86 Реставрации Мэйдзи. - Буржуазная революция на рубеже 1867-1868 гг. именуется в официальной японской истории "реставрацией", поскольку, свергнув военно-феодальную диктатуру дома Токугава, она формально "возвратила" власть императорскому дому.
      ... В провинции не могло произойти таких резких перемен, как в Осаке. Тем более в таком глухом, затерянном в горах углу, как уезд Ёсино. Даже бедная крестьянская семья не может исчезнуть там без следа... Окрыленный этой надеждой, Цумура ясным декабрьским утром нанял рикшу в городке Камиити и поспешил в деревню Кудзу по дороге, по которой мы шли сегодня. При виде домов заветной деревни ему прежде всего бросилась в глаза бумага, выставленная для просушки под карнизами крыш. Точь-в-точь как в рыбацком поселке сушится морская капуста, так здесь сушились на поставленных ребром досках аккуратные, ровные листы бумаги. При виде этих листов, ярко светившихся в прохладных лучах зимнего солнца и как будто разбросанных чьей-то рукой, где выше, где ниже, по уступам холмов, слезы невольно выступили на глаза Цумуры - он сам не мог бы сказать почему... Это была земля его предков, родина его матери, о которой он так долго мечтал. Это древнее селение в горах выглядело так же мирно, когда она родилась. И сорок лет назад, и вчера здесь так же рассветал и смеркался день. Цумуре почудилось, будто он вплотную соприкоснулся с далеким прошлым. Стоит на секунду зажмурить глаза, и, открыв их, он, может быть, увидит свою мать, играющую в компании деревенских девочек за плетенной из прутьев оградой...
      * * *
      Он рассчитывал, что сразу отыщет дом Комбу - ведь это была редкая фамилия, - но выяснилось, что на участке Кубокайто очень многие носят такую же фамилию, и найти семью, которую он искал, оказалось совсем непросто. Пришлось, не отпуская рикшу, заходить подряд во все дома, но всюду ему отвечали, что, как оно было раньше, они не знают, а сейчас человека по имени Сукэдзаэмон Комбу в деревне нет. Наконец в мелочной лавке какой-то старик, выйдя на веранду и указывая пальцем на левую сторону дороги, сказал: "Может быть, там..." На невысоком холме виднелся дом под камышовой крышей. Оставив рикшу ожидать в лавке, Цумура направился к этому дому по идущей в гору тропинке.
      Утро было холодное, но там, где под защитой отлогих холмов не было ветра и слегка пригревало солнце, сгрудились вместе несколько домиков и в каждом шла работа - женщины вымачивали бумагу. Поднимаясь по тропинке, Цумура заметил, что, ненадолго прервав работу, они удивленно провожали глазами молодого городского барина, облик которого казался таким непривычным в этих местах. Очевидно, вымачивать бумагу считалось здесь обязанностью молодых женщин и девушек, у всех головы были по-рабочему повязаны белыми полотенцами. Пройдя мимо этих ослепительно белых полотенец и белых листов бумаги, Цумура остановился возле указанного ему дома. "Ёсимацу Комбу" - прочитал он на висевшей у калитки дощечке, имени "Сукэдзаэмон" нигде не значилось. Рядом с домом стояла небольшая хибарка, похожая на сарайчик, и там, сидя на корточках на дощатом полу, работала девушка лет семнадцати-восемнадцати. Опустив руки в воду, такую мутную, как будто в ней промывали рис, девушка двигала взад-вперед деревянную раму, время от времени встряхивала ее, затем ловким движением вытаскивала раму из воды. Вода сбегала сквозь дно, устроенное наподобие сетки, и появлялся бумажный лист. Девушка снимала его, клала рядом с другими, лежавшими на полу, и снова погружала раму в воду. Дверь хижины была открыта. Стоя за изгородью, возле увядших хризантем, Цумура смотрел, как девушка проворными движениями изготовила один бумажный лист, потом второй, третий... Она казалась гибкой, но, как настоящая деревенская девушка, была крепкого телосложения и рослой. На гладких щеках играл здоровый румянец молодости. Но сердце Цумуры дрогнуло при виде ее опущенных в мутную воду пальцев. В самом деле, немудрено, что при такой работе "руки пухнут и кожа на пальцах трескается до крови..." Но даже в этих красных, опухших, загрубевших на холоде пальцах чувствовалась несокрушимая энергия молодости, была какая-то своеобразная, трогающая душу красота.
      Случайно переведя взгляд, он заметил слева от дома старенькую часовню Инари и, непроизвольно сделав шаг за ограду, подошел к молодой женщине лет двадцати пяти, по-видимому хозяйке, сушившей во дворе бумагу.
      В первую минуту, услышав о цели его визита, женщина, как видно, растерялась - слишком уж неожиданными были его слова... Но когда в доказательство он показал ей письмо, она, казалось, постепенно уразумела суть дела и, сказав: "Я ничего не знаю, спросите у свекрови..." - вызвала из дому старую женщину лет шестидесяти. Это была О-Рито - та самая, о которой шла речь в письме, - старшая сестра его матери.
      * * *
      Ошеломленная вопросами, старая женщина, шамкая беззубым ртом, постепенно разговорилась, как будто разматывая нить наполовину угасших воспоминаний. На некоторые вопросы она совсем не могла ответить, так как все позабыла, или путалась, ибо память ей изменяла, на другие, стесняясь, отвечать не хотела или давала невразумительный, противоречивый ответ. Иногда она бормотала что-то невнятное, так что, сколько Цумура ни переспрашивал, никак невозможно было понять, о чем она говорит, больше половины ему приходилось дополнять собственным воображением, но, как бы то ни было, того, что ему удалось узнать, было достаточно, чтобы рассеять неизвестность, более двадцати лет окружавшую образ матери. Старуха твердила, что мать отправили в Осаку в годы Кэйо [1865-1868 гг.], ей было тогда одиннадцать или двенадцать лет, а самой О-Рито - четырнадцать. Но сейчас старой женщине уже шел шестьдесят восьмой год, значит, ясно, что мать продали уже после Реставрации Мэйдзи...[1868 г.] Выходит, мать провела в квартале Симмати года два или три, самое большее - четыре, после чего сразу вышла замуж в семью Цумура. Из слов старой О-Рито можно было понять, что хотя семья Комбу в то время очень нуждалась, но, будучи старинным семейством, берегла свое доброе имя; очевидно, они изо всех сил старались скрыть, что отправили дочь в такое место, и поэтому избегали общения с ней не только пока она жила у хозяев - тут и говорить нечего, - но даже и после, когда она вышла замуж в богатую семью; им казалось, дочь будет стыдиться такой родни, да они и сами тоже чувствовали бы себя неловко у нее в доме. И правда, в те времена, кем бы ни стала девушка в веселом квартале - гейшей, прислужницей в чайном доме, жрицей любви, - обычай предписывал ей порвать всякую связь с родным домом. Стоило поставить печать на документе о продаже девушки в веселый квартал - и, что бы с ней ни случилось, родители теряли всякое право вмешиваться в ее судьбу. Тем не менее, как смутно помнилось старой женщине, их мать, кажется, ездила раз или два повидать дочь после того, как та вышла замуж, и, случалось, иногда с восторгом и удивлением рассказывала о дочке, ставшей теперь госпожой-хозяйкой в почтенном доме... Да, сестра звала ее тоже непременно приехать в Осаку, но она не решалась в убогом виде появиться в таком шикарном месте, а сестра как уехала, так с тех пор ни разу не бывала на родине; вот и вышло, что она никогда не видела сестру взрослой, а вскоре муж сестры умер, за ним умерла сестра, потом не стало родителей, с их смертью всякая связь с семьей Цумура уже полностью оборвалась.
      Говоря о матери Цумуры, родной сестре, старая О-Рито почтительно именовала ее "ваша матушка" - отчасти из вежливости по отношению к Цумуре, отчасти же потому, что, кто знает, может быть, уже забыла имя своей сестры. На вопрос, кто такая О-Эй, о которой упоминалось в письме, она сказала, что О-Эй - это старшая дочь, затем идет сама О-Рито и, наконец, младшая О-Суми, мать Цумуры. Случилось так, что старшую выдали замуж в чужую семью, а для О-Рито приняли зятя в дом, чтобы он унаследовал фамилию Комбу. Сейчас ни О-Эй, ни мужа О-Рито уже нет в живых, глава семьи теперь ее сын Ёсимацу, женщина, с которой Цумура говорил во дворе, его жена. Пока жива была их мать, она, должно быть, хранила письма О-Суми и разные касающиеся до нее бумаги, но теперь, когда сменилось два поколения, почти ничего не осталось... Как будто о чем-то вспомнив, старая О-Рито открыла дверцы домашнего алтаря и достала фотографическую карточку, стоявшую рядом с поминальной дощечкой. Это была знакомая Цумуре фотография - поясной портрет его матери, снятый в последние годы ее жизни, у него у самого имелась такая же фотография.
      - Да, да, это ее карточка... А из вещей вашей матушки... - добавила старая О-Рито, словно вспомнив еще о чем-то, - было еще кото... Наша мать очень его берегла, говорила, что это память от дочки, живущей в Осаке. Давно мы это кото не доставали, не знаю, цело ли...
      Кото хранилось где-то в кладовке, на чердаке. Цумура решил дождаться, пока с поля вернется Ёсимацу и достанет инструмент с чердака, а сам тем временем пообедал в харчевне по соседству. Вернувшись в дом, он помог Ёсимацу с женой перенести на веранду, где было посветлей, тяжелый сверток, весь покрытый густым слоем пыли.
      Странно было видеть такую великолепную вещь в скромном крестьянском доме... Из-под выцветшей от времени шелковой покрышки появилось старое, но богато декорированное рисунком, покрытое лаком кото, длиной в шесть сяку. Рисунок украшал почти весь корпус, только возле колков, под струнами, лак оставался гладким. Так называемые "берега"87 по обоим концам корпуса изображали пейзажи залива Сумиёси, с одного конца - храмовые ворота и круто изогнутый мостик на фоне сосен, на другом - высокий каменный фонарь, искривленные ветром сосны и волны, набегающие на берег. Вокруг "моря" и "драконьих рогов" вились целые стаи чаек, а под "камышовой тканью" и "дубовым листком" смутно просвечивали пятицветные облака и фигура небесной феи. Дерево павлонии, из которого был изготовлен корпус, потемнело от времени, чуть потускневший лак и краски рисунка ласкали глаз изысканным, приглушенным цветом.
      87 "Море", "берега", "драконьи рога" и т.п. - названия определенных участков на корпусе кото, музыкального тринадцатиструнного инструмента, который изготовляют из дерева павлонии.
      Отряхнув пыль, Цумура внимательно рассмотрел узор на покрышке из ткани "сиодзэ" - тяжелого шелка с рельефными горизонтальными линиями, - когда-то, очевидно, темно-синего цвета. С наружной стороны в верхней части виднелся герб - белый цветок махровой сливы88 на красном фоне, а пониже - китайская красавица играла на кото в высокой башне. На столбах башни виднелись две симметрично расположенные надписи: "Она играет лунной ночью на многострунной цитре..." и "Исчезают вдали печальные, чистые звуки..." Рисунок на изнанке изображал вереницу летящих гусей на фоне луны, рядом можно было прочесть стихотворение:
      Почудилось мне,
      то диких гусей вереница
      летит в облаках
      стройный ряд колков протянулся
      меж тугими струнами цитры...
      88 Слива, бамбук, сосна - три растения, символизирующие стойкость, долголетие, энергию. Изображение этих трех растений - до сих пор излюбленный узор на различных бытовых предметах, тканях и т. п.
      Цветок сливы... У семьи Цумуры герб был совсем другой. Может быть, то был герб приемных родителей матери или даже заведения в Симмати. Наверное, когда она вышла замуж, ей больше не понадобился этот инструмент напоминание о днях, проведенных в Симмати, - и она отослала его домой, в деревню. Или, может быть, в семье была девушка на выданье, для которой старуха мать получила кото от младшей дочери. А может быть, мать Цумуры до самой смерти не расставалась с этим кото и завещала переслать его в родной дом после своей кончины. Но старая О-Рито и ее сын с женой ничего не знали об этом. Было, кажется, какое-то письмо, где что-то говорилось на этот счет, но оно затерялось... Они помнили только, как старшие говорили, что инструмент принадлежал "той, кого мы отправили в Осаку".
      Тут же, в маленьком ящичке, лежали все дополнения, колки и плектры. Колки, изготовленные из темного твердого дерева, были покрыты лаком и украшены узором, изображавшим сливу, сосну и бамбук. Плектры выглядели изношенными от долгого употребления. Взволнованный при мысли, что мать надевала их на свои тонкие пальцы, Цумура не мог удержаться, чтобы не попытаться натянуть один из них на свой мизинец. Перед его глазами снова мелькнуло видение детства - изящная женщина, исполняющая мелодию "Зов лисы" в сопровождении учителя... Может быть, то была вовсе не его мать, и кото звучало тогда, конечно, совсем другое, но и на этом кото, лежавшем сейчас перед его глазами, она тоже, конечно, не раз играла, когда пела ту песню. И Цумура решил привести инструмент в порядок, чтобы в годовщину смерти матери кто-нибудь из музыкантов исполнил "Зов лисы" под аккомпанемент этих струн...
      Что касается маленького храма Инари в саду, то божество это считалось покровителем семьи на протяжении нескольких поколений, поэтому молодые супруги подтвердили все, что было написано об этом в письме. Вот только, сейчас никто уже не умел вызывать лису. Ребенком Ёсимацу слышал, что дед обладал этим искусством, но в один прекрасный день Белая Лиса, Мёбу-но-син, перестала являться на его зов, и теперь сохранилась только старая лисья нора в тени дуба позади храма. Они повели Цумуру к этому месту - у входа в нору уныло висела священная соломенная веревка89.
      89 Священная соломенная веревка - толстая веревка, сплетенная из соломы в виде жгута, непременный атрибут синтоистских храмов; считается, что эта веревка преграждает путь силам зла.
      * * *
      Все эти события относились к тому времени, когда скончалась бабка Цумуры, иными словами, случились за два-три года до того, как он рассказал мне о них, пока мы сидели на камнях в Миятаки. Старая О-Рито и ее дети были теми "родственниками в деревне Кудзу", о которых он писал мне в Токио. О-Рито была старшей сестрой его матери, то есть теткой Цумуры по материнской линии, ее семья была родней его матери, и с этого времени Цумура поддерживал с ними связь. Больше того, он помог им деньгами, построил для своей тетки отдельный маленький флигелек, расширил мастерскую, где изготовляли бумагу, так что семейство Комбу смогло теперь заниматься своим скромным кустарным промыслом гораздо успешнее.
      VI
      СИОНОХА
      - Так зачем же все-таки ты приехал? - спросил я, когда рассказ Цумуры дошел до этого места. - У тебя какое-то дело, что ли, к этой твоей тетушке?
      - Нет, я должен еще кое-что тебе рассказать...
      Стало уже так темно, что глаз едва различал белую пену в стремительном потоке у наших ног, но все же я заметил, что при этих словах Цумура слегка смутился.
      - Я уже говорил тебе, что, когда в первый раз подошел к ограде тетушкиного дома, я увидел там девушку, она вымачивала в воде бумагу...
      - И что же?
      - Эта девушка... Понимаешь, она внучка другой моей тетки, покойной тети О-Эй. Она жила тогда в семье Комбу, пришла помогать в работе... Голос Цумуры звучал все более смущенно. - Я уже говорил, это настоящая деревенская девушка, никакая не красавица... В такой холод ей все время приходится иметь дело с водой, поэтому руки и ноги у нее совсем загрубели. Но мне, наверное, вспомнились те слова из письма, и, когда я увидел ее мокрые, красные руки, она удивительно мне понравилась. И знаешь, лицом она почему-то напоминает мне фотографию матери. Конечно, с виду она простенькая служанка, тут уж ничего не поделаешь, сказывается окружение, в котором она росла, но, может быть, если ее немного пошлифовать, она станет еще больше похожа на мою мать...
      - Конечно. Так это и есть твой "барабанчик Хацунэ"?
      - Да... Послушай, как твое мнение? Я хочу жениться на этой девушке.
      Ее звали О-Васа. Дочь тетушки О-Эй вышла замуж за некоего Исиду, крестьянина из соседней деревни Касиваги, там родилась О-Васа. Жили бедно, и, когда девочка окончила начальную школу, ее отдали в услужение в городок Годзё, но семнадцати лет она взяла расчет и вернулась в деревню, потому что дома понадобились рабочие руки. С тех пор она помогала семье, работая в поле, но с наступлением зимы, когда кончаются полевые работы, ее посылают к родственникам, в дом Комбу, помогать при изготовлении бумаги. Вот и теперь она должна скоро снова быть здесь, но покамест, наверное, еще дома... Поэтому Цумура решил сперва посоветоваться с тетушкой О-Рито и четой Ёсимацу, и, если они одобрят его намерения, девушку срочно вызовут или он сам отправится в деревню Касиваги, к ее родителям..
      - Значит, если все пойдет гладко, я тоже увижу О-Васу-сан?
      - Конечно. Оттого я и пригласил тебя в эту поездку, что хотел познакомить с О-Васой, услыхать твое мнение... Понимаешь, слишком уж в разной обстановке мы выросли... Допустим, мы поженимся, но будем ли счастливы в конечном итоге? Я все-таки немножко тревожусь на этот счет. Нет, конечно, я уверен, все будет хорошо, но все же...
      ... А я все же встал с этих прибрежных камней и увлек за собой Цумуру. Было уже совсем темно, когда, наняв рикшу, мы вернулись в Кудзу, в дом Комбу, где условились провести эту ночь. Не буду описывать впечатление, которое произвели на меня тетушка О-Рито, вся ее семья, их жилище и мастерская, где изготовляли бумагу, - получилось бы слишком длинно, к тому же кое о чем я уже писал, так что незачем повторяться. Упомяну лишь то, что запечатлелось в памяти особенно ярко. Во-первых, тогда там еще не было электричества и мы беседовали при свете керосиновой лампы, расположившись вокруг большого очага, как в настоящем горном жилище. Во-вторых, в очаге горели дубовые и тутовые поленья; тутовые дрова считаются самыми лучшими, жар от них мягкий и самый долгий, их щедро подбрасывали в огонь. Меня поразило такое роскошество, о котором не смеют и мечтать в городах... В-третьих, в свете ярко пылающего огня покрытые сажей балки и потолок над очагом блестели, как будто только что смазанные смолой... И наконец, необыкновенно вкусна была скумбрия Кумано, поданная на ужин. Мне рассказали, что эту рыбу ловят в заливе Кумано и потом несут на продажу через горные перевалы, нанизав на бамбуковые спицы. Дорога занимает несколько дней, а то и неделю, за это время рыба естественно обдувается ветром и становится вяленой. Случается иной раз, что в пути лисы воруют рыбу...
      * * *
      Наутро мы с Цумурой, посоветовавшись, решили на некоторое время расстаться, каждый будет действовать по своему плану. Цумура переговорит с семьей Комбу о своем важном деле и попросит их выступить в роли сватов. А я, чтобы не мешать, тем временем отправлюсь на несколько дней еще дальше, к истокам реки Ёсино, собирать материал для моего будущего романа, знакомиться с историческими местами. В первый день поклонюсь могиле принца Огуры90, сына императора Го-Камэямы, в деревне Уногава, потом, через перевал Гося, пройду к селению Каваками и оттуда - в Касиваги, где заночую. На следующий день одолею перевал Обагаминэ и заночую в поселке Китаяма. На третий день побываю в Гототи, в храме Рюсэндзи, построенном на том месте, где некогда стоял дворец Небесного государя, затем поднимусь на вершину Одайгахара; ночевать придется в горах. В четвертый день пройду к теплому ключу Госики и дальше, в ущелье Санноко, осмотрю Полянку Хатимана и Скрытную Полянку, если, конечно, удастся туда добраться. На пятый день вернусь в Касиваги и в тот же день или назавтра возвращусь в Кудзу. Таков в общих чертах был мой план, составленный по совету семейства Комбу. Договорившись с Цумурой о встрече и пожелав ему удачи, я отправился в путь. Перед тем как расстаться, мы условились, что Цумура, смотря по тому, как пойдут у него дела, может быть, тоже поедет в Касиваги, в семью О-Васы, так что, когда я вернусь туда, мне следует на всякий случай заглянуть к ним, их дом находится там-то и там-то...
      90 Прини, Огура - потомок Южной династии, в начале XV в. делал безрезультатные попытки вернуть себе трон. Когда войска поддерживавших его феодалов были разбиты, вернулся в местность Огура, где принял постриг в храме Мандзюдзи. Еще одна попытка посадить на трон этого представителя Южной династии (1440) также не имела успеха.
      * * *
      Мое путешествие продвигалось в основном в соответствии с намеченным планом. Говорят, недавно даже на таком труднодоступном отрезке пути, как дорога к вершине Одайгахара, открылось автобусное движение, так что теперь можно, не утруждая ног, добраться даже до Киномото в провинции Кии, - по сравнению с тем временем, когда я бродил в тех краях, мир поистине неузнаваемо изменился!... К счастью, с погодой мне повезло, я добыл уйму материала, даже больше, чем ожидал, и в первые три дня мне все время казалось, что рассказы о трудностях пути по меньшей мере сильно преувеличены; но вот когда я по-настоящему оробел, так это в ущелье Санноко...
      Дорога шла вниз по течению реки Ёсино, берущей начало на вершине Одайгахара. В месте, называемом Ниномата, река разделяется надвое - один рукав течет к деревне Сионоха, другой сворачивает направо и устремляется в ущелье Санноко. Но если дорога, ведущая в деревню, безусловно заслуживает такого названия, то путь направо - всего лишь едва протоптанная тропинка в густом лесу. Вдобавок накануне шел дождь, уровень воды в реке резко поднялся, бревна, служившие мостками, где обвалились, где поломались, продвигаться вперед нужно было, прыгая по камням, вокруг которых бурлила стремительная река, а то и опускаясь на четвереньки. Еще ниже по течению встретилась речка Окутама, затем, перейдя вброд отмель Дзидзо, попадаешь наконец к речке Санноко. Отсюда дорога идет над крутым обрывом бог весть какой высоты и местами становится так узка, что нельзя поставить рядом обе ступни, а кое-где вообще обрывается - через провал перекинуты висящие в воздухе, кое-как скрепленные бревна и доски без всякого ограждения, без намека на какие-либо перила. Таким манером дорога вьется вдоль скал, огибая бесчисленные уступы. Альпинист, наверное, без труда преодолеет такие преграды, но я еще в школе отличался полным отсутствием способностей к гимнастическим упражнениям; перекладина, конь и шведская стенка всегда вызывали у меня одни лишь слезы, а ведь тогда я был моложе и не так грузен... По ровному месту я легко могу пройти и восемь, и десять ри, но там, где приходится преодолевать опасные места на четвереньках, не имеет значения, сильные или слабые у вас ноги, там требуется общая ловкость... Честно говоря, будь я один, я давно повернул бы назад, пошел бы обратно от первого же бревна, перекинутого через речку Ниномата. Но я стыдился проводника, и потом, когда шаг вперед уже сделан, возвращаться назад так же страшно, как идти дальше... Делать нечего, я заставил себя продвигаться вперед на подгибавшихся от страха ногах.
      По этой причине, к великому моему стыду, я не могу описать окрестный пейзаж (хотя он был, наверное, великолепен), ибо смотрел только себе под ноги, время от времени испуганно вздрагивая, когда прямо перед моим носом, хлопая крыльями, взлетали большие птицы. Зато мой проводник, как видно привычный к такой ходьбе, без труда одолевал все преграды и, не выпуская из руки самокрутку из мелконарубленного табака, завернутого в листья камелии, заменявшие ему трубку, то и дело указывал пальцем куда-то в глубину ущелья, приговаривая при этом: "Это скала такая-то...", "А вот это такой-то камень..."
      - А этот утес называется Годзэн-мосу, - сказал он. - А тот Бэробэдо...
      Я робко покосился в глубину ущелья, так и не разглядев, где Годзэн-мосу, а где Бэробэдо, но, по словам проводника, в ущелье, где живет государь, обязательно должны быть скалы с таким названием... Когда несколько лет назад сюда приезжал из Токио какой-то важный господин - не то ученый, не то какой-то университетский профессор или, может быть, чиновник, во всяком случае очень важный господин, - и осматривал эти места, мой проводник тоже сопровождал его.
      "А есть здесь скала под названием Годзэн-мосу? - спросил этот господин. "Как же, имеется!" - ответил я и показал ему эту скалу. "А-а, да, конечно... - сказал он и опять спрашивает: - А скала Бэробэдо?" Я опять отвечаю: "Как же, имеется!" - и показал ему во-о-он ту скалу, а он и говорит: "Ну да, конечно! Значит, это безусловно то самое место, где обитал Небесный государь!" - и уехал, очень довольный... Так рассказал мне мой проводник, но узнать происхождение этих странных названий мне так и не довелось.
      Этот проводник знал и помимо этой истории множество легенд и преданий. Например: когда в древние времена каратели из столицы проникли в ущелье, они увидели эту речку. Глядь, а по воде течет золото... Они пошли вверх по течению и в конце концов отыскали дворец царя. А потом, когда государь переехал во дворец в Китаяме, он каждое утро выходил к реке умываться, и при этом его всегда сопровождали два двойника, так что преследователи никак не могли распознать, который из троих - настоящий. В это время мимо проходила старуха, каратели расспросили ее, и старуха сказала: "Тот, у кого дыхание выходит изо рта белым паром, тот и есть настоящий!" По этому признаку преследователям удалось узнать государя и снять ему голову, зато с тех пор у потомков этой старухи из поколения в поколение рождаются дети-уроды...
      Я записывал в свой блокнот эти легенды, расположившись завтракать на Полянке Хатимана, куда мы добрались вскоре после полудня. До Скрытной Полянки оставалось еще примерно три с половиной ри в оба конца, но, к счастью, дорога оказалась намного лучше, чем до сих пор. Нет, как бы ни старались принцы Южной династии укрыться от людских глаз, ущелье это чересчур неудобно для обитания... Невозможно поверить, что принц Китаяма написал свое известное стихотворение в этих местах:
      Мне шалаш из ветвей
      стал приютом уединенным
      в этом горном краю
      и, сиянье луны созерцая,
      очищаюсь, светлею сердцем!...
      Думается, ущелье Санноко скорее всего источник легенд, а не хранилище исторических фактов...
      * * *
      Эту ночь мы с проводником провели в хижине дровосеков, на Полянке Хатимана, где нас угостили жареной зайчатиной, и на следующий день вернулись прежней дорогой в Ниномату, здесь я расстался с проводником и пошел один в деревню Сионоха. Оттуда было уже близко до Касиваги, но мне сказали, что на берегу реки есть теплый источник, и я решил искупаться. Река Ёсино, вобрав в себя воды Ниноматы, становится здесь широкой, над водой перекинут висячий мост. Сразу за ним из прибрежной гальки вытекал теплый ключ, однако, когда я опустил руку в воду, оказалось, что она всего лишь чуть теплая. Несколько деревенских женщин усердно мыли редьку в этой воде.
      - Здесь купаются только летом. А в такое время, как сейчас, нужно начерпать воду в ту бочку и подогреть... - сказали мне женщины, указав на большую железную бочку, валявшуюся поодаль.
      Я оглянулся посмотреть на бочку, как вдруг кто-то меня окликнул, и я увидел на мосту Цумуру и с ним какую-то девушку. То была, наверно, О-Васа. Они шли в мою сторону, и мостик слегка качался под их ногами. Тук-тук-тук... - разносился по долине стук их гэга.
      * * *
      Мой исторический роман так и не был написан, слишком уж много набралось материала. Зато О-Васа, которую я увидел тогда на мостике, стала теперь, разумеется, госпожой Цумура. В конечном итоге, для Цумуры путешествие завершилось удачней, чем для меня.
      1931
      РАССКАЗ СЛЕПОГО
      ... Родился я неподалеку от Нагахамы, что в провинции Оми, в год Мыши, то бишь в 21-м году эры Тэмбун [1552 г.]. Это сколько же, выходит, мне нынче лет?.. Ну да, шестьдесят пять... Нет, верно, уже шестьдесят шесть... Да, угадали, сударь, - я слепой на оба глаза, с четырех лет. Сперва, хоть и смутно, все же кое-что различал; до сих пор помню, например, как ярко сверкала в ясные дни голубая вода в озере Бива. Только и года не прошло, как совсем ослеп. Молился богам, да все напрасно... Родители мои были крестьяне, отец умер, когда мне исполнилось десять лет, а еще через три года скончалась мать, с тех пор пришлось уповать только на наших деревенских, их милостыней и жил, научился ремеслу массажиста, растирал людям ноги и поясницу, этим кое-как и кормился. Так и жил помаленьку, а тут - помню, было мне тогда лет восемнадцать или, может быть, девятнадцать один добрый человек расхлопотал мне службу в замке Одани, его стараниями удалось там, в замке, и поселиться.
      Вам, сударь, ясное дело, лучше меня известно, что замок Одани был вотчиной князя Нагамасы Асаи91. Что много говорить, господин этот и возраста был самого что ни на есть цветущего, и полководцем был замечательным. В ту пору еще здравствовал его батюшка, старый князь Хисамаса92; правда, болтали, будто отец и сын не ладят между собой. Молва твердила, что повинен в том старый князь, так что многие их вассалы, даже старшие советники-самураи вроде бы предпочитали служить молодому князю... А размолвка между отцом и сыном вышла вот по какой причине: в первую луну 2-го года Эйроку [1559 г.], когда князю Нагамасе исполнилось пятнадцать лет, справил он совершеннолетие, сменил детское имя Синтаро на взрослое Нагамаса и взял в супруги дочь Хираи, старшего вассала дома Сасаки, владевшего южными землями провинции Оми. Но люди говорили, что молодому князю вовсе не хотелось брать в жены эту девицу, отец силой его принудил. В краю Оми между северными и южными княжествами с давних пор то и дело вспыхивали междоусобные распри, в ту пору, правда, вражда вроде бы поутихла, да кто знает, надолго ли? Вот и надумал старый князь, что, если, мол, для упрочения мира заключить между югом и севером брачный союз, удастся навсегда избавиться от военных невзгод... Только молодому князю было вовсе не в радость стать зятем простого вассала дома Сасаки, да делать нечего - приказу отца, хочешь не хочешь, надо повиноваться, вот и пришлось ему согласиться. Однако, когда вслед за тем отец приказал ему отправиться во владения Сасаки, обменяться там с тестем ритуальными чарками сакэ, заключить с ним, как положено, союз отца с сыном, - этого молодой князь стерпеть уж никак не мог. Ему и так-то было обидно по воле отца сделаться зятем простого вассала, а тут еще приказывают первому ехать к тестю, заключать с ним кровный союз - это уж слишком! "Я родился в семье, посвятившей себя воинскому искусству, - заявил он, - а воин, подлинно достойный самурайского звания, должен стремиться раз навсегда покончить с военными смутами в государстве, утвердить свое знамя в Поднебесной и стать во главе правящего военного дома!" И, даже не сказавшись отцу, он в конце концов отправил дочь Хираи назад, в родительский дом.