Для тех, кто умеет читать - Угрюмое гостеприимство Петербурга

– Доброе утро, дядя, – ответил Дмитрий приветливым бодрым голосом.

– Эх, минули те дни, когда я был молодым! – улыбнулся граф Воронцов. – Ну, дружок, как ты?

– Прекрасно, дядя, – сказал Дмитрий. – А где Ричард?

– О, он отправился гулять, – ответил Воронцов.

– Прекрасная погода для прогулки, – заметил Дмитрий, взглянув в окно: хлестал ливень.

Он внезапно вспомнил, как вчера проигрался в карты ротмистру Балашову, которого встретил, когда уезжал из заведения на Фонарной.

– Я, дядя, вчера был в ресторане, – солгал он, – мы там с Борисом и ротмистром Балашовым сидели.

– Так. – Граф внимательно посмотрел на племянника, ожидая, что тот попросит у него денег.

– Мы плотно поужинали, – продолжал Дмитрий, – и я… – он немного замялся, – в общем, Балашов за меня заплатил…

– А, ну не беспокойся, Дмитрий, – расплылся граф в понимающей улыбке, – и сколько он у тебя… за тебя заплатил?

– Двадцать восемь рублей, – произнес Дмитрий слегка сконфуженно. Весьма солидная сумма для обеда в ресторане.

– Не беда, сегодня же ему их вышлем, – ответил Воронцов.

– Спасибо, дядя, вы очень добры.

– Ты, я надеюсь, не стал интересоваться здоровьем его батюшки? – спросил граф.

– Ах, я забыл, Александр Дмитриевич ваш близкий друг, – произнес Дмитрий. – А что, он плох?

– Был плох весною, в мае схоронили.

– Как печально!

– Хороший человек был, – сказал Владимир Дмитриевич, – статный, благородный, честный и верный отечеству. На похороны в Покровское весь Петербург собрался: даже князь Суздальский приехал. Он-то уже совсем стар и никуда не выходит.

– Помню, ребенком вы с отцом возили меня в Покровское, – вспомнил Дмитрий, – мы тогда с Романом Александровичем и Петром Андреевичем много шалостей устраивали на природе. А что, его в Покровском положили?

– Да, он так хотел, – кивнул Воронцов, – никогда таких похорон не видел. Чтобы в деревню столько мундиров, столько орденов. Но Александр Дмитриевич, конечно, был того достоин. Ему – ему! – Мойка обязана гранитом, при нем Казанский собор был освящен. Его Александр послал к Наполеону. Я помню, он рассказывал, это тогда Бонапарт его спросил кратчайшую дорогу до Москвы.

– И что ответил Балашов? – поинтересовался Дмитрий, который прекрасно знал эту историю, но любил слушать ее в дядином исполнении.

– «Есть много дорог, государь, – сказал он. – Одна из них ведет через Полтаву», – процитировал Владимир Дмитриевич. – А как он настоял на избрании Кутузова главнокомандующим! А как сражался на Бородинском поле!

– А не он ли был одним из судей, приговоривших участников восстания к острогу? – резко спросил Дмитрий.

– Он был одним из судей, благодаря которым они получили самый мягкий приговор, – твердо ответил Воронцов. – Он был мой друг, и я скорблю о его смерти. Все меньше и меньше остается нас, чьи портреты населяют галерею двенадцатого года[23]. С каждым годом уходит в бездну «могучее, лихое племя». Уж двадцать пять лет прошло, мы состарились с годами. Настанет миг, и все мы канем в Лету.

– Ну что вы, дядя, – отозвался Дмитрий, – вам еще жить много-много лет!

– Тут днями ко мне написал мой старый друг Денис Васильевич – ты его, конечно, помнишь – он в детстве был твоим кумиром.

– Конечно же! – воскликнул Дмитрий. – Настоящий гусар! Я всегда хотел быть на него похожим. И что он?

– Он прислал мне свое стихотворение, написанное двадцать лет назад:

Где друзья минувших лет,

Где гусары коренные,

Председатели бесед,

Собутыльники седые?[24]

– Это одно из моих любимых его стихотворений, – заметил Дмитрий.

Владимир Дмитриевич продолжал:

А теперь, что вижу? – Страх!

И гусары в модном свете,

В вицмундирах, в башмаках

Вальсируют на паркете!

– Вы слишком строги к нашему поколению.

– Но ведь и правда, – грустно произнес Владимир Дмитриевич, – вы поколение беззаботное, шальное, иное дело – наш безумный век, где долгом и отвагой человек спасал от гибели Отечество родное.

– О, дядя, да и вы поэт! – воскликнул Дмитрий.

– И правда, на старости лет стихами заговорил, – засмеялся Воронцов. – Какие планы на сегодня у тебя?

– Я думал быть с визитом к Ланевским, – лукаво улыбнулся Дмитрий.

– Повеса! – ласково сказал граф. – Неужто снова загорелся страстью к Софье?

– Я, право, не спешил бы говорить, – оправдывался Дмитрий, – а впрочем, к чему скрывать от вас? О да! Она обворожительна, не правда ль?

– Ты прав, дружок, Sophie est v?itable ange?[25], – сказал Владимир Дмитриевич, – но берегись: пока ты был в отъезде, к ней стал бывать Константин Болдинский. Как я заметить мог, его намерения серьезны.

– Не более серьезны, чем мои.

– Ах вот как? Так ты решил жениться?

– Я подумал… – Дмитрий замялся.

– Не рановато ли – без малого в двадцать один год?

– Поймите, дядя: я, кажется, влюблен!

– Влюбленность – вещь благая, но запомни: последствия плохие могут быть, – назидательно произнес Владимир Дмитриевич. – Ведь если ты не женишься на Софье…

– Женюсь на ней, коль это будет должно! – воскликнул Дмитрий. – А Костя – он мой друг, он все поймет.

– Друзья – прекрасно, но это – дело чести. А честь не знает ни дружбы, ни любви, – сказал граф. – Ступай, дружок. Мой привет Ланевским. Нет, подожди. Вот сто рублей – чтоб в следующий раз не встал из-за стола ты должником.

Дмитрий поблагодарил дядю, заглянул в кабинет, где написал письмо Роману Балашову, после чего отправился к Ланевским.

Глава 7

Друзья за чашею, соперники в любви

Отныне вас врагом своим считаю,

Свою перчатку вам в лицо бросаю.

И в ужасе передо мною трепещите,

Коль жизнью хоть немного дорожите.

От автора

Ланевские жили на Мойке, в двух шагах от дома Воронцова, и Дмитрий решил предпринять короткую прогулку.

В дверях его встретил дворецкий Порфирий и проводил в гостиную. Там были княгиня Анна Юрьевна, Мария, Софья и – Константин Болдинский. Они о чем-то оживленно беседовали.

– Граф Дмитрий Григорьевич Воронцов! – объявил Порфирий, после чего Дмитрий сразу вошел.

Дамы учтиво его приветствовали, Болдинский сдержанно поклонился. До того как граф вошел, он о чем-то увлеченно рассказывал хозяевам, но теперь потерял мысль, сбился и сидел молча. Дмитрий выразил свое восхищение давешним балом и заметил, что его виновница была необычайно хороша.

– Что, впрочем, естественно, – добавил он, – ведь вы, Софья Михайловна, всегда были прекрасны. И теперь, вернувшись из Парижа, я сожалею лишь о том, что столько времени провел в разлуке с вами.

– Благодарю вас, Дмитрий Григорьевич, – произнесла Софья, раскрыв веер и теперь усердно им дирижируя.

– О, Дмитрий, ты много потерял, – веско заметил Болдинский.

– Теперь я это вижу, – грустно ответил Воронцов. – Но может быть, сумею наверстать? – добавил он, устремив взгляд на Софью.

Та еще продолжала размахивать веером и не смотрела ни на него, ни на Константина. Устремив глаза долу, она о чем-то усиленно думала, что-то переживала, улыбаясь прелестной улыбкою, и хранила молчание.

– Разумеется, мы рады видеть вас, Дмитрий Григорьевич, – сказала Анна Юрьевна и тут же поправилась: – Тем более что Константин Васильевич так увлекательно рассказывал нам о поэзии. Вы знали, что он талантливый поэт?

– Поэт? – Воронцов удивленно взглянул на Болдинского. – Друг мой, ты укрывал талант от всех нас столько лет?

– Нет, право, здесь таланту никакого, – отвечал Константин, слегка смущенный, – тем более что стихи я начал писать тому полгода как.

– Но, Константин, теперь тебе не скрыться, – бравировал Дмитрий, – так прочитай же нам свое творенье.

– Ну что ж, прочту, – сказал Болдинский, гордо выпрямившись:

Я никогда не думал быть поэтом,

И никогда я не стремился наугад

Произносить слова об том, об этом,

Рифмуя строки шатко, невпопад.

Но я мечтал о том, чтоб вы узнали

О моей страсти, о моей любви,

Об том, чтоб вы предугадали,

О чем я давеча поклялся на крови.

– Неплохо, – жеманно определил Воронцов, – есть посвящение?

– Я, честно говоря… – Константин смутился и покраснел, перевел взгляд на Софью и сконфузился окончательно.

– Кому бы ни были посвящены эти строки, – дипломатично приняла участие в обсуждении Анна Юрьевна, – я уверена, что эта особа будет чрезвычайно польщена таким посланием.

– Только в том случае, если эта пылкая страсть взаимна, – безжалостно заметил Дмитрий. – Как вы думаете, Мария Михайловна?

– О, я, право, не знаю, – смутилась Мария, – пожалуй, каковы бы ни были эти чувства, ей, вероятно, было бы лестно то обстоятельство, что ей посвящают стихи.

– О, Мария Михайловна, в таком случае позвольте и мне посвятить вам стихотворение! – воскликнул Дмитрий. – У меня как раз родился один экспромт:

Мария, вы – земная суть,

Обворожительны и хороши собою.

И я мечтаю, что когда-нибудь

Вас назову своей сестрою.

Воронцов достиг желанного эффекта: Мария покраснела, Константин помрачнел, а Софья перестала обмахивать себя веером и пораженно посмотрела на новоявленного поэта. И лишь Анна Юрьевна сохранила прежнюю спокойную улыбку и произнесла:

– Дмитрий Григорьевич, а ведь и вы, оказывается, тайный поэт! Я уверена, что мои дочери с детства относились к вам как к брату и принимали вас в семье как близкого родственника.

– Поэзия, Анна Юрьевна, – удел всякого молодого повесы, – заявил Константин, – а потому нет ничего удивительного в том, что юноша двадцати лет или немного более сочиняет стихи.

– А мне всегда казалось удивительным, что молодые люди становятся поэтами, – возразила княгиня Ланевская.

– Они становятся ими, когда влюбляются, – сказал Дмитрий.

– А вы согласны с этим, Константин Васильевич? – произнесла Софья, с интересом посмотрев на Болдинского.

– О, бесспорная истина, – ответил тот.

– Так, стало быть, вы влюблены, – заключила Софья.

– Пожалуй, так, – согласился Константин, слегка смущенный.

– И вы, Дмитрий Григорьевич? – спросила Софья.

– До безумия, – бойко ответил Воронцов, ослепительно улыбаясь.

– Но вы конечно же не скажете о ней? – едко сказала Софья.

– Не вижу причин делать из этого тайну, – беззаботно ответил Дмитрий.

– Вы уже объяснились с нею? – поинтересовалась Софья.

– Готов сделать это немедленно! – воскликнул молодой граф, вставая с места.

– В таком случае вам следует сперва ее найти, – строго сказала княжна, вставая в ответ. – Прошу меня извинить, я вынуждена вас оставить.

И она легкой походкой вышла из гостиной. Мария сделала гостям реверанс и последовала за ней.

– Ах, господа, быть может, чаю? – предложила Анна Юрьевна.

– Прошу не гневаться, сударыня, я обещал увидеться с братом, – ответил Константин, – очень рад был сегодня видеть вас.

– И мы всегда вам рады, Константин Васильевич, – улыбнулась княгиня, – вы желанный гость в нашем доме.

– Покорнейше благодарю, – поклонился Болдинский, – имею честь.

И вышел. В комнате остались только Дмитрий и Анна Юрьевна.

– Как много изменилось в Петербурге, – заметил Воронцов.

– Вы правы, Дмитрий Григорьевич, – согласилась княгиня, – пока вас не было, здесь все переменилось.

– И как преобразилась ваша дочь, – сказал Дмитрий.

– Софья повзрослела, это правда, – кивнула Анна Юрьевна.

– Я хотел с вами обсудить…

– Надеюсь, не любовные дела, – улыбнулась княгиня.

– Нет-нет, – уверил ее Дмитрий, хоть именно об них и собирался говорить.

И они провели час, беседуя об общих знакомых, о городских сплетнях, о балах – словом, обо всяких глупостях; и за время их разговора ни слова более не сказано было о княжне.

Глава 8

Меж двух сердец пылающих третье разрывалось

Всегда с любовью жизнь в противоречье.

Уильям Шекспир

Софья быстрыми шагами направилась в свою спальню, и, оказавшись там одна, она опустилась на кровать, закрыла лицо руками и горько заплакала.

Как, как могла она оставить, забыть свою любовь к Дмитрию? Как он обворожителен, умен! Как храбр и отважен! О почему, почему она придавала какое-то значение словам и уговорам? Как могла она подумать, что Дмитрий, Митя, за которого она всегда мечтала выйти, забыл ее в Париже, разлюбил?

Дура! Как она могла?

Вот он вернулся, страстный и влюбленный. Такой же, как и раньше. Нет! – в сто раз лучше. И он по-прежнему в нее влюблен: сомнений быть не может.

А Константин? Ведь и он в нее влюблен, это видно.

Он красивый молодой человек. Воспитан, обходителен, умен. Застенчив, робок, но прекрасный человек. Он мог бы всю жизнь свою любить ее одну, и ей одной всю жизнь он был бы верен. Но ведь она же, Софья, она его не любит! Она всегда любила одного Дмитрия.

Ах, зачем, зачем Дмитрий тогда уехал? И почему же, почему он не писал? Ну почему он хоть раз в неделю, раз в две недели не мог напомнить о себе? Быть может, он ее не вспоминал? Нет, это невозможно! Как он теперь смотрит на нее, как он глядит, как говорит о ней!

Но Константин, как был он обходителен, какое ей внимание уделял. Как часто к ней с визитом приезжал. Как постоянно он на танцы приглашал. Все слишком далеко зашло. Перед балом в день рождения он пригласил ее на вальс. Она ведь ожидала предложения. Она хотела, чтобы он просил ее руки! И она уж готова была себя ему отдать! Но вот вернулся Дмитрий, и она не решилась танцевать с ним вальс. Она хотела быть женою Константина, ведь за полгода он почти ее пленил. Неужели она его полюбила?

Вошла Мария.

– Сонечка, родная, о чем же ты так горько плачешь?

– О любви! – рыдала Софья.

– Ты его любишь?

– Его – люблю! Которого – не знаю! – в отчаянии ответила Софья.

– Ну перестань же плакать, Соня, давай поговорим, – ласково произнесла Мария.

– Нет, не с тобой я должна поговорить, – сказала Софья, резко вставая с кровати и утирая слезы. – Помоги мне переодеться.

– Куда ты собралась?

– Мне нужно в церковь. Срочно! – воскликнула Софья.

– К отцу Кириллу? – поинтересовалась Мария, вспомнив о духовнике семейства Ланевских.

– На исповедь! Скорее! – возбужденно говорила Софья. – Пойдем со мной, ты нужна мне, дорогая.

Она снова заплакала и бросилась в объятия сестры.

Отец Кирилл был человеком скромным. Когда-то в молодости приняв монашеский обет, он молился Богу в глухом монастыре. Но как-то в монастырь заехал князь Ланевский. Случилось это с двадцать лет тому назад, быть может, года двадцать два. Ланевский был раздавлен, болен и едва держался. Он месяц с небольшим провел среди монахов и подружился там с Кириллом, которому поведал все свои секреты. Общение с ним стало для князя спасением. Он вскоре выздоровел и вернулся в Петербург, где выхлопотал для отца Кирилла приход – тот там с тех пор служил обедню и исповедовал дворянский высший свет.

К нему-то и направились в тот день княжны Ланевские.

Мария, старшая, первой исповедалась в грехах и получила отпущение.

Затем настал черед Софьи. О своих переживаниях она поведала отцу Кириллу. Тот выслушал все молча, не перебивая, до самого конца.

– Так что же ты, дочь моя, обоих любишь сразу?

– Я знаю, это грех, батюшка, – говорила Софья, – но я хотела выйти замуж за Константина. Я была им увлечена. Но теперь вернулся Дмитрий, и я…

– Почувствовала, что его ты любишь больше? – проницательно закончил священник.

– Я… я не знаю, – отвечала Софья, – я, кажется, его люблю. Но я же ведь дала надежду Константину. Любила Дмитрия, но принимала ухаживания Кости. И он поверил в то, что я его люблю. И я, видимо, и правда научилась его любить. Но когда вернулся Дмитрий… Ах! Костя не переживет, если я его отвергну.

– Зачем же ты принимала ухаживания человека, которого не любишь? – спросил отец Кирилл.

– Потому что Дмитрий мне не писал. Долго. Помните, я вам рассказывала?

Отец Кирилл помнил. Он был более всех осведомлен о Софьиных душевных переживаниях, ее страстях, ее метаниях. Ведь ни Марии, ни Анастасии, ни Елизавете – своим подругам – Софья не могла поведать всего, что чувствует, что думает. Она не могла открыть им все свои мечты, ведь некоторые из них были глупы, иные безрассудны, и только Божьему (как она думала) человеку княжна могла до конца открыть свое сердце.

– Ты сделала свой выбор. Ты долго думала перед этим, – сказал отец Кирилл. – Ты жила надеждой о возвращении графа в Петербург. Но он не приезжал. Он не писал. И детская влюбленность позабылась. Ты приняла в свое сердце новую любовь. Но и она не оказалась незыблемой. Ты, дочь моя, еще молода, и тебе многое предстоит испытать, много выпадет на твою долю радостей, но и много печали.

Теперь тебе предстоит новый выбор, – продолжал он, – ты можешь выйти замуж по любви, за графа Воронцова. Но Константин Васильевич, быть может, не переживет этого, ведь ты разобьешь ему сердце. Если же ты пожалеешь Константина, ты предашь любовь. И счастлива ли будешь ты в этом браке? Он принесет тебе лишь горе, а твоему мужу страдания – ведь он увидит, что ты любишь другого. Константин Васильевич благородный человек. Пока ты не приняла его предложение, пока не поздно, отступись. Освободи себя и его. Он смирится, простит тебя и уступит: он не пойдет против твоей любви.

Софья пронзительно посмотрела на отца Кирилла и поцеловала ему руку.

– Грехи твои я тебе отпускаю, – говорил священник. – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь!

Прежде чем Софья ушла, она положила перед отцом Кириллом кошелек с серебряными монетами.

– Это на богоугодные дела, – произнесла она.

Софья и Мария вышли из церкви.

Оставшись один, отец Кирилл взвесил кошелек в руке. «Тут эдак рублей тридцать будет», – подумал он и улыбнулся, предвоскушая богоугодные дела.

Глава 9

В библиотеке княжеского дома

Говорить лучше обдуманно, чем быстро.

Томас Мор

В пять часов пополудни Ричард вернулся в дом Владимира Дмитриевича. Переодевшись, он вышел в гостиную, где его встретил старый граф.

– О, Ричард, друг мой, как прогулка? – поинтересовался Воронцов.

– Благодарю вас, граф, прогулка славно, – улыбнулся Ричард, – погода здесь мне по душе. Дожди, туманы, сырость – все в английском стиле.

– Вы уже успели обзавестись новыми знакомыми в столице? – хитро посмотрел на Редсворда Воронцов.

Тот покраснел до ушей. Неужто так заметно, что он воротился с амурного свидания? Однако граф, который – вполне возможно – и не имел ничего в виду, поспешил рассеять смущение своего гостя и продолжил:

– Пока вы странствовали под небом Петербурга, из дома Суздальских пришел гонец с письмом. Аркадий, дай маркизу Редсворду пакет.

Слуга протянул Ричарду конверт с гербовой печатью дома Суздальских. Ричард тут же конверт распечатал и прочел:

«My dear Richard,

I hope thee remember we wait thee at six o’clock.

Pr. P.A. Suzdalskiy».[26]

– Это письмо от Петра Андреевича, – пояснил Ричард, посмотрев на Воронцова, – князь хочет встретиться со мной. Сегодня в шесть.

– О, ну так вам пора, маркиз! – сказал Воронцов, взглянув на часы: те показывали половину шестого.

– Смею откланяться.

– До вечера, мой друг! – весело произнес граф и, когда Ричард вышел, предался грустным размышлениям.

Весь день Герман Шульц раздумывал о приглашении Петра Андреевича на ужин. Хотел ли он этого? Безумно! Больше всего на свете Герман мечтал попасть в высший свет, только этим он жил, только об этом мечтал. За возможность попасть на бал в доме Ланевских или Демидовых он готов был умереть… Герман задумался. А если бы за один вечер в высшем обществе он должен был отдать свою жизнь? Да! Он сделал бы это.

Но Герман не забывал о своем происхождении. Незаконный сын коллежского асессора, обрусевшего немца, и старой еврейки, он не имел никаких прав претендовать на какую-то значимость. Все сослуживцы Германа смотрели на него свысока, и только молодой беспечный князь Суздальский принимал его за равного себе, отбросив все условности и предрассудки.

Петр Андреевич был Герману не просто другом, он был его покровителем и благодетелем. Несмотря на все чудачества молодого князя, с ним считались. Во-первых, он происходил из древнего боярского рода. Во-вторых, отец его был в прошлом видным вельможей, ссориться с которым побаивались. В-третьих, хоть Петр Андреевич и не имел иных доходов, помимо жалованья, однако все понимали, что старый князь, о богатстве которого ходили легенды, рано или поздно преставится, а иных наследников не имеет.

Герман понимал, что дружба с Суздальским принесет ему немалые блага, а может статься, и поможет проникнуть в свет. Этой мысли Герман стыдился. Он не переставал думать, за что любит Петра Андреевича: за то, что он облагодетельствовал его и приблизил к себе, или за то, что общение с ним ему выгодно? И не находил ответа.

Несмотря на все свои амбиции, на все свои устремления, Герман оставался человеком чести, а потому чурался близости с кем-то ради наживы. Но общество Петра Андреевича было ему приятно. Или он сам убедил себя в этом?

Приглашение на ужин в дом на Конногвардейском бульваре было для Германа подарком судьбы. Он желал этого, но и боялся. А вдруг Петра Андреевича нет дома? Вдруг он забыл о своем приглашении? Вдруг дворецкий с позором выставит его за дверь, а то и, чего доброго, с лестницы спустит? А вдруг старый князь решил повременить с отъездом? Ведь у Петра Андреевича даже не было домашнего адреса Германа, чтобы предупредить (Герман стеснялся признаться, что живет в самом конце Садовой).

Примерно такие мысли занимали губернского секретаря, когда он ехал в нанятой на последние деньги коляске, чтобы не промокнуть под проливным дождем.

Без четверти шесть Герман Шульц постучал в дверь особняка Суздальских. Ему открыл мрачный дворецкий, вышедший из Екатерининской эпохи. Он смерил молодого человека оценивающим взглядом и высокомерно осведомился:

– Чего надо?

– Я пришел в гости по приглашению князя Петра Андреевича, – ответил Герман сконфуженно. Он, хоть и привык к презрительному отношению, слегка опешил перед неприкрытой грубостью дворецкого.

– По приглашению? – недоверчиво спросил дворецкий. – Кто таков?

– Губернский секретарь Герман Модестович Шульц, – отрекомендовался молодой человек.

– Ну пойдем, губернский секретарь, – сказал напыщенный дворецкий и препроводил Германа в приемную.

Там дежурил молодцеватый лакей, который с удивлением воззрился на гостя.

– Лука, – сказал ему дворецкий, – тут вот к его сиятельству Петру Андреевичу пожаловал… губернский секретарь, – он презрительно махнул в сторону Германа, – с ним посиди, пока я доложу.

Самодовольный дворецкий удалился, оставив Шульца в обществе недружелюбно настроенного лакея. Герман огляделся. Он сидел на бархатном диване в богато обставленной комнате с многочисленными бронзовыми канделябрами, изображавшими греческих воинов. А свечи, горевшие в этой передней, – Герман никогда не видел таких дорогих свечей: никакого потрескивания, никакого запаха. На стене висело полотно известного голландского художника, на котором изображен был Гектор, собирающийся на битву с Ахиллом. Теперь, только теперь Герман увидел, что такое княжеский особняк изнутри.

Прошло минуты три, дворецкий вернулся.

– Пожалуйте, ваше благородие, – учтиво произнес он и вежливо препроводил Германа в кабинет Петра Андреевича.

– Дружище! – воскликнул князь, когда Шульц вошел. – Рад тебя видеть, проходи!

Герман прошел. Он был в просторной комнате, обставленной старинной мебелью. Присмотревшись повнимательнее, Герман разглядел в ней мебель старую, давно вышедшую из моды и отслужившую свой век, но тем не менее сделанную на славу и еще вполне пригодную для использования. На стене висело выцветшее полотно, с которого строго взирал седой Бог, окруженный великими былых эпох и поколений. На противоположной стене висела картина – авторская копия полотна «Охота на медведей». Стол был дубовый, монументальный, ему было лет сто по крайней мере. Перед ним – два кресла, обтянутые кожей, друг против друга. А за столом стоял неимоверного размера гигантский стул с высокой спинкой.

Петр Андреевич сел в одно из кресел и сделал жест рукой, предлагая Герману сесть против. Когда тот опустился в кресло, князь сказал:

– Прости меня, я не мог тебе написать.

– Что-то случилось? – взволнованно спросил Герман.

– Да, случилось, – ответил князь. – Отец сегодня велел пригласить в гости человека. Он… это приватный разговор.

– Так, значит, лучше мне уехать.

– Герман, дружище, прости, но я…

– Не надо, – сказал Герман, – я понимаю: у господ свои дела.

Сказав это, Шульц поклонился и направился к выходу.

– Герман, ты все неправильно понял! – крикнул князь ему вслед. – Герман, постой!

Но Герман уже закрыл дверь с обратной стороны. Напольные часы с выцветшим циферблатом пробили шесть раз. «Уже шесть, сейчас пожалует лорд Редсворд, – подумал Петр Андреевич, – бьюсь об заклад, он будет в срок».

Князь вышел из кабинета и направился в сторону библиотеки, где в массивном дорогом кресле уже успел расположиться его отец. Одновременно с ним в «храм знаний» пожаловал дворецкий Валентин.

– Ваше сиятельство, к вам джентльмен с визитом, – доложил он и подал Андрею Петровичу серебряный поднос, на котором лежала визитная карточка Ричарда.

– Проси, – ответил князь, взмахнув рукою.

* * *

Ричард сидел в приемной и пытался предугадать, что такого секретного хочет сказать ему старый князь Суздальский. В голове его гнездились догадки и подозрения, одна безумная мысль сменялась другой, уже совсем неприличной, и все же он был далек от хоть какого-то понимания вопроса: зачем все эти тайны?

Войдя за дворецким в комнату, он очутился в просторной библиотеке, исполненной в лучших английских традициях. Стеллажи с книгами были до того высоки, что занимали два этажа. На одном стеллаже Ричард увидел знакомые имена: Аристотель, Гомер, Платон, Аристофан, Эсхил, Сократ, Архилох – труды еще многих других великих греков присутствовали здесь. Соседний стеллаж был полон латыни: Вергилий, Цицерон, Гай Юлий Цезарь, Апулей – и прочие столь ненавистные Ричарду римляне надменно золотились корешками. Библиотека была полна классической литературы, но присутствовали здесь и современные авторы: Уолтер Скотт, Оноре Бальзак и Гоголь. У окна стоял письменный стол, а в центре комнаты находилось несколько кресел. В одном из этих кресел сидел набивавший трубку Петр Андреевич, а другое было занято старым князем.

Это был человек несгибаемый – об этом можно было судить хотя бы по тому, что восьмидесятилетний возраст не смог хоть немного ссутулить Суздальского. Изборожденное морщинами неподвижное лицо и острый взгляд выцветших волчьих глаз, искрящихся безудержной силой, придавали старому князю вид несокрушимого колосса, каковым он, судя по царственной манере держаться, не только считал себя, но и являлся. Увидев Ричарда, он отложил в сторону «Северную пчелу», ласково улыбнулся и по-отечески произнес:

– Садись, сынок, давай поговорим.

Ричард сел. Князь продолжал:

– Как повзрослел, как возмужал, уж точная копия отца.

– Я помню, князь, вы приезжали к нам, – сказал Ричард, и сказал это не столько с тем, чтобы показать князю, что помнит и признает его, сколько с тем, чтобы сказать уж что-нибудь. Кроме Дмитрия, близкого друга маркиза, никто в Петербурге не говорил ему «ты». Но царственность, степенность разговора, бескрайняя, безудержная мощь, из которой весь был соткан хозяин дома, казалось, давали ему право говорить на ты с самим Господом Богом.

– Ты помнишь: это славно, – отвечал Андрей Петрович. – А сколько же тебе тогда лет было? Четырнадцать? Пятнадцать?

– Где-то так, – согласился маркиз, – во время вашего последнего визита.

– Как быстро пролетело это время… – задумчиво протянул Андрей Петрович, – теперь ты стал совсем как Уолтер, когда он был моложе. А твой отец – мой очень близкий друг. Я никогда не забуду, как он впервые явился в Зимний дворец на аудиенцию к императору. Александр встал и горячо пожал ему руку, а Уолтер сразу же сел в кресло, приглашая царя последовать его примеру. Да, твой отец – великий человек.

– Разве великие люди способны на предательство? – осведомился Ричард, поминая письмо, полученное от отца.

– Предательство? О нет, сынок, никогда, – серьезно говорил Андрей Петрович, – но всякий человек способен сделать глупость. И всякому случается оступиться. Мы все не идеальны, железных сердец не существует. Порою и сильнейшие из нас проявят слабость.

– И даже вы? – удивился Ричард.

– Конечно, даже я, – ласково ответил Суздальский. – Главное, никогда не жалеть о совершенных промахах, ошибках. Никогда не терзать себя за проявленную мягкость характера, нетвердость духа… Твой отец никогда не сожалел.

– О чем не сожалел? – спросил Ричард. – Скажите мне, прошу вас, что он сделал? Я получил письмо. Он пишет, что предал графа Воронцова, что в Петербурге ему все, кроме вас, враги…

– Увы, он прав, мой мальчик, это так, – сказал Суздальский.

– Но почему? – не унимался Ричард.

– Случилось так: однажды он не смог преодолеть запретные желания. Они его поработили, завлекли в свой коварный омут, сделав своим рабом. Твой отец порвал связывающие его цепи и уже почти вырвался, когда искушение совсем близко подошло к нему… и он не устоял, его сразило наповал, он, словно детский кораблик из картона, попал в океанский шторм, из которого нет спасения даже фрегату.