Очнувшись, Соня увидела возле своей постели врача. Вернее, человека, который в этот момент ей делал укол, из чего она сделала вывод, что это — врач.
      Она — больна?
      В доме было шумно. Шум доносился снизу, из гостиной.
      У них — гости?
      На ее вопросы врач ответил, что она здорова, но у нее был обморок, и что внизу в гостиной шумит полиция.
      Она все вспомнила.
      Она встала, несмотря на протесты врача, и тяжело, преодолевая головокружение, спустилась вниз.
      Ее муж сидел бледный в окружении трех полицейских, которые наперебой задавали ему вопросы, и еще один осторожно шарил по дому, аккуратно ставя вещи на места и легко прикрывая дверцы. Увидев Соню, Пьер слабо улыбнулся ей и хотел было встать, но остался сидеть на месте, остановленный жестом полицейского.
      Поодаль, не принимая ни в чем участия, сидели Максим и Реми, молча следя за происходящим. Максим рванулся к ней, но тут же сел, притянутый Реми за рукав.
      Вместо него к Соне подошел один из полицейских. У него было участливое выражение лица.
      На некоторое время гул утих, взгляды устремились на нее, но почти сразу же жужжание голосов возобновилось.
      Все, что ей удалось понять, это то, что полицию вызвал Максим, охваченный беспокойством за нее; что тело ее отца (а это было действительно тело ее отца, Пьер опознал его) уже отправлено в морг; и что ее муж находится под подозрением, несмотря на то что на все вопросы полицейских Пьер качал растерянно головой и повторял, что он ничего не знает и ничего не понимает.
      — Что вы делали в саду? Почему вы выбежали босиком в сад и хотели перелезть через ограду? Что вас испугало? — спрашивал ее полицейский.
      Соня не могла толком объяснить. Она увидела кого-то в саду. Кого? Она не знает. Был ли это Пьер? Она не разглядела. Почему она сбежала? Ей стало страшно. Почему? Потому что у нее нервы на пределе… Потому что она уже видела раньше какого-то человека в саду… Она не знает кого… Да, она говорила мужу, но он это не принял всерьез… Он над ней посмеялся… Так все-таки был ли это ее муж? Наверное… Ей показалось на мгновенье… Потом он вошел в дом… Он ее звал… Ей стало страшно… Кто вошел в дом? Ее муж. Так почему она испугалась?
      Потому что он был в саду? Да, наверное, поэтому. Это было так странно…
      Непонятно, что он делал в темном саду и почему смотрел на нее из кустов, прячась… Он не откликнулся, когда она его позвала из окна… Значит, тот, кто был в саду, знал, что вы его увидели? Да. Хотя в доме было темно, но Пьер мог ее разглядеть в окне, и он ее слышал… Значит, в саду был ее муж?.. Она не может сказать. Может быть… Может быть, Пьер…
      Полицейский, казалось, обалдел от этой путаницы.
      Посовещавшись с коллегами, они объединили обе группы, и теперь и Соня и Пьер сидели вместе в окружении черных мундиров.
      — Что вы делали в саду? — спрашивали они Пьера.
      — Я там не был, — отвечал тот.
      — А где вы были?
      — В гараже.
      — Что вы делали в гараже?
      — Мне показалось сегодня, что у меня в моторе странный шум. Вот я и смотрел.
      — А кто был в саду?
      — Я не знаю.
      — Кто был в саду, Соня?
      — Я… я не знаю.
      — Вы сказали, что узнали своего мужа.
      — Кажется… Я не уверена… Я не знаю.
      — Кто вошел в дом?
      — Пьер.
      — Вы сказали, что человек из сада пробирался к входной двери?
      — Да…
      — И вошел в дом?
      — Да…
      — И это был ваш муж?
      — Да… — Значит, это он был в саду?
      — Наверное…
      — Что вы там делали, господин Мишле?
      — Я там не был. Я был в гараже.
      — Вы уверены, что в дом вошел ваш муж? Это не мог быть кто-то другой?
      — Это был Пьер. Он открыл дверь своим ключом. И я слышала его голос.
      — Вы уверены, что в тот момент, когда вы увидели человека в саду, ваш муж уже приехал домой?
      — Да. Свет из гаража падал на газон…
      — Значит, в саду мог быть ваш муж?
      — Мог.
      — Человек был примерно какого роста?
      — Не знаю… Я не успела рассмотреть… Сверху не очень понятно…
      — Но это мог быть ваш муж?
      — Мог…
      — Во всяком случае, вы не заметили ничего такого в этом человеке, что бы могло свидетельствовать о том, что это не ваш муж?
      — Я не поняла ваш вопрос…
      — Вы не заметили, что, например, человек в саду был намного меньше ростом вашего мужа, или намного толще его, или, допустим, в очках?
      — Нет.
      — Значит, это мог быть господин Мишле?
      — Да.
      — Вы были в саду, господин Мишле?
      — Нет, я же вам сказал!
      — Ваша жена вас звала. Почему вы не откликнулись?
      — Я не слышал.
      — Не слышали?
      — В машине работал мотор. А я находился возле машины.
      — С каким намерением вы вошли в дом?
      — Бог мой, этой мой дом, я имею право туда войти без всяких особых намерений!
      — Вы звали вашу жену?
      — Да.
      — Откуда вы знали, что ваша жена дома, если в доме было темно?
      — Я думал, что ее нет…
      — Так почему же вы ее звали тогда? Вы знали, что она дома, потому что это вы были в саду и слышали…
      — Дайте мне договорить… Я думал, что ее нет, но удивился — это было так странно… И я ее позвал на всякий случай.
      — Она откликнулась?
      — Нет.
      — Но вы продолжали ее звать? Вы были уверены, что она дома!
      — Я увидел в гостиной на полу ее куртку и туфли, когда зажег свет… И потом, у меня было такое чувство… Чувство ее присутствия.
      — Она откликнулась на этот раз?
      — Нет.
      — Вы ее больше не звали?
      — Я услышал какой-то звон… Она что-то уронила. Я ее снова позвал, она не ответила… Мне это показалось странным, я думал, что-то случилось, нехорошее что-то, или что в дом кто-то забрался… я был очень обеспокоен и решил подняться наверх, чтобы посмотреть, что там происходит… А она стала убегать от меня.
      — Что вы делали в субботу, в день, когда снималась последняя сцена с месье Дором, с одиннадцати до пятнадцати часов?
      — Искал подарок моей жене… на ярмарках…
      — Нашли?
      — Нет.
      — Вы можете указать кого-нибудь, кто может подтвердить, что вас видели на этих ярмарках?
      — Не знаю… Я ничего не купил, так просто бродил, время еще есть до ее дня рождения…
      — Вы убили вашего тестя?
      — Нет!!!
      — Зачем вы закопали тело месье Дора в саду?
      — Вы сошли с ума. Я требую адвоката.
      Это безумие продолжалось еще некоторое время до тех пор, пока полицейский, осматривавший дом, не протянул без слов кинжал из коллекции Пьера.
      Воцарилась полная тишина. Реми приблизился, чтобы получше разглядеть заинтересовавший полицию предмет. Затем полицейские поднялись, тихо перекинулись двумя словами между собой, Реми что-то спросил, ему что-то ответили, и они направились к выходу, сообщив Соне, что ее муж задержан до прояснения некоторых обстоятельств.
      Они покинули дом, уведя потерянного и обессиленного Пьера.
      Врач, смерив еще раз Сонино давление и велев ей не волноваться и пить успокоительные средства, также оставил их.
      В доме стало неожиданно и пронзительно тихо. Включенные повсюду светильники заливали желтым неестественным светом опустевшее пространство гостиной, словно сцену, с которой ушли актеры.
      Соня устремила взгляд на оставшихся сидеть в углу гостиной Реми и Максима. Они оба встали, чувствуя неловкость, и подошли поближе к ней, не зная, что сказать, искать ли слова утешения и поддержки или уж лучше промолчать, чтобы не сфальшивить.
      Соня тоже молчала. Ее лицо, казалось, осунулось, ее карие глаза, оттененные черно-синими тенями, сделались особенно большими; ее смуглая кожа была столь бледной, что казалась пергаментно-желтой, и ее обычно свежие, розовые губы побелели и потрескались, словно их обметало сухой коркой. И, глядя на нее, Максим вдруг понял, что он ее любит. И от этого ему сделалось еще хуже.
      — Постарайтесь не расстраиваться так сильно, — зажурчал Реми, беря Сонину холодную ладонь, — я не хочу вас обманывать, ситуация не очень благоприятна для вашего мужа, но пока что все на уровне гипотез, предположений.
      Надо подождать экспертиз, тогда можно будет уже о чем-то судить… Соня кивнула.
      — Я позвоню вам завтра, как только у меня будут новости, — говорил Реми, — я все разузнаю и сразу же вам позвоню… У вас есть адвокат?
      Соня снова кивнула.
      — Вы с ним свяжетесь, я думаю? Еще один кивок.
      — Если хотите, я вам найду лучшего адвоката, и сам посмотрю, что можно сделать… Мне нужно все это обдумать.
      — Не беспокойтесь, — сказала Соня. — Спасибо.
      — Не буду вас больше утомлять… Вам надо отдохнуть… — бормотал Реми, продвигаясь к выходу. — Максим, вы едете домой?
      Максим, так и не произнесший ни слова за все это время, смотрел на Соню. Соня глянула на него и прикрыла глаза.
      — Он едет, — сказала она устало, — спокойной ночи.
      — Может быть… — начал Максим, — мне лучше тебя не оставлять одну?
      — Не беспокойся.
      Его больно царапнул этот ответ. Ну что ж, рассудил он, выходя из ее дверей, раз она так — пусть. Навязываться он не будет. В конце концов он ей предложил просто поддержку, чтобы не оставлять ее в такой момент в одиночестве.
      Если она не нуждается в поддержке — тем лучше для нее. Тем лучше для него. Он может со спокойной совестью возвращаться домой. Да, именно домой, в Москву.

      Печаль была цвета кофе, цвета Сониных глаз, — единственной краской на бесцветном полотне времени — время зависло в пространстве, и стрелки лишились циферблата, прокручиваясь бешено и бессмысленно в безнадежной пустоте — пустоту плотно штриховал бесконечный дождь беспросветной поздней осени; осень монотонно шелестела мокрыми шинами, мертвыми листьями и дождем, и только одна пронзительная нота выбивалась звуком и цветом не в лад: нота печали. Печаль была цвета кофе, цвета Сониных глаз…
      К окну льнуло холодное дождливое утро, словно надеялось пригреться у человеческого жилья. Максима знобило, тело болело, посасывало в области сердца и в области души. Вылезать из постели не хотелось, но было нужно: его вызывали в полицию для дачи показаний.
      Он спустил ноги на пол. Который раз за эти две недели в Париже он вставал, разбитый поздним сном, вялый и уже с утра усталый, — это он, приучивший себя вставать легко и рано, с гимнастикой и песенкой под душем; это в Париже, который предполагался быть праздником.
      Оказалось, что праздник, по крайней мере, его личный, — остался в Москве. В Москве, где, будучи красивым мужиком и известным режиссером, он привык, что жизнь вертелась вокруг него, а он представляет ее центр — центр внимания, восхищения, поклонения, обожания и женской борьбы за его блистательную режиссерско-мужскую персону. И он эту обременительную миссию выполняет с достоинством и без заносчивости, умея приветливо привечать всех, кто попадал в его орбиту, щедро раздавая улыбки, нежные взгляды, интервью и автографы.
      Все было не так здесь, во Франции, — он не был центром, он не был известным режиссером — вернее, был, конечно, но где-то лишь на периферии сознания окружающих. Этот факт не ставил его в центр внимания, и его мужские достоинства оставались без должной оценки и применения. Во Франции он оказался рядовым персонажем — если и не массовка, то так, на вторых ролях.
      Это было непривычно и неприятно.
      Он чувствовал себя одиноким, ненужным, лишним.
      Он чувствовал в себе тоскливую пустоту в том месте, которое должна была занять любовь.
      Он чувствовал себя неуверенно-раздраженно, словно актер, который взялся играть неподходящую ему роль.
      И еще он чувствовал страх. Он не испытывал его до сих пор — ни тогда, когда на него мчалась машина, ни в первый раз, ни во второй; ни тогда, когда он осознал, что кто-то имеет миленькое намерение его убить; — ему стало страшно именно теперь, когда было найдено полуразложившееся тело Арно, с такой наглой жестокостью закопанное в саду его дочери. Вот теперь у него появилось такое чувство, словно он заглянул в лицо убийце. Ему даже казалось, что он мог бы его узнать. Стоило только удержать в воображении чуть-чуть подольше это лицо — и он его узнает. Что-то ему смутно виделось, что-то ему грезилось, что-то ему нашептывалось… Это было странное ощущение, и, несомненно, ложное, он бы не смог выразить, что там варит ему интуиция, и все же…
      И все же — глупости все это. Кажется, он заболел.
      Вместо обычного душа он предписал себе горячую ванну, в которую погрузился по нос, пытаясь, впрочем, без всякого успеха, что-нибудь понять.
      Из ванны он вышел ничего не понявший, но твердо решивший: «Домой. В Москву. И ничего не хочу понимать. Даже вникать ни во что не хочу. И участвовать — тоже. В Москву».
      Он позвонил в Аэрофлот. Девочки предложили подъехать, пообещав ему билет на послезавтра.
      Послезавтра он будет дома.
      Вернувшись из полиции, он обнаружил у подъезда нескольких журналистов.
      «Что вы думаете об убийстве вашего родственника?» «Правда ли, что вы являетесь наследником туалетного столика, принадлежащего королеве Ла Гранд Катрин?» «Не собираетесь ли поставить фильм по этой истории?» — совали они ему микрофоны в рот.
      — Я не говорю по-французски, — отвел Максим от своего лица микрофоны, — извините, господа.
      Дома он крепко запер двери — от журналистов всего можно ожидать — и позвонил Вадиму, чтобы сообщить о дате отъезда. Сильви даже не позвала мужа к телефону. «Он так устал, у него депрессия, он плохо себя чувствует, провел бессонную ночь, — проворковала она в трубку, — он спит, я ему непременно все передам…»
      Ну и хорошо, пускай спит. Максима больше не интересовал ни сценарий, ни совместный фильм, ни тем более проблемы Вадима.
      Он набрал номер Реми.
      Детектив, казалось, огорчился, узнав, что Максим покидает Париж.
      «Единственный, кому до меня есть дело, — подумал Максим. — Не родственник, не женщина, не поклонник моего таланта — детектив, с которым у меня ничего общего…»
      — Может, заскочите ко мне, если время позволяет, — тепло сказал ему Максим. — Новости расскажете. У вас ведь есть?
      — Так, чуточку.
      — Ну вот и расскажете «чуточку». Поужинаем вместе… Идет?
      — Я перезвоню, — сказал Реми. — Если смогу — то с удовольствием.
      Покинув Аэрофлот, Максим пошел по Елисейским полям, вдыхая, вбирая на прощание воздух Парижа.
      Теперь, когда у него лежал в кармане билет, груз забот и печалей как бы отодвинулся, отступил, словно билет в Москву образовал между ним и всеми событиями некую дистанцию, если еще не в пространстве, то в ощущениях. Даже боль от страшной дядиной смерти притихла, притупилась. Хотя бы настолько, что сейчас, впервые со дня своего приезда, он по-настоящему залюбовался Парижем.
      Нарядный, как рождественская игрушка, этот город был полон ленивой неспешности, праздничной праздности; улицы и кафе были заполнены неторопливым народом, врастяжку смакующим Париж. Это было как теплая утренняя нега, как расторопный поднос в постель, и кофе с горько-терпкой, будоражащей ноздри поземкой седого парка на черной обжигающей поверхности, и — обещанием удачи — сдобный, чуть сладкий дух горячих круассанов… Это было как вечерний бокал красного вина, в котором плещет, разбивая рубиновые грани, свеча, и капля сползает по тонкой ножке, и, бледнея, медленно впитывается в розовую скатерть, и ты перекатываешь и греешь во рту терпкий глоток, вчувствоваясь в весь его букет, во все оттенки вкуса и запаха, и потом проглатываешь, слушая, как он медленно втекает в тебя, оживляя и снимая усталость…
      Так Париж втекал в вены чистой энергией стройных архитектурных линий, всегда праздничной палитрой витрин, кафе, цветов, налетающей с ветром старой песенкой Ива Монтана, которую играет на аккордеоне мальчик, обходя кафе…
      Максим не много путешествовал: видел Германию и Штаты; но уже знал, уже чувствовал, что Париж — это пространство, на редкость успешно гармонизированное человеком и не имеющее себе равных на земле.
      До свидания, Париж. Надеюсь, мы с тобой еще встретимся. В других, лучших обстоятельствах…
      На автоответчике Максим нашел послание. Он нажал кнопку. Ровный Сонин голос говорил: «Похороны должны состояться в понедельник, время и место уточню позже…»
      У Максима было такое чувство, что он получил оплеуху. Он покраснел — хорошо, никто не видит! — и сел на стул.
      Как же он не подумал? Как он мог забыть, не сообразить, не учесть, не понять — что должны еще быть похороны и что он не может на них не присутствовать?! Как он мог, эгоист несчастный, приготовиться сбежать, словно прыщавый мальчишка с комплексами неполноценности? Не любят его здесь, видите ли! Стыд какой.
      Еще остался последний долг перед дядей.
      Как жаль, что последний.
      Он снова шел по Елисейским полям — на этот раз, чтобы переоформить билет. Париж потерял свое обаяние, померк, закрылся. Это был просто шумный и праздный столичный город, полный туристов и бездельников; город, в котором жил его дядя; город, в котором убили его дядю.
      Следовало ответить на Сонин звонок. Максим долго делал круги вокруг телефона, проговаривая вслух фразы, которые он собирался ей сказать. Почему-то это было чудовищно сложно — сказать простые слова сочувствия, предложить помощь… Она была с ним намеренно холодна, подчеркнуто холодна, и он не знал, как ему теперь себя вести.
      Бесплодно промучившись минут двадцать, он положился на судьбу и набрал ее номер. Телефон трясся в его руке так сильно, что ему даже стало смешно.
      Все мучения, однако, были напрасны: то ли Сони не было дома, то ли она не желала подходить к телефону, но у нее включился автоответчик.
      «Спасибо за звонок, — говорил Максим магнитофону таким же ровным голосом, как Соня ему, — я непременно буду. Если тебе нужна моя помощь, позвони мне, я буду рад быть полезным».
      Он все еще сидел у телефона, задумавшись, когда раздался звонок. Максим вздрогнул, и сердце его ухнуло: Соня!
      Но это был Реми.
      — Я лучше придумал, — сказал детектив. — Я вас приглашаю поужинать со мной.
      — Да что вы… — начал было Максим, но детектив перебил его:
      — Во-первых, вы уезжаете, во-вторых, я у вас в долгу. А я не люблю быть…
      На этот раз его перебил Максим.
      — Я перенес отъезд на вторник. В понедельник будут похороны.
      — Это ничего не меняет, — сказал Реми. — В семь часов — вас устроит? — я за вами заеду.
      — Идет, — ответил Максим. — Спасибо.
      Третий раз за этот день он оказался на Елисейских полях. В немецком ресторанчике, хитро расположившемся в одной из многочисленных торговых галерей, выходящих на Елисейские поля, они ели шукрут — тушеную капусту с различными сосисками и копченостями, — запивая темным густым сладковатым пивом. Глянув на Максима, Реми спросил, прожевав:
      — Вы не заболели?
      — Нет… Скорее так, настроение…
      — Понимаю.
      Реми сочувствовал. Это бывало с ним не всегда. Сталкиваясь со смертями и с близкими родственниками умерших, он зачастую ограничивался сочувствием к умершим, но далеко не всегда к их близким. Он умел отличать взгляды, застывшие от горя, от взглядов с застывшей пустотой. Он чувствовал, когда слезы уже выплаканы и когда слезу не выдавишь. Он чувствовал меру, в которой горе не фальшиво, и фальшь, которая перехлестывает через меру. Максим был ему симпатичен ненаигранностью своего переживания, которое, может быть, не было слишком глубоким (да и не могло быть, он ведь практически не знал своего дядю!) — но и не показным. И Реми приступил к отвлекающему маневру — а именно: к отчету о своих расследованиях.
      — Вы даже не можете представить, какую информацию я раскопал о Мадлен!
      — интриговал он.
      — Да что вы? — вяло спросил Максим.
      — Представьте себе, у Мадлен имеется в распоряжении заявление, заверенное нотариально, в котором Арно признает свое отцовство!
      — И что это дает?
      Реми видел, что Максиму все это стало достаточно безразлично, и понимал состояние подавленности, в котором находился этот симпатичный русский. Приехать в чужую страну и сразу же вляпаться в такую историю! Совсем как он сам, Реми, недавно в Москве (См.: роман «Шантаж от Версаче».)…
      — А дает нам это вот что: Мадлен, судя по всему, собирается поучаствовать в дележе наследства.
      — Столика?
      Максим только сейчас понял, что он совершенно забыл о столике. Напомнив ему об этом, Реми, сам того не желая, сгустил и без того мрачные краски. В самом деле, ничего у Максима не получилось в Париже. Ни сценарий, ни любовь, ни наследство…
      — Да. Я, право, вам сочувствую, что так получилось с вашей семейной реликвией…
      — Не стоит терять на это время.
      — Зато наследникам есть, что делить. Правда, пока мне до конца не ясно, как именно Мадлен собирается воспользоваться этой бумагой: она не очень-то действительна. Теоретически, чтобы признание отцовства Арно вступило в силу, нужно еще, чтобы Ксавье официально признал чужое отцовство и отказался от своего.
      — Может, именно поэтому Мадлен ему все и выложила?
      Ага, заинтересовался наконец!
      — Хорошая мысль, Максим, очень хорошая! Только как Мадлен могла знать, что Арно будет убит? Она ведь сказала это Ксавье до убийства. Не слишком ли преждевременные хлопоты о наследстве?
      — Кто ее знает… Может, просто подсуетилась, на всякий случай — узаконить заявление Арно, а там пусть лежит, ждет своего часа… А может быть, просчитала все заранее?
      — Включая реакцию Ксавье? Предполагая, что он может убить Арно?
      — Вы такой мысли не допускаете?
      — Кто знает, кто знает… Она, между прочим, достаточно богата, Мадлен.
      Я еще кое-что припас для вас: рекламное бюро, которым она руководит, принадлежит ей! Правда, мне не удалось узнать, на какие средства она его купила.
      — Тогда зачем ей наследство?
      — Максим, ну вы не будете мне снова рассказывать жалостливые истории о бескорыстных наследниках! Я вам уже говорил, мимо наследства никто равнодушно не проходит.
      — Да, конечно, — поспешно согласился Максим.
      — У вас фильмы в жанре мелодрамы?
      — Нет, — обиделся Максим, — вовсе нет.
      — А, понимаю: в вашей стране до последнего времени было равенство бедных, и нечего было ни делить, ни наследовать! И вы просто не имеете опыта…
      — Ерунда! Убивают и из-за пары серебряных ложек…
      — А, согласны все-таки?
      — Да я и не спорил… Просто… Я, пожалуй, не люблю думать о людях плохо.
      — Я бы тоже рад, да не выходит при моей профессии… Теперь о Ксавье: полиция прижала его к стенке.
      Он якобы провел полсубботы с одной дамой, у которой он находился еще с вечера пятницы…
      — Алиби?
      — Формально да. Но свидетельство этой дамы вызывает сомнения. Она действительно состоит с Ксавье в интимных отношениях, включая совместное распитие алкогольных напитков. Очень возможно, что она просто оказывает Ксавье услугу своими показаниями. Но поймать их на разногласиях пока не удалось. С другой стороны, обыски полиции тоже ничего не дали: ни дома, ни в машине Ксавье нет никаких следов, которые могли бы указать на то, что там был Арно. На шинах нет грязи с той поляны.
      — Так что он неуязвим.
      — Пока да. В его пользу и тот факт, что Арно, как установила экспертиза, был заколот кинжалом из коллекции Пьера.
      — А! Я этого не знал.
      — Извините, надо было с этого начать. Так вот, на кинжале нашли следы крови Арно. Он был тщательно вымыт, но все-таки удалось найти следы под рукоятью. Отпечатков нет никаких, кроме отпечатков Пьера.
      — В наше время только последний дурак работает без перчаток — все образованные.
      — Верно, — кивнул Реми. — Но тем не менее это бросает подозрение на Пьера. Кинжал висел у него дома на стенке, на нем отпечатки хозяина…
      — А что Пьер говорит, вам известно?
      — Известно. Он утверждает, что кто-то воспользовался его оружием.
      — Угу, и он не заметил отсутствие кинжала?
      — Нет. Ни он, ни Соня. Это не так уж удивительно, если вдуматься — они привыкли к своим вещам и перестали их замечать.
      — Между прочим, в воскресенье, когда обнаружилось исчезновение Арно, я был у них в доме в первый раз. Пьер мне показывал коллекцию — все было на месте.
      — Разумеется. Тот, кто воспользовался кинжалом, должен был его вернуть на место как можно скорее.
      — Похоже, вы не думаете, что это Пьер…
      — Строго говоря, это мог быть любой другой человек.
      — Тогда надо искать среди друзей дома! Ксавье ведь не вхож к Мишле.
      — А дверь на террасу? Вы забыли, что дни стояли теплые, двери были практически постоянно открыты. Любой мог пробраться в сад через соседний участок и войти в гостиную…
      — Допустим. Но пробраться в гостиную и снять кинжал со стенки, а потом поместить его обратно — это одно. Но закопать тело в саду?
      — Вы видели какого-то человека в саду? Видели. Соня тоже видела. Кто может утверждать, что это был Пьер? Ни вы, ни его собственная жена не можете.
      — Стало быть, вы не думаете, что убийца — Пьер.
      — Не припирайте меня к стенке, господин режиссер. Я ничего такого не говорил.
      — Не говорили. Но, похоже, так думаете… У него есть алиби?
      — Нету. Вы не знаете, что такое французские ярмарки? Кончена ярмарка — все разъехались. Ищи-свищи теперь свидетелей. Торговцы, конечно, зарегистрированы в мэриях, можно их разыскать, но это дело долгое. Полиции недосуг этим заниматься. Если он действительно искал подарок своей жене в часы, когда было совершено преступление, то ему не позавидуешь. Остается надеяться, что у него хороший адвокат, который сам подсуетится на предмет алиби господина Мишле.
      — Ну признайтесь, Реми, вы ведь не верите в то, что Пьер — убийца?
      — Между прочим, в его машине тоже никаких следов нет.
      — Вы не ответили на мой вопрос. Признавайтесь!
      — Ладно, вы меня достали. Не верю.
      — Почему? Ведь все против него! Вся эта ночная история…
      — Все это хорошо для полиции. Они там исходят из того, что чужая душа — потемки и всякий и каждый способен на все. Я придерживаюсь несколько иного мнения. Для меня психология и логика — не последнее дело. Заметьте, кстати, что в моем подходе есть свои недостатки, мне случалось сильно промахнуться с моим «психологическим» подходом. Я, сказать вам честно, не силен в тех случаях, где логика вместе с психологией помещаются на кончике полового члена. И, знаете ли, занятная закономерность: чем меньше член, тем меньше психологии…
      — А Пьер тут при чем? У него тоже проблема маленького члена?
      — Не могу вам сказать, как у него обстоят дела в этой области. Во всяком случае, особых комплексов я не приметил… Не у всех же, согласитесь, менталитет определяется размером детородных органов.
      — Так почему вы думаете, что это не он был?
      — Я же вам говорю: логика с психологией. Начнем с последней: Пьер — человек «правильный», негибкий, слишком хорошо воспитанный, склонный делать все как надо. Выпускник НЕС'.
      — Это еще что такое?
      — Это очень привилегированная и очень дорогая высшая школа, из которой выходит наша элита… Если ее выпускники и балуются играми с законом, то на уровне финансовых или политических махинаций. Причем так умно и профессионально — образование-то не зря получили! — что у следствия уходят десятки лет на сбор доказательств.
      — А разве наш случай — не умно и не профессионально? Вся эта история дьявольски закручена!
      — То-то и оно, что закручена. Тут видна рука большого фантазера, бессонными ночами вынашивающего планы… А Пьер — человек, лишенный воображения.