Обычно обстоятельства складывались по воле Максима. Уже достаточно давно он привык руководить и распоряжаться своими и чужими обстоятельствами и временем. Иногда распоряжался не он, а обстоятельства им, но с такой четкостью и однозначностью, что не оставляли ему выбора, а следовательно, и возможности для колебаний и сомнений. Словом, Максим привык к тому, что он всегда знал, что ему делать и как поступать.
      Сейчас же, предоставленный сам себе в этом чужом городе, не зависящий от людей, которые его окружали, и лишенный возможности руководить ими, он был растерян и не знал, как себя вести. Он мог поехать к Соне вместе с Реми и Вадимом, а мог не поехать — как хотите, Максим. А как он хотел? Он не знал.
      Вернее, он знал, как он хотел. Он вот так бы хотел: приехать, схватить ее в свои объятия, прижать ее к себе и дать ей плакать на его сильном и мужественном плече, вытирая и целуя мокрые щеки и губы и шепча слова — не утешения, нет, как можно утешить в смерти родного отца? — просто успокоения.
      Он бы хотел, но так было невозможно. У нее был муж, и на его хилом плече ей было положено плакать, и у него было право целовать соленые нежные губы. И, спрашивается, в таком случае зачем ему было ехать? Смотреть, как Пьер осуществляет свои супружеские права?
      Но не поехать… Не ехать тоже было нехорошо. Во-первых, он вместе со всеми втянут в эту орбиту, в эту историю, и уж надо было бы вместе со всеми присутствовать. Во-вторых, он все-таки родственник, хотя бы и отдаленный.
      В-третьих, оставаться одному целый день — не по себе. Уйти, болтаться по городу, сидеть в библиотеке — какие, к черту, занятия, когда такое происходит?
      И потом, приличия обязывают «выразить соболезнование»…
      Он позвонил Вадиму: «Я с вами». Вадим обещал подъехать к дому без четверти двенадцать. Максим отправился одеваться.
      Телефон снова зазвонил. Пока Максим выпутывался из брючины, заговорил автоответчик. Дядин голос неспешно объяснял, что абонент может быть спокоен, так как ему непременно перезвонят, и предлагал оставить свое имя на пленке после бип сонор… «Какая нелепость, — думал Максим, — дяди нет, а его голос по-прежнему обещает перезвонить…» Никто, однако, не отозвался, и через динамик раздавались звучные гудки отбоя.
      «Кто бы это мог быть? Проверяет, дома ли я? Я уйду, — думал Максим, — кто-то снова попытается забраться в квартиру? Что ж, пусть попробует — замок-то мы уже сменили!»
      Без двадцати он уже спустился. Вадим должен был подобрать его на противоположной стороне улицы.
      …Этот мотор Максим узнал сразу. Не узнал даже, а Просто понял, что это тот самый мотор. Даже не успев повернуть голову, он уже точно знал, что это едет та самая машина.
      Нет, не едет — несется.
      На огромной скорости.
      Прямо на него.
      Дальше все отсчитывали доли мгновений. В первую долю он понял, что с середины полосы он не успеет развернуться и побежать обратно к тротуару. И в следующую долю мгновения он принял решение: бежать на встречную полосу, под колеса машин, которые хотя и опасны, но не имеют намерения убить его, тогда как машина, мчавшаяся на него слева, имела как раз то самое намерение. Он кинулся наперерез машинам встречной полосы. Визг тормозов, ругательства водителя, одна машина развернулась боком, из-за нее выскочила другая, и Максим, очертив в воздухе небольшую дугу, упал на землю.
      Он посмотрел на склонившееся над ним лицо какого-то человека, и экран его зрения погас.

      «Ни за что на свете», — сказала себе Соня. Несколько десятков нежных, нежнейших слов были готовы сорваться, упасть на бледное, красивое, хотя и с ободран ной скулой, отрешенное лицо Максима, над которым она склонилась, и она повторяла себе: «Ни за что на свете».
      Не потому, что он мог проснуться и ее услышать. Нет, она была просто не намерена их произносить вообще. Любовь, как и смерть, вещь преходящая, на них нельзя останавливаться, в них нельзя погружаться, потому что если начать в них вникать, то твоя жизнь будет разрушена. Да, смерть и любовь — две самые опасные вещи — нельзя переживать, их надо просто прожить, нет — пробежать, пролететь, не останавливаясь и не переводя дух: мимо. Что хорошего в переживаниях? Они закончатся, и с чем ты останешься? С разрушенной психикой? С болью в сердце?
      «Не надо, не хочу, избавьте меня от этого, увольте!» Если есть любители, лелеющие свои страдания, копающиеся в них — то Соня не из их числа.
      Пусть он скорее выздоравливает, этот русский, и уезжает. В свою Москву. Делать свои фильмы. Она, может, даже сходит посмотреть. Вот и все. Хватит с нее смерти ее отца. Вот уже горе, с которым трудно совладать. Так мало того, еще и смерти насильственной. То есть папу убили… Это совсем худо, с этим ее сознание почти не справляется. Летит куда-то, выключаясь и не веря в реальность…
      «Ко всему этому только еще русского не хватало. С его нахальным мальчишеским обаянием, с ласковой и опасной глубиной, которая притаилась в серо-зеленых глазах, как невидимая пропасть; с этими рыжеватыми пушистыми усами… Нет уж, пусть выздоравливает — и до свидания! Слава богу, ничего серьезного с ним не приключилось — легкое сотрясение мозга получил, конечно, но и все. Еще кожу на скуле и на руках ободрал, но это совсем не считается, это ему поехать к себе в Москву не помешает. Проснется — я ему так и скажу: уезжай. Уезжай, Максим, твое присутствие здесь без надобности и в тягость».
      Максим пошевелился, веки его дрогнули, и Соня приготовила на своем лице улыбку — родственную и прохладную. Поморгав, глаза его приоткрылись, и затуманенный взгляд стал приобретать осмысленное выражение. Он узнал Соню, и, как проснувшийся ребенок, протянул руки и притянул ее к себе.
      Он поцеловал ее осторожно и недолго, но рук не разнял, и Соня так и осталась, упершись лбом в его бледный лоб, носом в щеку, вдыхая больничный запах, исходивший от Максима и от его постели, который почему-то вызывал в ней растроганную нежность. Заготовленные слова куда-то пропали.
      — Как же так получилось, Сонечка? — прошептал он горячо ей в лицо. — Как же так все не сошлось?..
      Она поняла, о чем он. Ей не надо было объяснять. Она не ответила, лишь легко прикоснулась губами к его небритой коже.
      Максим погладил ее по голове. В его жесте не было ничего чувственного, в нем была горечь, нежность, ранимость, невесомость… Наверное, прав был Вадим, когда сказал, что Соня — ребенок, который не хочет вырастать. В ее отчаянных усилиях сохранить свой покой был надрыв, самоубийственная готовность сорваться, разрушить столь тщательно возведенные вокруг собственных чувств стены крепости. Но он — он не мог себе позволить спровоцировать ее на срыв, он не мог себе позволить взять на себя такую ответственность…
      Что он мог бы ей дать? Что он мог бы ей пообещать? Жизнь, к которой она привыкла с Пьером, однажды аукнется и затребует свое — такие вещи Максим хорошо знал, это он проходил. Готовность на жертвы — дело пустое и безнадежное. Никто не может жертвовать собой всю жизнь, рано или поздно соскочит со взятых на себя непосильных обязательств и затребует тот уровень жизни и тот стиль отношений, к которому привык. И тогда — что? Не в его силах дать Соне покой, надежность, — не последнее дело! — обеспеченность и оплаченность ее прихотей, которые дает ей Пьер… Единственное, чего Пьер не в силах ей дать, — это любовь. И она ее ищет, втайне от самой себя… Ищет и не находит. Парадокс же в том, что, когда найдет и когда насытится, начнет снова требовать покоя.
      Он все еще держал ее в своих руках, поглаживая по темным шелковистым волосам, пряно пахнущим дорогими духами. Соня, не шевелясь, лежала у него на груди.
      Но вот чего-чего, а покоя Максим не способен ей дать. Их отношения обойдутся Соне слишком дорого, переломают ей всю жизнь, а потом она упрекнет его, Максима: и вот ради твоей безумной, безалаберной и безденежной (по сравнению с Пьером-то!) жизни, в которой все занимает кино, я всем пожертвовала? Конечно, живи он во Франции, все было бы проще: небольшой адюльтер (пусть и со всею страстью), и вскоре все станет на свои места и они разойдутся по своим углам, вернутся каждый к своему, ничего не разрушив… Но он живет в России. Не стоит и начинать.
      Максим ослабил руки, обвивавшие Сонины плечи. Она медленно подняла лицо, глянула на него без удивления (поняла ход его мыслей?), выпрямилась и сказала:
      — Есть хочешь?
      — Хочу.
      Самое странное, что он не задавался вопросом, какой выбор сделала бы сама Соня. Он знал, что ее невинные провокации были для нее ловушкой, о которой она сама не подозревала. Она думала, что играет в детскую, слегка щекочущую нервы игру; но в тот момент, когда она бы поняла, что игра обернулась реальностью, было бы поздно. Если Максим откликнется на ее провокацию и возьмет инициативу в свои руки — она пропала. Она будет принадлежать ему, Максиму.
      Потому-то он не возьмет инициативу в свои руки. Он не умеет отвечать за тех, кого приручил.
      — Я тебе приготовлю, — сказала Соня, не глядя на него.
      — Я встану.
      — Тебе нельзя.
      — Это еще почему?
      — Врачи сказали.
      — Ерунда.
      Максим сел на кровати. Голова кружилась, но общее состояние было вполне сносным.
      — Сегодня у нас который день? — спросил он.
      — Понедельник.
      — Хорошо я поспал, почти сутки. Мне, кажется, укол сделали? Я не очень ясно помню… Помню только, что голова сильно болела.
      — Врачи сказали, что ты легко отделался, но тебе нужен покой. Лежать. И есть хорошо. Так что не капризничай.
      — Ладно, — улыбнулся Максим, — если за мной будешь ухаживать ты, то я согласен.
      Соня улыбнулась, вежливо и грустно.
      — Вадим звонил, обещал перезвонить. Реми тоже звонил, сказал, что постарается заехать с тобой попрощаться.
      — Попрощаться?
      — Пьер считает, что теперь его услуги не нужны, раз полиция взяла расследование в свои руки.
      — Вадим тоже?
      — Вадим согласился.
      Соня принесла Максиму кофе с горячими круассанами и уселась рядом на край постели, глядя, как он ест. Взгляд ее был печален.
      Обнять бы ее снова… Крепче, сильней, ближе. Стиснуть, сдавить, впечатать ее тело в свое…
      — И что полиция? — спросил он. — Есть что-нибудь новое?
      — Я пока не знаю. Реми обещал рассказать, когда придет.
      Реми словно ждал под дверью, когда Максим закончит есть, и позвонил в тот момент, когда Максим протянул опустевший поднос Соне. Занеся поднос по дороге на кухню, она пошла открывать.
      — Ну как, больной? — протянул ему руку Реми. — В порядке?
      — В порядке. Рад вас видеть. Спасибо, что пришли.
      — Да чего уж там. Мы тут с вами как-то сблизились… Я, как собака, привыкаю к тем, кто меня кормит, — усмехнулся он. — А я больше этим расследованием не занимаюсь… Знаете? Теперь оно в руках полиции.
      — Да, Соня мне сказала. Надеюсь, что полиция с этим справится… Мне жаль, что вы больше не будете участвовать в расследовании. У меня было такое чувство, что вы близки к разгадке…
      — У меня тоже, — сказал Реми. — Но полиция быстро найдет, вот увидите.
      Теперь, когда есть место преступления… Уже не так сложно найти.
      — Дай-то бог…
      — Так все в порядке, значит?
      — Да, — улыбнулся Максим, — все нормально. Реми помялся.
      — Тогда я пошел… Не говорю — надеюсь встретиться снова, со мной люди встречаются, когда у них проблемы и беды… Так что всего наилучшего.
      — Погодите, Реми, — сел на кровати Максим, — а как же новости? Вы мне обещали новости.
      — И вправду. Только у меня мало что. Вернее, у них мало что на данный момент. Мои предположения подтвердились, что уже хорошо, но нового ничего нет.
      — То есть это… это был папа… там следы крови — его?
      Реми кивнул, избегая Сониного взгляда. Максим нашел ее руку, крепко сжал. Соня смотрела в пол. Несколько мгновений протекли в молчании. Наконец Максим легонько тряхнул ее руку, все еще зажатую в его ладони.
      — Соня, ты не могла бы нам кофейку сделать, пожалуйста? — сказал он и сделал большие глаза, намекая, чтобы Соня не проговорилась, что он только что кофеек откушал. Соня поняла намек и ушла на кухню, понимая также, что Максим решил дать возможность Реми рассказать обо всем, не стесняясь ее присутствием, не ища мучительно слова, которые могли бы смягчить жестокость реальности. В дверях она обернулась и глянула на Максима, тот чуть заметно кивнул — оба поняли, что она могла прекрасно слышать из кухни, не смущая детектива. Оба подивились такому взаимопониманию, будто тридцать лет вместе прожили, но особенно вдаваться в обдумывание родства душ никто не стал за нехваткой времени: нужно было слушать Реми, который уже рассказывал пониженным голосом, надеясь, что Соня его не услышит:
      — Взяли и пленки, и фотографии, я им все отдал, даже записи своих встреч со всеми; на этом у нас дружба с полицией держится: я им одни услуги, они мне другие… Но самое главное, все сходится: исследования, проведенные на месте, совпадают полностью с траекторией движения тела Арно, которая просматривается на вашей видеопленке и на сделанных с нее фотографиях; я также был прав, что это нож, — гордился собой Реми, — но рукоять почти не видна под руками вашего бедного дяди, должно быть, достаточно короткая, типа кинжала, или кортика, или просто кухонного ножа. Самого орудия преступления не нашли, убийца, видимо, унес его с собой. Теперь только ясно одно: месье Дор был убит в этом месте во время съемок, сразу после своей сцены.
      — А вдруг все же не убит, вдруг только ранен?
      — Нет, Максим, — Реми покачал головой. — Убит. Если бы он был ранен и в сознании, он бы звал, стонал, кто-нибудь из съемочной группы услышал бы. А если он потерял сознание, то все равно умер бы через несколько часов от потери крови… Ну, в крайнем случае он бы уже нашелся в какой-нибудь из больниц…
      Реми покосился в сторону кухни, и Максим представил, как Соня, прижавшись к двери, слушает все это и страдает — одна, даже Пьера нет рядом…
      Собственно, зачем Пьера? Нет его, Максима, рядом, чтобы взять в свои руки ее застывшие пальцы, чтобы принести ей шаль, чтобы ее укутывать и баюкать… Стоит там одна у холодной стенки с холодеющим сердцем и слушает эти ужасные подробности…
      — Так что, к сожалению, надо признать, что шансов на то, что месье Дор жив, — нет. Убийца заколол его ножом, осторожно затащил тело в подвал, быстро переоделся в его куртку, взял ключи от его машины и ушел… Вам не показалось, что человек, которого вы приняли за вашего дядю, чем-то от него отличается?
      Тоньше, толще, выше, ниже?
      — Сожалею… Мне и в голову не могло прийти, что это не дядя… Ничего такого я не заметил, что мне подсказало бы, что это не он. Но ведь я дядю видел первый раз в жизни… И куртка у него такая объемная…
      — То-то и оно. Одно можно прикинуть: убийца примерно ростом с Арно. Но беда в том, что Арно самого что ни на есть среднего роста, а из «примерно» много не выжмешь… Потом он спокойненько припарковал машину там, где мы ее нашли, добрался до своего дома, а ночью или на следующий день вернулся на место убийства и вывез тело. Которое где-то спрятал, а где — не знаем. Вот так…
      Какие будем делать выводы, Максим? Как любитель детективов, что скажете?
      — Да, какие будем делать выводы? — спокойно произнесла Соня, входя в комнату с подносом с кофе. Она была белой, как церковная свеча, но глаза смотрели прямо и голос ее был ровным.
      Максим смотрел на нее с восхищением. Она, безусловно, владела собой, своими чувствами — не первый раз у Максима была возможность в этом убедиться…
      Или — научилась не растрачивать себя на эмоции? Охранять себя от переживаний?
      Преуспела в борьбе за свой покой? Бедная девочка, она не знает, как это опасно.
      Она не знает, что лет через десять, когда она достигнет возраста Максима, ей не с чем будет бороться: подавляемые регулярно, чувства просто исчезнут, и она будет воспринимать мир как под анестезией… Но дай бог, чтобы он был не прав…
      Он перевел глаза на Реми, который в свою очередь, заметив невероятную бледность Сони, смотрел на нее с ужасом, и уже наверняка коря и проклиная себя за бестактность. Максиму повышенная чувствительность Реми к Сониным чарам показалась вдруг смешной и даже вызвала легкое раздражение — себя ли увидел в подобной роли и ролью этой остался недоволен?
      Как бы то ни было, он поспешил сделать вид, что не заметил ни бледности Сони, ни ужаса Реми, и продолжал как ни в чем не бывало:
      — Выводы? Во-первых, убийца знал заранее место съемок. Во-вторых, он знал содержание сцены и режиссерский план. Из чего следует, что это близкий к Арно человек, или близкий к Вадиму человек, или близкий знакомый близкого человека. Надо искать тех, кто был столь хорошо осведомлен. Ты, например, знала, Соня?
      — Знала. Папа очень ждал съемок этой сцены, которые откладывались несколько раз из-за погоды… Он у нас дома не только про нее рассказывал, он даже показывал, как он будет ее играть.
      — Вот видите. Знала к тому же вся съемочная группа. Знала соседка, мадам Вансан. Возможно, знал даже Ксавье, не от Арно, разумеется, а, например,…
      — …через Мадлен, — подхватил Реми. — И об этом надо ее спросить. Но я думаю, полиция этим займется. Правильно мыслите, Максим, но это нас мало куда продвинет. Надо искать… есть идеи? Ну же, это так просто! То, что вы непременно найдете во всех детективах… Ну?
      — Алиби? — не очень уверенно произнес Максим.
      — Конечно, алиби! На субботу, на день съемок, между одиннадцатью и тремя часами дня убийца ведь должен был приехать заранее и спрятаться в подвале… Я этим уже заниматься не буду, но полиция у вас спросит, Соня, — повернулся он к ней, — у вас и у Пьера. И у остальных, конечно. Ксавье — в первую очередь. Он слишком хорошо вписывается в рамки этого преступления: кто, как не актер, мог замыслить убийство на месте съемок? Кому еще могла прийти подобная идея, рожденная пониманием поведения актера и режиссера во время съемок? Кто, как не актер, с одного устного описания предстоящей сцены мог задумать это хитроумное преступление, побывать на съемочной площадке заранее и воссоздать в своем воображении всю мизансцену, в которую он самолично внес «режиссерскую» поправку в виде убийства? Возможно, что он побывал на съемочной площадке на своей машине. Полиция сделает анализ грязи с его шин, и если она совпадет с грязью с той поляны — Ксавье наш человек.
      — Однако вы в его машине не нашли каких бы то ни было улик.
      — Не нашел. Но Ксавье мог просто-напросто оказаться куда хитрее, чем мы думали. В конце концов не так уж сложно перевезти в машине тело, не оставив в ней видимых следов…
      — Все, что я о нем знаю, не вяжется с представлением о расчетливом и хитром преступнике, — покачал с сомнением головой Максим. — Человек пьющий и столь открыто высказывающий свою неприязнь… Не знаю, не представляю.
      — Знали бы вы, Максим, сколько мне доводилось видеть растерях, неумех, простодушных растяп, которые в ответственную для себя минуту проявляли чудеса решительности и изобретательности!
      — Может быть, — сказал задумчиво Максим. — И все же…
      Его перебил звонок телефона. Соня сняла трубку.
      — Это вас, Реми, — протянула она трубку Реми. — Ваш ассистент Жак. Реми удивился.
      — Что за срочность такая… Алло, Жак? Что стряслось? Мадлен? А ты сказал ей, что я больше этим делом не занимаюсь? Вот как? Любопытно… Ну ладно, что ж теперь, раз выехала… Хорошо, спасибо.
      Он положил телефон и обернулся.
      — Сюда едет Мадлен. Она звонила в бюро, искала меня. Жак объяснил ей, что этим делом теперь занимается полиция и что я больше не веду расследование, но она настояла, чтобы Жак сказал ей, где меня найти… И теперь — уж не обессудьте — она едет сюда. У нее срочное дело, как она выразилась.
      — Я пойду, — сказала Соня. — Не буду вам мешать. Мне все равно в полицию надо.
      — Погодите, — вскочил Реми, перегораживая ей дорогу. — Погодите, Соня.
      Я хочу, чтобы вы мне сначала сказали… Извините, но теперь это может иметь значение: у вас какие отношения с Мадлен? У вас лично?
      Соня пожала плечами.
      — Учитывая, что у нас не много времени для подробных разговоров — она, должно быть, вот-вот подъедет, — то коротко: никаких.
      — Вы не дружите?
      — Нет.
      — И ей не симпатизируете, похоже?
      — Верно.
      — Назовете мне причину?
      — Скорее интуитивная неприязнь.
      — Вы завистливы?
      — Нет, — удивилась Соня, — чего-чего, а вот завидовать — не мой стиль.
      — Тогда вы мне сказали не правду.
      — Почему это?
      — Потому что «интуитивная неприязнь» часто свойственна завистливым людям, в особенности женщинам. Мадлен красива и надменна, и женщины ей этого не прощают.
      — Вы упрощаете, господин детектив, — с усмешкой сказала Соня. — То есть вы правы отчасти, нельзя не согласиться… Но существует же и интуиция в чистом виде, чутье на что-то нехорошее… Не правда ли?
      — Вуаля! Так что нехорошего вы находите в Мадлен?
      — Хитрец. Надо же, какой вы хитрец! А с виду само простодушие.
      — Соня, не пытайтесь ускользнуть от ответа. Сами сказали, что времени мало.
      — Ладно… Только договоримся: это ощущение. Не более, чем ощущение. Я могу быть не права.
      — Договорились, — Мне кажется, что Мадлен пользовалась папой.
      — Материально?
      — Да. Я подробностей не знаю, я эту тему избегала затрагивать, его личное дело. Но все же как-то мелькало… Он и своими связями пользовался, чтобы устроить ей что-то, и подарки ей делал, даже, мне кажется, деньгами помогал. Я не ту давнюю историю имею в виду, тогда — понятное дело, он чувствовал свою вину, хотя, строго говоря, в чем его вина? Он ее не звал, она сама к нему в дом втерлась… Но теперь Мадлен взрослый человек, успешно, кажется, делает карьеру, и папа ей ничем не обязан… Опять же дело не только в этом, даже вовсе не в этом. Дело в том, что у папы был трудный период, запой, вам это известно; в материальном плане это сильно сказалось… Мы с Пьером ему помогали понемножку, деликатно. А Мадлен не стеснялась получать от него подарки для себя и для своих детей. Папа, знаете, если уж он деньги тратит, так тратит, не считает, и ему, должно быть, эти подарки или что там еще обходились не дешево…
      — Вы считаете, что Мадлен играла на его чувстве ответственности за нее?
      — Вольно или невольно. По крайней мере, я не вижу других причин, которые подвигли бы папу к такой неумеренной щедрости.
      — Может, —,вы не допускаете? — у него сохранились какие-то чувства к ней?
      — Трудно себе представить что-то подобное. Разве что чувство вины…
      Под которым на самом деле нет никаких оснований.
      — Однако же Мадлен не показалась мне человеком, который нуждается в помощи, в финансовой поддержке.
      — Насколько я знаю, она теперь занимает неплохое положение в своей фирме. Муж у нее тоже обеспеченный человек, но… Кажется, там не все в порядке. Не так давно там шел разговор о разводе. Не знаю, на чем они с мужем остановились, но проблемы были. Мне трудно судить, — улыбнулась Соня, — я ведь не детектив, чтобы делать умозаключения из фактов, да и фактов у меня нет. Так, одни слухи и замечания вскользь. Может быть, Мадлен пользовалась папиной поддержкой по привычке с тех времен, когда она действительно нуждалась в деньгах. Или, возможно, она пытается обеспечить себя на случай развода. У нее ведь двое детей… А может быть, все проще: Мадлен просто принадлежит к категории людей, которые ничего не упускают из того, что мимо пролетает.
      — Или все сразу вместе, — закончил Реми. — Понятно. Спасибо, Соня. Не знаю, что скажет нам Мадлен, но ваша откровенность может пригодиться.
      — Не за что. Последите за Максимом, пожалуйста, чтобы не прыгал, ему нельзя. И спасибо, Реми, за все. Вы славный. Я была рада с вами познакомиться.
      Соня расцеловала его с нежностью.
      — А меня? — подал голос с постели Максим. Она обернулась, погрозила ему пальцем и сказала:
      — А ты, братец, веди себя прилично, по квартире не шастай и на Мадлен не заглядывайся. Она красивая… Впрочем, я тоже, — грустно добавила она.
      — Соня, — окликнул ее на пороге Реми, — Пьер не выходил из дома ночью с субботы на воскресенье? Соня беспечно пожала плечами.
      — Я по ночам сплю, — сказала она и оставила мужчин одних, бесшумно прикрыв за собой дверь.
      Максим вспомнил свое ночное видение в Сонином саду. Был ли там человек?
      Он до сих пор не знал, что ему об этом думать.
      — Реми, — позвал он задумавшегося детектива, — мне надо вам кое-что сказать…
      Мелодичный звонок в дверь заглушил его слова. Реми пошел открывать.

      Мадлен не вошла, а влетела как ураган. Остановившись посредине гостиной, она осмотрелась.
      — А где этот племянник? — спросила она.
      — Здравствуйте, Мадлен, — вежливо и успокаивающе сказал Реми.
      — Здравствуйте, — кивнула она. — Мы одни?
      — Нет. Господин Максим Дорин находится в спальне. Он перенес сотрясение мозга и должен лежать. Но если вы хотите с ним познакомиться, то это можно устроить.
      — Нет. Потом, может быть. Мне нужно с вами поговорить. Он нас не может слышать?
      Реми не был уверен до конца, однако же высказал предположение, что не может.
      Мадлен размашисто прошагала к креслу и уселась, закинув ногу на ногу.
      — Садитесь, — распорядилась она, кивнув Реми на свободное кресло.
      Реми легонько улыбнулся собственному смущению, которое вызывала в нем эта женщина.
      — Что у вас стряслось? — спросил он.
      — Я хочу знать, кто убил Арно! Реми удивился.
      — Во-первых, мне это неизвестно, я до раскрытия преступника не дошел; во-вторых, я этим делом больше не занимаюсь. Оно теперь в руках полиции.
      — Я знаю, Мишле (она бросила фамилию Пьера пренебрежительно, неприязненно) и Вадим (ага, все-таки Вадим, не по фамилии) отказались от ваших услуг… Мне ваш ассистент сказал. Я вас нанимаю.
      Теперь Реми изумился.
      — Зачем?
      — Я хочу знать, кто убил Арно.
      — Я сейчас не могу вам этого сказать. Надо продолжать…
      — Я не правильно выразилась. Я хочу узнать, убил ли его Ксавье.
      На этот раз Реми просто опешил.
      — У вас есть основания…
      — Не нужно задавать мне вопросы. Я сейчас все сама расскажу, — оборвала его Мадлен. — Вопросы потом, если будут.
      Мадлен говорила отрывисто и напористо, словно в ее речи еще не остыл ритм того размашисто-деловитого шага, которым она вошла.
      — Вам кто-нибудь уже наверняка рассказал ту историю, которая приключилась у меня с Арно десять лет назад. Эта история бежит впереди меня: куда бы я ни пришла, все все уже знают. Так что вам известно, что я влюбилась в месье Дора, когда мне было шестнадцать лет…
      Я его хорошо знала, с детства. Он дружил с моими родителями и постоянно бывал у нас в доме. Может, даже слишком часто…
      Говорят, для девочек идеал мужчины — это отец. Для меня идеалом мужчины был Арно. Он был великодушен, щедр, тонок, остроумен… Родителям случалось ссориться при нем — он умел успокоить и помирить. Все становилось так ясно и так просто и в то же время так красиво в его присутствии! Отношения, слова, жесты, маленькие поступки, сама жизнь — приобретали благородный оттенок. Для меня он был праздником, и душевным, и материальным. Арно — это было веселье, радостное настроение, шутки, мир в доме, вкусная еда, сладости, подарки. Да какие подарки! Он осуществлял мои мечты… Не знаю уж, откуда он знал о них, должно быть, мама ему нашептывала…
      Отец мой невыгодно отличался от Арно… В нем не было породы, класса, не было со всей окончательной безнадежностью. К тому же он завидовал Арно, и случалось, после ухода друга, поливал его по мелочи говнецом. — Она так и сказала: «говнецом», и в ее речи, при ее царственных замашках это выглядело почти шикарно. — Это было так несправедливо, так некрасиво, так низко! Он ведь принимал от Арно подарки, распинался в преданной дружбе! Моя душа болела от этого… И мое презрение к отцу росло.
      Короче, немного повзрослев, я отправилась к своему идеалу. Дома мне было плохо, но не это заставило меня принять решение. Не думайте, что я была совсем глупа и не видела ничего вокруг: за мной ухаживали мальчики, на улицах заглядывались молодые люди. Если бы я захотела, я могла бы сто раз найти себе и дружка, и даже прибежище, чтобы уйти из дома. Нет, все они не могли сравниться с Арно. Он был как роскошный дог среди дворняжек. А мне нужен был мужчина именно этого класса, на меньшее я была не согласна. Его возраст меня не пугал, о последствиях я думать не хотела. Я была бы счастлива провести с ним столько лет жизни, сколько ему еще будет отпущено, а потом… Потом, даже будучи вдовой, я оставалась бы вдовой мужчины, у которого был недосягаемый класс.