Они медленно брели по направлению к метро — Максим отказался от любезного предложения детектива подвезти его до дома, и теперь Реми провожал его до станции, наслаждаясь радостно проглянувшим солнцем и теплом.
— Мне одно осталось неясно в этой истории, — сказал Максим. — Так вроде бы все уже уложилось в моей голове: Этьен продумал и осуществил это «актерское преступление»… лучше сказать: дьявольское преступление — из-за драгоценностей, о которых он узнал из дядиной книги…
— И из-за любви к Соне.
— Его психиатру еще не показывали? — не сумел совладать с собой Максим.
— Он ведь явно ненормальный!
Реми пожал плечами.
— Ну-ну, — сказал он, — продолжайте.
— Этот мерзавец сам разыграл нас по телефону, — перевел дух Максим, справляясь со своим негодованием, — подделав оба голоса; он лично загримировался под араба и угнал машину по перевозке мебели — никто и не думал нанимать араба на кражу… Так? Ключи, должно быть, сделал с Сониных, и от ее дома, и от квартиры Арно… Он ведь ходил к ним как к себе домой! Этьен, переодевшись в женщину, пытался проникнуть в дядину квартиру, рассчитывая, что меня там нет, — хотел, видимо, попытаться найти (возможно, уже не в первый раз?) тайник…
— Не в первый, — кивнул Реми. — Но ему каждый раз не хватало времени, как он объяснил на допросе, — Я ему помешал. Он попытался меня устранить. Может, он и не хотел меня убивать — с него бы хватило, если бы я попал в больницу… Потом мы сменили замок. Стало ясно, что до тайника, пока я здесь, ему не добраться, а когда я уеду — вместе со столиком, — то тем более. Даже если бы оказалось, что завещания нет, — в любом случае столик уходил, вместе с драгоценностями в нем.
Попади столик к Пьеру — тот бы уж непременно облазил все его щелочки и нашел бы тайник, набитый драгоценностями, — так, должно быть, рассудил этот милый мальчик… Правильно?
Реми согласно кивал.
— Он торопился… Поэтому он попытался сбить меня на машине. Машине Маргерит, то есть ее покойного мужа, которой он пользовался так же, как и чувствами этой смешной дамы… Она в свою очередь скрывала эту слабость ото всех, что ему было на руку. Я верно излагаю историю?
— Верно-верно.
— Машину Арно он оставил недалеко от дома Ксавье, чтобы поморочить всем голову, а кинжал взял из коллекции Пьера, чтобы бросить на него подозрение. С той же целью он спрятал тело Арно в его саду…
— Рассчитывал освободить себе доступ еще и к Соне, — уточнил Реми. — Так чего вы не понимаете?
— А вот чего: что он делал в саду у Сони? Следил за ней?
— Здесь скорее уместно слово «подсматривал»… Причем давно, это вошло у него в привычку. Но знаете какое он дал еще объяснение? В тот самый раз, когда Соня увидела его в саду и приняла за Пьера, — в тот самый раз он пришел в сад с целью немного раскопать яму!
— Раскопать яму… Зачем?!
— Не поверите, Максим! Он хотел, чтобы тело Арно поскорее нашли. Потому что если бы тело пролежало дольше в мокрой земле, оно бы разложилось еще больше, а он пожалел Соню! Пощадил ее нервы.
Максима передернуло.
— Он больной. Скажите им, пусть его покажут психиатру. Впрочем, нет, не надо, а то еще освободят его от ответственности за все, что он сделал… Не надо, не говорите.
Реми улыбнулся.
— Они сами решат, Максим. Вход в метро был перед ними.
— Я постараюсь приехать на похороны, — сказал Реми. — Но не уверен: такое накопилось в делах, пока убийством вашего дяди занимался…
Он коснулся рукава Максима.
— Если не увидимся — до свидания. Я вам желаю успехов. Я обязательно схожу ваш фильм посмотреть, когда пойдет…
Максим тряхнул протянутую ему руку с таким чувством, что детектив, не удержавшись, сошел с места.
Что ж, хеппи-энд, думал Максим, возвращаясь домой. Преступник в тюрьме, вернее, в тюремной больнице; Пьер на свободе, Соня при Пьере, Ксавье при своем вине, столик при законном наследнике… Мадлен тоже не в убытке: она взяла на себя все хлопоты, легко уступленные ей Соней, связанные с похоронами Арно-Дора, которые Мадлен намеревалась сделать очень пышными, и, похоже, наслаждалась ролью дочери знаменитого актера — договаривалась с различными организациями, с медиа, давала интервью… К тому же это послужит рекламой для ее бизнеса…
Вадим занят по уши монтажом незаконченного, но уже разрекламированного фильма… Всем сестрам по серьгам. И ему пора возвращаться. В понедельник похороны — во вторник в Москву.
Там его ждут его дела, его фильмы, его женщины.
Сценарий они так и не написали с Вадимом. Максим вдруг понял одну очень простую вещь: он не готов к этому фильму. Он смотрел на историю своих предков глазами потомка, знающего трагический конец их истории. И пафос этого трагического знания накладывал свой отпечаток на каждую увиденную им в воображении сцену, разворачивая действие, тяжелое и мрачное… Он был еще не готов увидеть эту жизнь их глазами, глазами людей, эту жизнь живших, глазами, полными любви, надежд, иллюзий, страха — и снова надежд… А за темы, к которым ты не готов, лучше не браться. Пока что они условились с Вадимом продолжить работу через два месяца — надо отойти от всех этих ужасных событий, так плотно занявших его время и мысли. И чувства.
Кто знает, может быть, присутствие этого столика у него дома, в Москве, поможет ему, навеет, нашепчет правильную интонацию…
Максим нашел в стенном шкафчике инструменты, уселся на пол и принялся отвинчивать ножки столика от пола.
…Первым выскользнул на пол тонкий белый свиток, стянутый резинкой. Он выпал из левой ножки, оказавшейся полой. Максим заглянул в темное отверстие.
Там, кажется, было что-то еще. Подцепив отверткой, он легонько потянул. На пол шмякнулся маленький кисетик из малинового шелка.
Максим стащил резинку с бумаги.
Дорогой мой Максим!..
Вот оно, «письмо Максиму», которое так интриговало Реми.
Он растянул витой черный шнурок, стягивавший горлышко кисета.
Вот они, драгоценности.
Дорогой мой Максим! Сейчас, по моему плану, ты находишься в квартире один…
«Да, дядя, один».
…И, по моему плану, завтра-послезавтра ты должен уезжать к себе в Москву…
«Я не уеду завтра, дядя. Послезавтра твои похороны…»
…И сейчас ты отвинчиваешь ножки столика, чтобы упаковать его и отправить. И, неожиданно для себя, ты нашел это письмо и маленький мешочек с ним…
«Так точно, Арно…»
…В мешочке — драгоценности. Это драгоценности, принадлежавшие Наталье и Дмитрию Дориным, твоим бабушке и дедушке, которые они отправили в тайнике столика во Францию.
В столике есть тайник. Нужно найти планку в донышке и нажать на нее…
«Я уже нашел, Арно, спасибо».
…Я его давно обнаружил, но тайник был пуст. Разумеется, я не придал этому значения. Ну разве что пожалел немного, что там ничего не оказалось.
Однажды, примерно год назад, какой-то человек, которого полиция так и не сумела разыскать, попытался выкрасть твой столик. Вскоре после этой неудавшейся кражи я решил привинтить столик к полу — кто знает, вдруг бы следующая попытка кражи оказалась удачной? Я начал его привинчивать. Одна ножка оказалась полая… Так обнаружился еще один тайник, который, должно быть, твой дедушка сам высверлил в ножке, не доверяя надежности царского тайника. Возможно, он был прав…
Тогда-то я и нашел этот мешочек. В нем было восемь бриллиантов и шесть рубинов, все очень крупные…
Максим высыпал камни. Сухо постукивая друг о друга, они выскользнули из шелка и тускло засветились на полу затуманенными временем гранями. Я говорю «было», Максим, и в этом все дело. Ты удивляешься, должно быть, отчего это такая странная манера вернуть тебе то, что тебе принадлежит ? Отчего это я оставил тебя одного, наедине со столиком, вместо того, чтобы торжественно вручить тебе фамильные драгоценности? Но манера эта неспроста: мне стыдно, племянник, произнести тебе в лицо то, что ты прочитаешь сейчас.
На бумаге признаваться легче. Я у тебя украл драгоценности, Максим. Я у тебя взял два бриллианта для своей дочери. Нет, не для Сони. Для другой. У меня есть еще одна дочь, Максим, хотя об этом никто не знает. Ее зовут Мадлен…
Я много раз думал о том, что мог бы тебе вообще ничего не говорить о драгоценностях. Или мог сказать о драгоценностях, но умолчать, что взял часть.
Я хотел было еще поделить твое наследство и в пользу Сони… Но не посмел.
Я должен тебе объяснить одну вещь, одно открытие, которое я сделал: мужчина никогда не узнает, что значит любить женщину по-настоящему, если эта женщина — не его дочь. Дочери — это такие женщины в жизни мужчины, с которыми он перестает быть эгоистом… или почти перестает. За них болит душа, а их беспомощность и зависимость от мужчин вызывает ужас. То, чем ты с бессовестной легкостью пользуешься как мужчина, возмущает тебя как отца! — вот парадокс человеческой (мужской) натуры…
Я тебе объясняю это, Максим, потому что я оправдываюсь. Оправдываюсь, да! Что растратил все то, что я имел, все то, что я заработал и нажил своим трудом, — не подумав о дочерях. Что взял мне не принадлежащее, чтобы покрыть мою вину и мой долг перед моими девочками. Вернее, перед одной из них, Мадлен.
Она моя незаконная дочь, и даже просто признать мое отцовство оказалось делом неимоверно трудным — поздно я спохватился, слишком поздно (еще одна моя вина, еще одна…). Мадлен ничего не сможет получить в наследство от меня, так как она мною не признана официально; Соне по крайней мере достанется моя квартира, та самая, где ты сейчас читаешь мое письмо… Если когда-нибудь она захочет свободы от своего мужа, от Пьера — а сдается мне, это непременно случится однажды, — то будет ей хотя бы крыша над головой…
Это мои проблемы, Максим, я понимаю. И я их частично решил за твой счет, тебя не спросив… Теперь вот ставлю тебя в известность о том, как израсходовал часть твоего состояния — ты имеешь хотя бы право получить полный отчет, не так ли ?
Извини, шутка неуместна.
Максим, мой дорогой! Сгораю со стыда и снова думаю о том, что мог бы я тебе всего этого не рассказывать, а просто отдать тебе оставшуюся часть клада, будто так и было… но очень не хочется чувствовать себя вором.
Пытаюсь представить твою реакцию… Сейчас, когда я пишу эти строчки, ты еще только собираешься приехать в Париж, мы еще с тобой не знакомы лично, а переписка и телефонные разговоры — недостаточны для того, чтобы узнать человека.
Может быть, читая эти строчки, ты думаешь: «Ну и дурак, я бы на его месте не стал признаваться».
Но я это делаю не для тебя. Для себя.
И все же, хотя я и знаю тебя мало, мне кажется, что ты меня поймешь — ведь в наших венах течет одна кровь… Есть вещи, с которыми плохо жить, — нечистая совесть, к примеру. Еще хуже с ними умирать. А в моем возрасте было бы странно не задумываться о смерти.
Но полно, оправдания хороши тоже в меру, Я все объяснил, мое «чистосердечное признание» в твоих руках. Вернуть тебе потраченное я все равно не смогу, и, чувствуя тебя моим родственным сердцем, я понимаю, что ты письмо это в суд с иском предъявлять не станешь… Но ты волен покинуть сейчас эту квартиру и больше никогда не встречаться со мной, без каких бы то ни было объяснений. Я пойму. Ты волен остаться и… Впрочем, зачем я пытаюсь давать тебе советы? Ты сам решишь, что тебе делать. Для этого у тебя есть время. Я все рассчитаю в этот день так, чтобы ты мог побыть наедине с самим собой достаточно долго. Поеду к Соне, должно быть…
Прости.
Твой искренне любящий тебя Арно.
Максим плакал. В голос, как не плакал уже давно, с детства не плакал.
Вот уж правда так правда — дядя достаточно предоставил ему времени, чтобы побыть наедине с самим собой: хоть всю оставшуюся жизнь будь в этой квартире один и плачь навзрыд, как маленький. Не придет дядя и не услышит. Никогда.
Слезы обкапали пол, рассыпанные на нем камни, и несколько потускневших рубинов вдруг вспыхнули темно-красным жутковатым светом. (Неплохой эффект, не забыть, как-нибудь пригодится для фильма…) Он встал с трудом — от долгого сидения затекли ноги — и заковылял в ванную. Взяв сразу несколько бумажных платков из коробки, он высморкался, утер свои слезы (и кто это придумал:
«скупая мужская слеза»?) и направился к телефону. Решение пришло так быстро и так подсознательно, что, только набирая Сонин номер, он вдруг спохватился и задал себе вопрос, а зачем, собственно, он ей звонит.
Но Соня уже сняла трубку. Кашлянув, он заговорил, стараясь спрятать еще звучавшие в голосе слезы.
— Ты не могла бы сейчас приехать ко мне?
— Сейчас? — изумилась Соня.
— Сейчас. Это очень важно.
— Что-то случилось?
— Объясню, когда увидимся. Кажется, она почувствовала в его голосе что-то необычное. Максим услышал, как она переговаривается с Пьером.
— Ты извини… — сказала Соня в трубку. — Я не могу сейчас… Я завтра к тебе приеду, днем… Ладно?
Конечно, куда же на ночь глядя? Как же бросить Пьера, бедного, исстрадавшегося в тюрьме Пьера, одного?
Он бросил трубку, не ответив.
И тут же пожалел. Он был не прав и груб с нею. Если кто и исстрадался — так это Соня.
Ну и пусть там сидят, обмениваются своими переживаниями. На то они и супруги. А он — пятиюродный кузен.
Глава 33
Соня вошла с легкой настороженностью во взгляде, которая не скрылась от Максима за ее приветственной улыбкой.
— Что стряслось? — начала она, стягивая перчатки. — Ты в порядке? — расстегнула она длинное черное пальто, из-под которого матово блеснул черный шелк. Траур. — У тебя проблемы?
Что-то новое появилось в ней. Она выглядела свежей, на щеках играл легкий румянец, и от нее исходила непривычная энергия. Максим снова подумал, что эта хрупкая и как бы инфантильная женщина — на самом деле до удивления сильна. И кошмарная история с Этьеном, из которой она вышла победителем, причем сама, без всякой посторонней помощи и опеки, на которую она обычно полагалась, помогла ей самой ощутить и осознать свою силу.
— Садись, — ответил ей Максим и протянул белый свиток. — Читай.
Она читала, а он следил за выражением ее бледнеющего лица, за тем, как меняется цвет ее глаз, как гаснет искрящийся янтарный отблеск и черные зрачки, расширяясь, затапливают ее карие глаза, как ночь.
Дочитав, Соня подняла на него мучительный взгляд. В глазах дрожали слезы и, накапливаясь, двумя мокрыми дорожками поползли по бледным щекам. Они молчали, Соня смотрела в пол, слезы сохли на ее щеках.
— Спасибо тебе, — наконец произнесла она.
— Пока еще не за что, — ответил Максим и потянулся за кисетиком, который лежал на столике. Растянув горлышко, он аккуратно высыпал камни на стол. Соня следила завороженно. Максим пальцем вывел из кучки, словно фишки, два бриллианта и подвинул их Соне:
— Это тебе.
Она вскинула на него глаза, взяла бриллианты ,и стала разглядывать их на свет, медленно проводя и разворачивая камни перед глазами. Это было так похоже на его сон, что Максиму сделалось не по себе.
— Спасибо тебе, — сказала Соня, — за то, что ты дал мне прочитать папино письмо. Ты ведь имел полное право этого не делать, оно адресовано тебе… Это я не могу принять, — она протянула ему камни. — Но все равно, спасибо за жест.
— Это не мой жест. Это жест Арно, который он хотел сделать и не сделал.
Считай, что это его завещание.
— Нет.
— Соня, не может быть и речи, чтобы ты не взяла эти камни. Ты должна это сделать.
— Ничего я не должна… А что ты, собственно, такими ценностями кидаешься? Тебе не жалко? Или ты такой бессребреник, Робин Гуд, защитник вдов и сирот?
— Не то чтобы очень. Честно говоря, если бы тут было всего два бриллианта, то я бы вряд ли их тебе отдал. Но их тут еще много, и еще рубины…
— Они дешевле бриллиантов, — практично заметила Соня.
— Не важно. Если на два таких бриллианта Арно сумел купить фирму для Мадлен… То мне тоже хватит. Возьми камни, Соня. Это в память о твоем отце. Он все-таки был верным Хранителем «русского наследства», в конце концов, он имеет право на вознаграждение.
Соня молчала.
— Пожалуйста, — попросил ее Максим, — возьми. Это не мой подарок, понимаешь, это не от меня! Это от твоего папы подарок.
— Откуда ты такой, — сказала она медленно, — откуда ты такой взялся?
Она подошла к нему, обвила его шею руками и, глядя прямо в его глаза, отчего Максим моментально обомлел, прошептала срывающимся голосом:
— Почему ты такой, зачем ты такой…
Уткнувшись лицом в его шею, она что-то произнесла — неразборчиво и глухо. Максим не расслышал, но переспрашивать не было смысла, и он только прижал Соню к себе — ворох душистого черного шелка, через прохладу которого под его руками медленно проступает тепло ее тела.
Соня в ответ стиснула его шею еще крепче и стала покрывать поцелуями все, до чего могла дотянуться.
Максим гладил и перебирал ее волосы, целуя душистые пряди, и молчал, сопротивляясь поднимавшейся в нем фразе, совершенно дурацкой фразе, которую даже за шутку трудно было бы выдать — до того она была дурацкая… И все-таки выдохнул:
— Поехали со мной… Я теперь смогу обеспечить тебе… — Он замолчал, заливаясь краской. Было стыдно за произнесенные слова. Не потому, что он считал их не правильными — нет, суть их была абсолютно уместна. Но произнести это было чудовищно неприлично, бестактно!
Соня замерла под его руками и вдруг тихо рассмеялась ему куда-то в ключицу. Отстранившись от него, она пытливо заглянула в его лицо и спросила мягко:
— Ты тоже думаешь, что меня можно купить? Максим промолчал, злясь на себя. Он хотел было спросить, что означает слово «тоже», но не посмел. Только еще больше разозлился.
— Ты думаешь, что меня с Пьером удерживает его богатство? — продолжала Соня. — Это не так.
— А что же?
— Наши отношения…
— Брось, Соня. — Максим разнял руки, все еще ее обвивавшие, и нервно прошелся по комнате. — Ты же любишь меня. — Он развернулся к ней всем корпусом и посмотрел в упор. — Ведь так?
— Я точно не знаю, что называется этим словом — любовь… — ответила она ему медленно. — Но, наверное, то, что я испытываю к тебе, можно так назвать… Но только ты не понимаешь…
— Чего? — резко перебил ее Максим. — Что ты любишь одного, живешь с другим, встречаешься с третьим?
— Не надо так злиться. Послушай… Перестань на меня нападать.
— Ты меня любишь, ведь так?
— Максим, оставь это. Прошу тебя.
— Ты меня любишь? Да или нет?
— Я устала. Ты бы подумал на секунду, что я пережила за эти две недели… Не мучай меня.
— Да или нет?
— Да. — Соня спокойно посмотрела ему в глаза.
— Но для тебя это ничего не значит?
— Максим, а ты меня любишь?
— Ты разве не видишь? Ты разве не знаешь?
— Ответь, пожалуйста.
— Люблю. Схожу с ума. Уже сошел.
— И знаешь, почему?
Максим не понял вопроса и смотрел на Соню недоумевающе.
— Потому что я тебе не принадлежу. Потому что обстоятельства образовали между нами непреодолимую дистанцию. Ту самую, которая тебе нужна, чтобы любить… Ты человек, которого влекут имиджи, образы, маски… В них тайна — и она тебя притягивает, интригует. Наличие дистанции эту тайну поддерживает.
Сближение же гасит образ… И женщина без этого флера тайны, женщина вне имиджа, вне роли тебе неинтересна. Ты настоящий режиссер, ты не только мыслишь образами — ты ими живешь…
Максим смотрел на нее во все глаза. Эта маленькая девочка, эта прелестная Соня говорила ему вещи, которых он никогда не слышал о себе и меньше всего ожидал услышать от нее… И, кажется — он еще не знал до конца, — это было похоже на правду… В изящной головке, оказывается, кое-что есть.
— Представь себе, — говорила Соня, улыбаясь и обнажая свои расставленные зубки, — представь меня дома у плиты в грязном фартуке или за глажкой твоих рубашек: я ведь перестану существовать. Я перестану быть Соней, я стану просто женой… А ты начнешь гнаться за другой тайной, искать новый образ.
— Не правда! — сказал Максим.
Но он был не уверен, что это действительно была не правда. Если вдуматься… То, во всяком случае, женщины, которые могли ему обеспечить надежный тыл в плане быта и даже душевного комфорта, — его никогда не интересовали… Меньше всего он искал себе жену. Влекли к себе надменные эгоистки, вампиристые вакханки, полубезумные истерички, заумные синие чулки — все, что необычно, все, что было новым образом, новым амплуа на его сцене…
— Быт разрушает тайну, — продолжала Соня. — И дело не в том, сколько этого быта. При наличии денег — а ты у нас теперь богатый — его можно свести к минимуму. Просто если с тобой просыпаться вместе каждый день, ты перестанешь воспринимать целостный образ…
— Откуда ты все это знаешь? С чего ты взяла?
— Я вижу твои глаза. Они следят за жестом, за позой, за выражением лица… И когда жест или поза удачны, когда они хороши с режиссерской точки зрения, тогда твой взгляд становится завороженным, восхищенным, тогда в нем вспыхивает желание… Ты говоришь, что я играю свои маленькие представления…
Я много думала над твоими словами: они мне помогли лучше понять себя. И ты прав, это именно так. Но я свои маленькие представления играю когда хочу, перед кем хочу и как хочу. И я не смогу играть роли всю свою жизнь, двадцать четыре часа в сутки. Даже для тебя.
Максим молчал, поверженный и восхищенный этим откровением. Начинало смеркаться, и черный шелк ее постепенно таял и растворялся в тенях, и на бледном лице глаза становились все больше, темнее и загадочнее. Любуясь ею, Максим понимал, что она права. Что нужно было бы рассудить трезво, нужно было бы признать честно, нужно с ней согласиться и отказаться, не быть эгоистом, не разрушать семейную жизнь — ни ее, ни Пьера, что… Что она ему нужна. Что с ней все было бы по-другому. Что он уже другой.
— В жизни существует проза, — говорила Соня. — Ты, конечно, это хорошо знаешь, я понимаю. В жизни мы кушаем, ходим, извини, в туалет, встаем с мятым от сна лицом, болеем, наконец. Стареем… Тебе это так же свойственно, как и другим, но образ другого это разрушает в твоих глазах. Меня подобный конец наших отношений — и весьма скорый, как я думаю, — не устраивает.
Соня помолчала и добавила:
— А с Пьером — я могу на него положиться во всем этом. Он не эстет, ну разве что в области своей коллекции. И я знаю, что с ним я могу быть какой угодно: некрасивой, больной, усталой, старой — у меня всегда есть его любовь.
Всегда.
— Но я же люблю тебя! Понимаешь ты это? Я еще никого так не любил!
Максим сделал шаг к ней и обхватил ее, сгреб в свои объятия.
— Соня, Сонечка, ты, может, и права, я не знаю, но я знаю только одно, я не могу без тебя… — терся он своей щекой о ее лицо. — Я тебя выкраду, я тебя выменяю на столик у Пьера, я запишусь к нему на курсы хороших мужей, я все сделаю — я люблю тебя!
Соня выскользнула из его рук.
— Я тоже люблю тебя, — сдержанно сказала она, — и, не знаю, правду ли ты говоришь, но что касается меня, я действительно никогда еще так не любила…
Все это время, пока ты здесь, я борюсь с этим, — добавила она, глянув на него исподлобья. — Но будет лучше, если мы об этом больше не будем говорить.
— Правильно, зачем нам говорить о таких мелочах, которые ничего не значат в твоей жизни, — горько съязвил Максим.
— Значат.
— Что, например?!
— Очень много… Бессонные ночи, разрушительные видения, фальшь, которая появилась в моих отношениях с мужем…
— Поделись секретом: как тебе удается с этим всем" совладать? Я просто поражаюсь твоему хладнокровию! Я тебя люблю — и ты мне нужна, и нет ничего естественней этого желания! Ты меня любишь — но я тебе не нужен. Как это у тебя получается?
— Есть в жизни другие вещи, не менее важные…
— Твой драгоценный покой, — с горечью подытожил Максим. — Снова покой.
Соня посмотрела на него пристально. Ничего не ответив, она достала сигареты, закурила, сходила на кухню за пепельницей… Максим отвернулся к окну, засунув руки в карманы. В узкую улицу оседал холодный октябрьский вечер.
Соня, устроившись в кресле, посозерцала несколько мгновений спину Максима и заговорила.
— Кажется, ты ничего не понял. Попробую тебе объяснить другими словами.
Максим не шелохнулся. Руки в карманах, глаза — в темное окно. Подождав, Соня продолжила, обращаясь к его спине:
— Я трусиха, Максим. Мне нужна любовь, но такая, которая не кончится завтра.
— Ты это уже говорила, — бросил через плечо Максим.
— Да… Но я пытаюсь объяснить тебе одну вещь, которой я боюсь больше всего на свете… За словом «покой» стоит другое слово… — «одиночество». Я очень боюсь одиночества. Наверное, комплекс детства. Говорят, так бывает у детей, которым родители мало уделяли внимания… Пьер любит меня не просто как женщину. Мужчина обычно любит как: одну женщину любит «больше жизни», на других посматривает — вроде примеряет их к себе… Понимаешь ли ты меня? — сказала она жалобно, чувствуя, как ее слова падают в молчаливое оцепенение Максима без малейшего всплеска ответной реакции. — Мне так трудно выразить свои мысли…
Как будто допускает — мужчина этот — возможность сменить однажды свою женщину.
На другую, лучшую. Или просто другую… Я знаю, о чем говорю, поверь. Я это видела. Так менял своих жен Вадим. И папа был такой же… И ты — ты такой же.
Она помолчала, ожидая реакции. Но Максим не обернулся.
— Мы, пожалуй, все такие, — добавила Соня. — Многие, по крайней мере.
Но Пьер — не такой. Он меня любит по-другому, он любит меня, как любят родных, как любят мать, сестру, дочь… Ты меня понимаешь, правда ведь?
Соня снова несколько мгновений посозерцала безответную спину.
— Я у него одна. Одна и навсегда. Без всякой возможности, даже подсознательной, меня сменить! Как родственницу. Никто же, в самом деле, не станет присматриваться к другим женщинам с мыслью: мне моя мать надоела, сменю-ка я ее! Или: моя дочь плохо учится в школе, найду-ка я себе другую…
Нет, такая мысль никому не придет в голову. Родственников не меняют. К ним приспосабливаются, приноравливаются, прощают им недостатки… А вот жену или мужа — пожалуйста, сменить не проблема. Не стоит и напрягаться, делать усилия, чтобы сохранить любовь… С этой перспективой и женятся. И если не разводятся позже, то только из-за страха делить детей и, в особенности, имущество…
Зависла пауза, но Максиму было страшно повернуться. Это был конец, совершенно очевидно — конец; но все еще не хотелось, чтобы она ушла, все еще не хотелось, чтобы затих звук ее голоса… То, что она сказала ему, было правдой, но… Но он, Максим, был больше, глубже того, что увидела и поняла в нем Соня.
И Соня — была глубже, больше того, что успел разглядеть в ней Максим. И это откровение делало ее еще более притягательной, еще более мучительной…
Недоступной. Безнадежной. Между ними стоял Пьер. Хотя нет, не только он. Сама ситуация, разность стран, характеров, судеб разделяла их… — какая разница в конечном итоге что! Суть в том, что не быть им вместе. Ни любовниками, ни супругами…
— Конечно, в такой любви не хватает романтизма, — продолжала Соня, — не хватает пряности, поэтому, наверное, меня так тянет к тебе… Как все легко объясняется, и как трудно все это прожить!..
Он заметил, что стекло покрылось испариной от его дыхания, и протер его рукавом. И, словно вспугнутое его движением, внизу что-то отпрыгнуло в тень на противоположной стороне улицы. В глубокой черной тени надвинувшейся ночи нельзя было ничего разглядеть, но Максим подумал: Пьер.
Ему вдруг стало смешно. Пьер здесь, под окнами, он был почти уверен в этом. Следит за своей женой. Ревнует. Не доверяет. В то время как она поет ему дифирамбы… Максим улыбнулся. Вот оно, слабое звено в их союзе: ревность. Она оскорбительна. И она рано или поздно разрушает отношения. И тогда… Может быть… В конечном счете вся эта сцена из «Онегина», все это «но я другому отдана и буду век ему верна» — всего лишь еще одна роль…
— Еще не все потеряно, — сказал он неожиданно легко, почти игриво, вглядываясь в черную тень, пытаясь уловить в ней очертания высокой худой фигуры Сониного мужа. — Я исправлюсь!
Он повернулся к Соне с улыбкой.
Его улыбка осталась без ответа. Соня молчаливо, почти сурово встретила его взгляд и встала с кресла.
«Роль», — заверил себя Максим, не сумев сразу согнать с лица улыбку, которая сделалась вдруг фальшивой. Соня медленно обошла столик и приблизилась к Максиму. «Впрочем, я, кажется, тоже играю здесь роль. Клоуна».
— Папа хотел взять для меня эти бриллианты оттого, что он боялся за меня… Что у меня нет ничего своего… И в случае, если я уйду от Пьера…
Она раскрыла ладонь И протянула ему камни.
— Забери их. Они мне не понадобятся. Я никогда не уйду от Пьера.
Не дожидаясь ответного жеста, Соня быстро положила камни на стол, резко повернулась и пошла к выходу.
— До завтра, — сказал, глядя на ее стриженую шейку, Максим.
Соня остановилась, обернулась, посмотрела на него погасшим, усталым взглядом и молча кивнула ему. Понятно, завтра похороны.
Но Максим не об этом… Она снова двинулась к двери.
— До послезавтра! До через два месяца! — догнали Соню его слова.
Застыла в дверях. Не оборачиваясь, лишь чуть наклоня голову в его сторону, спросила тихо:
— Ты собираешься приехать сюда через два месяца?
— Да. Мы с Вадимом должны закончить работу. Ее глаза встретились с его глазами, на одно только мгновение, и она снова отвела их. Но — Максим успел заметить — в них мелькнула радость. И еще — ужас. Дивный, трепетный ужас.
— И… надолго? — снова подняла она глаза на Максима.
— Пока рассчитываю на месяц…
Еще больше радости, еще больше ужаса.
— И потом я снова приеду: мы начнем с ним работать над фильмом…
Соня повернулась и выскочила из двери почти бегом.
— …В этот раз уже надолго, — Максим неторопливо следовал за ней в прихожую, добивая, — на несколько месяцев!
На лестничной площадке уже шумели открывающиеся двери лифта. Максим появился на пороге дядиной квартиры и крикнул Соне, ступившей в лифт:
— Так что до всех следующих встреч!
Двери лифта медленно поглотили хрупкую фигурку в черном шелке, и он остался один, оплавленный темным таинственным взглядом медовых глаз.
