ЗАБОР

Был полдень. Жером Кавалье и его жена, все еще запертые в Божьей комнате, у дверей которой дежурил драгун, провели часть этой несчастной ночи, молясь за своих двоих детей.

В своем беспокойстве г-жа Кавалье не знала, что и думать о матери. Жива еще ее мать? Умерла она? Несчастная женщина. Если бы она знала, что ее мать, обессиленная агонией и ужасной борьбой, которую она так храбро выдерживала, чтобы не изменить своей вере, если бы она знала, что ее мать умерла, напрасно призывая свою дочь!.. Умерла под шум страшных проклятий первосвященника и монаха, принужденных поступать безо всякой жалости ввиду такого ожесточения. Так умереть суждено было ей, доброй и почтенной бабушке, мечтавшей закончить свою жизнь в один прекрасный день среди окружающей ее семьи, которую она набожно благословила бы!

Жером Кавалье уже несколько раз тщетно обращался к драгуну, стерегущему выход, в надежде получить какие-нибудь известия о бабушке. Окно оставалось открытым. Сквозь пушистую верхушку орешника виднелась часть дороги, которая вела на хутор. Появилось несколько драгун, которые вели лошадей на водопой. Протестант и его жена обратились к ним с расспросами, но в ответ получили лишь грубые шутки. До часу дня оставались они в этой смертельной тоске. Но вот раздались высокие и дикие звуки гобоев и тамбуринов драгун[10].

В доме царствовала большая суета. Издали доносились пронзительные и дикие трубные звуки микелетов, тогда как внутри хутора слышались голоса низших офицеров, которые собирали своих солдат, делая перекличку. Обоим протестантам показалось было, что войска собираются покинуть Сент-Андеоль. Охваченные беспокойством и любопытством, они бросились к окну. Все ближе и ближе раздавались звуки труб микелетов. Глухой топот конницы указывал на то, что партизаны вступают на двор через главные ворота. Но их не было видно ни Жерому Кавалье, ни жене его. После сильного шума, господствовавшего целый час, на хуторе воцарилась глубокая тишина. Она испугала Кавалье и его жену. Сердца их сжались под бременем ужасного предчувствия.

Вдруг до их слуха донесся тихий, дрожащий, взволнованный шепот, исходивший, казалось, из окна, расположенного над тем, у которого стояли эти несчастные.

– Вы тут, господин и госпожа?

– Это голос Марты! – проговорила г-жа Кавалье. – Слава Богу! Мы получим сведения о нашей матери.

– Как поживает моя мать? Лучше ей? – крикнула она Марте.

Оба супруга, далеко высунувшись из окна, в глубокой тревоге ожидали ответа Марты. После небольшого молчания служанка проговорила голосом, прерываемым рыданиями:

– Ради Бога! Не оставайтесь у окна.

– Но моя мать, как чувствует себя моя мать? – повторила г-жа Кавалье.

– Господин, ради Бога, заставьте госпожу отойти от окна... Боже мой! Боже мой! Не оставайтесь у окна! – повторила Марта с глубоким ужасом.

– Отчего? – спросил Жером Кавалье в то время как его жена, начавшая подозревать нечто страшное, смотрела на него, охваченная ужасом.

– Ах, окно! Закройте окно! Вот они выезжают! – крикнула служанка.

И слышно было, как в комнате, где находилась служанка, ставни быстро захлопнулись. В то же мгновение, раньше чем оцепеневший Кавалье и его жена успели сделать малейшее движение, главная дверь хутора заскрипела, послышалось побрякивание бубенчиков лошади и... оба протестанта увидели, как мимо их окна галопом промчался, словно страшное видение, длинный ивовый плетень, в который веревками запряжена была кобылка, несшая на себе микелета самой отвратительной наружности. На этой изгороди они увидели тело своей матери. Ее седые волосы, уже запачканные кровью, тащились по грязи.

– Моя мать! – пронзительно вскрикнула г-жа Кавалье, бросившись к трупу с распростертыми руками.

С отчаяния или случайно, но несчастная женщина, в порыве своего горя, выпала из окна и убилась о подножие каменной скамьи, на которой накануне еще она мирно сидела, окруженная своими детьми. В это мгновение драгуны и микелеты, которые присутствовали при исполнении указа, в боевом порядке медленно проходили мимо окна. Посреди них виднелся первосвященник. Он сидел на своем иноходце в черном шерстяном кафтане. На нем был накинут черный плащ, почти скрывавший всю его фигуру. Его бледное лицо, принявшее землистый оттенок, под влиянием переносимых им глубоких волнений, носило выражение угрожающей отваги. С его лысого лба катился холодный пот. То он окидывал орлиным взором жителей Сент-Андеоля, которые, немые от ужаса, окружали хутор, то он бессознательно опускал глаза, точно мучимый тайными угрызениями совести.

Не без долгих и жестоких колебаний согласился аббат дю Шель на этот чудовищный поступок, соответствующий, однако, во всем указам и приказаниям короля. Он надеялся этим страшным примером нагнать страх на все население. Он встретил в бабушке этой, зараженной ересью семьи, такой непоколебимый фанатизм, такое полное отвращение к римской церкви, такую нечестивую решимость не отступать перед вечными муками, что всякое чувство жалости заглохло в нем. Но когда он увидел, как г-жа Кавалье выбросилась в окно, он был убежден, что она решилась на самоубийство. Это новое преступление еще больше, возмутило его. В своем религиозном негодовании он приказал, все еще сообразно указам, чтобы тело дочери, подобно телу матери, было влекомо на плетне.

Этот новый приказ был приведен в исполнение. Гугеноты Сент-Андеоля собрались у дверей хутора. Мужчины и женщины, старики и дети – все с непокрытыми головами, преклоняли колени в угрюмом и мертвенном молчании. Когда роковой плетень показался со двора, они запели громкими и звучными голосами заупокойный псалом. Трудно передать величие и глубокое отчаяние, которыми было проникнуто это пение. В созвучии этих голосов, от самых слабых до наиболее сильных, от самых свежих до наиболее дрожащих, послышалась общая гармония, торжественная, спокойная, угрожающая. Это был первый крик страдания и глухого негодования угнетаемого народа.

Напрасно маркиз де Флорак отдавал приказания низшим офицерам заставить замолчать этих крикунов. Угрозы и удары рукоятями мечей были бесполезны. Протестанты, оставаясь верными началам немой и непреклонной покорности, которую они проявляли на своих сходках, несмотря на все насилия, оставались на коленях и продолжали петь. Не с большим успехом драгуны двинулись на них в карьер, желая разогнать всех. Растоптанные лошадьми, ушибленные или раненые севенцы не произнесли ни малейшей жалобы. Они остались там, где преклонили колена; и те, которые не были смяты, продолжали свое пение с неустрашимым хладнокровием. Закончив псалом, они разошлись.

Вернемся к Жерому Кавалье. Все еще в заключении, несмотря на свои неотступные просьбы, несмотря на ужасную смерть жены, хуторянин, оставшись один в Божьей комнате, упал на колени, пораженный этим новым ударом. Полный горячей веры, он не взроптал на волю Божью. Твердо и с покорностью думал он о безнадежном будущем, которое готовит для него эта смерть. С поникшей головой молился он за душу матери своих детей, молился за душу ее матери, которую он так любил. К трем часам капуцин пришел за Селестой и Габриэлем: войска первосвященника выступали из местечка. Монах, не видя двух маленьких севенцев, первым делом бросился к кровати. Он приподнял занавес, но ничего не нашел.

– Дети! Где ваши дети? Вы мне отвечаете за них! – обратился он к Жерому Кавалье.

Старик, казалось, не слышал.

– Ваши дети, ваши дети? – проговорил капуцин.

Жером не глядя на монаха, прочел глухим голосом следующие стихи из Библии, в то время как слезы обливали его щеки: «Из всех его детей не находится ни одного, который поддержал бы его, и никто не протягивает руки, чтобы ему помочь».

Потеряв надежду узнать что-либо от хуторянина, капуцин обратился к драгуну.

– Дети, значит, вышли? Как смели вы их пропустить, несмотря на запрещение?

– Если дети исчезли, то через окно, так как они не выходили через дверь – грубо ответил солдат. – Чтобы не растерять их, следовало вам их спрятать к себе по одному в каждый рукав. Ваши рукава достаточно длинны для этого ваше преподобие.

– Негодяй! – с негодованием воскликнул капуцин. – Ты мне ответишь за исчезновение этих детей.

– Я отвечу? Тогда ваше преподобие мне ответит за каждое спотыканье моего коня. Это будет одинаково справедливо, – сказал солдат, пожимая плечами.

Совершенно равнодушный к угрозам монаха, он повернулся к нему спиной, не промолвив больше ни слова, и начал нахально насвистывать песенку из «Принца Оранского», отбивая такт своими шпорами. Капуцин с разъяренным видом снова обратился к Кавалье.

– Вы не хотите сказать, где ваши дети? В таком случае, вы пойдете в цепях до Монпелье. Суд сумеет заставить вас говорить.

Несмотря на самые тщательные поиски, Селеста и Габриэль не нашлись. Их несчастный отец был закован в цепи по распоряжению первосвященника и помещен на одну из тележек, в которых перевозили гугенотских пленников. Одни из них должны были находиться под присмотром аббата в монастыре Зеленогорский Мост, средоточии севенской миссии, других направляли в Монпелье, где их судили, сообразно их преступлениям.

Этих узников было очень много. Большинство состояло из жантильомов и гугенотских купцов, обвиненных в попытках покинуть Францию, несмотря на строгость королевских указов: подобные побеги запрещались под страхом ссылки на галеры и смертной казни за вторичную попытку. Женщины и молодые девушки, уличенные в таком же преступлении, отсылались в тюрьмы, где отбывали наказание в обществе различных негодяек и наглых преступниц. Там их публично наказывали кнутом рукой палача. Молодая совенка, по имени Катерина Ду, обвиненная в том, что говорила проповедь, была приговорена к повешению и казнена. Пастора, которого схватили в то время, как он увещевал собравшихся в горах протестантов, ожидало сожжение на костре. Множество детей обоего пола, оторванных от семьи, должны были получить в монастырях католическое воспитание.

Несчастных перевозили на длинных, узких повозках. Ноги узников вставлялись в бревна, рассеченные на всем своем протяжении: таким образом, не имея возможности ни стоять, ни лежать несчастные прислонялись к краям повозки, где великодушно постлана была для них солома; на такой запряженной быками повозке, в беспорядке были скучены мужчины, женщины и дети. Несчастные утешали друг друга, ободряли и взаимно увещевали терпеливо переносить гонения. Время от времени, желая рассеяться, они затягивали псалом или кто-нибудь читал громким голосом библейское изречение или пастырские письма г-на Жюрьё, скрытые от бдительности стражи.

Было около четырех часов, когда эта длинная вереница повозок была установлена на Сент-Андеольской площади. На первом возу находился Жером Кавалье. Несмотря на свою героическую стойкость, старик казался подавленным. Слезы не переставали катиться по его лицу, в особенности когда он бросил последний взгляд на этот хутор, когда-то столь спокойный, на эту очаровательную местность, которую он покидал полный отчаяния. Его жена погибла ужасной смертью. Он не знал, какая судьба ждет его детей. Старого, одинокого, слабого, его собирались бросить в мрачную страшную тюрьму Монпелье. Он чувствовал себя разбитым столькими ударами. Тем не менее он нашел некоторое утешение в трогательной привязанности одного из своих пахарей, по имени Кастанэ. С котомкой на плечах, держа свои башмаки и палку в руках, пахарь робко приблизился к повозке и сказал своему хозяину:

– Если понадобится что-нибудь, господин, вам стоит только позвать Кастанэ. Я буду там, около повозки.

– Вас там не оставят, друг мой, – сказал Жером Кавалье. – Оставайтесь на хуторе. Провожая меня, вы подвергаетесь опасностям. Прошу вас, оставайтесь на хуторе.

– О, я не могу оставаться на хуторе, когда вы идете в тюрьму, г-н Кавалье, – твердо и почтительно сказал Кастанэ.

И, не ожидая ответа своего хозяина, он устроился около повозки, чтобы быть наготове, в случае нужды исполнить приказания хуторянина.

В пять часов гобои драгун затрубили выступление, и отряд покинул местечко. Бригадир Ляроз и четыре всадника составляли передовой отряд. Хотя в стране все еще было пока спокойно, но со дня на день опасались какого-либо восстания. Вслед за этим отрядом на иноходце ехал первосвященник. Сурово и озабоченно отвечал он на вопросы блестящего маркиза Танкреда де Флорака, который, легкомысленный и беспечный, как всегда, скакал на испанском жеребце, употребляемом им в походе. Боевых его лошадей конюхи вели в поводу. Весь отряд сен-серненских драгун ехал вслед за своим молодым капитаном, впереди вереницы повозок, на которых помещались узники. Капуцин, капитан Пуль и его сержант, все трое верхом заключали этот поезд. Медленно и мрачно, точно похоронное шествие, двинулся он среди рыданий и ужаса обитателей Сент-Андеоля, на глазах которых, в цепях и точно преступника увозили того, кого они всегда так глубоко почитали.

Часа через два войска пересекли плодородные долины Малого Ханаана. Эту местность, столь хорошо обработанную, скоро сменили бесплодные и обрывистые крутизны вулканических гор Лозеры, которые обрамляли на севере эту очаровательную долину, подобно тому, как Эгоаль – на востоке. Все более косо ложились солнечные лучи. Колонна вступила на извилистую дорогу с остроконечными скалами по бокам. На их вершинах росли пучки невзрачного, колючего железняка. Ночные тени постепенно надвигались на глубокое ущелье. Все больше и больше углублялась колонна в сердце скал. Вдруг в воздухе раздался чей-то голос могучий и звонкий. В ночной тишине ясно раздались слова:

– Батюшка! Клянусь, кровь моей матери будет отомщена! Маркиз де Флорак, вскоре мы с тобой увидимся! Порукой в этом я, Жан Кавалье, булочник из Андюзы, жених Изабеллы!

Вслед за тем все погрузилось в мертвое молчание, и колонна двинулась дальше.

ЧУДЕСА

Оставим первосвященника, его свиту и узников, медленно подвигающихся к западу, к старинному аббатству Зеленогорского Моста, а сами вернемся в замок Мас-Аррибас, куда так внезапно Жан Кавалье увел Селесту и Габриэля.

Этим детям, которых так внезапно разбудили драгуны и которых повели среди ночи к Ефраиму, уже давно внушавшему им большой страх, а потом оставили одних в мрачном замке стекольщика, казалось, что все это они видят в ужасном сне. Помещение, где они находились, внушало им новые страхи. Это была длинная широкая четырехугольная комната. Она заканчивалась по одной стороне узким готическим окном, очень высоко поднятым над полом. На разноцветных стеклах был изображен зверь Апокалипсиса в преувеличенно безобразном виде.

Пользуясь сильным впечатлением, какое производили прозрачные краски, художник применил все свое искусство, чтобы сделать это чудовище вполне отвратительным. Тело, рыжеватое с черными пятнами, опиралось на темные волосатые лапы, вооруженные острыми когтями. В громадных головах виднелись угрожающие окровавленные пасти; посредине густой гривы, которая ниспадала на искривленное чудовище, блестели страшным блеском круглые серые глаза. Этот необычайный зверь нарисован был на черном матовом фоне. Внизу на стекле было начертано огненными буквами: «Оно пожрет тела королей, тела воинов, тела могущественных людей, тела лошадей и всадников, свободных и рабов, великих и малых».

Сквозь темные краски этого окна в помещение проникало очень мало света. Он был тусклый и странный. Стены комнаты были дубовые. Вместо кровати на полу стояло два гроба, доверху наполненных папоротником. Тут же помещались стол и скамья. Селеста и Габриэль сидели на скамье, тесно прижавшись друг к дружке, точь-в-точь как накануне на берегу свежего ручья в Ор-Диу, под зеленым навесом из плюща и цветущего боярышника. Утром, сейчас же по отъезде брата, жантильом-стекольщик, ни слова не говоря, повел детей в эту мрачную комнату. С тех пор никто не навестил их. Словно очарованные, они, против собственного желания, все смотрели на страшное семиглавое чудовище, с разверстой пастью и жгучими глазами. Световые изменения, причины которых им оставались непонятными, удваивали ужас маленьких севенцев. Небо было облачное. По мере того, как солнце появлялось или исчезало, краски то оживлялись, то бледнели; и глаза чудовища, казалось, то вспыхивали ярким огнем и кидали молнии, то темнели и словно заволакивались. Кругом царствовала мертвая тишина. Ужас детей достиг крайних пределов. Они прятали головки на груди друг у друга и кричали душераздирающим голосом:

– Матушка, матушка! Батюшка! Братец!

Ответом было гробовое молчание. После нескольких минут новых страхов, Габриэль вырвался из объятий сестры и хотел броситься к дверям, постучать и позвать на помощь. Но напрасно мальчик обегал комнату: он не нашел никакого выхода или чего-либо похожего на дверь, повсюду деревянные стены были гладки и сплошны. Ужаснувшись при этом открытии, он вернулся к сестре, обнял ее в порыве бесконечного отчаяния, и оба, уверенные, что настал их последний час, дрожа и захлебываясь от рыданий, еще раз начали призывать отца, мать и брата. Никто не отвечал. Тогда они бросились на колени, отвернув головы от чудовища, которое, казалось, угрожало им, и принялись горячо молиться. Успокоившись немного под благотворным влиянием молитвы и несколько освободившись от страха, дети принялись утешать себя смутной надеждой.

– Не будем бояться, сестрица, – сказал Габриэль, вытирая свои глаза, еще полные слез. – Знаешь, не надо смотреть на окно с чудовищем, которое нас так пугает. Будем смотреть друг на друга. Смотри на меня: это меня успокаивает. И чего нам бояться? Мы никогда никому не делали зла. Брат нас привел сюда. Отец нас благословил. Не будем же бояться.

– Но, братец, мы находимся в замке стек...

И бедная малютка, не осмеливаясь произнести ужасного имени, закрыла голову обеими руками.

– Но почему ты думаешь, сестрица, что стекольщик нам желает зла? А притом и Господь нас не оставит. Он всегда с нами. Он нам поможет. Когда Азария с товарищами бросили в горнило, разве ангел не отстранил от них пламени? Он послал ветер, свежий, как роса, огонь не причинил никакого вреда Азарию, который благословлял Господа.

– Правда, братец, – проговорила Селеста, стараясь преодолеть свой страх. – Азарий был спасен из пламени.

– А Даниил? Помнишь, как его бросили в ров с семью большими львами, как с ним был Господь, и львы пощадили его? Видишь ли, сестрица, ангелы Господни всегда берегут набожных детей, получивших отцовское благословение. Смотри же, не бойся! Вот, я больше не боюсь, я смело смотрю туда...

Мальчик решительно указал на окно.

– Я постараюсь не бояться больше, – сказала Селеста. – Ты прав, братец. Кто захочет нам причинить зло?

Потом, слегка вздрогнув, она прибавила, сложив руки.

– Мне холодно.

Эта высокая комната, лишенная солнечных лучей, была холодна и в разгар лета.

Истощенная усталостью и страшными волнениями предшествующей ночи и всего дня, убаюканная голосом брата, который вызывал в ее головке картины, полные спокойствия и радости, Селеста мало-помалу закрыла свои большие голубые глаза и заснула. День клонился к западу. Вечерние сумерки начали овладевать этой пустынной комнатой. Габриэля охватил страх. Он сильнее сжимал руку сестры, которую та, засыпая, оставила в его руке. С его стороны требовалось много мужества, чтобы не разбудить Селесту. Вдруг в голове у него промчалась ужасная мысль. Мертвая тишина все еще царила во всем замке. С утра никто не показывался к ним. Им не приносили никакой пищи. Что если его с сестрой совсем забыли?

Ночь – она уже наступила – становилась все темнее. Краски стекла, мало-помалу бледнея, совершенно потускнели. Можно было подумать, что страшный зверь погружался в темноту, которая вскоре стала непроницаемой. Освобожденный от страшного видения, но пугаясь окружавшей его темноты и не будучи в состоянии преодолеть своего страха, Габриэль приблизился к сестре и тихо проговорил:

– Сестрица, сестрица, ты спишь?

В ответ брат услыхал ровное и спокойное дыхание Селесты. Сделав над собой героическое усилие, ребенок замолчал. Закрыв руками лицо, в безумном страхе он зажмурил глаза, стараясь не видеть темноты. Так прошло полчаса. Вдруг до его слуха донесся глухой, неясный, странный шум. То будто слышались далекие раскаты грома, то лязг цепей, то заунывное пение псалмов детскими голосами, не имевшими в себе ничего земного. Эти голоса походили скорее на долгий крик страдания, чем на набожную молитву. Время от времени все смолкало. И среди этой глубокой тишины, которая сменяла шум, какой-то другой голос, страшный и грозный, могучий как гром, произнес странное слово: Вайдаббер[11].

Немного спустя, то же слово было повторено целым хором детских голосов. Но голоса их звучали так скорбно, как будто слово обжигало губы тех, которые его произносили. У Габриэля выступил на лбу холодный пот. Он повторил дрожащим голосом:

– Сестрица, ты спишь?

Селеста все не пробуждалась. Не в состоянии преодолеть себя, Габриэль бросился в объятия сестры с пронзительным криком:

– Слышишь, слышишь?

Селеста вскочила. Но от новых ужасов несчастные дети совершенно обезумели. Недостаток сна и пищи, события, следовавшие друг за другом со вчерашней ночи, – все страшно действовало на их слабый мозг. Почти в полусне, покорные какой-то тайной власти, они против воли пристально смотрели на то, от чего хотели бы скрыться, полные ужаса. Все ближе и ближе доносился гул детских голосов, слабый свет, сначала едва заметный, бледный, голубоватый, стал вырисовываться посредине деревянных стен.

Мало-помалу это слабое мерцание начало увеличиваться, округляясь, и все более и более светлеть. Достигнув двух или трех футов в окружности, оно не увеличивалось более. Сквозь это отверстие, до сих пор скрытое подвижной доской стены и заслоненное узким стеклом, слегка окрашенным лазурью и постепенно освещавшимся, Селеста и Габриэль увидели очень странное явление. Благодаря тому, что дети смотрели сквозь темное, тусклое стекло, им казалось, будто все происходило при лунном свете. Звуки, ослабленные стеклом, долетали до детей так же неявственно, как доходили краски. Они заметили обширную круглую комнату, по-видимому освещенную сверху через своды, так как не замечалось никакого другого света. Среди комнаты стоял скелет человека. Своими костлявыми засохшими пальцами держал он сверкающий серп. Черный шишак покрывал его череп. Из глубины его орбит исходил фосфорический свет. Он сидел на каком-то подобии лошади, голова которой исчезала под стальным шишаком, а тело было покрыто черной попоной.

– Братец, братец, – проговорила Селеста упавшим голоском, прижимаясь к Габриэлю, – это – Смерть!

– Боже, Боже мой, не оставь нас! – сказал ребенок, обхватив сестру руками, но вместе с тем не отрывая своих жадных и полных ужаса глаз от этой страшной картины.

Стенные картины таинственной комнаты, посредине которой стоял скелет, изображали кровавые события, взятые из Св. писания. Они были грубо, но смело написаны в виде фресок. То были изображения жертвы Авраама, смерти Олоферна, мученичества Маккавеев и т. д. Вдруг дальний хор, который слышали уже Селеста и Габриэль, запел снова заунывным тоном псалом Теодора Бэзы:

После каждой строфы псалма пение все приближалось. Часть стены с одной из картин в комнате со скелетом, беззвучно раскрылась. Две шеренги детей медленно подвигались вперед, с опущенными головами, с руками, скрещенными на груди. Мальчики и девочки были одеты в длинные, белые платья. Их развевающиеся волосы ниспадали на плечи. Лица у них были ужасающей худобы с землистыми щеками и впалыми глазами, с тусклым и неподвижным взглядом. Словом, все на их лицах носило отпечаток постоянного страдания. Голоса их не были серебристы и чисты, но пронзительны и отрывисты. Их можно было принять за шествие призраков, если б они не запели снова последний стих тоном глубокого отчаяния:

Пропев стих, дети опять смолкли. Когда Селеста и Габриэль услыхали это похоронное, замирающее пение и увидели эти бледные лица с потухшими взорами, им показалось, что перед ними призраки. Впечатление было тем сильнее, что эти несчастные существа были почти все одинаковых с ними лет. Дети стали в круг среди комнаты, бросая по сторонам мрачные, блуждающие взгляды. Появились два новых лица – мужчина высокого роста, в долгополой красной одежде, с длинными рукавами, и женщина, тоже высокого роста, также одетая в красное, с такой же суровой наружностью, величественная и с видом подвижницы. Это были дю Серр и его жена. При виде их дети пришли в ужас: колена их дрожали. Они с невыразимым страхом прижимались друг к дружке. Дю Серр приблизился к мальчикам, его жена направилась к девочкам. Они брали каждого ребенка за обе руки и всматривались в них долго-долго и молча.

Под упорным, пронизывающим взором стекольщика и его жены жертва казалась во власти какого-то болезненного внушения: она проявляла все признаки сильного возбуждения и судорожно вздрагивала. После нескольких минут испытания дю Серр и его жена говорили каждому ребенку: «Дух сегодня не посетит тебя». И они переходили к следующему ребенку. Добравшись до предпоследней жертвы в ряду мальчиков, дю Серр сказал ему: «Дух посетит тебя». И он дунул ему в лицо. Его жена обратилась с этими же словами к предпоследней из девочек. Она тоже дунула ей в лицо. Тогда все дети, за исключением мальчика и девочки, которых дю Серр и его жена держали за руки, пали на колени с криком: «Вайдаббер! Вайдаббер!» Оба избранника, на которых, по определению дю Серра, должен был снизойти дух, начали проявлять все признаки припадка падучей: их глаза раскрылись страшно широко, зрачки расширились, губы задрожали и пересохли.

– Дух нисходит! Дух нисходит! – проговорил дю Серр громовым голосом, обращаясь к молоденькой жертве, которую держал за руки.

– Дух... нисходит, – повторил ребенок глухим голоском, чувствуя уже легкую нервную дрожь.

– Что ты чувствуешь? Что ты чувствуешь? – спросил дю Серр, приближаясь к нему.

– Ох! Я чувствую, как дух меня давит... Он жжет меня... Тут, тут.

Ребенок, с диким взглядом, задыхаясь, с силой ударял себя кулачком в грудь. Голова его откинулась, щеки зарумянились. Девочка постепенно обнаруживала те же признаки, и жена жантильома-стекольщика повторяла:

– Дух нисходит! Дух нисходит!

Остальные дети, стоя на коленях и жадными глазами уставившись на товарищей, казалось, были близки к подобному же состоянию: одни дрожали, другие всхлипывали, на некоторых словно напал столбняк, иные ломали себе руки. И все тихо повторяли:

– Дух нисходит! Дух нисходит!

Дю Серр, внимательно следивший за ходом припадка у своей жертвы, которую он все держал за руку, наклонился к ребенку и еще раз дунул ему в лицо со словами:

– Дух будет говорить.

– Дух будет говорить! – повторил мальчик сдавленным голосом.

Он закрыл глаза, легкая пена появилась на его мертвенных губах, дыхание сделалось затруднительным, гортань его вспухла, и голос стал от этого свистящим и резким. Жертва оставалась на ногах, держа свои руки в руках дю Серра. Припадок, казалось, достиг высшей степени. После довольно продолжительного молчания, ребенок крикнул прерывающимся голосом, но все еще оставаясь с закрытыми глазами.

– Дух низошел! Он тут! Он возносит меня... Он открывает мне дверь в мир грез.

– Что ты видишь? Что ты видишь? – спросил его дю Серр.

– Я вижу семь золоченых подсвечников, а посреди кого-то похожего на сына человеческого. Он одет в длинное платье, он опоясан золотым поясом.

– Что ты еще видишь? – спросил дю Серр.

– Его голова и волосы белы, как снег. Его глаза кажутся огненными.

– Что ты еще видишь?

– Его ноги напоминают раскаленное железо, его голос равносилен шуму водопада.

– Что ты еще видишь?

– В правой руке держит он семь звезд. Изо рта его двигается шпага о двух остриях. Лицо его сияет, как солнце... Он говорит... Он говорит.

В это мгновение ребенок почувствовал такой приступ внутренней боли, что с силой откинулся назад. В припадке падучей, весь окоченев, он сделал попытку освободиться из рук дю Серра, но стекольщик с силой удержал его, крикнув:

– А дух-то! Что он говорит?

– Я еще не слышу, – ответил ребенок и, казалось, стал прислушиваться.

Вдруг он сделал скачок в сторону и вскричал, словно почувствовав жгучую боль:

– Он говорит!.. Он говорит!.. Его слова точно пламень и огонь... Они жгут меня... Вот здесь, все здесь, в сердце!

– Что изрекает дух? Что изрекает дух? – повторял дю Серр.

– Он говорит: «Я тот, кто живет, а я был мертв. Я первый и последний. Теперь же я живу целые века веков. Я владею ключами смерти и ада».

– Что еще говорит он?

– Он говорит мне: «Дитя мое, опиши события, которые ты видел, и те, которые совершаются, и те, которые наступят».

– Что еще говорит он?

– Он мне говорит: «Дитя мое, не бойся предстоящих страданий! Сатана бросит некоторых из вас в тюрьму, чтобы испытать вас, и вы будете страдать в продолжение десяти дней. Оставайтесь верны мне до гроба, и я вам дам венец жизни»...

Потом, словно обессиленный этим внутренним видением, этим бредом своего больного мозга, несчастный ребенок пошатнулся. Дю Серр посадил его у ног скелета, оставив на попечении своей жены, и обратился к молодой девочке, которая проявила те же признаки падучей.

– Что ты видишь? Что ты видишь? – спросил он ее.

– Я вижу, как солнце чернеет, как месяц становится кроваво-красным. Я вижу, как звезды небесные падают на землю наподобие зеленых фиг, спадающих с фигового дерева, потрясаемого большим ветром... Я слышу голос, возвещающий, что наступил день великого гнева Господня.