В 1836 г. Теккерей опубликовал под псевдонимом Теофила Вогстафа серию рисунков, изображающих сцены из балета Дидло "Флора и Зефир", в котором танцевали Мария Тальони и Перро. Главная цель Теккерея состояла в том, чтобы показать абсолютную абсурдность попытки двух взрослых людей передать человеческие эмоции, выделывая антраша в воздухе. Принять эти условности, убеждает нас Теккерей-сатирик, значит отказаться от естественности и простоты. О том же говорит и Толстой в сцене посещения Наташей оперы. Ей становится стыдно и неловко от того, что она видит на сцене, она воображает, что и публика чувствует фальшь. Аналогичный эпизод встречается у Теккерея в ранней повести "Дневник Кокса". Кокс и его жена никогда не бывали в театре, и в первый свой приход, так же как и Наташа, поражены притворством и аплодисментами. Прозаичное перечисление Коксом фиглярств на сцене в определенной степени созвучно толстовскому описанию. Но структура этого фрагмента у Теккерея иная: если Толстой представляет неиспорченный взгляд Наташи как единственно правильный, то Теккерей избирает своим простодушным зрителем грубого и невежественного Кокса, чье мнение мы не можем ни полностью разделить, ни полностью отвергнуть. Следует добавить, что аналогичные мысли о балете Толстой высказал также в 1898 г. в первых главах трактата "Что такое искусство?".
      В необычном ракурсе Кэри освещает проблему изображения войны в романе Толстого и в "Ярмарке тщеславия". Описание Толстым военных событий не находят параллелей у английского писателя. "Ярмарка" построена вокруг "грохочущей пустоты": гром пушек слышен на улицах Брюсселя, город наводняется слухами и дезертирами. Позже просачиваются кое-какие сведения о том, как вели себя в битве герои книги. Впрочем, и у Теккерея было намерение сражение при Ватерлоо ввести через восприятие Доббина или Родона Кроули, он обращается к Мюрею с просьбой прислать "Историю Ватерлоо" Г. Р. Глейга, но в окончательном тексте этих сцен нет. Причины, по которым Теккерей "обескровил" свой роман, понятны. Его жизненный опыт не был так богат, как у Толстого. Если последний сражался на Кавказе и в Севастополе, то Теккерей едва ли держал ружье. Эти рассуждения Кэри представляются, однако, несколько наивными. Если Толстой создал огромную фреску с многочисленными деталями, то Теккерей по преимуществу предлагает отдельные рисунки. Наибольшее отличие двух романов заключается во взгляде на мир. Толстой верил в фундаментальную "хорошесть" человечества. Шедевр его - гимн жизни. Роман Теккерея суров, скептичен, наполнен горечью... И все же это единственный английский роман данного периода, который по теме и диапазону выдерживает сравнение с "Войной и миром" {В приемах описания войны к эпопее Толстого, по мнению Кэри, ближе всего роман "Барри Линдон" (р. 190). Можно оспорить параллель, касающуюся трактовки образа Наполеона Толстым и Теккереем. Нельзя согласиться и с определением авторских отступлений Толстого как бессвязных историко-философских размышлений, искуственно вставленных в роман (р. 189, 194, 195).}.
      В постановке ряда принципиальных вопросов эстетики взгляды Толстого находят точки соприкосновения с теоретическими концепциями Теккерея. Оба писателя не признают абсолютных истин. Почти все оценки Теккерея и Толстого основаны на сопоставлении литературы с жизнью, т. е. все эстетические положения проверяются жизненной практикой. Литература должна быть верна жизни - таково твердое убеждение английского писателя, аналогичные высказывания встречаются и в трактатах Толстого об искусстве. Отправным моментом как в эстетике Толстого, так и в суждениях Теккерея является положение, что реалистическое искусство заключается в том, чтобы изображать подлинную действительность, передавать правду. В "Севастопольских рассказах" Толстой сформулировал свой знаменитый принцип, которому он не изменял ни на йоту: "Герой же моей повести... всегда был, есть и будет прекрасен - правда" (4, 59). Подобных, отнюдь не декларативных высказываний у писателей множество, нет необходимости цитировать их, важно отметить, что освоение мира Толстым и Теккереем было эстетическим освоением мира. Оба они первостепенное значение придают и другому критерию искусства. "...Простота необходимое условие прекрасного, ...прекрасное должно быть просто", провозглашает Толстой {Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959. С. 313.}. Того же мнения придерживается и Теккереи, требующий от литературы "мужественной и честной... простоты".
      Некоторая близость взглядов Толстого и Теккерея проявляется и в отрицательном отношении к романтизму, "изысканной" литературе. Подчеркивая известное сходство эстетических взглядов Теккерея и Толстого, необходимо отметить и то, что их разделяет. Английскому писателю чужда христианская этика, тогда как, по Толстому, искусство должно быть "орудием перенесения религиозно-христианского сознания из области разума и рассудка в область чувства" (30,234). По-разному объясняли причины недоступности народу величайших произведений культуры Теккереи и Толстой. Оба утверждали и отстаивали принципы подлинного реалистического искусства, но различие в философских взглядах, а также различие эпох, естественно, наложило свой отпечаток. Отношение Толстого к Теккерею помогает понять формы и содержание развития реализма и является примечательной страницей русско-английских литературных связей.
      С. Э. НУРАЛОВА
      ЗАПИСКА ТЕККЕРЕЯ И.С. ТУРГЕНЕВУ
      История взаимоотношений двух великих писателей И. С. Тургенева и У. М. Теккерея представляет собой интересную страницу русско-английских литературных связей XIX в. Трудно восстановить доподлинно картину их недолговременного знакомства из-за недостатка точных сведений. Но, тем не менее ясно, что в целом литературные, да и просто дружеские контакты между ними не установились.
      Во время трех поездок в Англию (1857, 1858, 1859 гг.) Тургенев, по-видимому, несколько раз встречался с Теккереем. Возможно, что первая встреча произошла 11 июня 1857 г. на обеде у видного английского литературного и общественного деятеля Ричарда Милнза, любившего собирать прославленных знаменитостей в своем салоне {Данные приводятся по книге Waddington P. Turgenev and England. L., 1980. P. 48. В богатой фактическим материалом монографии новозеландский литературовед гипотетически восстанавливает содержание разговоров двух писателей (п. 51-55, 73-76).}. На обеде присутствовали Теккерей, Дизраэли, Маколей и еще мало тогда известный в Европе Тургенев (в Англии, например, его знали только по плохо переведенным "Запискам охотника"). Впервые о своем знакомстве с английским романистом Тургенев упомянул в письме к П. В. Анненкову от 27 июня (9 июля) 1857 г.: "...был в Англии - и, благодаря двум-трем удачным рекомендательным письмам сделал множество приятных знакомств, из которых упомяну только Карлейля, Теккерея, Дизраэли, Маколея..." (Э 718, с. 123). Через неделю в письме к М.Н. Толстой от 4 (16) июля, Тургенев высказывается более определенно: "...сделал множество знакомств (между прочим, я был представлен Теккерею, который мне мало понравился)" (Э 718, с. 129). Причину своего отрицательного отношения он позже объяснял так: "...автор "Ярмарки тщеславия" - увы! - сам весь заражен осмеянным им пороком" (Э 243). В апреле 1858 г. Тургенев вновь приезжает в Лондон. 16 (28) апреля он присутствовал на обеде в Обществе английского литературного фонда, о котором позже написал статью для дружининской "Библиотеки для чтения" (1859, Э 1). Соседом Тургенева по столу значился Теккерей, однако он отсутствовал по болезни. И все же 9 мая 1858 г., согласно дневниковой записи Теккерея, единственной отметке его знакомства с Тургеневым, встреча произошла {Thackeray W. M. The Letters and Private Papers: In 4 vol./Ed. by G. N. Ray. Lo; Cambridge. Mass., 1946. Vol. 4. P. 392.}. Писатели встретились в доме Теккерея на Онслоу Сквэйр.
      По утверждению английского журналиста Генри Сазерленда Эдвардса {Ibid.}, установлению взаимопонимания между ними во многом помешало то обстоятельство, что Тургенев посетил Теккерея без какого-либо приглашения или предварительной рекомендации, представившись почитателем таланта английского реалиста. Современный исследователь П. Уоддингтон не исключает возможности отнести это свидетельство к встрече 9 мая 1858 г., хотя признает некоторую натянутость такого предположения {Waddington P. Op. cit. P. 73.}. Однако в рукописном отделе ИРЛИ в архиве Н. К. Михайловского хранится пригласительная записка Теккерея, обращенная, как мы полагаем, к Тургеневу и проливающая новый свет на отношения двух романистов {ИРЛИ. Ф. 181 (арх. Н. К. Михайловского). Оп. 3. Ед. xp. 333. Э 1.}. Вот текст записки:
      36 Onslow Sqre
      Dear Sir,
      Can you dine with me on Sunday 9th at 7.30. I have been twice unlucky in my calls in Holies St.
      Always sincerely yours
      W. M. Thackeray
      Or if not on Sunday to day at 7. I have only 2 American ladies and my own daughters.
      Перевод:
      36 Онслоу Сквэйр
      Дорогой сэр,
      не смогли бы Вы пообедать со мной в воскресенье 9-го числа, в 7.30? Я дважды не мог застать Вас на Холлс-стрит.
      Искренне уважающий Вас
      В.М. Теккерей
      Если не в воскресенье, то сегодня в семь. У меня будут только две американские леди и мои дочери.
      Судя по почерку, приписка сделана рукой самого Теккерея. Основной же текст написан кем-то другим, возможно, одной из дочерей писателя. И хотя сведения, содержащиеся в записке, невелики, они позволяют считать адресатом Тургенева.
      По указанному в начале письма адресу Теккерей проживал с 1854 по 1862 г. Упомянутая в записке улица, где находилось приглашаемое лицо, значится на письмах Тургенева, посланных из Лондона в мае 1858 г. В письме к Полине Тургеневой от 26 апреля (8 мая) 1858 г. он напоминал: "Мой адрес Холле Стрит, а не Ноллс-Стрит" (Э 718, с. 216). А в письме к В. П. Боткину от 28 (29) апреля того же года Тургенев приглашал его остановиться в Лондоне у себя на квартире по адресу: 11, Holies Street, Cavendish Square (Э 718, с. 217).
      Приглашение в записке назначено на 9-е число, воскресенье, без указания месяца. 9 мая 1858 г., когда состоялась встреча писателей, пришлось как раз на воскресенье {См.: Хронологический справочник (XIX и XX века). Сост. М. И. Перпер. Л., 1984. С. 13.} .
      В приписке Теккерей упоминает двух американских леди. Очевидно, это были американские гости м-с Фелпс и м-с Оуэн, как мы выясняем из дневниковой записи писателя от 6 мая 1858 г. {Thackeray W. M. The Letters and Private Papers. Vol. 4. P. 392. По свидетельству Уоддингтона. Теккерей даже намеревался посетить Россию с дочерьми в 1862 г. см. Waddington. P. Op. cit. P. 75.}
      Прямых свидетельств писателей о содержании их бесед нет. Приходится довольствоваться только скупыми воспоминаниями современников. Е. Я. Колбасин рассказывал, со слов Тургенева, что Теккерей был удивлен, узнав о своей популярности в России. О русской литературе он был осведомлен очень слабо и даже сомневался в ее существовании. Л. Ф. Нелидова (псевдоним писательницы Л. Ф. Ламовской) вспоминала, по рассказу Тургенева, как Теккерей выразил желание услышать русскую народную песню. О сходном эпизоде, чтении Тургеневым вслух стихотворения Пушкина в присутствии Теккерея, сообщал Я. П. Полонский (Э 952а).
      Важно отметить, что в некоторых англо-американских некрологах Тургенева он был даже назван "русским Теккереем", попутно отмечалось большое внешнее сходство писателей {См.: Waddington P. Op. cit. P. 51.}.
      Об оценке Теккереем творчества Тургенева сведений не сохранилось. Немного и непосредственных откликов Тургенева на творчество английского собрата, правда, косвенные свидетельства позволяют сделать определенные выводы. Уже в первом из известных нам отзывов Тургенева в письме к английскому литературно-музыкальному критику Генри Чорли (1849) проницательно охарактеризованы достоинства и слабые стороны "Ярмарки тщеславия": "Это хорошая вещь, сильная и мудрая, очень остроумная и оригинальная. Но зачем понадобилось автору поминутно возникать между читателем и героями и с каким-то старческим self-complacency пускаться в рассуждения, которые большей частью настолько же бедны и плоски, насколько мастерски обрисованы характеры" (Э 944а).
      В одном из писем к Тургеневу (середина ноября 1852 г.) Некрасов сообщал о выходе 11-го номера "Современника", в котором были помещены очерки об английских снобах Теккерея. "Ты, конечно, не будешь ими доволен, но мы в восторге", - заключал поэт (Э 606, с. 184). Что дало основание Некрасову быть уверенным в отрицательной оценке? Сатирические характеристики персонажей играли в творчестве Тургенева важную, но не преобладающую роль, тогда как сатира Теккерея - сильнейшая и неотъемлемая часть его творчества. "Книга снобов" - воплощение негодующей сатиры Теккерея - чужда лиризма, столь характерного для творчества Тургенева. Зато поздний роман "Ньюкомы" привлек Тургенева, по-видимому, именно своей поэтичностью и тонким психологизмом. Поэтому-то Колбасин писал Дружинину: "Спешу Вам передать, что Ваш разбор "Ньюкомов" привел их (Тургенева и Некрасова. - С. Н.) в восторг, и вообще этот небольшой разбор обратил внимание на себя очень многих" (Э 601а). Конечно же, Тургеневу импонировало не дружининское умиление перед отсутствием в романе "гнева и пристрастия", а сосредоточение внимания критика на многокрасочности, психологической достоверности изображаемого Теккереем мира.
      Главное, что не мог принять Тургенев в литературно-этической позиции Теккерея, которого он ценил "за полную и беззаветную правду" (с. 15, 24), на наш взгляд, заключается в следующем. Социальный скептицизм английского писателя, лишивший его каких-либо иллюзий относительно буржуазно-аристократической Англии, привел к пессимистическому неверию в возможности ее низших слоев, к безысходному признанию незыблемости существующего строя. Присущая Теккерею позиция стороннего наблюдателя была неприемлемой для Тургенева, в творчестве которого наиболее важен анализ психологии современного человека, заблуждающегося и ищущего истину, страстно стремящегося к новой, лучшей жизни.
      Г. Д. АСЛАНОВА
      "КАЖЕТСЯ, ТЕККЕРЕЙ..."
      Восемнадцатилетний Афанасий Фет был первым читателем русских переводов произведений Диккенса и Теккерея. Было это в 1838 г., когда он жил вместе с Иринархом Введенским в пансионе профессора Московского университета М. П. Погодина. В мемуарах "Ранние годы моей жизни" Фет пишет: "Сколько раз, уходя поздно вечером из комнаты Введенского, мы с Медюковым изумлялись легкости, с которою он, хохоча и по временам отвечая нам, сдвинув очки на лоб, что называется, строчил с плеча переводы из Диккенса и Теккерея, которые затем без поправок отдавал в печать" (Э 480, с. 137).
      Фет не был слишком усердным студентом и университетские занятия предпочитал обществу Введенского, с которым сблизился с первого знакомства. Разумеется, он не мог оставить без внимания увлеченную переводческую работу своего друга.
      О чтении Фетом романов Диккенса и Теккерея в более поздние годы сведений в его биографических материалах нет. И, на первый взгляд, совершенно неожиданно в письме от 7 июня 1890 г. к графу Алексею Васильевичу Олсуфьеву, филологу-дилетанту, помогавшему Фету в эти годы в его переводах латинских поэтов, появляются следующие строки: "...вчерашнее любезное письмо Ваше напомнило мне роман, кажется, Теккерея, в котором герой пишет прекрасный роман, но в то же время подвергается значительному неудобству: среди течения рассказа перед ним вдруг появляется король Эдуард и вынуждает автора с ним считаться; видя, что король положительно не дает ему окончить романа, автор прибегает к следующей уловке: он заводит для короля особую тетрадку, и как только он появляется в виде тормоза среди романа, он успокоит его в отдельной тетрадке и снова берется за работу.
      Нельзя ли и нам точно так же поступить с нашим трудом, в воззрении на который мы никогда с Вами не сойдемся" (Э 981).
      О каком романе Теккерея и почему вспоминает здесь Фет?
      Прежде всего, библиографические разыскания показали, что ситуация, о которой он пишет, связана вовсе не с романом Теккерея, а с историей мистера Дика из романа Диккенса "Дэвид Копперфильд". Переводы этого романа с оригинала в 1851 году печатались в журналах "Современник" и "Отечественные записки". Безусловно, Фет читал "Дэвида Копперфильда" в переводе Введенского, опубликованном в "Отечественных записках".
      Из всех героев Диккенса именно мистер Дик должен был особенно запомниться поэту. Сопоставим историю мистера Дика и некоторые события жизни Фета.
      На вопрос Дэвида о фамилии мистера Дика бабушка говорит: "...он терпеть не может этого имени. Это одна из его странностей. Впрочем, и то сказать, в этом ничего нет удивительного; он был сильно обижен человеком, который носит это имя" {Здесь и далее текст романа цитируется по переводу И. Введенского.}. Теперь вспомним, какой тяжелой травмой, перевернувшей всю его жизнь, было для мальчика Афанасия Шеншина превращение его в Афанасия Фета, как ненавидел он это имя. Рассказывая о мистере Дике, бабушка говорит Дэвиду, что она не могла остаться равнодушной к "судьбе бедного и беззащитного мистера Дика, от которого отказался весь свет". Многие годы Фет ощущал себя "отверженным", по его словам, "человеком без имени". С большим трудом, только в 53 года он добился возвращения себе фамилии Шеншина и права наследования.
      Образ мистера Дика был интересен Фету и еще в одном отношении. В 1851 году, когда он читал роман Диккенса, уже вполне расцвел его "дар безумных песен" (к этому времени вышли два его поэтических сборника). Эпитет "безумный", столь охотно применявшийся Фетом к своему лирическому дару, был синонимом той бессознательно-стихийной творческой силы, которая в своем "безумном парении" помогает поэту прорвать плен будничной действительности.
      И конечно же, внимание Фета не могла не привлечь творческая манера "сумасшедшего" писателя из романа. Рассказывая о ней, Диккенс очень оригинально говорит о самой сущности поэтического выражения мироощущения, понятного далеко не всем. "Такой способ выражения не всегда нравится толпе, привыкшей ощупью ходить по земле", - говорит бабушка Дэвида, и она советует мистеру Дику "освободиться от загадочного способа выражения о собственном своем лице". Интуитивно-лирическое, неподвластное рассудку начало творчества, которое предстает перед мистером Диком в образе казненного короля Чарльза Первого (так в переводе И. Введенского), диктующего ему свои мысли, было воспринято Фетом как родственный ему способ творческого самовыражения.
      Много лет спустя Фет вспомнил о приеме мистера Дика отделаться от собственных мыслей при работе над "заказным" произведением. Назойливого короля он, правда, называет Эдуардом: очевидно, остались в памяти английские короли Эдуарды, а придуманный Введенским Чарльз Первый забылся. Интересно, что манера работы мистера Дика над мемуаром удивительно точно проецируется на занятия Фета в последние годы его жизни. Он много переводит на русский язык и комментирует произведения римских поэтов. Постоянным его помощником с осени 1886 года стал А. В. Олсуфьев. При подготовке к изданию эпиграмм Марциала не все у них шло гладко, и Фет в шутку предлагает для случаев разногласия завести особую тетрадь, как это делал мистер Дик.
      Вообще же, сам процесс перевода другого поэта, видимо, представлялся Фету своеобразной "заказной" работой, где он не имеет права на выражение собственных мыслей. Это опять было похоже на то, чем занимался мистер Дик.
      Можно предположить, что этими соображениями Фет делился с Толстыми. Как продолжение такого разговора воспринимаются строки из его письма от 31 марта 1887 г. к Софье Андреевне: "...жена моя, по прочтении последнего письма Вашего, воскликнула: "какая прелесть - письма графини: точно побываешь у них и видишь все собственными глазами!" Вы не поверите, до какой степени я в этом отношении Вам завидую; но увы! неисцелимо похож на того сумасшедшего английского романиста, у которого выскакивающий внезапно король Эдуард заслоняет самое дело. К счастью, самый род труда моего заставляет меня прибегать к тому же спасительному средству. Перевод оригинального текста идет во всей девственной чистоте, а король Эдуард разгуливает по предисловию и примечаниям". И далее в этом же письме: "...но если бы тяжкая неурядица моих экономических дел могла, хотя бы отдаленно, переходя в порядок, приблизиться к блестящим результатам Вашего неусыпного труда, то гордости моей не было бы и пределов.
      Кстати о гордости. Господи! опять король Эдуард!" (Э 981).
      Почему Фет ошибся, называя автором романа Теккерея? Представляется убедительным мнение Е. Ю. Гениевой (см. стр. 8 настоящего издания).
      В этой связи можно вспомнить еще один пример подобной ошибки Фета. Среди любимых его поэтических изречений было следующее:
      А в том, что как-то чудно
      Лежит в сердечной глубине,
      Высказываться трудно.
      Неоднократно цитируя его, старик Фет упорно приписывает его Лермонтову, хотя нашел его некогда в стихотворении Огарева "Исповедь".
      М. И. ШИШЛИНА
      И. И. ВВЕДЕНСКИЙ - ПЕРЕВОДЧИК ТЕККЕРЕЯ
      Переводить - занятие увлекательное, но в определенном смысле неблагодарное. Расхожее представление о переводчике - соавторе писателя если и верно, то лишь на сравнительно краткий срок. В отличие от оригинала, имеющего полное право "стареть" и не утрачивающего при этом своей ценности, старый перевод теряет читателей. Язык изменяется, и выражения, которыми пользовался переводчик, могут стать странными: то неоправданно грубыми, то по-смешному устаревшими. Читателю перевода трудно судить о том, насколько эти изменения соответствуют тем, которые произошли в восприятии оригинала, да, скорее всего, соответствия и не велики: разные языки развиваются по-разному. Так возникает потребность в новом переводе.
      Сегодняшнему читателю У. М. Теккерея имя И. И. Введенского мало что скажет {Об И. И. Введенском см. обстоятельную и научно-аргументированную статью Ю.Д. Левина (Э 943 и 966).}. Между тем, первые переводы Теккерея на русский язык, сделанные Введенским, на полвека пережили своего автора, умершего в 1855 г., а его же перевод "Домби и сына" Диккенса последний раз переиздавался уже в 1929 г.
      Господство английского реалистического романа в русской периодической печати сороковых-шестидесятых годов прошлого века хорошо известно. Русская читающая публика получала переводы любимых авторов из рук И. И. Введенского с 1847 по 1851 г. Срок небольшой, тем не менее на долгие годы его переводы, неоднократно подвергавшиеся обоснованной критике, но неизменно читаемые, сделались "образцовыми". Что же мы можем узнать о Введенском, первом русском "соавторе" Теккерея? Иринарх Иванович Введенский родился 21 ноября 1813 г. в г. Петровске Саратовской губернии. Его отец был священником в селе Жуковки. Детей он воспитывал по старинке, игр и удовольствий не одобрял. В записках Введенского сохранился следующий текст, по стилю и содержанию напоминающий житийную литературу, но написанный от первого лица, что придает ему пародийный оттенок: "При огненном воображении, полученном от природы, я вовсе однакож не имел игривости, свойственной детям... Какая-то странная задумчивость, вовсе несвойственная ребенку, была во мне отличительной чертой. Словом, я был ребенок-философ" (Э 370, с. 179). Маленького "философа" Введенского начали учить с четырех лет, а в восемь отвезли в пензенское духовное училище. Ему предстояли долгие годы учебы, формально законченной только в 1842 г.
      Во все время ученья Введенский с особенным интересом изучает языки. Кроме обязательных для духовного училища греческого и латыни, он в тринадцать лет начинает самостоятельно учить французский, в семинарии учит немецкий и древнееврейский, а в академии - итальянский и английский. А. А. Фет, познакомившийся с Введенским в 1838 г., вспоминает: "По латыни Введенский писал и говорил так же легко, как по-русски, и хотя выговаривал новейшие языки до неузнаваемости, писал по-немецки, по-французски, по-английски и по-итальянски в совершенстве" (Э 490, с. 131). Известны письма Введенского к знакомому, писанные на латыни. Занятия языками продолжались и по окончании учебы. В 1844 г. Введенский, тогда тяготившийся службой в Дворянском полку, занимается греческим и латинским языками в надежде (так и не осуществившейся) получить "латинское место" в гимназии. Годом раньше вместе с А. П. Милюковым {А. П. Милюков - публицист, в описываемые годы - преподаватель средних учебных заведений.} и учителем немецкого языка в Дворянском полку Е. Э. Краузольде нанимает учителя английского - некоего мистера Гильмара, причем все трое удивляют англичанина ясным пониманием английских текстов и чудовищным их произнесением. Скорее всего, этот недостаток с помощью мистера Гильмара был Введенским исправлен, а потому ходившие в пору переводческой славы Введенского анекдоты о том, что при встрече с Диккенсом он принужден был изъясняться письменно - не более, чем широко разошедшаяся шутка. Вскоре, вспоминает Милюков, "Введенский напал на занятие, которое и доставило ему известность в нашем образованном обществе: это были переводы Диккенса, Купера, Теккерея и других английских романистов, до тех пор едва известных у нас по именам" (Э 478, с. 66). Введенский действительно начал переводить английских авторов не раньше середины сороковых годов. Сам он в письме Я. И. Ростовцеву, начальнику штаба военно-учебных заведений (1849), сообщает: "В половине 1847 года, тридцати двух лет от роду, я принялся изучать английский язык, и плодом этого изучения был прежде всего перевод мой огромного диккенсова романа "Домби и сын", который был напечатан в "Современнике" за 1848 год" {Рус. старина. 1879. Т. 25, кн. 8. С. 742.}. Ту же дату - 1847 год - он повторяет в прошении, представленном им в Совет императорского Санкт-Петербургского университета, о включении его в число претендентов на вакантную должность адъюнкт-профессора русской словесности (1851) (Э 470, с. 258). Введенский, конечно, преувеличивает здесь внезапность своих занятий английским языком. В 1847 г. из-под пера Введенского не только уже выходили рецензии на английские книги, но и появился его первый перевод - "Отечественные записки" напечатали "Опыт продолжения романа Вальтера Скотта "Айвенго"". К чему было Введенскому представлять свое знание английского языка столь недавним, непонятно, а его и так не слишком скромные заявления, что "в моих только переводах Диккенс впервые начал выражаться по-русски достойным его языком" (Э 470, с. 259), в таком контексте принимали совсем странный вид.
      Существует неправдоподобное, но чрезвычайно забавное свидетельство Фета, который якобы видел, как Введенский переводил. "Нуждаясь в деньгах, И. И. обращался к книгопродавцу Наливкину, прося у него и у других, которых имен указать не умею, переводной работы. Сколько раз, уходя поздно вечером... мы с Медюковым изумлялись легкости, с которою он, хохоча и по временам отвечая нам, сдвинув очки на лоб, что называется, строчил с плеча переводы из Диккенса и Теккерея, которые затем без поправок отдавал в печать" (Э 490, с. 137). Не говоря о том, что первая публикация Теккерея на русском языке относится только к 1847 г. (а Фет общался с Введенским с 1838 по 1840 г.), переводы Диккенса, появлявшиеся в это время, Введенскому тоже не принадлежали. Фет писал свои воспоминания почти через сорок лет после смерти Введенского, и на его юношеские впечатления, должно быть, немало потускневшие, наложилась позднейшая переводческая слава Введенского.
      Внешние события биографии Введенского заключаются, в основном, в перемещениях его из одного учебного заведения в другое. В 1834 г. он оканчивает курс в семинарии и с разрешения отца поступает в Московскую Троицкую духовную академию. Введенский учится усердно и много читает, по большей части светскую литературу. Между тем, приближается окончание учебы. И тут происходит событие, имеющее для биографа Введенского необычный, почти детективный интерес: его исключают из академии. Сам Введенский описал свой уход из академии в письме к О. И. Сенковскому {О. И. Сенковский (1800-1858) - известный востоковед, писатель и публицист, в описываемые годы - редактор и издатель "Библиотеки для чтения".} (в 1847 г.): "Проникнутый ненавистью к семинарскому образованию, я решился пожертвовать всеми его выгодами, и за шесть только месяцев до получения степени магистра православной теологии, я решился бросить академию, с тем, чтобы поступить в университет" (Э 470, с. 253). Действительно, Введенский не раз говорил о своей несклонности к занятиям богословием. "Бросая беспристрастный взгляд на самого себя, не обольщаясь самолюбием, скажу без дальних околичностей, что я, будучи одарен пламенным воображением, более способен заниматься теми науками, которые имеют отношение к практике, каковы литература, история, поэзия, а не философия" (Э 370, с. 185). Г. Е. Благосветлов, использовавший при составлении своего биографического очерка личные бумаги Введенского, приводит отрывок из письма к матери: "Что я буду делать в духовном звании? пишет Введенский. - Я не приготовлен к нему: мои наклонности влекут меня в другую сторону. Я обману вас, себя, людей и Бога, если пойду в противность голосу своей природы" (Э 370, с. 186).
      Итак, Введенский, судя по всему, не был удовлетворен учением в академии и не желал принять сан, тем более для него тягостный, что, как пишет А. П. Милюков, "из-под тяжелого гнета тогдашней духовной школы... он вынес взгляд, далеко не согласный с принятыми верованиями" (Э 478, с. 73). Между тем, по словам хорошо осведомленного Е. Г. Благосветлова, решение расстаться с академией им окончательно принято не было. Оно пришло "сверху": в середине января 1838 г. Введенский, бывший одним из самых одаренных и прилежных учеников, был отчислен из академии. "Застигнутый врасплох непредвиденным событием, - пишет Благосветлов, - лишенный всяких средств к существованию, Введенский сильно заболел и около шести месяцев пролежал на госпитальной койке" (Э 370, с. 186).
      Что же произошло? Что заставило администрацию исключить талантливого, подававшего большие надежды студента? Благосветлов об этом не говорит. Зато А. А. Фет, познакомившийся с Введенским как раз в это время, рекомендует его как "чуть ли не исключенного за непохвальное поведение из Троицкой духовной академии" (Э 490, с.