Корни травы

Но по ночам, когда хозяева трусливо прятались за запертыми железными воротами и высокими стенами, их садовые мальчики облачались в своих лачугах в полную ночную форму. Они клали в карман окапи, отзывались только на боевые имена и направлялись в сторону ранчо в поисках доброй компании, возбуждающих приключений и крутой репутации.

Ранчо окружали нижний город. На холмах в восточной части города, возле канав городка лачуг в центре и в заболоченной местности на западе молодые люди и подростки рассаживались вокруг мерцающих костров, называя эти места Додж-Сити, Бут-Хилл, Кухня Ада, Эль Пасо, Дюранго и даже Никозия (на Кипре в то время процветал терроризм). Они курили ганджу, мечтали о доблести и геройстве, проклинали богатых, «выскочек» и полицию, особенно же ее элитный Летучий Отряд, — своих заклятых врагов. Время от времени, с почти равными интервалами, церковные кафедры сотрясались в очередном приступе осуждения «беззаконной молодежи и вершителей зла», и заголовки газет призывали всех обратить внимание на опасность, которая исходила от этих банд, притаившихся в «складках социального полотна». Летучий Отряд совершал свои «молниеносные рейды», и какое-то время ранчо стояли опустевшие, а банды рассеивались. До тех пор, пока общество в очередной раз все не забывало.

На ранчо Айван проходил свою вторую школу улицы и на сей раз не был аутсайдером. Он узнавал о самых плохих парнях и сумасшедших, живых и мертвых, о людях великого авторитета и короткой жизни, и мечтал о подвигах, которые ему удастся совершить. Но несмотря на то, что они проклинали богатых, их посещали сладкие фантазии о «больших деньгах» и внезапно свалившемся благополучии. Каждый знал такого же, как они, парня, который выиграл на скачках, сорвал банк в китайскую лотерею или получил "денежную работу ". Или Мордашку, которому посчастливилось найти свою фортуну в кровати пожилой белой леди и зарабатывать деньги, мало-помалу «выполняя ночную работу». Или же это было большое самфи, великая удача плута, которая, знали они, хотя бы раз в жизни выпадает каждому человеку — нужен только быстрый ум, чтобы ее заметить, и крепкие нервы, чтобы не упустить. А если нет, то — как любил говорить Богарт, потому что это звучало круто — «Живи быстро, умри молодым, оставь красивый труп». И всякий раз, когда Айван это слышал, ему приходил на ум Кагни.

Кагни был высочайшим специалистом «хватай-и-беги», революционером в своей профессии, которую он усовершенствовал в соответствии с духом научно-технической эпохи. Приземистый и мускулистый парень, он, приходя в возбуждение, заикался и потому говорил очень мало. Он был необычайно силен и, подобно акробату, обладал изумительным чувством равновесия, талантом расчета и железными нервами, когда, пригнувшись к низкому рулю, ехал на своем велосипеде, который прозвал «мустангом». В самое пекло, когда окна автомобилей были открыты и они еле-еле ползли по запруженным улицам, Кагни лавировал на своем "мустанге " по улице, высматривая беззаботно брошенный на сиденье или колени бумажник или кошелек. Не один водитель клялся, что не успевал он нажать на сигнал или вывернуть руль, как часы взлетали с его ладони, словно подхваченные порывом ветра, и он замечал только два несущихся по тротуару велосипедных колеса. Все делалось настолько молниеносно, что никто не мог даже как следует описать случившееся, а парни говорили, что, если у водителя кольцо сидит на пальце неплотно, Кагни, не переставая крутить педали, положит его себе в карман.

Кагни, коренастый атлет, артист, в своем роде гений, модернизировал устаревшую схему, создав совершенное средство для раскрытия своего уникального дара — умения сохранять равновесие и мгновенно рассчитывать расстояние и скорость. Лишенный дара ясной речи, он стал мастером движения и грации. После него профессия «хватай-и-беги» не останется прежней, и вся поднявшаяся за ним армия подражателей, какими бы классными — как Легкий Челн или Медноголовый — они ни были, оказывалась лишь тенью великого мастера. Кагни, который ни разу не попадался, с которым никто не мог сравниться, так и не дожил до того дня, когда замедляются рефлексы, дрожат ноги, подводит расчет, слабеет воля и чувство уверенности, когда с возрастом блистательный светоч гения меркнет. На вершине своих возможностей Кати в тридцатиградусную жару проделывал свой обычный рейд по трем полосам движения, навстречу мигающему светофору, и все было бы как прежде, если бы не паникер-американец в спортивной машине, который подрезал его на скорости пятьдесят миль в час. В бумажнике, найденном в обломках велосипеда, лежало всего два доллара. Плачущий водитель утверждал, что не видел Кагни… и, вероятно, это было полной правдой. Днем Айван выполнял свою работу, исправно посещал церковную службу и пел в хоре, с рвением обучаясь у мистера Брауна, требовательного, в какой-то мере условного главы хора. Ночь преображала его в отчаянного десперадо собственного воображения. Он слонялся по улицам с Богартом и другими парнями, ходил на блюзовые танцы, где преобладала пропущенная через мощные усилители черная американская музыка, встречался с другими компаниями, спасался от лап и когтей Вавилона и гонял с Джоном Уэйном, Гарри Купером и Уайлд Биллом Элиотом от Форта Апачей до Рио Лобос.

Глава 9. Перемены и прозябание

If you are a big big tree I am a small axe.

Айван и Богарт были на ранчо одни. Полная луна освещала Холм Воинов, и им не надо было разжигать костер.

—Эй, Риган! — Богарт оторвался от пива «Рэд Страйп», которое медленно потягивал. — Как давно мы с тобой вместе?

—Бвай, я не знаю точно — но давно уже, да. А что?

Богарт ответил не сразу. Казалось, он глубоко ушел в свои мысли. Айван пристально вгляделся в его лицо в боевых шрамах. Богарт был не силен в глубинном анализе, зато необычайно быстр, когда нужно было с ходу оценить ситуацию и сделать точный и вдохновенный вывод. С его мгновенной реакцией, он был известен как человек, который никогда не делает лишних движений и почти инстинктивно в любой ситуации находит верный ход. Но сейчас он вел себя необычно — сидел какой-то задумчивый и озабоченный.

—Ты не видишь разве, как вся братва меняется? Ты вот сейчас — самый старший из братвы, кто на ранчо, понимаешь?

—Да, к чертям. Немного ребят осталось.

—Вот, я и говорю. И слушай, что я скажу, с каждым днем они становятся все отчаяннее — ни хладнокровия, ни стиля, ничего, только драчки-ножички, все норовят порезать друг друга за просто так. Ты не замечаешь этого?

Так оно и было, и Айван должен был и сам давно это заметить, но перемены происходили настолько постепенно, что он о них как-то и не задумывался. Он подумал о Питере Лорре, Кагни и других, которых больше рядом с ним не было.

—Да, знаешь… Ты сказал — и вот теперь я вижу.

—И не только это, — продолжал Богарт. — Послушай! Только вчера мне пришлось отделать одного полу-Раста бвая на Параде. — Лицо Богарта стало вдруг каким-то обиженным. — Да, парень, пришлось отделать его.

—Что у вас там вышло? Что он тебе сделал?

—Что он мне сделал? Что он мне сделал? — повторял Богарт, и возмущение в его голосе росло. — Бвай подошел ко мне и, слушай, что сказал. Он сказал это громко, так что все слышали. Он сказал, что он руд-бвай и с ним черная сила, а зовут его Рас Чака. И он сказал, что он слышал, что меня зовут Богарт, и потому он хочет узнать — не белый ли человек мой отец?

—Что ты ему ответил? — спросил, рассмеявшись, Айван.

—Посмотри на меня! Как белый человек может быть моим отцом? Что я ему сказал?… Ничего не сказал — дал ему хорошенько и свалил на землю. Он вскочил на ноги и достал свой рачет. Я отнял у него рачет и снова повалил, а когда он опять встал, ударил его в голову — не сильно, но так, чтобы научить уважению. Ты можешь представить себе такое хамство, ман? — Лицо Богарта было наглядной иллюстрацией возмущенной гордости, оказавшейся задетой.

—Да, бвай сильно погорячился, да и дурак-дураком тоже, — вздохнул Айван.

Но Богарт по-прежнему о чем-то думал. Раньше невозможно было себе и представить, чтобы кто-то смел в открытую смеяться над именем Звездного Мальчика и тем более над таким бойцом, как Богарт. Но это только вершки, а корешки-то уходят куда глубже. Это время великих внутренних перемен, таинственный процесс, почти незаметный до тех пор, пока вдруг не обнаруживается, что все вещи изменились, и только оглянувшись назад, можно понять, как все это произошло.

Он снова глянул на горькое лицо Богарта — каждый его почетный шрам отливал черным в лунном свете. Можно было ухохотаться над его обиженным выражением, но Айван держал себя в руках. Он знал, что именно тревожило Богарта. Дело было не в наглости и несдержанности молодых Раста — уж кто-кто, а Богарт умел с этим справиться и его никогда не покидали ни решительность, ни фирменный шик. Дело касалось куда более глубоких вещей. Большинство ребят из новичков отращивали себе волосы и брали африканские имена — Рас Такой-то и Бонго Такой, говорили про себя «Я-Ман Такой-то» и "Я-Ман Такой ", и все было «жуткая жуть» и даже иногда «Джа Такой-то и Джа Такой». Кино по-прежнему оставалось их главным общим пристрастием, но сейчас новички вставали на сторону индейцев и никогда не принимали сторону белых, не говоря уже об именах. Но задать самому Богарту такой хамский вопрос, а? Не белый ли человек твой отец? Нет, раньше такого просто не могло быть. Кто все эти Раста? Выглядит так, что сегодня один Раста на всех, а завтра уже куда ни глянь — везде эти дредлоки. Когда и откуда они взялись?

Смешно — он все видел, но как бы не замечал. А однажды оглянулся — и все уже другое. Айван с удивлением вдруг понял, что с тех пор, как он сошел с автобуса Кули Мана, прошло уже шесть лет. Шесть лет псу под хвост. Как они прошли? Богарт прав, этот город, как и все люди, уже не тот, он стал еще хуже. Но каким образом? Что изменилось?

Айван вспомнил, каким большим, людным, волнующим предстал ему некогда город. Сейчас он привык ко всему и просто пытается понять течение времени. Что значит — все стало еще хуже? Ладно, кое-что хуже, кое-что лучше. А что лучше? Вероятно, он сам. Он знает сейчас гораздо больше, чем раньше, на улице может постоять за себя, регулярно ест, спит на простынях — это уже кое-что. Но что реально у него есть и за чем идти дальше, вперед? Спасибо Миста Брауну и хору, где он учился, теперь он разбирается немного в музыке, и сам Миста Браун говорит, что он может петь. Айван просто ждет своего шанса. Но все-таки, что реально у него есть? Нет, вернемся лучше к первому вопросу: что стало хуже? Может ли быть хуже по сравнению с тем, когда он только-только приехал и увидел город? Он вспомнил свои первые недели на улице, голодные дяи, когда он дошел до последней степени слабости, тупости, запуганности и спал на асфальте на рынке; он почувствовал знакомый гул в животе. «Бвай, я лучше буду спокоен. Они думают, что они крутые. Спокойствие, Айван, спокойствие». И вдруг он понял, что люди стали еще беднее, еще при-давленнее. Их нервы оголились, они стали быстрее впадать в ярость и прибегать к насилию, совсем не так, как раньше. Они всегда, конечно, горланили и вздорили, выставляясь друг перед другом, но раньше все держалось в каких-то рамках и было смягчено юмором. А сейчас и юмор стал каким-то горьким, злобным… и сами все такие раздражительные…

И полиция — они стали еще хуже. Точно. Когда я приехал в город, ездили на велосипедах или ходили пешком. Все, что они могли, — это уложить тебя на землю или ударить дубинкой. А сейчас? Сейчас они на машинах и с оружием, некоторые с автоматами. И многие молодые, как я слышал, ходят с револьверами. Ты сам говорил: они сказали, что могут в два счета решить все твои проблемы одним выстрелом.

Что-то случилось. Это точно… Но ведь это только начало, только начало… а где же конец? Что будет, что ждет нас всех? Он не мог сказать конкретно, но это будет «ужас», что-то жуткое… Как Растаман говорил: «Жуткая Жуть надвигается».

—Эй, Богарт… ты спишь?

—Нет, парень, я думаю.

—А ты помнишь, как они сказали, что скоро возьмут город?

Богарт не спросил «кто». Он засмеялся.

—Кто ж такое забудет? Дурдом их чертов, бомбаклаат.

—Но слушай… как ты думаешь, что будет, если они и впрямь попробуют, что тогда?

—А как ты думаешь, что будет? Ничего не будет, будет, братцы, одна кровавая баня.

—Вот это я и имею в виду, перемены грядут, большие перемены.

Это случилось довольно давно, когда Айван только пристал к банде. Все в Тренчтауне говорили тогда о беспрецедентном событии, Растафарианском Съезде, проходившем в открытой местности чуть западнее города. Подвигнутые невероятными слухами о странности и таинственности события, Богарт, Риган, Уидмарк, Петер Лорре, Кагни — вся компания — пришли туда.

Горели дымные факелы, вставленные в барабаны и расположенные наподобие разметки большого футбольного поля. В промежутках между ними стояли величественно-серьезные стражи с дредлоками, в расшитых золотом накидках, с мечами и жезлами в руках. В центре, напротив помоста, горел костер, а вокруг развевались красно-зелено-черные знамена со священными магическими узорами. Служители культа в мантиях курили чалис, священную водяную трубку, наполненную ганджой, и танцевали под барабанный оркестр, распевая псалом «Ты не попадешь в Зайон с умом от плоти» и:

Протри глаза свои,

Встречай Рас Тафари,

Протри свои глаза — и приди.

Давно Рас Тафари зовет тебя,

Давным-давно.

Давно Рас Тафари зовет тебя,

Давным-давно.

И злодеи вокруг тебя

Готовы пожрать тебя,

Но давно Рас Тафари зовет тебя,

Давным-давно.

Огромная толпа, изумленно гудящая, окружала лагерь. Такого Кингстон еще не видывал. Парни предвкушали и торопили события.

—Бвай, — шептал Уидмарк, — не хватает еще, чтобы Чарлтон Хэстон пришел со своими заповедями.

Слухи носились по толпе. Молодого быка принесут в жертву — нет, такое бывало и раньше. Это будет человек, его сожгут как ритуальную жертву. Нет, они не настолько безумны… Какой-то бородатый мужчина в состоянии сильнейшего возбуждения сообщил полиции, что он ходил в лагерь смотреть, что там происходит, был там радушно принят и приглашен на вечернюю церемонию. Он отдыхал в бараке, когда случайно услышал разговор о том, что вечером ОН будет принесен в жертву. Это было напечатано в газете «Звезда» в тот же день.

—Врешь.

—Этот мужчина сказал, что только милость Божья спасла его.

—Кто он? Как его зовут?

—Баллок, Миста Баллок.

—Чо, ты врешь как черт.

—Сам смотри, сам все можешь прочитать.

Другие говорили, что в жертву предложил себя сын вождя. Третьи — что жертвами должны стать три девственницы.

—Я вижу, они счастливчики. Где они столько девственниц нашли?

Ближе к полуночи на помосте появились три фигуры. Пение псалмов стихло. Все трое были одеты в величественные мантии, и даже издали безошибочно чувствовалась их непререкаемая власть.

—Вон тот, что, король Расты?

—Кто это такие?

—Вон тот, высокий, в пурпуре — Принц Эммануэль Давид. Вон тот, маленький, с седыми волосами — первосвященник Ракун, а тот, на одной ноге, с мечом и щитом — маленький Давид, полководец.

—Чо, гляди, какие они важные, да?

—Бвай, смотри на того одноногого Расту, как он стоит.

—Видишь, да? Чо!

Эммануэль Давид воздел руки над толпой, как Моисей над Красным морем, и гул немедленно стих. Несмотря на отдельные смешки, толпа была покорена, и странно было видеть ее столь послушной авторитету. Королевский голос Эммануэля Давида набатом разнесся в тишине. Он объявил, что из-за злых козней Вавилона и коварных планов гонителей праведников в вечерней церемонии произойдет изменение. Жертвоприношение, намеченное на вечер, будет перенесено.

— Поди лучше разыщи Баллока, — крикнул кто-то, и толпа разразилась смехом.

Эммануэль Давид возвышался над толпой, недоступный смеху. Святому Ракуну, возлюбленному Бога, было послано новое видение. Новое видение от Бога Всемогущего, Иего Джа

Рас Тафари. Джа-Бог велел, чтобы этой же ночью город был захвачен и очищен от скверны, реха и зла.

—За одну ночь город не очистишь от скверны, — проворчал какой-то скептик. -Даже если все вы святые.

Этой же ночью, утверждал Эммануэль Давид, город будет отдан в руки праведников, как если бы Иерихон был отдан в руки Джошуа; как если бы железные врата Газа пали прежде, чем их сокрушила Самсонова мощь, да и Пять царей аморитов были прежде израэлитов: Адонезек, царь Иерусалима; Ногам, царь Хеврона; Пирам, царь Ярмута.

Красноречие Принца было зажигательным. Слыша эти грозные слова, идущие в возвышенном ритме, его последователи танцевали и голосили от радости, взмахивая мечами и жезлами. «Избавление, избавление!» — провозглашали они, и их бородатые лица с черными патлами светились от экстаза и долгожданного освобождения, ныне оказавшегося наконец в их руках. «Растафарай!!! — пели они. — Да снизойдет на меня благодать Зайона».

Так велики были страсть и пыл, встретившие заявление Принца, что захват и очищение города казались уже свершившимся фактом. Радость ликующей братии вызвала в толпе неподдельное возбуждение.

— Что ты думаешь, Риган? Как ты считаешь, они это могут? — многозначительно прошептал Уидмэрк.

—Не знаю, откуда мне знать, — ответил Айван. Он вспомнил истории Маас Натти о черных; войнах и героях и хотел всему верить.

Но что-то было не так, что-то в этой странной армии не соответствовало тому, о чем говорил Маас Натти. И все же…

Не закрывая ртов, толпа восторженно наблюдала за тем, как Принц Эммануэль Давид и примкнувшие к нему первосвященник по правую руку и одноногий полководец по левую возглавили шествие. Над их головами реяло огромное знамя, за ними следовали служители культа в парчовых одеяниях, «по старинному магическому закону Мелхиседека» благоговейно неся что-то обернутое в ткань, о чем говорили, что это «Ноев Ковчег». Затем шли барабанщики, а за ними все войско, «жуткие» воины Найябинги, танцевавшие исступленно, но почему-то без оружия, если не считать деревянных посохов и почти игрушечных мечей и копий. Судя по всему, они были вооружены только верой. Шествуя по спящему городу, поддерживаемые толпой любопытных и скептиков, они били в барабаны, звенели тамбуринами и пели псалмы, прославляющие имя Божье:

Слово Господа нашего Бога

Джейхаджа Рас Тафари -

Милость и правда тем,

Кто держит Его Ковчег и Его Заповеди.

Ибо Хайле сей человек, Селассиай,

Джейхаджа Рас Тафари,

Негус Негусов,

Король Королей,

Бог Богов,

Побеждающий Лев колена Иудина,

Избранник Неба и Светоч Мира Сего.

Селаах.

—Лев колена Иуды, — провозглашали они, — разобьет все цепи, принесет нам победу. Он воздаст нам за все.

Они не оставили в этом сомнений, когда вознесли песнь радости к своему Богу и в экстазе пустились в пляс перед Ковчегом.

Поначалу марш тронулся нестройными рядами, словно видению, ниспосланному Ракуну, недоставало мощи, но, когда они вошли в город и направились к парку Виктории, шествие шаг за шагом набрало силу и стройность. Приходская церковь возвышалась в северной оконечности парка, и та быстрота, с которой Ракун поспешил к официальной церкви, должна была снять вопрос, какой смысл несет в себе этот мятеж — политический или богословский. На дверях церкви Ракун вывесил декларацию, отрицающую Англиканского Епископа и его деяния. Он призывал его признать свои ошибки, отречься от лживой религии белого человека, провозгласить божественность Рас Тафари и приоритет истинной веры и Церкви Триумфа. После чего Ракун исполнил Бхинги — ритуал изгнания сил зла из этого здания.

Братия разделилась на два потока и, играя на барабанах и тамбуринах, промаршировала вокруг парка в разных направлениях. Семь раз они обошли вокруг парка, прежде чем снова войти в него и водрузить свое трехцветное знамя на флагшток королевы Виктории, где по праздникам вывешивался «Юнион Джек». Они попытались — кажется, не вполне от всего сердца — сбросить с постамента статую королевы, но статуя была такой же твердой и несгибаемой, как и сама осанистая пучеглазая белая леди, чье изображение она собой являла, и потому сошлись в конце концов на том, что лучший выход из возникшего положения — закутать ее в черную материю.

Затем первосвященник совершил обряд изгнания духов колониализма, и Эммануэль Давид провозгласил город завоеванным. К губернатору и премьер-министру были посланы эмиссары сообщить о перемене их статуса, призвать их мирно передать бразды правления новому правительству и «преклонить колени» перед новой властью. Воины заняли оборонительную позицию и были проинспектированы государем и его оруженосцем, которые признали их боевую готовность вполне удовлетворительной. Вскоре все три предводителя поднялись на открытую сцену, где по праздникам военный оркестр играл имперскую музыку, и со сдержанным достоинством стали ожидать прибытия представителей Вавилона.

Разрядка напряжения подействовала на зрителей явно удручающе. Со своего дерева, где они устроились наблюдать происходящее, Богарт и его ребята услышали громкие критические реплики в адрес предводителей. Особенно все были недовольны Эммануэлем Давидом в качестве военного и политического стратега и Ракуном в качестве провидца; нравились им только воинственные действия полководца.

—Чо, я затем так далеко шел, чтоб все это увидеть? — пожаловался какой-то мужчина.

—Погоди-ка? Они думают, что город так завоевывают? Да они шутят так, люди эти, это шутка.

Но само войско и особенно его предводители, высокомерно игнорируя насмешки, раскурили чалис и стали наивно ожидать прибытия посланцев Вавилона. Но ровно ничего не происходило. Толпа становилась все более беспокойной, комментарии — все более громкими и вызывающими.

В этот момент появились два сонных констебля из бригады пешего патрулирования, протиравших глаза в вялом изумлении.

—Вавилон! Вавилон! — закричала толпа.

Увидев, что полицейских всего двое, Ракун-священник получил новое откровение. Он объявил, что Рас Тафари второй раз не будет требовать жертвы. Он сейчас желает головы двух вавилонян как дань. С криками «Гори, Вавилон!» и «Вавилон должен пасть!» группа воинов побежала за их головами.

—Беги, Вавилон! — кричала толпа со смехом и улюлюканьем. — Растаман бежит за тобой!

—Ваайии, смотри, как Вавилон драпает! Ха— ха-ха, — смеялись люди и грозно добавляли: — Я говорю, беги, Вавилон!

Вид бросившихся наутек полицейских несказанно всех обрадовал, и добрый дух немедленно был восстановлен, особенно при мысли увидеть столь необычное зрелище, как жертвоприношение вавилонян. Но передовой экспедиционный отряд вернулся лишь с дубинками и шлемами, брошенными полицейскими во время бегства.

Полиция, однако, прибыла с подкреплением: в парк с ревом въехали шесть автобусов. Готовые к подавлению бунта полицейские держали в руках длинные дубинки и деревянные щиты; они торопливо выбегали из автобусов, зловеще стуча каблуками. Сформировав сплошную линию за плотной стеной щитов, поблескивая остриями шлемов, полицейские с военной четкостью затопали по асфальту и забарабанили дубинками по щитам, создавая устрашающий шум.

Напротив них воины Раста сформировали нестройные ряды, в центре которых стоял Эммануэль Давид в сопровождении маленького Давида.

Никто толком не мог вспомнить, находился ли там Ракун, но, в конце концов, его роль касалась духовной стороны дела, а не военной.

Государь потряс своими регалиями и ринулся вперед.

—Отступления быть не может — только вперед! — крикнул он. — Пленных не берем!

Настала пауза, во время которой войско набиралось мужества.

—Черт! — воскликнул Видмарк. — Спартак, черт возьми!

И действительно, сцена противостояния Раста в их библейских одеяниях плотным рядам щитов и заостренных шлемов вызывала ассоциацию со сражением восставших рабов с римскими легионами.

—Недостает только Виктора Матюра, — сказал Айван.

Наконец, когда братия принялась скандировать: «Жги Вавилон!», «Грядет Царствие Джа!», «Черным людям — сила!», Маленький Давид повел свое войско на врага.

Полицейские не покинули своей позиции и позволили нападающим врезаться в них без ущерба для себя, как волна разбивается о каменный риф. Затем они стали методично наступать, размахивая дубинками, словно жнецы серпами в поле. Один удар с гулким стуком пришелся по голове Эммануэля Давида, и его величество склонилось на свои августейшие колени. Железный Маленький Давид поднял монарха на ноги и стал выводить его из гущи сражения, подпрыгивая на одной ноге и отчаянно отмахиваясь от врагов мечом. Эммануэль Давид потряс дредлатой головой, дабы прояснить картину, и воскликнул:

—Слишком поздно! Слишком поздно наступать! Назад! Назад в боевом порядке! — и, не теряя времени, исполнил собственную команду.

Маленький Давид сыграл сигнал к отступлению на своем абенге, и братия, оставив трехцветное знамя, бросилась бежать из парка в разные стороны с накидками и дредлоками, развевающимися по ветру их гневного отхода.

Самое стойкое сопротивление оказал один из служителей культа, который не подчинился приказу об отступлении. Упав на одно колено после первого же удара, он вскоре поднялся на ноги и, шатаясь, ворвался в гущу полицейских, размахивая суковатой палкой. Его глаза были красными и выпученными, рот широко раскрыт, шея напряглась и вздулась от силы издаваемого им рыка, теряющегося в общем лязге. Его окружили со всех сторон и вскоре ударом дубинки раскроили череп. Но он, проклиная Вавилон, продолжал сражаться, и кровь ручьями текла по дредам, когда его тащили в автобус.

—Я знаю этого брата! — крикнул Айван. Бедный Рас Мученик оказался прав, подумал он. Он говорил, что рано или поздно Вавилон проломит ему голову. Кто теперь будет кормить его ребятишек?

Полицейские создавали видимость преследования; многие из них не могли удержаться от смеха.

— Бвай, — сказал Богарт. — Теперь им не поможет даже Виктор Матюр.

Таким образом завершился захват города. Несколько голов было проломлено, несколько ног переломано, но никто всерьез не пострадал. На следующее утро газеты разразились заголовками «Захватчики отброшены: город спасен» и расценили инцидент как дешевую комедию. Несколько закоснелых авторов писем в газету и наблюдателей-с-тревогой, пастор Рамсай в их числе, поместили в газеты свои материалы, требуя обратить внимание на то, что было совершено сразу несколько серьезных преступлений, а именно: нанесение увечий, открытый мятеж, подстрекательство, оскорбление королевской особы, государственная измена и, вполне вероятно, ересь и святотатство. Они требовали принять судебные меры. Никто, однако, не обратил на их требования никакого внимания.

Более всего пострадала политическая карьера государя Эммануэля Давида и первосвященника Ракуна, которым так и не удалось восстановить свое влияние среди братии. Много месяцев спустя можно было слышать, как мальчишки кричат: «Вперед! Пленных не берем!», а затем: «Слишком поздно наступать! Назад!» и убегают, оставляя за собой раскаты издевательского смеха. Среди трех предводителей единственным, чей авторитет не пострадал, был маленький Давид, оруженосец, спасенный, как многие верили, благодаря чисто Божественному вмешательству. Очевидцы говорили, что после отступления, когда самые молодые и резвые из разбитой армии оказались возле лагеря, в пяти милях от места сражения, они обнаружили, что оруженосец сидит там на бревнышке возле тлеющего костра. Он был совершенно спокоен, без малейших следов пота, и на его обычно воинственном лице светилось выражение полной безмятежности. Более того, он играл на струнном инструменте и сладко пел умиротворенным голосом:

О если бы вы знали

Благословенного Джа Растафари

Вы бы пришли сюда.

Невозможно было разумно объяснить, каким образом одноногий человек, совсем недавно замеченный о самой гуще сражения, сумел перегнать всех по дороге в лагерь. Нашлось немало людей, всерьез поверивших в то, что только всесильная длань Рас Тафари могла вырвать неукротимого воина из когтей Вавилона. Селаах!

— Нет, — повторил Богарт, — если они сегодня такое натворят, жертвы обеспечены.

—И не одна, а штабелями, — согласился Айван. — Подумать только, как все изменилось с тех пор, как я оказался в городе! Полиция теперь не с дубинками и щитами, как раньше, теперь у них и маски, как у Флеш Гордон, и танк на случай бунта, который правительство купило у немцев, и обдать могут слезоточивым газом или краской, а потом забирать спокойно.

—Это я и имею в виду, — сказал Богарт. — Сейчас все другое. Летучий Отряд — это шуточки по сравнению с тем, что у них сейчас.

—И не только полиция, братва тоже. Помнишь, как зарезали Питера Лорре, Бендикса, Видмарка и за что? Да ни за что. Чистая глупость.

—Ой-е-ей, братишка, жуть одна. Кажется, и братва отчаяннее стала, легче стали кровь людскую пускать.

—А что в «Маджестик» было в том месяце? Вот что я называю алиас.

—Бвай, я даже говорить об этом не могу. Мои нервы еще не поправились. Чистейший алиас.

—Человек там, Маас Рэй его зовут, кто он, откуда?

—Я не знаю, ман, но он другой, по-другому плохой он.

—Слушайте, люди, скоро что-то случится. Слушайте, что я говорю! Случится что-то очень серьезное.

Богарт погрузился в продолжительное молчание.

—Бвай, я знаю, что я бедный и черный, но в ту ночь я впервые узнал, что правительство ни в грош мою жизнь не ставит, — сказал Айван и тоже замолчал, вспоминая тот случай. Тогда они впервые поняли, что приближается что-то такое, что им не дано так просто понять, что-то в высшей степени неординарное.

При первой же возможности они отправились в центр Кингстона на тройной сеанс. Это была чужая территория, контролируемая бандами Скелла и May May. Они знали об их авторитете, но ни с кем из них не имели контактов, как, впрочем, и проблем. Айвану показалось, что напряжение в кинотеатре в ту ночь было особенно сильным, но он успокаивал себя, что это всего-навсего от его неуверенности за пределами своего района. Но после первого фильма атмосфера сгустилась и возникло ощущение, что должно что-то случиться. Ощущение это не рассеивалось, а все нарастало, и уже после первого фильма, найдись для этого какой-нибудь повод, он готов был сказать: "Богарт, давай смотаем отсюда, ман ", но то, что он не сказал этого, возможно, и к лучшему, ведь, уйди они, никто их рассказу о случившемся не поверил бы.