ПОРУЧЕНИЕ

– Мое дорогое дитя!– обратился ласково и торжественно Вилляр к Психее, сжимая обеими руками ее руки. – Вы можете спасти жизнь Флораку, вы можете вернуть ему свободу.

– Праведное Небо! Что вы говорите, сударь? – воскликнула Психея, и лицо ее вспыхнуло надеждой.

– Повторяю, вы можете спасти жизнь Флораку и навсегда приобрести признательность его матери, которая уже глубоко тронута тем, что вы сделали для ее сына, – прибавил маршал, имея свои причины прибегнуть к этой лжи. – Но это не все. Вы еще можете оказать королю услугу, какую ему никто не оказывал до сих пор. Выслушайте меня. Ясно: дикая ревность вызывает ярость Кавалье к Флораку, так как, говорят, обыкновенно он великодушен. Ясно: этот камизар все еще любит свою Изабеллу. Ведь известно, что любовь умирает вместе с ревностью.

– Это верно, – пробормотала взволнованным голосом Психея, ощущая, как в ее душе оживает неясное чувство ненависти к Изабелле.

Вилляр внимательно следил за Психеей, на лице которой отражались все впечатления. Он медленно и с ударением произнес следующие слова:

– Но не следует увлекаться. У Кавалье двойная выгода удерживать Флорака. Он ненавидит в нем и соперника, и одного из лучших капитанов королевских войск. Поэтому, если даже предположить, что пытки прекратятся, Флорак все-таки останется в плену: он им служит драгоценным залогом... К тому же война – дело жестокое. Мы должны истребить мятежников, нужно опять показать страшный пример. А в таком случае следует ждать страшной мести со стороны этих разбойников. Если Танкред останется в их руках, можно опасаться...

– Боже мой! Они его убьют, убьют! – воскликнула с отчаянием Психея.

– К несчастью, этого можно ожидать. Ну а если предположить, что камизары сложат оружие? Тогда король согласился бы даровать им прощение, под условием, конечно, освобождения пленных и главным образом Танкреда.

– Но эти бешеные никогда не согласятся сложить оружия. Если бы вы знали, сударь, каким фанатизмом они воодушевлены!

– Я чувствую, что потребуется чрезвычайная ловкость, чтобы добиться этого не силой оружия, а более верным средством – убеждением или, лучше сказать, обольщением... Участь камизаров в руках Кавалье, их главного вождя: стало быть, действовать надо только через него. Теперь предположите, что благодаря тому обольщению, о котором я намекнул, Кавалье забывает Изабеллу и сдается королю: разве Танкред тогда не свободен, а в Лангедоке не восстановится мир?

– Без сомнения, сударь. Но что же я-то могу сделать для великих государственных выгод?

Маршал был одно мгновение в нерешительности. Предложение, которое он хотел сделать Туанон, было крайне щекотливо. При его знании страстей и света маршалу нетрудно было догадаться, что привязанность молодой девушки к Танкреду очистила ее душу, возвысила ее мысли, а он должен был сделать ей столь позорное предложение. Между тем, чем больше обсуждал он свой замысел, тем сильнее убеждался, что только ей одной, может быть, удастся провести его планы умиротворения. Итак, призвав на помощь всю свою находчивость, которая не покидала его при переговорах в более затруднительных, но не более важных случаях, он мало-помалу придал своему лицу полное сострадания выражение, а своему голосу – отеческую снисходительность. Затем, зная, что лучшее средство уничтожить возражения – самому их высказать, он с грустным видом обратился к Психее:

– Дорогое дитя мое! Прежде чем доверить вам государственную тайну величайшей важности, о которой я часто и долго беседовал с королем, необходимо, чтобы вы поняли, что я обращаюсь не к прежней беспечной, сумасбродной Психее, которую мое предложение могло бы обидеть. Я обращаюсь к полной мужества женщине, которая своей благородной преданностью восстановила себя в глазах всех, – к женщине, имя которой почтенная мать Флорака произнесла с умилением и признательностью.

Глаза Туанон наполнились слезами. Маршал продолжал:

– Теперь я вам откровенно скажу, без обиняков, каким образом вы можете спасти целую область, возвратив свободу Флораку, и заслужить вечную признательность короля.

– Я, я? – воскликнула Туанон. – Но это, сударь, шутка!

– Нет ничего серьезнее. Вы сейчас поймете. Кавалье молод и честолюбив: он не устоит пред известными предложениями, если ему их ловко преподнесет человек положительный, преданный, который мог бы ему все сказать, не возбуждая подозрений... человек, который, главное, сам был бы крайне заинтересован в успехе... Ну, словом, я только вас одну вижу, дитя мое, подходящею под все эти условия... тем более что достаточно одного вашего вида, чтобы вызвать равнодушие Кавалье к Изабелле. А вы знаете: с того мгновенья, как этот камизар не будет более любить ту девушку, его ненависть к Флораку не будет иметь цели... Ну, скажем, если бы этот мужик влюбился в вас и вы бы могли довести его до изъявления покорности королю, Танкред спасен, и в Лангедоке восстановлен мир.

После минуты подавляющей неожиданности Психея, пораженная стыдом, закрыла лицо руками и послышались рыдания, которых она не могла подавить. Затем Вилляр услыхал следующие слова, произнесенные прерывающимся голосом:

– Боже мой, Боже мой, какое позорное предназначение! Разве я заслужила подобное оскорбление? Впрочем, да, мне-то, мне все можно предложить...

В этой скорби было столько искренности, что Вилляр был тронут. Чтобы успокоить Туанон и вместе добиться своего, он мягко заметил:

– Дитя мое, вы несправедливы! Вспомните: я ведь начал с того, что обращаюсь не к прежней Психее, а к теперешней женщине. Вы же сами умоляли меня спасти жизнь Флораку: а что же я делаю, давая вам необходимое средство к тому? Мало того: я, быть может, даю вам возможность свидеться с ним или, по крайней мере, приблизиться к нему, если вам сказали правду, что Кавалье повсюду таскает с собой Танкреда.

– Приблизиться к нему, сударь! – воскликнула Психея раздирающим голосом. – Но он-то, он, Танкред, что он обо мне подумает? Допустив даже, что, благодаря этому позору, мне удастся его спасти, он будет презирать меня, как последнюю из последних! Поставьте себя на место Флорака: скажите, сохранили ли бы вы для меня хоть каплю любви?

Вилляр открыл в этой женщине столько восторженности, такую жгучую потребность восстановить свою честь, какую встретишь только в самых благородных натурах, раз согрешивших. Решаясь причинить Психее страшную боль, ставя ее в необходимость принести для спасения Танкреда величайшую жертву, саму свою любовь, он продолжал:

– Знаю, мое бедное дитя: надо быть готовым ко всяким разочарованиям. Нередко трудно бывает исполнить великодушный, благородный долг, еще чаще получают за это жестокое возмездие. Но... ведь вы же просили меня спасти Флорака. Я вам предлагаю средство, которое кажется мне верным. Вам одной знать границы вашей преданности. Что-нибудь одно: или вы не лишитесь любви Танкреда, но он останется жертвой жесточайших пыток и, может быть, умрет, или же вы подвергнетесь возможности потерять его любовь, но он вам обязан будет жизнью и свободой. Я знаю, что обращаюсь к самому доблестному, бескорыстному сердцу, какое когда-либо знавал. Не стану говорить о признательности короля, если вам удастся, думая только о спасении Танкреда, избавить Лангедока от страшных бедствий, которые погубят его. Скажу только, что маркиза с тех пор, как потеряла своего сына, проводит дни в отчаянии и в слезах; и та, которая возвратит ей обожаемого сына...

– Довольно, сударь, довольно! – с живостью воскликнула Психея, осушая свои слезы. – Я все поняла. Жертва беспредельна, о, я это чувствую! Объяснить вам, что это мне будет стоить, невозможно... Но... словом... Я согласна. Я увижу Кавалье! Я последую вашим наставлениям, сделав над собой величайшее усилие.

– Меньшего я от вас и не ожидал! – воскликнул Вилляр, обнимая с чувством Психею. – Я был уверен, что буду понят. Ах, дитя мое, вы не в состоянии и предвидеть всего значения услуги, которую можете оказать королю, Франции.

– Я все-таки, сударь, должна признаться, – возразила Туанон с унынием, – боюсь не достигнуть успеха; боюсь, что не сумею победить или, скорее, скрыть ненависть, которую вызывает во мне палач Флорака – тот, который, быть может, накануне подвергал его страшным пыткам...

Потом, точно ужаснувшись этой мысли, она добавила:

– Но нет, нет! Вы сами видите, это невозможно. Для того чтобы Кавалье позабыл Изабеллу, чтобы он отнесся ко мне с кое-каким доверием, чтобы я, наконец, могла выведать у него то, что вам требуется, мне необходимо скрыть отвращение, которое он во мне вызывает... Что я говорю! Нужно, чтобы я с ним кокетничала... Ах, сударь, какое слово, какое слово, когда тут вопрос о пытке и смерти!.. Не кажется это вам кровавой насмешкой?

– Именно, дитя мое! Так как тут дело идет о столь важном вопросе, вы должны победить испытываемое вами чувство. Подумайте: ведь не бывало мести ужаснее вашей! Только кокетничая с ним, вы спасаете Танкреда: вы удалите его от женщины, которую он любит, – доведете его до измены своим братьям и затем вы оплатите все эти жертвы вашим презрением! И много ли нужно, чтобы всего этого достичь? Только показаться и позволить себя любить. Я не сомневаюсь, что, при вашей красоте, при всех ваших прелестях, Кавалье влюбится в вас до исступления. Любовь должна возбудить еще все надменные страсти этого простого, непосредственного человека. Малейшее слово, даже не нежное, а только благосклонное с вашей стороны, бросит его к вашим ногам.

– Но как добраться до этого человека, не возбудив его подозрений? – нерешительно проговорила Туанон.

– Я об этом подумал. Дело идет о смелом ударе, а вы – решительны. Кавалье и его войска занимают вершину Севен, где он почти всем распоряжается. Вы возьмете тут коляску и верного человека. Бавиль даст точные сведения, как вам попасть в руки к людям Кавалье, передовые посты которых простираются до долины. Очутившись же в его присутствии, вы будете думать о Танкреде и о спасении его.

– Но вы забыли, что Кавалье меня знает, – сказала Туанон. – Когда я и Табуро были взяты в плен камизарами, я его видела.

– Так что ж! Ваша неволя, ваше бегство могут только возбудить его любопытство. Вы скажете ему, что, прибыв в Монпелье, пожелали отправиться в Лион, а оттуда в Париж через Руэрг, но что случай снова бросил вас в его руки. Вы назоветесь чужим именем, станете графиней де Нерваль, вдовой, свободно располагающей своей рукой.

– Ах, сколько лжи, сколько низостей! – проговорила глухо Психея.

– Но спасти Танкреда, получить благословение его матери, заслужить признательность короля...

– Да хранит меня Бог! – сказала Туанон с горечью и прибавила: – Ваше превосходительство, я следую вашим приказаниям.

– Сегодня вечером вы их получите: сейчас же поговорю с Бавилем. Вы останетесь здесь, чтобы отвлечь всякое подозрение. Раз ваши сборы будут закончены, я вам дам последние наставления. Ну-ка, побольше смелости, дитя мое! Пойдите отдохните от всех этих треволнений – и надейтесь!

ПРОЩАНИЕ

Пока Психея вела тайные переговоры с Вилляром, Табуро оставался в приемной, где находился Гастон де Меркёр и многие из дворян и офицеров маршала. Паж затаил злобу к Психее и жаждал помучить Табуро, высокомерие и развязность которого не пришлись ему по вкусу. С чутьем злого шутника, Гастон догадался, что, несмотря на беспечность, которую Табуро на себя напускал, нетрудно его уколоть, коснувшись больного места.

Когда Клод вошел в приемную, паж окинул товарищей лукавым взглядом и, приблизившись к чичисбею, проговорил льстивым, слащавым голосом, смиренно опустив глаза:

– Сударь, я только что позволил себе в разговоре с вами немного погорячиться. Простите, пожалуйста, виной моя молодость.

Тронутый Клод дружески протянул ему руку и сказал с забавной напыщенностью:

– Перестаньте обращаться со мной, как со старикашкой. Черт возьми, между молодыми людьми нашего возраста можно допустить насмешливую учтивость. Но я помирюсь и сам, только на следующем условии: вы придете поужинать ко мне, на улицу Сент-Авуа, хотя вы и ужинаете только у людей, с которыми знакомы.

– Г. Табуро, вы слишком любезны! – проговорил паж с притворной вежливостью, полной лицемерия и насмешливости. – Не забуду вашего драгоценного приглашения. Вот, друзья мои, – прибавил он, опустив свою руку на плечо Табуро и повернувшись к окружающим, – объявляю вам, что считаю этого господина за человека самого добродетельного, самого непорочного во всем французском королевстве, во всем христианском мире!

Все присутствующие почтительно поклонились Клоду, который, немного удивленный этим преувеличением, начал подозревать, что тут кроется какая-нибудь проказа. Но финансисту не впервые было отвечать на язвительные насмешки царедворцев презрением. Он весело ответил, опустив, в свою очередь, свою толстую руку на плечо пажа:

– А я, господа, объявляю вам, что считаю этого наглеца за самую хитрую обезьяну всего королевства Франции и даже всего христианского мира.

Меркёр сделал легкое движение, чтобы освободить свое плечо из-под лапы чичисбея и возразил с плохо скрываемым презрением:

– Если я, сударь, объявляю вас самым добродетельным и непорочным человеком всего христианского мира, так это потому, что по мне рыцарь Печального Образа, который целомудренно пылал к Дульцинее, и пастухи Ракана, которые не менее целомудренно пылали к своим Филисам, – отменные распутники, поганые развратники, в сравнении с вами, г. Туртеро[38]... г. Табуро, хотел я сказать.

– А я, – возразил Клод, – считаю вас самой хитрой обезьяной всего христианского мира потому, что когда вы передаете любовную записочку от вашего господина с целью отвлечь мужа в другую сторону, в то время, как ваш господин ухаживает за его женой, нет человека наглее вас, сударь, в вашей оранжевой ливрее с красными галунами.

Делая ударение на словах «господин» и «ливрея», Клод знал, что заденет пажа за живое: раболепие, которому подвергались молодые дворянчики, поступая в дома вельмож, составляло одно из неудобств их подначального положения.

Гастон покраснел с досады и гордо ответил:

– Те, которые говорят «мой господин», начиная от благородного пажа до вельможи, обращающегося к королю, могут, в свою очередь, сказать «лакей», говоря о мужике-мещанине.

– Ну мы, мужики-мещане, не совсем-то еще лакеи! – заметил Клод, хохоча во все горло. – Правда, наши дети лишаются права с пятнадцатилетнего возраста говорить «мой господин», когда речь идет о вельможе, зато они не носят ливреи и в наших каретах занимают передние места, а не сидят на запятках[39].

Табуро задел этими словами придворных маршальского дома.

Один из них, Сен-Пьер, главный конюший Вилляра, человек смелый и крайне вспыльчивый, приподнялся и сдвинув брови, запальчиво сказал Клоду.

– Вот как, г. Туртеро! Вместо того чтобы нежно ворковать, вы, кажется, собираетесь клюнуть? Но в таком случае знайте, черт возьми, что на одного голубя тут найдется десять коршунов! Поняли?

– Сен-Пьер! – воскликнул Гастон, становясь между ним и Клодом. – Во имя Неба, ни слова более! Позвольте мне ответить г-ну Табуро. Мы шутим, я нападаю, он защищается; мы должны быть при равном оружии.

Потом он сказал, повернувшись к чичисбею, который спокойно смотрел на него, вовсе не смущенный гневом Сен-Пьер а:

– Вы говорите о прислуживании, а, ей-Богу, оно вам не чуждо. Вы заявляете себя покорным слугой не какого-нибудь князя или короля, а скакуньи, которую всего год тому назад всякий за один червонец имел право освистать.

Табуро почувствовал удар, но заметил с притворной веселостью:

– Эх, черт возьми! Не всякий похвастает подобной возлюбленной!

Гастон победоносно улыбнулся: он достиг цели своей мести.

– Подобной возлюбленной! – повторил он. – Вот как! Господа, будьте судьями. Безумная страсть Психеи к Флораку – вещь достаточно известная. Сам маркиз забавлял нас целую зиму, показывая за ужином безутешные письма этой танцовщицы, которая сильно смахивала, впрочем, на кающуюся Магдалину...

– Если Флорак это сделал, он негодяй! – воскликнул Клод.

– Тише! – прошипел паж, приложив указательный палец к губам с невозмутимым хладнокровием. – Ведь Флорак-дворянин, а вы – буржуа и оскорбляете его. Биться с вами он не может: вы принуждаете его, следовательно, вам...

Гастон нахально и выразительно сделал внушительное движение своей правой ладонью.

В это мгновение дверь гостиной отворилась, и появился маршал. Обращаясь к Клоду, раздражение которого он не замечал, Вилляр проговорил:

– Любезный г. Табуро! Не угодно ли вам подойти к нашему другу? Она хочет сказать вам несколько слов.

Клод последовал за маршалом, оставив пажа и жантильомов весьма довольными потехой. Чичисбей вошел в кабинет маршала.

– Психея там, – промолвил Вилляр, указывая на дверь. – О, у нас много нового! Это – неожиданное счастье. Она хочет поговорить с вами, а я должен немедленно отправить гонца к королю.

По знаку Вилляра Табуро вошел в комнату, где его ожидала Туанон.

Табуро не владел собой. Оскорбления пажа принесли свои плоды. Клод был от природы добр и способен на великодушные порывы, но, как и большинство людей, его возмущала мысль очутиться в положении человека, поднятого на смех. К тому же его любовь к Психее была скорее подавлена и скрыта, чем потушена. Жестокие насмешки Гастона насчет Флорака возбудили ревность чичисбея. Теперь Клод видел в своей преданности только одну смешную сторону: он станет посмешищем всего Парижа! Два самых злых советника человечества, ревность и оскорбленная гордость, приводили несчастного в отчаяние.

Туанон, занятая только что принятым решением, не заметила сначала ни расстроенного лица Клода, ни его взбешенного вида. Она вскочила и, вся в слезах бросившись в его объятия, сказала подавленным голосом:

– О, мой друг, мой единственный друг! Боже мой, если б вы знали, чего от меня требуют! Во имя Неба, не покидайте вашей бедной Психеи!

Клод безжалостно, грубо оттолкнул Туанон и, освобождаясь из ее объятий, проговорил голосом, дрожавшим еще от гнева:

– Да, да, я поступил как ваш друг, и, клянусь, благодаря этому, сыграл прекрасную роль.

В словах Клода было столько презрения, что бедная женщина задрожала, быстро отступила и воскликнула:

– Господи, что с вами, мой друг?

– Что со мной? – закричал он, дав наконец волю своему возмущению. – Что со мной? Со мной то, что я – дурак, простофиля. И как я мог попасться таким олухом в ваши сети? Да, я настоящий дурак, коли поддался вашим слащавым и лицемерным ужимкам, вашим крокодиловым слезам, коли согласился сообща с вами рыскать по свету, словно женолюбивый Меркурий, как говорится!

Пораженная неожиданной переменой в Танкреде, Психея окаменела. Подавленная этим новым ударом, она почти бессознательно проговорила:

– Но в чем же я вас обманула? В чем мое лицемерие? Господи! Разве я что-нибудь скрыла от вас, предложив сопровождать меня?

– О, конечно, вы от меня, черт возьми, ничего не скрыли. Вы – сама откровенность! Это для меня, олуха царя небесного, была еще слишком большая честь быть приставленным при барышне в качестве чичисбея, снизойти до положения, от которого отказался бы последний из фокусников. И это затем, чтобы пуститься в погоню за каким-то наглым, праздношатающимся маркизом, которого теперь, слава Богу, камизары подвергают жестоким пыткам. Да, из глубины души я взываю: да здравствуют камизары!

Гнев Табуро был так забавен, что Туанон усомнилась в его искренности. Привыкшая к добродушию своего чичисбея, зная, что несколькими ласковыми словами его можно смягчить, она хотела взять его за руку. Но Табуро оттолкнул ее с презрением и проговорил:

– Бесспорно, моя красавица, ваша обольстительность непреодолима, но теперь уже поздно!..

При этом новом оскорблении Психея побледнела, как смерть. Она слишком искренно любила Табуро, слишком многим была ему обязана, чтобы его упрек в двоедушии не уколол ее в самое сердце. И она ответила ему мягко, с грустным достоинством:

– Мой друг, я, надо полагать, вижу вас сегодня в последний раз. Да, я называю вас другом; ведь если вы по отношению ко мне выказали себя благороднейшим из людей, то я чувствую себя, в силу моей признательности, моего уважения к вам, достойной всех принесенных вами мне жертв.

– Бесконечно польщен, сударыня! Без сомнения, это делает мне величайшую честь, – ответил Клод с горькой насмешкой.

– Увы, я не в состоянии была лучше выразить своих чувств к вам! – проговорила Психея, которую душили слезы. – Но так как мои слова вас раздражают, перестанем говорить об этом. Хотя и скрытые, мои чувства к вам будут не менее глубоки и не менее нежны. Умоляю вас в последний раз, выслушайте меня.

– В последний раз! О да, без сомнения, в последний раз, конечно, в наипоследний раз! – воскликнул Клод, нетерпеливо топнув ногой. – С меня по уши довольно той роли, которую мне приходилось играть при вас.

– Я собираюсь принять очень важное решение. Оно так значительно, что я могу, я обязана вам его доверить, – сказала Психея и в нескольких словах передала Клоду сделанное ей Вилляром предложение.

По мере того как Туанон говорила, с лица Табуро исчезало выражение гнева и преувеличенного презрения; оно заменялось то удивлением, то жалостью, то негодованием. Когда Психея замолчала, он воскликнул:

– Но, несчастная, вы окончательно себя губите! Но вы не знаете, на какого рода ремесло вас обрекают? Ведь тут и ангел не выйдет чистым.

– Я могу спасти Танкреда, – отвечала Туанон.

При этих словах в душе Клода сначала вспыхнула вся ярость, но вскоре он позабыл свой гнев, стараясь проникнуть в глубину страсти, которая казалась ему непостижимой. Иначе и быть не могло. Очень мало душ, способных понять, что любовь в состоянии возвыситься до этого выспреннего постоянства, до этой слепой, граничащей с помешательством, преданности, которая, примененная к вере, создает мучеников и святых. Заурядный человек думает, что внушаемая нами любовь равносильна нашему собственному чувству. Это грубая ошибка. Обыкновенно следует извинять людям, которых страстно любят и которые в ответ мало или совсем не любят: они почти всегда неповинны в вызываемом ими восторженном чувстве. Когда страсть, как вера, становится навязчивой мыслью, она воспламеняется, достигая сверхчеловеческих пределов, недоступных пониманию толпы. Умеренно верующим, равнодушным или безбожникам твердость св. Лаврентия[40] всегда будет казаться преувеличенной, безумной, нелепой. Можно подумать, что одно из ужасных условий любовного или религиозного фанатизма – не ждать себе награды на земле. Это верно: одна жертва вызывает другую; прошедшее обязывает будущее; чем более жертвуешь собой, тем сильнее хочется еще жертвовать. Со все возрастающим пылом привязываешься к своей роковой задаче. Чем больше страданий, тем больше надежд, что они скоро прекратятся; забываешь пройденный путь, потому что конец кажется близким.

Ограниченный ум Табуро разделял, конечно, общие предрассудки. Одно мгновение, еще под впечатлением гадких шуток пажа, не будучи в состоянии понять Психею, он чуть ли не приписал ее смелую решимость каким-то низким, скрытным побуждениям. Но вскоре его хорошие задатки восторжествовали: он увидел в Туанон только безумную, болезнь которой неизлечима. Твердо решившись покинуть Психею, усталый от всех перенесенных им лишений и опасностей, стыдясь собственных оказанных ей услуг, но сохранив еще остаток привязанности, он не мог сдержать чувства жалости при виде такой сильной и безропотной страсти: у него не хватало силы покинуть Психею под впечатлением гнева и презрения.

Психея сидела в кресле, свесив голову на грудь. Ее руки вяло ниспадали на ручки кресла, большие глаза, неподвижные, полные слез, уставились в потолок, сквозь полуоткрытый пурпурный рот вырывалось сдавленное дыхание. Несколько мгновений Табуро молча созерцал эту душераздирающую картину. Туанон была одна на свете, без друзей, без опоры, всеми презираемая, даже теми, которые пользовались ею для своих целей, пожалуй, и тем, для которого она возвышалась до героизма. Сердце доброго чичисбея разрывалось на части, но ему и в голову не приходило сопровождать Туанон в этой новой поездке. Отчасти он находился еще под впечатлением насмешек Гастона, отчасти же ему казалось, что, принимая участие в планах Психеи, он примет на себя крайне опасную роль. Табуро тем более жалел о своих грубых словах, что не видел никакой возможности ни изгладить их, ни извинить. Весь смущенный, приблизился он к Туанон и проговорил изменившимся голосом:

– По совести, Психея, нам невозможно так расстаться...

При этих словах, в которых сквозила нежность, Туанон быстро приподняла голову и, сложив руки, радостно воскликнула:

– Мой друг, вы, значит, мне прощаете?

– Вам простить! Что простить, Господи? Бедное дитя!

– Я не знаю... За невольно причиненные вам неприятности... Не будь их, я уверена, вы, всегда такой добрый, не были бы так жестоки и несправедливы ко мне.

– Не будем больше об этом говорить. Я должен у вас просить прощения. Я обошелся с вами жестоко в ту минуту, когда вам больше всего нужна была бодрость, ваша вера в благородство вашего чувства, чтобы дерзнуть на предприятие, которое вы замышляете. Но я ведь знаю: мои слова не помогут. Мне знакома ваша восторженность. Да хранит вас Господь! Вы невменяемы, но, в конце концов, у вас благородное, великодушное сердце. И разве не чудо, что после той жизни, которую вы вели, вы – такая, как есть? Бедное дитя! Но к чему обо всем этом говорить? Только тяжелее будет прощание...

Слишком гордая, слишком совестливая, не желая дать Клоду повод подумать, что она намерена удержать его, Психея промолвила прерывающимся голосом:

Мне остается, мой друг, попросить у вас последней услуги. Король и директор театра так щедро вознаградили то, что когда-то называли талантом Психеи, что я смогла отдать на хранение нотариусу Дюнону 50000 экю. Вот это маленькое состоянье я хочу оставить после меня моему старому учителю танцев.

– Знаю, знаю, – ответил Клод. – Вы забываете, что до вашего отъезда из Парижа я привел в порядок все ваши дела. Между мною и Дюпоном условлено, что я вам дам деньги, в которых вы будете нуждаться во время поездки, а он их возвратит моему управляющему по вашей записке.

– Чтобы довести до конца задуманное предприятие, мне необходимы деньги, – сказала Психея и после минутного молчания прибавила, краснея от стыда: