебываясь, рассказывал маме, какие у меня славные товарищи, героические офицеры-воспитатели, как здесь все замечательно и как мы хорошо живем. По моей розовощекой физиономии мама понимала, что это все так и что ее сын не врет.
      Я глядел на свою красивую маму, отмечая новые морщинки на ее прекрасном лице (в ту пору быстро старели наши мамы), замечая усталость в ее глазах... Чуть позже я узнал, с каким большим трудом отпросилась она с работы на двое суток, чтобы съездить и проведать свое чадо, по которому очень истосковалась, с каким трудом влезла в переполненный вагон-теплушку и ехала до Новочеркасска с двумя пересадками. Кто ездил в ту пору по железной дороге, тот прекрасно знает, что это такое.
      Несколько часов свидания с мамой пролетели, как одна минута, и она стала собираться в обратную дорогу. Я проводил ее до центрального выхода и долго смотрел ей вслед, пока она не скрылась за поворотом. Она шла, часто оглядывалась и плакала. И у меня на душе было нехорошо. Все же я был еще ребенок. Чувствуя комок в горле, я побежал к себе наверх, заперся в шинельной и, уткнувшись в полу чьей-то шинели, дал волю слезам. Тогда только я понял, почему мои товарищи по роте после отъезда родителей, приезжающих проведать их, запирались в шинельной.
      Но жизнь брала свое. В хороводе быстротекущих дней детская печаль быстро забывалась, а слезы высыхали.
      5. Из книг в жизнь
      Именно в первый год учебы я пристрастился на всю жизнь к чтению. Первой была толстенная книга под названием "Водители фрегатов". Джеймс Кук, Крузенштерн, Дрейк буквально очаровали меня! Мог ли я тогда предположить, что более четверти века спустя буду ходить теми же курсами, какими ходили эти отважные мореплаватели, что и над моею головою так же, как и над их будет таинственно мерцать в ночном небе Южный Крест, что сердце мое будет также трепетать при виде далекого берега после долгих, тяжких месяцев плавания по пустынному океану. Мыс Горн, Мыс Доброй Надежды, Гренландия и айсберги Антарктики, пролив Дрейка и Великий океан - в каких самых фантастических снах мальчишке могло присниться такое, что много лет спустя стало моей повседневной жизнью на долгие годы! Именно в морях начал я писать эти воспоминания, уступив просьбам младшей сестренки Вали, просившей рассказать ей о моем детстве, о котором она ничего не знала. Весной 1980 года, идя к берегам Антарктиды, мы попали в жесточайший шторм, длившийся неделю. В этом памятном мне урагане я и начал писать, за два месяца написал, а потом и отослал сестренке свои первые тридцать листов убористого текста. И на восемь лет забыл о написанном...
      К числу первых прочитанных книжек относится "Они сражались за Родину". Первые главы романа, вышедшие в 1944 году, я читал с упоением, буквально проглотил ее, все понял и осознал, ибо был очевидцем тех боев, в тех местах, где воевали шолоховские герои - Лопатин, Стрельцов. Я был очарован и сочной, колоритной речью персонажей романа. На этом языке, сколько себя помню, говорили все окружающие меня люди: и родственники в хуторах и городках края, в котором я родился и вырос, и знакомые шахтеры, и вовсе незнакомые люди.
      С тех лет мой великий земляк стал моим любимейшим писателем, имя которого произношу с благоговением.
      Книгочеев в нашей роте было много, с книгами мы не расставались ни днем, ни ночью. Брали их в наши дальние прогулки, чтобы почитать на природе, пряча их под нашими гимнастерками, так как держать книги в строю не разрешалось. А на ночь клали их себе под подушку.
      6. Первая любовь
      Другим увлечением тех детских лет, начавшимся весной 1944 года, была музыка. Одни записывались в струнный оркестр, тренькали на балалайках, мандолинах, а мне почему-то понравился рояль - этакое черное, как жук, несуразное чудище, из которого можно извлекать музыку. Может быть, тут сыграло мальчишеское, а может, неосознанное еще классовое самолюбие: неужели дворянам и прочим буржуям из фильмов можно играть на рояле прекрасную музыку, а нам, детям рабочих и крестьян, нельзя? Тресну, а научусь играть на рояле не хуже того киношного белого офицера! Мальчишеская самолюбивая цель вскоре переросла в стойкое и долгие увлечение. Но здесь меня поджидала беда, которая чуть было не погубила мой интерес к музыке. Неожиданно для себя я влюбился в нашу преподавательницу музыки Галину Макаровну Листопадову. Когда я впервые открыл дверь класса, куда пришел проверить свой слух и музыкальные способности, я буквально остолбенел! Мне навстречу шло дивное существо, так поразительно красива была совсем еще молоденькая наша преподавательница, стройная, тоненькая, как березка.. Я не мог оторвать глаз от ее лица, от ее огромных черных глаз под тоненькими стрелками бровей.
      На первых нескольких занятиях я не понимал, что со мною происходит. Вроде бы и соображаю нормально, как и все мои товарищи по роте, а приду на занятия к Галине Макаровне, ничего не идет в голову, никакие объяснения не лезут в мою башку, чувствую себя балдой и от этого еще больше теряюсь. Страшно хотелось глядеть на ее лицо, в ее огромные, черные глаза под соболиными бровями. Но я не мог поднять свой взор, боясь, что она заметит в нем изумление, восторг, все поймет и рассмеется. А когда она своими тонкими изящными пальчиками пыталась поправить мои пальцы, с обкусанными ногтями и заусеницами, неумело нажимавшими клавиши, я конфузился, отдергивал руку, краснел и еще больше терялся. Постепенно я пришел к мысли, что я просто, как последний слабак, как хлюпик, влюбился в эту девушку и ужаснулся. А тут еще мой горький жизненный опыт подтвердил великий грузинский поэт Шота Руставели в своей поэме "Витязь в тигровой шкуре", которую я только что одолел и все хорошо понял. Надо же, Автандил, такой героический парень, храбрейший витязь, на протяжении долгого времени мучается из-за какой-то девчонки! Ему бы бить персов, напавших на его любимую Грузию, а потом идти на помощь Дмитрию Донскому, в его борьбе с проклятыми татарами, а он терзается, переживает из-за этой самой любви!
      И ведь недаром мудрый Шота горько предупреждает в своей толстенной поэме:
      Будь от женщины подальше, хоть и труден сей обет.
      В душу влезет; завладеет, от нее спасенья нет!
      И внезапно вам изменит...
      Горе женщине доверить хоть какой-нибудь секрет.
      И, чтобы избавиться от своей слабости и быть в собственных глазах мужчиной, я решил бросить занятия по классу фортепиано и заняться балалайкой. Тоже ведь музыкальный инструмент, хоть и о трех струнах. Но не тут-то было! Наш "папа" Маняк зорко следил за каждым своим сынком и, прознав, что я перестал посещать уроки музыки, вызвал меня в канцелярию и провел тщательное расследование. Объяснить ему суть дела, значит расписаться в своей слабости, и я стал плести какую-то чепуху. Маняк подвел итог расследования: "Ты отъявленный лентяй, да и к тому же неблагодарный поросенок. Встать! За мной шагом марш!" - скомандовал он решительно. Зная, куда он меня поведет, я уныло поплелся за ним.
      Сдав отъявленного лентяя улыбавшейся Галине Макаровне, Маняк стал о чем-то говорить с ней и я не узнал его голоса! Что может сделать только лишь присутствие молодой, красивой девушки с настоящим решительным и храбрым командиром!
      С этого дня произошло мое "выздоровление". Я стал спокоен, внимателен к объяснениям Галины Макаровны и уже не отдергивал своих пальцев, когда она поправляла их на клавишах. А однажды я заметил, как исподтишка зыркал на нее мой товарищ Толик Бородаенко, который также занимался у Галины Макаровны, и какое у него было восхищенное выражение глаз. И другие ребята постарше нас с Толиком были поражены тем же самым "недугом". В этом я точно убедился.
      Но Галина Макаровна была тонким педагогом, со всеми была ровна, терпеливо обучала нас музыкальной грамоте, заставляла развивать пальцы разными гаммами, арпеджио, сокрушалась над видом ссадин и царапин на наших пальцах. Обычно она играла какую-нибудь красивую мелодию, просила выбрать из сыгранного, что кому понравится, а затем уже шел разговор о выбранной тобою мелодии и разучивание. Она прекрасно играла, и мы часто просили ее сыграть что-нибудь красивое. Так мы, благодаря Галине Макаровне Листопадовой, вплотную познакомились с произведениями Глинки, Чайковского, Бетховена и других великих музыкантов мировой музыкальной классики.
      Трудовой, напряженный день кончался вечерней прогулкой, вечерней перекличкой и пением гимна. В 1944 году государетвенным гимном вместо "Интернационала" стал другой гимн, с иной музыкой и обязательным пением на вечерней поверке. Вся Красная Армия, исключая, конечно, фронтовые соединения, участвующие в боях, все военные подразделения в тылу, в одно и то же время пели Гимн Советского Союза.
      И над засыпающим городом далеко разносилась величавая мелодия, сотни мальчишеских голосов исполняли торжественный Гимн.
      7. Встречи с героями
      ... Нашими кумирами, конечно же, были фронтовики. Сколько рассказов перечитали мы о наших героических бойцах и командирах, воевавших на фронте! В то время массовым тиражом печатались листовки с грифом: "Прочитал - передай товарищу!" И мы жадно читали каждую такую листовку - весточку о наших воинах-богатырях, проявлявших чудеса героизма на фронтах Великой Отечественной войны. Как жаль, что забыт этот опыт агитации и пропаганды военных лет. На листовках, в брошюрах сжато обобщался героический опыт воевавшего народа, его героев, лучшие образцы поэзии и прозы. Ведь и Василий Теркин, и бравый солдат Швейк, и великий комбинатор Остап Бендер, и шолоховские герои пришли в народ из этих сереньких брошюрок фронтовых лет!
      ...А вот видеть фронтовиков живыми, всамделишными, приходилось редко. Они скромно делали свое дело, ходили в атаки на ненавистного врага, умирали или залечивали свои тяжкие раны в тыловых госпиталях. Мы ловили каждую возможность пообщаться с ними или поговорить, когда встречали их на улицах города. Вспоминаются две встречи с фронтовиками. Однажды, играя в городском саду, мы увидели бравого молодого моряка, гулявшего по аллеям сада. Мы тут же окружили его, позабыв наши игры. Густая ребячья толпа буквально облепила молодого героя. Мы галдели, умоляя его, явно смущенного нашими горячими просьбами, рассказать, где и как он воевал с фашистами на фронте. Наконец он сдался, сел на скамью, надолго задумался и стал рассказывать. Каждый из нас старался протиснуться к нему поближе, потрогать его форменку или просто прикоснуться на миг к нему. Мы ловили каждое его слово и жадно разглядывали его медали "За оборону Одессы", "За оборону Севастополя", "За оборону Сталинграда", "За отвагу"! Мы понимали, что это такое! Перед нами был настоящий герой, и он был для нас богом и даже выше бога, ибо мы прекрасно осознавали, что значит побывать в таких кострах, как Одесса, Севастополь, Сталинград и остаться в живых!
      В июле 1944 года мы прознали, что в городе находится настоящий Герой Советского Союза. Немногие, видевшие его, рассказывали, что это был совсем еще молодой майор без одной руки. Нам всем, конечно же, хотелось повидать всамделишного Героя и, поговорить с ним, и счастливый случай улыбнулся нам. Идя как-то из города в свое расположение ротной колонной, мы издали увидели идущего навстречу нашему строю майора без правой руки. На груди его ярко на солнце горела Золотая Звездочка. Это был он! По строю от головы и до хвоста колонны прошелестели слова: "Братцы, это он, Герой!". Офицер-воспитатель по какой-то причине отстал от нас и плелся сзади. Нужно было самим принимать решение. У нас молниеносно созрел план - нам надо самим, самостоятельно поприветствовать Героя! Единая коллективная мысль, быстрый шепот от хвоста колонны к голове: "Пусть Валька Баканов командует!" Раздался звонкий мальчишеский голос: "Р-ро-та, строевым! Смир-рно! Равнение на Героя!". Майор смущенно приложил левую руку к головному убору и произнес: "Здравствуйте, товарищи суворовцы!".. Ликующее, благодарное: "Здравия желаем, товарищ майор!" - пронеслось по улице.
      Мы шли в нашем суворовском строю строгие и торжественные, совершенно не задумываясь над этим фактом - одно поколение, израненное, покалеченное в боях за Родину, встречает свое будущее с алыми погонами на плечах, готовое и к будущим сражениям, и к подвигам.
      Еще один интересный случай есть в повести Бориса Васильевича Изюмского "Алые погоны", произошедший с одним из моих товарищей. Юный суворовец, идя по городу, отдал честь полковнику. Тот не ответил на приветствие. Мальчишка, перебежав на другую сторону улицы, обогнал полковника, вновь перебежал на его сторону и отдал приветствие во второй раз и опять без взаимности. Тогда возмущенный суворовец обратился к офицеру: "Товарищ полковник! Я Вас по-приветствовал два раза! А Вы не ответили, как требует Устав". Полковник с удивлением оглянулся и увидел перед собою пацана в суворовской форме. Он на полном серьезе попросил у него прощения и дал ему пять рублей на мороженое. Будущему полковнику Васе Сердюку было в ту пору восемь лет. Впрочем, такой случай мог произойти со многими из нас. Там мы были воспитаны.
      8. Каникулы
      ..Выполнив годовую учебную программу нашего обучения к осени 1944 года, командование сочло возможным отпустить нас домой (у кого он был) на десятидневные каникулы. Какой фурор произвели юноши и мальчики в черной суворовской форме в маленьких городках, поселках и станицах нашего края! Прохожие на них оглядывались, ребятня шла следом, вбирая на нас, как на экзотических животных. Нам, конечно же, было приятно всеобщее внимание. Родные тянули нас к своим родственникам и знакомым, а те к своим. Нас даже ощупывали - вправду ли этот мальчик, подтянутый и аккуратный, с начищенными пуговицами на мундирчике, с надраенными ботинками, год назад был хилым заморышем? Моя бабуля затащила меня даже в Церковь. Какой там был переполох! Хор певчих перестал петь, поп-батюшка на полуслове оборвал свою молитву, бабы и старушки даже крестились на меня, шепча: "Господи, иже еси, ангелочек спустился на землю!" А "ангелочек" в великом смущении поспешил ретироваться на свежий воздух. Знакомые мальчишки и мои друзья буквально смотрели мне в рот, исполняя все мои желания. Мои акции подскочили на невиданную высоту, когда я при случае подошел к пианино, стоявшему в фойе местного клуба, и вместо того, чтобы пробарабанить кулаками по клавишам, как бывало раньше, сел и сыграл простенький вальс.
      И так на протяжении десяти дней. Мы гордились своим званием, достойно носили свою суворовскую форму. И если был искус поддаться уговорам старых друзей и попроказничать, совершить набег на чужой сад или огород, мы снимали свою форму, превращаясь в дерзких атаманов мальчишеских ватаг.
      Наши мамы были горды своими сыновьями, а некоторые из них до того были переполнены этой гордостью, что иногда шикали на его младших братьев: "Чего расселся, чего ковыряешь в носу? А ну-ка, почисть ботинки будущему генералу!" ...
      9. Переезд
      Новое здание, куда мы переехали, занимало обширную территорию, имело свой плац, большой участок земли с плодовым садом и огородом, много подсобных помещений. Оно находилось в центре города. Через дорогу - городской стадион, за ним драматический театр, тут же неподалеку городской сад. Через дорогу музей Донского казачества, куда нас часто водили, а потом мы, позрослев, и сами бегали, вход для нас был бесплатным. Близко находился и Дом офицеров, куда нас часто водили на различные концерты и культмероприятия.
      И речка Тузловка с полюбившимся лугом была в десяти минутах ходьбы.
      Новое жилище оказалось для нас тесным, зато здесь было паровое отопление во всем здании, стекла во всех окнах, теплые туалеты на всех этажах. Особенно мы остались довольны нашим небольшим актовым залом, временно превращенным в училищный клуб, который мы называли Суворовским залом. Это был еще и исторический зал: в нем вел переговоры Председатель Военно-Революционного комитета Донской области Подтелков с господами из Войскового Круга Дона 10 января 1918 года. Особенность нашего Суворовского зала состояла в том, что все его стены от пола до потолка были разрисованы картинами суворовского содержания. Колонны суворовских войск переходили с одной стены на другую. Здесь и штурм Измаила, и Чертов мост, и изречения великого полководца, которые мы, конечно же, знали наизусть. Все то, что рисовала буйная фантазия наших доморощенных художников из старших рот в многочисленных плакатах, наглядных пособиях, как будто было перенесено на стены Суворовского зала! Мы любили наш актовый зал, здесь демонстрировалась кинофильмы, проводились торжественные собрания, концерты и балы, различные культурные и спортивные мероприятия.
      Вскоре училище пополнилось группой новых, талантливых педагогов. Математик Совайленко Василий Климентьевич, офицер-воспитатель Хованский Георгий Федорович, отозванные с фронта, историки Изюмский Борис Васильевич и Костяк Евгений Николаевич пришли к нам из госпиталей после тяжелых ранений.
      10. На досуге
      В свободное время мы занимались в различных кружках. Было несколько хоров, и самым популярным из них был хор самых маленьких суворовцев. Хоры отлично спетые, ими руководили опытные хормейстеры. Быстро организовался большой струнный оркестр.
      Спорт к этому времени находился в зачаточном состоянии. Училищный спортивный руководитель Дорошенко, прибывший к нам в училище весною 1944 года в своем буденновском остроконечном шлеме, конечно же, не в силах был один наладить спортивно-массовую работу при скудном арсенале спортинвентаря. Крикливый, не сдержанный на язык, он не внушал уважения ни как спортсмен, ни как человек. По-видимому, он не обладал и организаторскими способностями. Ну да Бог с ним, будем к нему великодушны, вое же он пытался что-то организовать, как-то наладить спортивно-массовую работу среди нас. Он ведь стоял у истоков настоящего, массового спорта в училище, у истоков наших больших спортивных успехов и побед. Зиму 1944 года мы встретили значительно окрепшими, хотя еще и болели различными детскими болезнями, но гораздо реже, чем раньше. Простудные заболевания резко сократились: физическая закалка, обливание холодной водой по утрам, частое пребывание на свежем воздухе и твердый распорядок дня сделали свое благотворное дело.
      1944 год останется примечательным штрихом в истории суворовских училищ. Несмотря на жестокую войну, разлившуюся по всему миру своим кровавым потоком, оказывается, весть о суворовских училищах в СССР проникла во все концы света и отовсюду суворовцам стали писать их сверстники, мальчишки и девчонки: Этли, Джим, Мэри, Ника и даже Чан-Су-Лин. Об этом также поведал в своей книжке "Суворовцы" упомянутый, мною выше писатель И. Д. Василенко. В одной из глав под названием "Заграничные друзья" он приводит письмо девочки Эдны Парсонс из Ист-Динской классической школы Синденфорд Глочестер и ответ ей суворовца-новочеркассца Игоря Ильницкого.
      ... Где вы сейчас, наши дорогие заграничные современники, мальчики и девочки огненных 40-х годов? Живы ли вы, здоровы? Может быть, перелистывая семейные альбомы или перебирая фамильные бумаги, ваши внуки невзначай наткнутся на старую, пожелтевшую фотографию с изображением мальчика в незнакомой им форме или старое-престарое письмо на незнакомом языке? Может быть, они поинтересуются у своих бабушек и дедушек историей этих фотографий и писем?
      И тогда они поведают своим внукам, как в те далекие годы детская дружба, взаимная симпатия и доброжелательность были сильнее всех фронтов и огненных дуг. И они с полным основанием и уверенностью могут сказать своим внукам, как и мы говорим своим: "Дети! Вы наша надежда, дружите, уважайте друг друга! И тогда не будет ни ракет, ни войн, ни вражды между нами!".
      ... Ах, если бы ты знала, сестренка, как нас приобщали к театру! Это была потеха! Начиная с осени 1944 года (и на многие годы вперед), почти каждое воскресенье, все училище строем, под духовой оркестр, шло в театр или на концерт в Дом офицеров. На наше детское несчастье (а скорее всего, на великое счастье) в нашем городе совсем недалеко от нашего училища находился городской театр, и он был нашим шефом. А нам, мальчишкам, страшно не хотелось идти в театр. Нам бы побегать, поиграть на улице, к тому же ко многим из нас стали наведываться мамы, родственники и, конечно же, приезжали с набитыми сумками, в которых были немудреные гостинцы. Обыкновенный початок кукурузы, яблоко, горсть тыквенных семечек, петушки на палочках ценились гораздо выше наших училищных пончиков и пирожков. И вот тут начинался "театр"! Оказывалось, то у одного, то у другого болит нога, и он не может идти. У десятка розовощеких, отнюдь не больного вида крепышей разыгралась к этому времени мигрень. Несколько мам самым решительным образом требуют отпустить своих чад на два-три часика под свое крылышко. Разве ж это порядок? Окруженный толпою мам, галдящих юных подчиненных, ротный не знал, что делать? Сорвать такое мероприятие он не имел права, с него за это самому голову сорвет строгое училищное начальство, которое тоже идет в театр. И он находит единственно правильное решение: "Рота, смирно! Прекратить галдеж! В колонну по четыре становись, в театр шагом мар-рш! Мамам тоже в театр, сумки и авоськи можете взять с собой...".