Похвала тени (рассказы)

      Опираясь на его руку, я продолжал идти так быстро, как только мог, хотя дышал тяжело и чувствовал, что силы мои на исходе. К счастью, начальник вражеских пехотинцев пришел искать нас, с ним прибыли носилки, куда он велел тотчас же уложить госпожу О-Чачу.
      - Эй ты, слепой! - сказал он. - Ты что, все время нес ее?
      - Да, господин! - ответил я и рассказал все как было.
      - Хорошо, - сказал он, - ступай за носилками! - И я пошел вместе с ними.
      Миновали один боевой лагерь, потом другой, пока наконец не добрались до вражеской главной ставки.
      * * *
      К этому времени О-Чача, казалось, уже очнулась, но еще не скоро пришла в себя, и вокруг нее хлопотали слуги. Князь Хидэёси пожелал ее видеть, как только она оправится, и призвал ее вместе с сестрами. Это было, конечно, вполне естественно, но удивительно, что он вспомнил даже обо мне. Когда я распростерся ниц у порога его покоя, я услышал, как он сказал:
      - Помнишь мой голос, Яити?
      - Да, господин, - ответил я, - я прекрасно помню ваш голос!
      - В самом деле? - сказал он. - Прошло немало времени с тех пор, как я видел тебя в последний раз... Сегодня ты совершил поступок, удивительный для слепого. В награду я исполню любое твое желание, говори, чего ты хочешь?
      Это было похоже на сон - все закончилось лучше, чем можно было мечтать.
      - Я очень благодарен вам за вашу доброту, - сказал я, - но стоит ли награждать труса, позорно покинувшего свою госпожу после того, как я столько лет пользовался ее милостями и благодеяниями? Сердце обливается кровью при мысли о том, какая судьба постигла госпожу О-Ити этим утром. Для меня было бы величайшим счастьем по-прежнему прислуживать ее дочерям. Вот единственное мое желание.
      Князь Хидэёси сразу же согласился.
      - Разумная просьба! - сказал он. - Я исполню ее, назначу тебя к ним в услужение... Я весьма сожалею о смерти госпожи О-Ити, - добавил он после паузы, - и отныне намерен заменить ее, заботясь об этих детях! Но как они выросли! Ведь эта О-Чача сидела, бывало, у меня на коленях! - И он добродушно рассмеялся.
      * * *
      Так случилось, что вместо участи бесприютного скитальца мне выпало счастье остаться на службе у молодых барышень. Но по правде сказать, в тот день - двадцать четвертый день пятой луны 11-го года Тэнсё [1583 г.], когда погибла госпожа, - моя жизнь тоже, можно сказать, окончилась. Больше я никогда не был так счастлив, как, бывало, в замке Одани или Киёсу. Дело в том, что барышни, очевидно, узнали, что это я устроил пожар и впустил предателей в башню, и стали относиться ко мне все хуже и хуже. В особенности госпожа О-Чача. Иногда она нарочно говорила так, чтобы я слышал: "Этот слепой мужик спас меня вопреки моей воле и предал в руки заклятого моего врага!" Состоять при них в услужении было все равно что сидеть на иголках. "Лучше б я умер, когда представился к тому случай..." сокрушался я о моей несчастной судьбе. Разумеется, я сам заслужил свое наказание, винить было некого, кроме самого себя. Не сумев вовремя умереть, я не смел теперь последовать за госпожой О-Ити и предстать перед ней на том свете. Опозоренный, я продолжал жить в бесчестье, все меня сторонились. Прошло немного времени, и других слуг стали звать аккомпанировать барышням, когда те играли на кото, или растирать им плечи и поясницу. В конце концов, мне стало вовсе нечего делать.
      К этому времени госпожа О-Чача вместе с сестрами переехала на жительство в замок Адзути, и если мне вообще еще позволяли оставаться в числе их слуг, так только потому, что таково было приказание князя Хидэёси. Зная их неприязнь, было нестерпимо больно понимать, что меня всего лишь терпят только благодаря его покровительству. И вот в один прекрасный день, ни с кем не простившись, я потихоньку выбрался из замка и пошел прочь, сам не зная куда...
      * * *
      Мне было тогда тридцать два года. Конечно, если б я направился в Киото, пошел на прием к самому регенту Хидэёси131 и все ему рассказал, я мог бы рассчитывать на пособие, достаточное, чтобы жить безбедно до конца моих дней, но я твердо решил понести наказание за свой грех и остаться в безвестности, нищим, каким вы меня сейчас видите... С тех пор и вплоть до сегодняшнего дня я скитался от одной почтовой станции до другой, растирал ноги и поясницу усталым путникам на постоялых дворах или старался развеять их дорожную скуку неумелым бренчанием на сямисэне. Так прожил я больше тридцати лет, наблюдая со стороны за переменами в мире, и, как видите, все еще живу на свете, - видно, так уж судил мне рок...
      131 Регент Хидэёси - Титул регента в течение долгих веков был наследственной привилегией придворных аристократических родов и в свое время, в особенности в IX-XII вв., означал фактическую верховную власть в стране. С приходом к власти военного дворянства-самурайства (конец XII в.), сохранившего формальную структуру императорского двора, все старинные придворные титулы и звания на деле превратились, так сказать, в "звук пустой", однако - возможно, в силу многовековой традиции - продолжали импонировать новым властям Японии - самураям. Неудивительно поэтому, что Хидэёси, сделавшись фактическим диктатором Японии, пожелал присвоить себе и этот старинный аристократический титул.
      О-Чача, питавшая такую ненависть к Хидэёси, "заклятому своему врагу", как она его называла, вскоре покорилась ему и уехала в замок Едо. С того самого дня, как пал замок Китаносё, я знал, что рано или поздно это случится. Рассказывали, что Хидэёси пришел в ярость из-за неудачной попытки похитить госпожу О-Ити, но когда он призвал меня, то, вопреки ожиданию, не выказал ни малейшего гнева, напротив, он меня обласкал - потому что, как только он увидел О-Чачу, настроение у него разом переменилось... Иными словами, он ощутил те же чувства, которые владели мной в те минуты, в огне пожара, - возможно, великие люди, в сущности, ничем не отличаются от нас, простых смертных... Разница только в том, что мне из-за одного-единственного ошибочного поступка пришлось до конца моих дней разлучиться с госпожой О-Чачей, в то время как регент Хидэёси - человек, погубивший ее отца, убивший мать и приказавший вздернуть на пику голову ее брата, - вскоре сделал ее своей наложницей, удовлетворив страсть, которую некогда питал к матери, а теперь перенес на дочь, страсть, тайно пылавшую в его душе со времени далеких дней в замке Одани.
      * * *
      Невольно задаешься вопросом: какая карма внушила Хидэёси такую тягу к женщинам той же крови, что текла в жилах Нобунаги, его покойного господина? Я слыхал, что он домогался также жены Удзисато Гамо, правителя Хиды, - она была дочерью Нобунаги, племянницей моей госпожи, и лицом походила на свою тетку, этим сходством и объясняется, наверное, его интерес к этой женщине. Мне рассказывали, что много лет назад, когда она овдовела, Хидэёси посылал к ней человека сообщить о его намерениях, но вдова даже слушать его не пожелала; напротив, она так оплакивала своего мужа, что постриглась в монахини. Говорили, будто Хидэёси оттого и отнял земли, принадлежавшие дому Гамо в провинции Аидзу, что был разгневан ее отказом.
      Как бы то ни было, повзрослев, О-Чача, надо думать, достаточно поумнела и если покорилась могуществу Хидэёси, так не только в силу веления времени, а прежде всего рассудив, что так будет лучше для нее самой. Как я был счастлив, когда узнал, что владелица замка Ёдо, особа, почтительно именуемая госпожой Ёдогими, - старшая дочь князя Асаи! Ее мать так долго и так много страдала, зато девочка ее купается в блеске славы, думал я, и, хотя бесполезная жизнь моя протекала теперь вдали, я по-прежнему был предан ей всей душой, как если бы продолжал ей служить, и молился, чтобы ей никогда не пришлось испытать горестей, выпавших на долю ее матери. Вскоре до меня дошел слух, что у нее родился сын, и я окончательно успокоился за нее, уверенный, что отныне судьба, уж конечно, будет ей улыбаться до конца ее дней. Но, как известно, осенью 3-го года Кэйтё [1598 г.] князь Хидэёси скончался, а вскоре после того произошла битва при Сэкигахаре, и снова все в мире переменилось, и каждый день приносил О-Чаче все новые треволнения. Может быть, то была кара за то, что она предала память матери и отца и стала наложницей их врага... Невольно задумаешься над странной судьбой, судившей двум поколениям, матери и дочери, покончить с собой в осажденном замке!
      * * *
      ... Ах, если б я мог оставаться у нее на службе вплоть до этой войны в Осаке132! Пусть я ни на что не гожусь, но я мог бы хоть немножко приободрить ее, как утешал, бывало, ее мать в замке Одани, и уж на этот раз ушел бы вместе с ней на тот свет, чтобы просить там прощения у ее матери. А вместо этого я вынужден был проводить дни, не находя себе места, терзаясь душой, и, прислушиваясь к грохоту ружейной пальбы, оплакивать свою горестную судьбу.
      132 Война в Осаке. - В 1615 г. Иэясу Токугава окончательно разгромил последних своих противников, приверженцев дома Тоётоми Хидэёси, и после довольно длительной осады взял штурмом Осакский замок, вынудил покончить жизнь самоубийством укрывавшихся в замке Хидэёри и его мать Ёдогими, сына и вдову Хидэёси.
      Как постыдно вели себя иные из прежних вассалов Хидэёси, перешедшие на сторону Иэясу при осаде Осакского замка! Вспомните господина Катагири, палившего из пушек прямо в покои госпожи О-Чачи и ее сына, князя Хидэёри! Этот господин, прославленный в прошлом как один из самых доблестных воинов в битве при Сидзугатакэ, с тех пор пользовался особым покровительством Хидэёси, покойный князь осыпал его благодеяниями. Всем известно, что, умирая, князь призвал его и на смертном одре поручил заботиться о молодом Хидэёри... Даже мы, простые люди, выполнили бы такую просьбу, как велит долг! А он, по секрету скажу вам, забыв о прежних благодеяниях, думал только о том, чтобы подольститься к сёгуну Иэясу, и только притворялся, будто хранит верность прежнему господину, на самом же деле тайно сносился с Иэясу. Нет, что бы кто ни говорил, это именно так и было! Конечно, при желании можно по-разному толковать поведение господина Катагири, но, даже если, допустим, его поставили командовать вражеской артиллерией, все равно - как мог он слать пушечные ядра как раз туда, где - подумать только! находились юный сын и супруга его покойного господина? И это называется верность?! Я, отрешившийся от мира, слепой массажист, и то разбираюсь в таких вещах! Поэтому в то время я всей душой ненавидел господина Катагири, так ненавидел, что, будь бы я только зрячим, пробрался бы к нему в лагерь и утолил бы свой гнев ударом меча...
      * * *
      Раз уж зашла об этом речь, так величайшего осуждения заслуживает и поведение господина Такацугу Кёгоку, изменившего в решающую минуту во время битвы при Сэкигахаре. Подумайте, ведь он был обручен с госпожой О-Хацу, а бежал из замка Китаносё еще до начала штурма и укрылся в семействе Такэда, в провинции Вакаса, а когда князь Такэда вскоре после того погиб, не стало ему пристанища во всех Трех мирах133, и он скитался по всей стране, боясь собственной тени. В конце концов князь Хидэёси внял его мольбам о прощении и принял в число дайкё - а благодаря кому, как по-вашему? Да, конечно, супруга князя Такэда тоже за него заступалась... Но главное в том, что он состоял в родстве с госпожой О-Чачей. В прошлом он уже уцелел однажды, припав к стопам своей тетки, госпожи О-Ити, затем снова прибегнул к помощи ее дочери, они дважды спасали его от смерти, а теперь, позабыв, как пробирался когда-то по непролазным снегам в замок Китаносё, он изменил в самую решающую минуту, окончательно подорвав своей изменой дух защитников Осакского замка... Но что толку ворошить теперь все эти события! Не счесть тяжелых воспоминаний, но сейчас, когда и господин Такацугу, и Катагири, и даже сам сёгун Иэясу уже ушли в мир иной, все прошедшее кажется пустым, мимолетным сном... Теперь, когда все благородные дамы и господа, которых я когда-то знавал, сошли в могилу, я невольно спрашиваю себя: долго ли еще суждено мне, старику, влачить свою бесполезную жизнь? Я долго живу на свете, со времен годов Гэнки и Тэнсё [Годы Гэнки - 1570-1573; годы Тэнсё 1573-1592.], и единственное, что мне теперь осталось, - это молиться о блаженстве в загробной жизни. Но все-таки я мечтаю, чтобы мне представился случай рассказать кому-нибудь обо всем, что пришлось пережить...
      133....во всех Трех мирах - распространенная буддийская формула. Имеется в виду прошедшее, настоящее и будущее.
      * * *
      ... Как вы сказали, сударь? Вы спрашиваете, помню ли я голос госпожи? Еще бы! Я помню звук ее голоса, когда она обращалась ко мне, и как дивно она пела, когда играла на кото. У нее был чудесный голос, звонкий и в то же время удивительно теплый, богатый, голос, сочетавший в себе звонкую трель соловья и грудное воркованье голубки. У О-Чачи голос был точь-в-точь такой же, слуги всегда путали, кто зовет... Я вполне понимаю, почему Хидэёси так обожал ее. Все знают, каким великим человеком он был, но только я один с самого начала догадался, что у него на сердце. Подумать только, я один разгадал самую сокровенную тайну его души, я, которому судьба даровала честь спасти от смерти будущую госпожу Ёдогими, мать его наследника Хидэёри! Так о чем же, спрашивается, мне еще жалеть в этой жизни?
      ... Нет, сударь, спасибо, не надо больше сакэ. Я и так уже выпил чересчур много и слишком долго докучал вам своими глупыми стариковскими россказнями. Дома у меня жена, но я никогда не рассказывал ей того, о чем поведал вам нынче вечером. Хотелось бы только, чтобы вы, по доброте душевной, записали кое-что из того, что я рассказал, - пусть грядущие поколения узнают, что жил когда-то на свете такой бедняга слепой...
      А теперь, прошу вас, прилягте еще на минутку, сударь. Дайте-ка я еще немножко разотру вам спину, пока еще не так поздно...
      1931
      ИСТОРИЯ СЮНКИН
      Кото Модзуя, известная под именем Сюнкин, родилась в семье осакского аптекаря в квартале Досёмати. Скончалась в 14-й день десятой луны 19-го года Мэйдзи134 [1886 г.] и похоронена в буддийском храме, принадлежащем секте Дзёдо. Храм расположен в Осаке, в квартале Ситадэра.
      134 19-й год Мэйдзи. - Уже на самом раннем этапе своей истории в VI-VII вв. японцы заимствовали систему летосчисления из Китая. В Китае император, вступая на престол, избирал себе какой-нибудь многообещающий девиз. В Японии дело обстояло несколько иначе. Хотя новое название лет часто совпадало с воцарением нового императора, однако случалось, что под одним девизом царствовало несколько императоров. И наоборот - в царствование одного императора девизы могли меняться несколько раз. Обычно название годов изменяли из-за какого-нибудь "несчастливого происшествия" или стихийного бедствия, землетрясения, морового поветрия, засухи и т. п. Эта система летосчисления сохраняется в Японии (наряду с европейской) до сих пор с той лишь разницей, что после буржуазной революции 1868 г. названия годов стали точно совпадать с началом царствования нового императора.
      Недавно мне довелось побывать в этих местах. Решив посмотреть могилу Сюнкин, я осведомился у служителя, как к ней пройти. "Могилы господ Модзуя - вон там", - ответил монах и провел меня к задней стене главного павильона. Здесь, в тени раскидистых камелий, я увидел могилы многих поколений рода Модзуя, но среди них не было могилы Сюнкин. Я объяснил служителю, о ком идет речь. Подумав немного, он сказал: "Что ж, тогда ее могила, наверное, та, что наверху", - и повел меня к ступенькам, уходившим ввысь по склону крутого холма с восточной стороны храма.
      Как известно, к востоку от Ситадэры на возвышенности стоит синтоистское святилище Икутама, и дорожка из храма привела нас прямо на этот холм. Вершина сплошь заросла деревьями, что несколько необычно для Осаки, а могила Сюнкин находилась на маленькой расчищенной площадке у обрыва.
      На каменной плите я прочитал высеченные слова: "Обретшая сладостный покой и осиянная славой Сюнкин". Ниже шла надпись, гласившая: "Здесь похоронена Кото Модзуя, по прозванию Сюнкин, скончавшаяся 14-го дня десятой луны 19-го года Мэйдзи в возрасте 58 лет". Сбоку на плите было добавлено: "Воздвигнуто учеником Сасукэ Нукуи". Хотя Сюнкин при жизни и носила имя Модзуя, известно, что они жили с "учеником" Нукуи как муж и жена, - должно быть, поэтому ее могила находилась вдали от места захоронения прочих членов семьи.
      По словам служителя, род Модзуя давно пришел в упадок, так что сейчас лишь изредка является кто-нибудь почтить память предков, да и то обычно идут не к могиле Сюнкин. Однако, когда я предположил, что могила совсем заброшена, бонза решительно возразил: "Одна старушка лет семидесяти, что живет при чайном павильоне Хаги, приходит сюда раз или два в год. Она и ухаживает за могилой. Тут есть еще другая, - сказал он, показывая на небольшую могилку по левую сторону от надгробия Сюнкин, - так вот на эту она тоже приносит цветы, жжет там благовонные курения и молится. И нам она платит за чтение сутр".
      Я подошел взглянуть на могилу, указанную служителем. Надгробная плита была раза в два меньше, чем на могиле Сюнкин. В верхней части плиты были выбиты иероглифы: "Почтенный праведник Киндай", а ниже: "Сасукэ Нукуи, по прозванию Киндай, ученик Сюнкин Модзуя. Скончался 14-го дня десятой луны 40-го года Мэйдзи [1907 г.] в возрасте 82 лет". Так вот где покоится слепой музыкант!... Могила была чисто прибрана - старушка из павильона Хаги позаботилась и о ней. Однако само надгробие по сравнению с тем, что стояло на могиле Сюнкин, было намного меньше, да еще это слово "ученик" в надгробной надписи - все говорило о желании верного Сасукэ оставаться и в смерти почтительным к любимой учительнице.
      Закатное солнце заливало багряным сиянием гранитные плиты. Я стоял на холме, любуясь панорамой огромного города, открывавшейся передо мной. Должно быть, вид длинной гряды холмов, что протянулась к западу до самого храма Тэнно, ничуть не изменился со времен старой Нанивы134. Сейчас трава и листья поблекли, убитые дымом и копотью: большие деревья стоят засохшие, покрытые пылью, но во времена, когда появились эти могилы, все выглядело по-иному. Однако и в наши дни это уединенное кладбище остается одним из самых мирных уголков города, откуда можно в тишине полюбоваться прекрасным видом Осаки. Волею судеб здесь, на холме, спят вечным сном учительница и ее верный ученик, а под ними раскинулся самый большой промышленный город Востока, с его огромными зданиями, смутно проступающими в вечерней мгле. Ныне город так переменился, что не осталось даже преданий о слепых музыкантах, и лишь эти каменные стелы стоят как напоминание о негасимой любви Сасукэ и Сюнкин.
      134 Нанива - древнее название местности и селения, где впоследствии (в XV-XVI вв.) возник город Осака.
      Семья Нукуи всегда принадлежала к последователям секты Нитирэн, и все ее члены похоронены на родине, в храме городка Хино провинции Госю135. Сам же Сасукэ, следуя велению чувства, отказался от веры предков и вступил в секту Дзёдо только затем, чтобы и в могиле не разлучаться с Сюнкин. Все распоряжения касательно похорон - о записи имен, о положении надгробных плит и об их пропорциях - были сделаны заранее, еще при жизни Сюнкин. Высоту надгробного камня для могилы Сюнкин сам Сасукэ определил в шесть сяку, в то время как его собственный не превышал и четырех.
      135 Госю - второе название провинции Оми в феодальной Японии.
      Обе глыбы помещались на низких каменных постаментах. Справа от могилы Сюнкин росла сосна, и ее зеленые ветви простирались над гранитной плитой. Могила Сасукэ находилась в двух-трех сяку левее - как раз там, где оканчивались ветви сосны. С виду надгробие напоминало преданного слугу, стоящего на коленях. Глядя на эти могилы, я представил себе, как преданно служил Сасукэ своей учительнице при жизни, повсюду, словно тень, следуя за ней, и мне подумалось, что у камней тоже может быть душа, а если так, то Сасукэ и сейчас находит радость в своем служении.
      Я с благоговением преклонил колени перед могилой Сюнкин, а затем, положив руку на надгробие Сасукэ и ласково поглаживая шероховатую поверхность камня, оставался на холме до тех пор, пока солнечный диск не исчез вдали, за городскими кварталами.
      * * *
      Незадолго до посещения кладбища мне в руки попала небольшая книжечка под названием "Жизнеописание Модзуя Сюнкин". Книга - всего страниц шестьдесят - была напечатана большими иероглифами на белейшей рисовой бумаге. Вероятно, Сасукэ поручил кому-то составить биографию своей учительницы, чтобы впоследствии раздать несколько экземпляров в узком кругу друзей и родственников на третью годовщину смерти Сюнкин. Хотя содержание изложено старописьменным языком, а сам Сасукэ упоминается в третьем лице, есть основание полагать, что все материалы подобраны им, а может быть, он-то и является истинным автором книги.
      Как явствует из "Жизнеописания", "семья Сюнкин на протяжении многих поколений содержала аптечную лавку под вывеской "Ясудзаэмон Модзуя"". Жили Модзуя в осакском квартале Досё-мати и вели торговлю лекарственными травами. Отец Сюнкин, унаследовавший дело, был седьмым в роду. Мать происходила из семейства Атобэ, обитавшего в Киото, в квартале Фуятё. Выйдя за Ясудзаэмона, она родила ему двух мальчиков и четырех девочек. Сюнкин, бывшая второй дочерью, родилась в 24-й день пятой луны 12-го года Бунсэй [1829 г.].
      Рассказывается также, что "уже в раннем детстве Сюнкин отличалась необычайной одаренностью; к этому следует добавить несравненную благородную красоту и врожденное изящество. Когда с трех лет ее начали обучать танцам, плавность движений и законченность жестов давались ей без труда, как бы сами собой. Пластичности ее рук могла бы позавидовать любая танцовщица. Учитель частенько говорил, прищелкивая языком: "Эта малышка с ее внешностью и способностями могла бы прославить свое имя как прекраснейшая гейша Поднебесной. Как знать, к счастью или к несчастью, она родилась в хорошей семье..." Читать и писать Сюнкин научилась очень рано и вскоре намного обогнала даже своих старших братьев".
      Учитывая, что все приведенные записи оставлены Сасукэ, который боготворил Сюнкин, трудно судить об их достоверности. Однако немало других источников подтверждает, что внешность, доставшаяся в удел Сюнкин, действительно "отличалась красотой и благородством".
      В те времена женщины были маленького роста, и Сюнкин, как свидетельствует "Жизнеописание", ростом была не более пяти сяку. Черты ее лица, руки и ноги были чрезвычайно миниатюрны и изящны. При взгляде на фотографию Сюнкин видно, что ее овальное лицо имело классическую форму "тыквенного семени", а нос и чудесные, с бесподобным разрезом глаза были как бы любовно вылеплены пальцами скульптора. Все же, поскольку фотография сделана в начале эпохи Мэйдзи и кое-где выступили пятна, в целом воспринимается она как смутное напоминание о далеком прошлом. Возможно, именно поэтому фотография Сюнкин произвела на меня столь слабое впечатление: ведь на ней нельзя было различить ничего, кроме лица женщины из зажиточной купеческой семьи - красивого, но без какой-либо отчетливо выраженной индивидуальности. По виду ей можно было дать как тридцать шесть лет, так и двадцать шесть.
      Хотя фотография сделана более двадцати лет спустя после того, как Сюнкин лишилась зрения, на снимке она выглядит скорее как человек, прикрывший глаза, чем как слепая. Харуо Сато136 однажды заметил, что глухие обычно кажутся дураками, а слепые - мудрецами. Причина здесь довольно проста. Глухие, стремясь уловить сказанное, вечно морщат брови, разевают рты, выпяливают глаза, вытягивают шеи - все это придает им вид людей не вполне нормальных. В то же время слепые, сидящие с чуть склоненной головой, словно поглощенные какой-то мыслью, производят впечатление мудрецов, погруженных в глубокое раздумье. Не знаю, возможно, мы слишком привыкли к полуприкрытым глазам Будды и бодхисатв, которыми они созерцают все живое, и потому закрытые глаза могут содержать для нас большую привлекательность, нежели открытые. К тому же Сюнкин казалась такой мягкосердечной, что в ее прикрытых глазах, словно во взоре милостивой бодхисатвы Каннон со старинной картины, угадывалось сострадание.
      136 Харуо Сато (1892-1964) - известный поэт-символист, прозаик и критик.
      Насколько мне известно, ни до, ни после этого Сюнкин ни разу не фотографировалась. Когда она была ребенком, искусство фотографии еще не проникло в Японию, а затем, в тот самый год, когда был сделан снимок, Сюнкин неожиданно постигло такое несчастье, после которого она ни за что не позволила бы себя сфотографировать. Итак, остается лишь представить себе ее образ по дошедшему до нас расплывчатому фотопортрету. Читатель, должно быть, останется не удовлетворен тем впечатлением о внешности Сюнкин, которое он вынес из моего рассказа, сочтя последний неполным и невразумительным. Но если бы он и собственными глазами увидел фотографию, ему так же трудно было бы составить ясное представление об оригинале, поскольку сама фотография была еще более тусклой и выцветшей, чем в моем описании.
      Сопоставляя факты, можно предположить, что в тот же год, когда была сделана фотография Сюнкин, то есть когда ей было тридцать шесть лет, Сасукэ тоже ослеп. Вероятно, поэтому его последние воспоминания о том, как выглядела Сюнкин, близки к этому снимку. И не был ли облик, сохранившийся в памяти Сасукэ к старости, таким же потускневшим, как ветхая карточка? Или, может быть, воображение восполняло слабеющую память, создавая полностью отличный от действительности образ дорогой ему женщины?
      * * *
      Далее "Жизнеописание Сюнкин" повествует: "Отец и мать смотрели на маленькую Кото как на свое сокровище и были к ней более нежны, чем к остальным пяти дочерям и сыновьям. Когда же с девочкой в восемь лет случилось несчастье и она, заразившись глазной болезнью, вскоре совершенно ослепла, родители были безутешны. Мать Сюнкин, обезумев от страданий дочери, прокляла небо и возненавидела людей. С этого времени маленькая Сюнкин оставила танцы и решила целиком посвятить себя изучению тонкостей игры на кото и сямисэне, ступив на стезю служения музыке".
      Неясно, какого рода глазной болезнью страдала Сюнкин, и "Жизнеописание" не дает об этом никаких сведений. Правда, Сасукэ как-то раз обронил такое замечание: "Поистине высокое дерево открыто ветру. Учительница превосходила других красотой и талантом. Из-за этого она дважды в жизни стала жертвой завистников, отсюда берут начало все ее невзгоды". Его слова позволяют заключить, что здесь кроется какая-то тайна.
      Сасукэ утверждал, что Сюнкин перенесла гнойную офтальмию. Откуда взялась эта болезнь? В детстве Сюнкин избаловали чересчур мягким воспитанием, но она всегда была приятной собеседницей, доброй к слугам. Характер у нее был ровный и веселый, и потому она всегда со всеми ладила, дружила с братьями и сестрами - словом, была общей любимицей. Однако у младшей ее сестры была кормилица, которая злилась, что родители отдают предпочтение другой девочке, и в глубине души ненавидела Кото.
      Известно, что гнойной офтальмией называется заразное заболевание, которое вызывает воспаление слизистой оболочки глаза, и Сасукэ намекает, что нянька могла прибегнуть к какому-нибудь средству, чтобы, заразив Сюнкин, лишить ее зрения. Впрочем, трудно сказать, располагал ли Сасукэ достаточными основаниями для такого предположения или же то были беспочвенные домыслы.
      Для тех, кто знал вспыльчивый нрав Сюнкин в последующие годы, было очевидно, что слепота оказала решающее воздействие на формирование ее характера. Нельзя безоговорочно доверять версии Сасукэ, ибо, оплакивая Сюнкин, он был склонен подозревать и ни в чем не повинных людей. Возможно, все его обвинения по адресу няньки всего лишь плод возбужденной фантазии. Но не будем понапрасну вдаваться в выяснение причин слепоты Сюнкин, достаточно просто помнить, что в восемь лет она потеряла зрение.
      Итак, "с этого времени Сюнкин оставила танцы и решила полностью посвятить себя изучению тонкостей игры на кото и сямисэне, ступив на стезю служения музыке". Она всерьез занялась музыкой в поисках забвения, стремясь уйти хоть на время от постигшего ее несчастья. Однако сама Сюнкин любила повторять Сасукэ: "Настоящее мое призвание - танец. Те, что хвалят мою игру на кото или сямисэне, просто не знают еще, на что я способна. Ах, если бы не мои глаза, я бы никогда не обратилась к музыке". Заявление это звучит достаточно претенциозно, так как Сюнкин словно подчеркивает, сколь многого удалось ей добиться даже в области, к которой она не чувствовала особого влечения. Впрочем, не исключено, что Сасукэ сильно преувеличил, приняв за чистую монету случайную фразу, брошенную Сюнкин в минуту запальчивости, и вложив в нее особый смысл, свидетельствующий о необычайной одаренности его учительницы.
      Упомянутая выше женщина из "чайного павильона" Хаги по имени Тэру Сигисава, в свое время обучавшаяся игре на кото по правилам школы Икута, до старости преданно служила Сюнкин и Сасукэ. Когда я передал ей приведенные слова Сюнкин, она поделилась со мной своими соображениями: "Говорят, госпожа действительно была искусна в танце, но играть на кото и сямисэне она тоже начала рано, лет с трех-четырех. Когда ее отдали в обучение к мастеру Сюнсё, занималась она очень старательно, и неправда, будто она пристрастилась к музыке только после того, как потеряла зрение. Да, в те времена все девочки из хороших семей начинали заниматься музыкой совсем маленькими, но говорят, в восемь лет госпожа запомнила со слуха сложную мелодию "Ущербная луна" и сама переложила ее для сямисэна. Вот уж поистине дар Божий! Ведь простому человеку разве такое под силу! А когда госпожа ослепла, она еще больше времени стала отдавать музыке - других-то развлечений у нее не было. По-моему, она всю душу вкладывала в музыку"
      Возможно, Тэру права, и у Сюнкин в самом деле с детства проявились незаурядные музыкальные способности. Что же касается танцев, то тут ее таланты вызывают определенное сомнение.
      * * *
      Хотя Сюнкин, судя по уверениям Тэру, "вкладывала в музыку всю душу", по-видимому, сначала она отнюдь не намеревалась избрать профессию музыканта, так как заботы о хлебе насущном ее не волновали. Только впоследствии и совсем из иных соображений она увлеклась преподаванием и постепенно стала учительницей игры на кото. Однако и тогда доходы от занятий были очень незначительны. Во всяком случае сумма, которую она ежемесячно получала из родительского дома в Досё-мати, была несравненно больше, но и этих денег не хватало на удовлетворение всех прихотей Сюнкин и ее стремления к роскоши.