Вот примерно те, кого я запомнил. В то время их имена были у всех на устах, так что вы, сударь, тоже, конечно, все это знаете...
      123 Час Обезьяны - время с 4 до 6 часов дня.
      * * *
      ... Вы спрашиваете, как сам-то я спасся? Я маленький человек, не то что эти замечательные люди, никакой пользы от меня при осаде быть не могло... В минувшие годы, когда пал замок Одани, моя жизнь уцелела, так что теперь я смирился с мыслью, что на этот раз мне не избежать смерти, и оставался в замке, но, честно говоря, мне все еще было неясно, что будет с, госпожой, и я решил, прежде чем расстаться с жизнью, сперва убедиться, что с нею станет, а там будь что будет... Вы можете посчитать меня большим трусом, но посудите сами - не прошло еще даже года с тех пор, как госпожа вышла замуж за князя Кацуиэ и поселилась здесь. В замке Одани она прожила в супружестве целых шесть лет и тем не менее, из любви к детям, решилась на горестную разлуку с мужем. Значит, теперь и подавно такая возможность не исключалась. Может быть, и сам князь уже говорил с ней об этом... Ведь он пощадил и отпустил даже врагов-заложников, так неужели захочет, чтобы она сошла с ним в загробный мир? Конечно, она ему жена, но ведь они были вместе совсем недолго, к тому же ведь она - родная сестра, а ее дочери - родные племянницы его покойного господина, которому он столь многим обязан... Или, может быть, из упрямой гордыни он не хочет, чтобы его любимая жена досталась князю Хидэёси? Нет, нет, недаром же это благородный князь Кацуиэ, у него не может быть таких низменных побуждений... Таков в общих чертах был ход моих рассуждений; дело не в том, что я хотел спастись сам, - нет, я решил, что жить или умереть - все зависит от того, что будет с госпожой, в любом случае я хотел разделить с ней ее судьбу.
      * * *
      Неприятель начал штурм с первыми петухами утром двадцать второго числа. Враги предали огню все призамковые посады и поселки вдоль дорог, густые клубы дыма заволокли все кругом, так что солнечный свет померк; куда ни кинь взгляд, вся местность представлялась сплошным морем тумана, говорили мне люди. Под этой туманной завесой неприятель, стараясь не издавать ни звука, не производить шума, скрытно приблизился к замку, прикрываясь кто чем мог - связками бамбука, циновками, дощатыми щитами. Тем временем немножко посветлело - они были уже у края рва, похожие на ползущие полчища муравьев. Из замка непрерывно палили из мушкетов, и в этой стороне поубивали всех. Неприятель слал все новые цепи воинов, наши яростно отбивались, видно было, что на этом направлении прорвать оборону замка нипочем не удастся. В этот день сражение так и закончилось, обе стороны отступили, имея множество раненых и убитых.
      На рассвете следующего, двадцать третьего дня в неприятельском лагере внезапно смолк барабанный бой, призывающий к наступлению, воцарилась полная тишина, и, пока мы дивились, что сие означает, на той стороне рва появились несколько самураев верхом на конях и что было сил закричали:
      - С прискорбием извещаем вас, что вчера мы взяли живыми в плен сына вашего князя, господина Гонроку Сибату, и господина Гэмбу Сакуму!
      Когда в замке услышали это, все разом пали духом и уж только кое-как старались оборонять главные ворота, стрельба из мушкетов тоже прежнего успеха не приносила. А я, признаться, втайне надеялся, что от князя Хидэёси вот-вот прибудет какой-нибудь посланец, непременно должен прибыть, если князь все еще помнит о госпоже... Я не ошибся - в это время и в самом деле прибыл посол, кто именно - я уже позабыл, помню только, что то был не самурай, а какой-то монах.
      "С прошлого года князь Хидэёси оказался в состоянии войны с князем Сибатой; к счастью, ему сопутствовала военная удача, и вот он здесь, у этих пределов. Но князь Хидэёси не собирается требовать смерти князя Сибаты, ведь оба они былые соратники, некогда вместе служившие великому покойному господину. Хотя князь Сибата первый начал эту войну, князь Хидэёси считает, что победа или поражение находятся во власти судьбы, все переменчиво в нашем мире, таков удел лук и стрелы держащих, и потому готов предать забвению былые распри. Пусть князь Сибата передаст ему этот замок и удалится к подножию горы Коя124. В этом случае князь Хидэёси пожалует ему владения с доходом в тридцать тысяч коку риса до конца его дней".
      124 Гора Коя. - На горе Коя, на полуострове Кии, находится монастырь буддийской секты Сингон, основанный в IX в. монахом Кобо-Дайси (774-835), основоположником этой секты. В средневековой Японии монастырь на горе Коя был традиционным местом ссылки, добровольной и принудительной.
      Но кто мог бы поручиться, что таковы искренние намерения Хидэёси? Не только у нас, но и во вражеском лагере люди шептались, что Хидэёси прибег к такому маневру, чтобы заполучить госпожу О-Ити, поэтому никто не принял всерьез его предложение. А уж князь Кацуиэ - тем более...
      - Негодяй! Как он смеет предлагать мне такое?! - обрушился он на посланца-монаха. - Давно известно, что победа и поражение зависят лишь от судьбы. Уж не собирается ли он просвещать меня, поведав мне эту истину? Если бы в мире все вершилось по справедливости, если бы счастье оказалось на моей стороне, это я гнал бы сейчас эту мерзкую обезьянью рожу и уж позаботился бы, чтобы он, а не я вспорол бы себе живот! Я проиграл битву при Сидзугатакэ, потому что Гэмба Сакума не выполнил моих приказаний, горько сознавать, что пришлось опозориться перед этой обезьяной! Теперь мне осталось лишь поджечь эту башню, чтобы грядущие поколения брали пример, как нужно кончать жизнь! Но знайте - здесь, в замке, хранится запас пороха, накопленный в течение десяти лет. Когда он взорвется, будет много убитых, так что пусть ваши воины отступят подальше, я говорю это потому, что не хочу напрасных убийств! Так и передай Хидэёси! - И, сказав это, князь Кацуиэ встал и вышел. Посланец помчался прочь, его миссия полностью провалилась.
      * * *
      Когда я услышал об этом, рухнула моя последняя надежда, я был вне себя от отчаяния, и горько мне было, и зло меня разбирало, но, раз уж так получилось, раз надежда на спасение госпожи исчезла, мне осталось только сопровождать ее к Трем потокам в подземном царстве125, чтобы вечно служить ей на том свете. Единственное, о чем я теперь молился, - это стать зрячим в будущей жизни, чтобы любоваться ее прекрасным, как луна, ликом. Вот единственное, о чем я тогда мечтал, и смерть стала казаться мне, напротив, даже желанной.
      125....сопровождать ее к Трем потокам в подземном царстве... Согласно религиозным представлениям синтоизма, в подземном царстве, куда нисходят души умерших, течет река, имеющая три рукава-переправы, через один из которых предстоит перейти покойнику.
      Потом князь Кацуиэ сказал:
      - Как ни больно очутиться в таком безвыходном положении, горевать бесполезно. Давайте же проведем нашу последнюю ночь все вместе, веселясь и пируя, а наутро исчезнем вместе с рассветными облаками! - Он распорядился сделать приготовления к пиру, приказал слугам достать все оставшиеся бочонки сакэ, а также нагромоздить целые охапки сухой соломы на главной башне и в других важнейших помещениях замка.
      Пока шли эти приготовления, быстро наступил вечер. Враги несколько ослабили кольцо осады и отступили на дальнее расстояние - наверное, поняли, какой решимости преисполнены люди в замке.
      - Ага, видите, недаром сторожевые огни противника горят теперь далеко! Хидэёси знает, что я не бросаю слов на ветер! - спокойно сказал наш князь, и голос его звучал как-то по-особому проникновенно.
      * * *
      Вечером, примерно в час Петуха126, начался пир. Подали сакэ не только господам, но и на все сторожевые башни; князь распорядился, чтобы повара на кухне постарались на славу - угощение было редкостное, роскошное, повсюду в замке шел пир горой. В женских покоях, в большом зале, на возвышении, покрытом медвежьей шкурой, сидел сам князь, рядом с ним - госпожа и три ее дочери. Пониже расположились господа Бункасай, Яэмон-но-дзё, правитель Вакасы, и другие самые прославленные, заслуженные вассалы. Первую чарку князь передал госпоже. По его указанию дамы свиты и все мы, слуги, тоже удостоились чести присутствовать и почтительно занимали места поблизости от господ. Все понимали, что собрались сегодня в последний раз, поэтому и сам князь, и все самураи облачились в парадные кафтаны и разноцветные доспехи, соперничая друг с другом роскошью и блеском мечей и остального убранства. Женщины тоже надели яркие кимоно, стараясь перещеголять друг друга нарядами, и самая прекрасная среди них была госпожа. Белила и румяна она наложила ярче обычного, густо умастила волосы ароматическим маслом. Мне рассказали, что под стать ее белой как снег коже на ней было белое кимоно узорного шелка с широким поясом из золотой парчи, а сверху наброшено одеяние из китайского атласа, затканного золотыми, серебряными и разноцветными нитями.
      126 Час Петуха - время с 6 до 8 часов вечера.
      - Пить сакэ молча - радости мало, - сказал князь, когда чарка обошла круг. - Враги будут насмехаться над нами и, чего доброго, вообразят, будто мы совсем приуныли из-за того, что завтра расстанемся с жизнью... Давайте же, на удивление недругам, проведем этот вечер с песнями, плясками и прочими изящными развлечениями! - Не успел он это сказать, как на одной из башен раздались звуки веселой песни:
      Я за тысячу ри от тебя вдалеке грущу,
      Утешения только в чарке сакэ ищу...
      затем послышались удары в барабанчик, отбивающий ритм, - очевидно, там кто-то уже плясал.
      - Слышите, они нас опередили! Не будем же отставать! - сказал князь и сам первый запел арию Ацумори127:
      Что наша жизнь, ничтожные полвека,
      Коль их сравнить с величьем Поднебесной?
      127 Ария Ацумори - ария из пьесы театра Но "Ацумори", в основу сюжета которой положен один из эпизодов феодального эпоса "Повесть о доме Тайра", рассказывающий о гибели юного Ацумори, одного из отпрысков этого феодального дома.
      Это была любимая ария покойного князя Нобунаги, он пел ее во время битвы при Окэхадзаме128, когда одержал победу над господином Имагавой, ария эта считалась чуть ли не священной в семействе Ода.
      128 Битва при Окэхадзаме. - В 1560 г. в местности Окэхадзама, в провинции Овари, Нобунага одержал победу над войском феодала Ёсимото Имагавы (1519-1560). С этой победы началось стремительное возвышение дома Ода.
      Что наша жизнь, ничтожные полвека,
      Коль их сравнить с величьем Поднебесной?
      Всего лишь наважденье, краткий сон.
      Увы, кому из наделенных жизнью,
      Кому из человеческого рода
      Уничтоженья избежать дано?..
      Я слышал, как он пел громким чистым голосом эту песню, и мне до боли ясно вспомнились времена, когда был еще жив повелитель всех этих мужественных, одетых в доспехи воинов. Слезы невольно выступали у меня на глазах при мысли о том, как быстротечно все в нашем мире, и сидящие в ряд самураи тоже увлажнили слезами рукава своих одежд.
      * * *
      Затем господа Бункасай и Итиросай в свою очередь спели арии из театральных пьес, господин Вакадаю исполнил пляску, нашлись и другие господа, весьма искусные в пении и танцах. По мере того как снова и снова наполнялись чарки, каждый стремился в последний раз блеснуть своим мастерством. Ночь постепенно сгущалась, а в зале становилось все оживленнее, веселью не видно было конца. Но вот чей-то звучный голос запел: "Как ветка абрикосовых цветов..." - и весь зал невольно затаил дыхание, прислушиваясь к дивному пению, - пел Тёрокэн, монах-самурай. Господин этот, искусный во всех делах, на лютне и сямисэне тоже играл отлично, это нас сблизило, я был хорошо с ним знаком и давно уже восхищался также и его пением. Теперь я слушал, как он поет, - оказалось, он выбрал арию из пьесы "Дама Ян"129.
      129 Пьеса "Дама Ян" - пьеса театра Но, сюжет которой основан на поэме великого китайского поэта Бо Цзюй - и (XIII в.) "Песнь о вечной печали", рассказывающей о любви императора Сюань-цзуна к своей прекрасной возлюбленной Ян-гуйфэй.
      Как ветка абрикосовых цветов,
      дождем обрызганных, ее краса,
      как орошенные дождем цветы на ветке,
      так хороша она.
      И соком напоенный свежий лотос,
      тюльпаны алые и зелень нежных ив
      ее красою превзойти не могут.
      Средь женщин при дворе ей равных нет,
      среди красавиц ни одна так не прекрасна.
      Все меркнет перед ней! [Перевод А. Е. Глускиной.]
      Это была хвала госпоже, ее красоте, я мог только так воспринимать эту песню, хотя господин Тёрокэн, конечно, не имел в виду ничего такого. Даже в этом миг, когда приближался наш смертный час, я все еще не мог смириться с мыслью, что сегодня вечером этот прекрасный цветок цветет в последний раз и неминуемо обречен увянуть... В это время господин Тёрокэн сказал:
      - Слепой хорошо играет на сямисэне. С разрешения госпожи, пусть он сыграет нам и споет!
      Вслед за тем послышался голос князя:
      - Спой, Яити! Не смущайся!
      А я и не собирался отнекиваться, мне как раз очень хотелось спеть, я тотчас взял в руки сямисэн и спел ту самую маленькую песенку: "...только я, томясь любовью, слезы вечно лью..."
      - Да, он, как всегда, большой искусник... Ну-ка, попробую теперь я... - сказал господин Тёрокэн и взял у меня сямисэн.
      К ночи кончился прилив,
      В бухте Сига нет волны,
      Щечка с ямочкой прелестной
      Ясный лик луны...
      "Любопытные слова!" - подумал я, весь обратившись в слух: между словами он вставлял длинные пассажи аккомпанемента. Эти места звучали очень красиво, но вдруг я заметил, что среди музыкальных фраз дважды повторяется какая-то причудливая мелодия. Нет, я не ошибся, - нам, слепым музыкантам, всем прекрасно это известно... Дело в том, что каждая струна сямисэна имеет шестнадцать ладов, а так как струн - три, получается ровнехонько сорок восемь. Поэтому, когда начинают учиться игре на сямисэне, каждый из сорока восьми ладов обозначают определенным знаком нашей слоговой азбуки и даже надписывают, чтобы легче было запомнить, так что всем музыкантам известно это соотношение, в особенности слепым, - читать знаки они не могут, зато запоминают их наизусть. К примеру, гласному "и" соответствует звук, так и обозначенный "и", а если произносят слог "ро", сразу вспоминается звук, обозначенный знаком "ро". Поэтому, когда слепые хотят в присутствии зрячих незаметно обменяться какими-нибудь словами, они пользуются звуками сямисэна, чтобы тайно сообщить друг другу свои мысли. И вот теперь я явственно уловил: "Нельзя ли как-нибудь спасти госпожу? Обещана награда..."
      "Нет, наверное, мне почудилось... Откуда взяться здесь человеку с такими мыслями? Ну, пусть не почудилось - просто из случайного сочетания звуков сами собой сложились такие слова..." - не доверяя сам себе, мысленно твердил я, а в это время господин Тёрокэн опять запел:
      Как же быть мне, милая?
      Уж ты меня прости
      Горная застава
      На моем пути,
      Стражники, стражники не дают пройти!
      И хоть мелодия этой песни была совсем другая, в паузах между словами опять звучали те, прежние фразы... Вот оно что! Выходит, господин Тёрокэн неприятельский лазутчик, шпион, тайно проникший в замок! Или пусть даже не шпион - значит, в эти последние дни сумел каким-то способом снестись с неприятелем... В любом случае он действует по приказанию князя Хидэёси, пытается передать госпожу целой и невредимой в руки врагов. Вот уж поистине нежданная помощь - и подоспела нежданно!... Стало быть, князь Хидэёси все еще не теряет надежды добиться своего. "Да, вот это любовь!" - думал я, чувствуя, как от волнения учащенно забилось сердце, а тем временем Тёрокэн со словами "Ну-ка, Яити, сыграй нам еще разок!" опять передал мне мой сямисэн.
      Но почему он так полагается на меня, жалкого слепого музыканта? Когда и как успел он заглянуть в самую глубину моей души и, к стыду моему, понять, что ради госпожи я готов в огонь и в воду? Правда, хоть и слепой, я единственный мужчина, который вместе с женщинами служит в ее покоях. Вдобавок я лучше любого зрячего знаю все бесчисленные залы, галереи и закоулки в замке, так что в решительную минуту мог бы отыскать путь быстрее мыши. Да, господин Тёрокэн не ошибся - если я до сих пор не решился прервать бесполезную жизнь свою, так единственно потому, что все еще надеялся как-нибудь спасти госпожу, сослужить ей именно эту службу. "Ну а не удастся - что ж, тогда исчезну с ней вместе в том же пламени и дыму!" мгновенно созрела решимость в моем сознании. Я взял сямисэн и, отбросив последние колебания, запел:
      Если б мог я хоть на миг
      Моей милой показать
      Рукава в слезах горючих,
      Сердце в злой тоске!...
      а сам в то же время, дрожащими пальцами перебирая струны, тайным шифром сообщил ему: "Как только заметишь дым, немедленно беги к главной башне..." Разумеется, люди в зале слышали только песню и звуки струн и никак не могли предположить, что мы тайно обменялись словами. Между тем в голове у меня сложился план спасения госпожи. Мы знали, что с наступлением утра князь с супругой поднимутся на самый верхний, пятый ярус главной башни, чтобы спокойно, без помехи, покончить там с жизнью, после чего вассалы должны поджечь заранее заготовленные охапки соломы. Я решил улучить момент, чтобы успеть поджечь солому, пока они еще не совершили самоубийства, и, воспользовавшись переполохом, который поднимется, когда вспыхнет пожар, впустить наверх Тёрокэна с его людьми. Вклинившись между супругами, они смогут, хотя бы в силу численного своего превосходства, оттеснить князя от госпожи...
      * * *
      Вообще-то я человек робкого десятка, и не потому, что слепой, а таков уж я от природы, ни разу в жизни никого не обманывал и теперь весь трепетал от страха, но если я отважился вступить в сговор с вражеским шпионом, собрался поджечь замок и, в довершение всего, похитить госпожу, то единственно из желания спасти ее от неминуемой смерти. "А это и есть подлинная вассальная верность..." - рассудил я. Тем временем стало светать - летние ночи коротки; в саду, в дальнем храме, запела кукушка, и госпожа, взяв лист бумаги, написала стихотворение:
      Прощальный привет
      ты нам посылаешь, кукушка,
      и в летнюю ночь,
      этот призрачный мир покинув,
      мы сегодня уснем навеки...
      Вслед за ней написал стихи князь Кацуиэ:
      Остается от нас
      в мире бренном, как сон летней ночи,
      только имени звук
      пусть же он к небесам вознесется
      в дальней песне кукушки горной!...
      Господин Бункасай прочел вслух оба стихотворения.
      - Я тоже сложу стихи! - сказал он и написал:
      Верен клятве святой,
      хладный путь я пройду вслед за вами,
      чтобы в мире ином
      так же ревностно и беззаветно
      господину служить вовеки!
      Нужно было обладать поистине утонченной душой, чтобы слагать стихи в такую минуту.
      * * *
      После этого все разошлись по своим местам, чтобы готовиться к харакири, а женщины, и я вместе с ними, направились к башне, сопровождая князя с супругой. Правда, нас допустили только до четвертого яруса, на пятый ярус с господами поднялись только барышни и господин Бункасай, но я, понимая, что близится решающий миг, украдкой взобрался примерно до середины лестницы, ведущей наверх, затаив дыхание, спрятался там и поэтому слышал все, что происходило наверху.
      - Открой-ка все окна, Бунка! - были первые слова князя; он приказал открыть все окна со всех четырех сторон. - А-а, какой приятный ветерок! опускаясь на циновку, сказал он и торжественным, строгим тоном произнес: А теперь обменяемся прощальными чарками только своей семьей, между родными! - И предложил Бункасаю разлить и поднести чарки с сакэ. - Госпожа О-Ити! обратился он к жене, когда обмен чарками был закончен. - Я благодарен тебе за сердечную доброту, с которой ты относилась ко мне все это время. Если бы я предвидел, как обернется моя судьба, я не должен был затевать свадьбу с тобой минувшей осенью. Но теперь поздно об этом толковать. Я всегда считал, что супруги не должны разлучаться, но сейчас, рассудив хорошенько, думаю по-другому. Ты - сестра моего покойного господина, и, кроме того, вот эти сидящие здесь девицы - дочери покойного князя Нагамасы. Долг повелевает мне спасти вас. Подлинный самурай, готовясь к смерти, не обязан тащить за собой на тот свет жену и детей. Если я убью тебя здесь, люди, пожалуй, скажут, что в припадке гордыни Кацуиэ забыл заповедь долга и сострадания. Постарайся же понять мои доводы и покинь этот замок! Возможно, мои слова покажутся тебе неожиданными, но я все хорошо обдумал, прежде чем сказать их тебе! - Вот какие речи я вдруг услышал...
      Можно не сомневаться, что сердце говорившего разрывалось от боли, но голос звучал твердо, без малейших признаков дрожи, он говорил спокойно, без запинки, без пауз, - да, не зря считался он сильным духом, мужественным воином! Недаром сказано, что истинному самураю ведомо сострадание!
      "О, я, недостойный! - думал я, заливаясь благодарными слезами. - А я-то роптал на него, не доверяя его великодушию! Это потому, что не у него, а у меня низменная натура!" В это время послышался голос госпожи:
      - В такую минуту вы обращаетесь ко мне с такими речами! - Рыдания помешали ей продолжать. - Даже при жизни брата я всегда считала себя принадлежащей к семейству мужа, а не к семейству Ода, - продолжала она некоторое время спустя. - А теперь, когда я больше не могу полагаться на помощь брата, если вы покинете меня, куда мне идти? По горькому опыту знаю, что остаться в живых означало бы для меня стать беззащитной перед унижением, а это для меня хуже смерти. Вот почему с первого дня, как я стала вашей женой, я твердо решила - на сей раз я больше не допущу, чтобы меня разлучили с мужем. Наша брачная жизнь длилась недолго, всего полгода, но, если вы позволите мне, как вашей жене, умереть вместе с вами, полгода или целая жизнь - разница не имеет значения... Больно слышать, как вы говорите мне: "Уходи!" Не требуйте этого от меня, прошу вас! - Слова долетали до меня прерывисто и невнятно, как будто она прижимала к лицу рукав, чтобы скрыть слезы.
      - Но разве тебе не жаль дочерей? - сказал князь. - Если они умрут, род Асаи прервется... Это нарушение долга по отношению к покойному князю Асаи!
      - Как вы заботитесь об Асаи! - воскликнула госпожа и, заплакав еще громче, сказала: - Я останусь с вами, но воспользуюсь вашей добротой, чтобы эти дети смогли молиться за упокой своего отца, а также и за мою душу после моей кончины... - Но тут О-Чача закричала:
      - Нет, нет, мама, я тоже останусь здесь!
      - Я тоже! Я тоже! - закричали обе младшие барышни, с обеих сторон прильнув к матери, и все четверо залились слезами.
      В минувшие годы, когда пал замок Одани, ее дочери были еще малыми детьми, не понимали трагедии, выпавшей на их долю, но теперь даже самой младшей, госпоже Кого, исполнилось уже больше десяти лет, и не было никакой возможности как-нибудь успокоить или утешить их. Госпожа была так потрясена при виде слез своих девочек, что при всей своей твердости духа была не в силах сдержать рыдания. За все годы ни разу не случалось мне слышать, чтобы она так убивалась. "Чем же все это кончится?" - думал я, но тут вмешался господин Бункасай.
      - Ну, ну, барышни, вы плохо себя ведете! Вы мешаете вашей матери выполнить свой долг! - сурово прикрикнул он и, протиснувшись между девочками и госпожой, пытался силой оттащить их от матери.
      Я понял, что медлить больше нельзя. Вытащив пучок из вороха соломы, приготовленного под лестницей, я поднес к нему пламя светильника. К этому времени на четвертом ярусе башни находились только фрейлины госпожи; одетые в ритуальные одеяния, они были всецело поглощены молитвами к Будде, так что никто не заметил моего поступка. Пользуясь этим, я подносил светильник к лежавшим повсюду связкам соломы, поджигал все подряд - бумажные оконные ставни, рамы, перегородки, разбрасывал горящие пучки сена...
      - Пожар! Горим! - закричал я, сам едва не задыхаясь в дыму.
      * * *
      Солома оказалась сухой на славу, к тому же наверху, в пятом ярусе, окна были распахнуты настежь, и ветер взметнулся снизу, как по трубе. Послышался громкий зловещий треск горящего дерева; вопли и стоны перепуганных женщин, метавшихся в поисках спасения, смешались со свирепым свистом разгорающегося пламени. Внезапно большая группа мужчин с криком "Измена! Наш господин в опасности! Берегитесь изменников!" взбежала сквозь дым вверх по лестнице, и я очутился в гуще беспорядочной схватки между защитниками замка и людьми Тёрокэна. Меня толкали из стороны в сторону, полыхавший жаром ветер то и дело осыпал меня жгучими искрами, трудно было дышать. "Раз все равно умирать, умру вместе с госпожой, когда огонь пожрет нас..." - решил я, очутившись в этом Аду Раскаленном130, но только начал было пробираться к лестнице, ведущей наверх, как кто-то - я так и не узнал кто - крикнул мне: "Яити! Вынеси вниз эту госпожу!" - и посадил мне на спину юную девушку.
      130 Ад Раскаленный. - Ад, как его описывают японские средневековые буддийские авторы, имел сложную структуру и разделялся на восемь сфер. Самыми страшными были последние три, Ад Раскаленный являлся предпоследней, седьмой сферой.
      - Госпожа О-Чача! - воскликнул я, мгновенно узнав ее. - Что с вашей матерью? - Я непрерывно окликал ее, звал по имени, но она не отвечала и, казалось, потеряла сознание в крутящихся клубах дыма.
      Но почему этот самурай доверил ее мне, слепому? Наверное, решил до конца выполнить долг верности и умереть здесь вместе со своим господином... Я тоже чувствовал, что должен до конца оставаться с госпожой, а не бежать прочь. Но как будет гневаться мать, если я не спасу ее дочь!... "Куда ты дел мое драгоценное дитя, Яити?" - упрекнет она меня на том свете, и мне нечего будет сказать в свое оправдание... И еще мне почудился перст судьбы в том, что ее вот так, неожиданно, посадили ко мне на спину... Но сильнее всех этих мыслей было какое-то странное, сладкое чувство близости, охватившее меня в тот момент, когда обеими руками я подхватил госпожу О-Чачу, бессильно приникшую к моей спине. Ее юная прелесть живо напомнила мне тело ее матери в молодости, каким я ощущал его когда-то под моими руками, и меня охватило давно забытое, удивительно теплое чувство. Как могло такое прийти мне в голову в миг, когда малейшее промедление грозило опасностью сгореть заживо? Поистине причудливые мысли приходят в голову человеку в самые неподходящие мгновения! Стыдно сказать, но мне вдруг вспомнилось, как меня впервые призвали к госпоже О-Ити, когда я только начал службу в замке Одани, - ее руки и ноги были тогда точь-в-точь такими же полными и упругими... Да, как ни прекрасна была моя госпожа, ее тоже не пощадило время... Я вдруг осознал это, и дорогие воспоминания воскресли в памяти одно за другим, как разматывается клубок ниток... Но не только воспоминания, - ощутив нежную тяжесть тела госпожи О-Чачи, мне вдруг почудилось, будто ко мне самому каким-то необъяснимым образом тоже вернулась молодость. Я вдруг подумал, что служить этой юной госпоже будет совершенно то же, что служить госпоже О-Ити, и при этой мысли во мне снова вспыхнула жажда жизни, как ни низко это было с моей стороны...
      Возможно, вам покажется, что я колебался долгое время, однако на самом деле все эти мысли промелькнули в моем сознании в одну секунду, и не успел я еще толком их осознать, как уже бежал сквозь дым и огонь, расталкивая встречных, сколько хватало сил. "Дайте дорогу! - во весь голос кричал я. Я несу одну из молодых барышень!" Слепой, я бегом спускался по лестнице, прокладывая себе дорогу прямо по головам, грубо отталкивая, наступая на людей...
      * * *
      Не я один пытался спастись. Люди толпой стремились прочь из замка, осыпаемые дождем свирепых искр. Я бежал вместе с ними, увлекаемый людским потоком. Когда я миновал мост, переброшенный через ров, позади раздался долгий оглушительный грохот.
      - Это рухнула башня? - спросил я.
      - Да, - отвечал какой-то человек, бежавший рядом. - В небо взметнулся целый столб огня!... Очевидно, огонь добрался до порохового погреба.
      - Что стало с госпожой О-Ити и двумя другими ее дочерьми? - спросил я у этого человека.
      - Дети спаслись, - сказал он, - но госпожа О-Ити, увы, погибла!
      Потом я узнал подробно о том, что произошло в башне, а тогда этот человек рассказал мне, что Тёрокэн первым добрался до верхнего яруса, но Бункасай, сразу разгадав его умысел, тут же, на месте, зарубил его и спихнул вниз. Люди Тёрокэна дрогнули, а тем временем много защитников замка прорвалось наверх, так что у вражеских лазутчиков не только не было никакой возможности похитить госпожу О-Ити, но и большинство их погибло от меча или сгорело в огне. Три дочери все еще цеплялись за мать, но Бункасай, стремясь как можно скорее удалить их из башни, вытолкнул их в толпу воинов, крикнув: "Самую верную службу сослужит тот, кто спасет этих девиц и доставит их во вражеский лагерь!" Самураи подхватили девочек и вынесли из огня.
      - Наверно, князь Кацуиэ с госпожой покончили с собой в огне пожара... - сказал этот человек. - Я не успел при этом присутствовать.
      - А где обе другие дочери? - спросил я.
      - Должно быть, наши люди ушли с ними вперед, - сказал он. - Та, которую ты несешь, упрямилась больше всех, до последнего цеплялась за рукав матери и ни за что не хотела отпускать. Но в конце концов ее все-таки оторвали и передали тому самураю, который потом отдал ее тебе, а сам бросился обратно в огонь... Такой самурай достоин восхищения, пусть даже был не из наших...
      Слова "не из наших" показались мне странными, но потом я сообразил, что воины Хидэёси уже проникли за внутреннюю ограду замка и подступили к самому основанию башни, готовые по сигналу Тёрокэна ринуться за госпожой О-Ити, и, стало быть, тот, кто бежал сейчас рядом со мной, был либо изменник, либо вражеский пехотинец.
      - Во всяком случае, - продолжал он, - как ни старался князь Хидэёси одержать победу в этой войне, это не помогло ему заполучить госпожу, которой он добивался. Навряд ли он доволен стараниями Тёрокэна. Так что для того даже лучше, что его уже нет в живых... - Он ненадолго умолк, потом добавил: - Но тебе повезло, что ты спас эту девицу, так что я буду держаться с тобою рядом...