На шестой кружке Кабрал открыл дону Дуарте величайшую тайну, о которой, впрочем, знал уже весь Лисабон.

– Я, – сказал он, – снаряжаю большую флотилию в Индию. Тринадцать кораблей выйдет в путь. Заметь, старина: тринадцать, у Васко же было только пять. Коли приелась тебе жизнь на суше, иди ко мне. А! Знаю, тебя в Сан-Жоржи не очень жалуют. Но команды на корабли подбираю я. Ведь мне, а не его величеству придется вести суда на край света через два океана…

И вот настали счастливые дни. С капитаном Кабралом носился дон Дуарте по зимнему Лисабону. После возвращения Васко да Гамы Лисабон был провозглашен столицей Португалии, Гвинеи и Индии. Звание обязывает, и столица полумира, чтобы дотянуться до Парижа или Венеции, стала на цыпочки. Снесли с десяток ветхих домишек и на их месте заложили огромный Дом Индии. Переименовали гавань Риштеллу в Вифлеемский порт, и на месте старой свалки возвели фундамент грандиозного храма. Испокон века город украшали могучие оливы, в их густой тени лисабонцы спасались от жгучего летнего солнца.

– Оливы неблаголепны, – сказал король. – Им место в каком-нибудь захолустном Кашкаише, но не в столице Индии.

Красу Лисабона срубили под корень. Король Португалии, Гвинеи и Индии, посапывая от восторга, созерцал из окон Сан-Жоржи оголенные столичные улицы.

Дону Дуарте было, однако, не до казненных олив. Сегодня он мчался в леса Лейрни и валил там столетние мачтовые сосны, завтра он командовал на верфях, жадно вдыхая убийственный запах сифы – смеси рыбьего жира и прогорклого масла, которая кипела и пузырилась в огромных котлах. Этой смесью пропитывали свежую сосновую древесину, чтобы она.не пропускала ни капли воды.

И случилось чудо: за восемь недель удалось снарядить тринадцать кораблей. 9 марта 1500 года флотилия покинула Лисабон. За море двинулось целое войско. Тысяча солдат сопровождала мирные грузы: бархат, атлас, сукно, медь, киноварь, янтарь – товары, которые приказано было выменять на индийские пряности. В ночь с девятого на десятое марта, когда флотилия выбралась из горла реки Тэжу в открытое море, в рубке главного ее капитана, Педро Алвариша Кабрала, собрались командиры самых крупных кораблей. Главный капитан зачитал королевскую инструкцию: флотилии идти к югу, курсом кораблей Васко да Гамы, и, обойдя мыс Доброй Надежды, вдоль восточного берега Африки к Малин-ди, а оттуда направиться в Индию.

Капитаны молча выслушали Кабрала и разошлись. И тогда дон Дуарте, оставшись наедине с Кабралом, сказал:

– Я думаю, что нам с тобой следует сразу же за островами Зеленого Мыса отклониться от заданного курса к западу и поискать кое-какие землицы в западной части моря-океана.

– Какие землицы?

– А те самые, о которых уже шел спор между нами и кастильцами. О них толком ничего не известно, но дон Руи да Пина заверял меня, будто наши моряки их видели где-то за экватором. Он же и проговорился в Барселоне об этих землях Изабелле и Фердинанду.

До рассвета убеждал дон Дуарте Кабрала изменить курс и в конце концов добился своего. Пройдя острова Зеленого Мыса, далеко за экватором флотилия повернула на запад. Дули крепкие попутные ветры, корабли шли в сторону заката, и, к великому удивлению всех моряков, на четырнадцатый день плавания на западе показалась земля. Нежданная и негаданная (Кабрал и дон Дуарте ни с кем не делились своими планами), она тянулась к югу и к северу насколько хватал глаз.

Землей Святого Креста назвал ее Кабрал. А теперь, в 1522 году, ее чаще называют Бразилией, и лежит она по эту сторону алой линии, в португальской половине земного шара. Воистину счастлив был покойный король Мануэл… От этой земли корабли пошли на юго-восток и быстро добрались до мыса Доброй Надежды. Видел дон Дуарте невысокие африканские берега, поросшие голубыми травами, видел белые города над синими сомалийскими бухтами, видел легкие арабские кораблики в необъятном Индийском море.

Индия… Горячий ветер гонит пыль по кривым улицам Кали-кута, с высоких пальм и лоз черного перца прямо тебе под ноги прыгают обезьяны, истошно вопят пестрокрылые попугаи, бродят по городу тощие коровы, и у каждой, как у невесты, на шее гирлянда алых и желтых цветов. Толпятся в гавани босоногие индийцы, смуглые арабы в белых и зеленых тюрбанах, желтолицые люди с раскосыми глазами: у одних волосы заплетены в тонкие косички, у других начисто сбриты на темени. А базары! Чего-чего только на них нет! Там и диковинные плоды – манго, брин-ды, карамболы, там и орехи всех видов, сливы и яблоки всех цветов, там и чудесные лекарственные снадобья (уж в них-то бывший аптекарь Прадо знал толк, и все равно взяла его оторопь, когда увидел он толченый рог носорога, смолистую аса-фетиду, непальский Валерьянов корень, душистые корешки травы галга-на). А браслеты и кольца из слоновой кости, а драгоценные, переливающиеся всеми цветами радуги камни: рубины, аметисты, изумруды, сапфиры, бериллы, яшма, топазы, ляпис-лазурь. А золотые запястья и ожерелья, а живые птицы и звери – крикливые и наглые павлины, ручные обезьяны, мангусты-крысоловы, коты невиданных расцветок… Нет, таких базаров не сыскать ни в Европе, ни в Африке, ни в стране Великого Турка…

Впрочем, недолго пробыли португальцы в Каликуте: плохую память оставил о себе Васко да Гама, и горожане постарались как можно быстрее избавиться от его соотечественников. Зато в соседнем городе Кочине – а кочинцы всегда враждовали с жителями Каликута – португальцам удалось пустить крепкие корни. И Кабрал, отправившись на родину, оставил здесь верных людей.

Тяжел был обратный путь, дьявольской силы буря обрушилась в мае 1501 года на флотилию у мыса Доброй Надежды. Из тринадцати кораблей только семь дошли до Лисабона, но недаром сразу же после возвращения Кабрала в Португалию король Мануэл сказал венецианскому послу Джованни Кретико:

– Индия теперь моя.

Венецианца беседа с королем крайне обеспокоила, но в его земноводном городе слова дона Мануэла особой тревоги не вызвали. Где это видано, где это слыхано, твердили венецианские мудрецы, чтобы над слоном взяла бы верх жалкая мышь. А что ни говори, Индия эдак раз в сто больше португальского королевства… Слоны и мыши… Довелось однажды дону Дуарте побывать в гостях у знатного индийца. Хозяин, едва сдерживая горючие слезы, сказал дону Дуарте: «Сегодня я лишился моего любимого слона. Нерадивые слуги целую неделю продержали его в грязном загоне, где мышей больше, чем блох в бороде нищего. И они перегрызли зверю сухожилия на задних ногах, искусали ему бока, круп и хобот и высосали кровь из его жил. Знай, чужестранец, мыши для слона куда опаснее тигра, льва и носорога».

Исподволь, тишком, вгрызались португальцы в индийские берега. Стравливая друг с другом бесчисленные здешние княжества и царства, они отхватывали город за городом в огромной стране. Их острые коготки дотянулись до далеких заиндийских земель. Лисабонские мыши завелись на Цейлоне и на Яве, они завладели Малаккой, они проникли на родину пряностей – Молуккские острова, они появились на Суматре и в Бирме.

Не прошло и двадцати лет, как на всем пути от устья Тэжу до китайских гаваней, словно поганки после дождя, выросли португальские крепости, базы, фактории, миссии. Острозубые мыши, ненасытные, юркие, свирепые, одолели беднягу слона и присосались к его живому телу.

В Лисабон потянулись длинные караваны судов, с трюмами, до отказа нагруженными перцем и сахаром, гвоздикой и восточными тканями, мускатным орехом и лекарственными травами. На португальских рынках бойко торговали золотыми статуэтками из мала-барских храмов, цейлонскими одеждами со следами плохо замытой крови, кольцами, срубленными с пальцев малаккских воинов, жемчугом, награбленным в городах Индии.

Мыши правили кровавую тризну, а их счастливый владыка дон Мануэл посылал флотилию за флотилией к берегам Малабара, в Персидский залив и теплые малайские моря.

На этой тризне для дона Дуарте места не нашлось. Крепкие ветры, чаще противные, чем попутные, гоняли его, как траву перекати-поле, по заморским владениям короля Мануэла. Он добывал золотой песок в непролазных чащобах Гвинеи, вел счетные книги португальского наместника в Софале, пыльном африканском городке, куда с Лунных гор и берегов Замбези везли слоновую кость и шкуры диковинных зверей и где лисабонские работорговцы оптом скупали черных невольников.

Он побывал на Занзибаре и в Малинди; по быстрым, порожистым рекам поднимался на высокие равнины Эфиопии и по тропам, проложенным слонами в густых колючих зарослях, добирался до древних городов, в которых жили темнолицые люди христианской веры. Часто в ночную пору его будил надрывный вой шакалов, ему приходилось раскаленными головнями отгонять от своих становищ назойливых гиен и за огненным обводом спасаться от любопытных царей и герцогов звериного царства – львов и леопардов. Трижды заносила его судьба в Индию, побывал он и в жгучих пустынях Аравии, и на бесплодных берегах Персидского залива.

Кажется, в Софале, а может быть, в Кочине, пришла ему на ум занятная мысль: написать книгу великих и малых путей земных и в ней, на радость всем грядущим странникам, рассказать о городах, селениях, гаванях, караванных путях, реках, источниках, озерах, лесах, пустынях и горах той части света, которую ему довелось исходить и изъездить в своих долгих скитаниях. И добрым словом помянуть обитателей далеких восточных стран, ибо от них многому он научился.

На полях старой счетной книги, на клочках пергамента, на обрывках желтой китайской бумаги писал он эту путеводную книгу. Он привез в Лисабон ворох кудрявых записей и, истратив последние свои деньги, купил две стопы плотной валенсийской бумаги. Три месяца – было это жарким летом 1506 года – перебеливал он свои черновики и в один поистине прекрасный сентябрьский день вложил ровно обрезанную кипу густо исписанной бумаги в папку из плотной телячьей кожи. И на титульном листе остро очинённым пером вывел удивительные слова: «Изумруд здания земного». Так назвал он свою книгу, и для него она была дороже всех изумрудов Индии.

Да, то был счастливый день, но, увы, единственный. Лисабонс-кие ученые мужи истомили дона Дуарте мелочными придирками, они, ехидно ухмыляясь, заставляли его перечеркивать и переписывать целые главы. Право, куда лучше было бы, если эти чернильные души били бы его на китайский манер по пяткам бамбуковыми палками или вытягивали бы ему кости и жилы на злой дыбе. Пять лет продолжалась эта адская пытка, а затем ослейший из всех ученых ослов сказал ему:

– Не вижу смысла в ваших писаниях, сеньор Пашеко. Господь не сподобил вас даром сочинителя, перо ваше не резво, и вдобавок чую я в вашей книге душок ереси: восхваляете вы мавров и язычников, а заслуги нашей португальской нации умаляете и принижаете.

И захватанную чужими пальцами, истерзанную бесчисленными пометками рукопись дона Дуарте отправили в холодные и сырые подземелья Дома Индии. Не было у дона Дуарте сыновей, но, должно быть, так же мучился бы он, если угнали бы на галеры его первенца.

«Изумруд здания земного» исчез[10]. Потянулись тоскливые и скудные годы. Сверстники дона Дуарте водили в Индию и к Островам Пряностей косяки боевых кораблей. Многие из них дослужились до адмиральского чина или управляли в заморских землях провинциями и городами, а их старый товарищ сидел в Лисабоне на мертвом якоре. Его величеству были неугодны услуги человека, которого как зеницу ока ценил (хотя и не слишком берег) покойный король Жуан.

А впрочем, еще неизвестно, кому теперь жилось лучше. Адмиралы да губернаторы вертятся как белки в колесе, забот у них полон рот, а сеньору командору никто не мешает нанизывать на вишнево-красные четки разные думы и с высокой «голубятни» любоваться капризным морем.

Правда – чур-чур, не сглазить! – очень уж смирное и ясное над ним небо, что видишь топ-мачты кораблей, проходящих мимо острова милях в двенадцати от берега…

В день Фомы-апостола, 21 декабря, с утра было туманно, но затем подул юго-западный ветер, не очень крепкий, и сизая дымка быстро рассеялась. Засверкали на зеленоватой ряби яркие зайчики, и дон Дуарте, ослепленный этими зыбкими отблесками, повернулся спиной к морю. Склонив голову на грудь, он задремал. Моряки спят чутко, и дон Дуарте мигом пробудился, когда до его слуха дошли слова дозорного:

– В трех милях от берега шесть кораблей. При ветре в корму идут на северо-северо-восток. Преследуют седьмой корабль.

Дон Дуарте кинулся к бойнице. И сразу же приметил шестерку гончих. Сомнений не было. То была пиратская флотилия. И, конечно, вел ее этот нормандский дьявол Жан Анго. Третий месяц рыскал он в азорских водах, подстерегая добычу.

– Глядите, глядите, сеньор командор, – вскричал дозорный, -пираты дали от правого борта залп – вон там, нет, сеньор командор, чуть левее белые дымки! А ведь седьмой корабль – испанец. Клянусь плащом святого Мартина, это каравелла, которая отбилась от испанского каравана. Того самого, который вчера прошел на восток.

Один против шести… Бой явно неравный. И к тому же у испанца, видимо, нет на борту ни одной бомбарды. Еще один залп. Пираты перестраиваются. Ну ясно, они берут испанца в клещи: три корабля заходят справа, три слева. Боевой азарт охватывает дона Дуарте. Черт возьми, шесть на одного – это игра не по правилам! Вцепившись в плечо дозорному, кусая губы, дон Дуарте судит этот совсем не рыцарский турнир.

– Отлично, – шипит он, – на этом маневре пираты потеряли ветер. Ха! Испанец выиграл саженей сто. Испанец молодчина! Так, теперь у разбойников недолет, ну-ну, нажми еще, дорогой, оторвись от этих псов… – Внезапно дон Дуарте бледнеет, шепот переходит в стон. – Смотри, – говорит он дозорному, – испанец несется прямо к берегу. К тем скалам, на которых в прошлом году разбилось два наших корабля…

– Да, – вздыхает дозорный, – он идет к Жабьим камням. И смотрите, сеньор командор, разбойники отворачивают в открытое море. Они-то знают, что такое наши азорские скалы. Уж лучше, пожалуй, этому испанцу было угодить к пиратам, чем…

Мили полторы считалось от Волчьей бухты до Жабьих камней, и с жуткой ясностью и дон Дуарте, и дозорный увидели, как в одно мгновение белокрылый корабль превратился в бесформенную груду щепы. Стремглав сбежал дон Дуарте с крутой лестницы и, прихватив с собой трех-четырех стражников, бросился к Жабьим камням.

Ласковое море лизало едва выступающие из воды каменные спины. На легкой волне покачивались доски, обломки мачт, опутанные перетертыми вантами. Корабельная корма с обнаженными ребрами шпангоутов засела среди двух скал-близнецов. С десяток тел плавало в море – мертвых тел, которым уже не страшны были подводные зубья Жабьих камней. Подошла из Волчьей бухты лодка. Сетью и баграми люди выловили мертвецов и свезли их на берег. Трижды прошел вдоль скорбного лежбища дон Дуарте. И на третий раз до его ушей дошел слабый стон. Да, несомненно, один из испанцев еще жив. Понятно, стонет дородный бородач. Из раны на виске у него сочится кровь, темно-синий камзол изодран в клочья, на плечах и на груди зловещие кровоподтеки, левая рука чуть выше локтя рассечена до кости. Любой старый моряк в случае нужды лекарь хоть куда. И дон Дуарте, разорвав на себе рубашку, перевязал раненого испанца. За спиной сеньора командора столпились рыбаки и стражники. Переминаясь с ноги на ногу, сдерживая дыхание, они ждали, что скажет им этот седобородый кавалер, которому они верили не меньше, чем господу богу.

– Сбейте из досок носилки, – приказал дон Дуарте. – Раненого мы перенесем ко мне, в дом у дозорной башни. Меня, – добавил он, – грудь и плечо этого испанца не тревожат. Кровоподтеки от ушибов о камни, кажется, не тяжелые. А вот висок… Боюсь, что с виском дело куда хуже. Ну, друзья мои, кладите испанца на носилки и несите его в Волчью бухту. Несите осторожно. Я осмотрю еще раз раненых и постараюсь вас догнать.

С потолка, а может быть, с неба – но только почему оно такое низкое? – свешивается длинная связка лука, белые стены то уходят куда-то вдаль, то снова надвигаются. На белой стене густая тень, тень в берете, тень с узкой и долгой бородой. Берет, перо чайки, голос, как далекий колокольный звон. Мокрые оливы машут крыльями, оливы, крылатые оливы на обочине грязной дороги в монастырь Марии Благостной.

Стало быть, сейчас март, но почему тело в поту, почему в марте такая дьявольская жара, почему голова разламывается от боли? Берет приближается, качается белое перо, и пахнет лекарствами, и аптекарь, тот самый севильский аптекарь, но с бородой – а борода почему-то седая – пристально смотрит из густой мглы. На стене ятаганы, а папская туфля пахнет духами и пылью, и адмирал говорит…

Дон Дуарте четвертый день сидит у постели раненого испанца. Странно, очень странно. Лицо незнакомое, широкая рыжая борода, глаза… Гм, мало ли зеленых глаз в Кастилии, хотя… нет, дон Дуарте не в силах припомнить, у кого же были такие глаза. Однако в бреду этот испанец поминает и монастырь Марии Благостной, и севильс-кого аптекаря, с которым дон Дуарте знаком очень хорошо. Адмирал? Разумеется, это Христофор Колумб, который открыл Новый Свет и вот уже семнадцатый год пребывает на том свете. Папа? Но какое отношение этот испанец имеет к папе и о каком папе он говорит? Педро Сальседо – имя это он не раз повторял в бреду. Вероятно, именно так его и зовут, но такого имени дон Дуарте не слышал.

Семнадцать кораблей ведет адмирал в новооткрытые земли… Жаркая осень девяносто третьего года… Опять Эспаньола, походы в глубь острова, оборванные и грязные кастильские рыцари ищут золото и охотятся на индейцев, как на диких зверей.

Собаки… Душно, солнце жжет голову, у собак высунутые языки, они продираются через заросли и настигают бегущих индейцев. На индейцев рыцари охотились с собаками, и вот на тропе растерзанные тела. Адмирал… А что может с этими рыцарями сделать адмирал? И к чему им адмирал – им нужно золото, и только золото. Королеве и королю тоже нужно золото. И еще им нужны все новые и новые земли, и, когда адмирал на время вернулся в Испанию, они снова послали его в далекое плавание.

Дон Дуарте положил руку на лоб больного. Кажется, жар чуть спал, речь стала более плавной. Стоит прислушаться к бреду этого рыжебородого испанца. Итак, послушаем:

– …И открыл он, когда же это было, когда? Нуда, август, август девяносто восьмого года… открыл берег материка и устье великой реки… Боже, да как же она называется?.. Вспомнил: Ориноко, а адмирал думал, что течет она из рая земного, и тогда он говорил, что рай этот лежит в Индии, а может быть, в Эфиопии, не помню уж где… Только открыл адмирал совсем не рай земной – то был новый материк, а об этом он так и не узнал…

…А потом, потом мы пошли на Эспаньолу, и та…там мятежники… Мятежники из числа тех, кто поджег весь остров, – это они привезли туда собак и собаками травили индейцев…

…Цепи. Прибыл на остров судья-ревизор… Как же его звали, проклятого? Ах да, Бобадилья, Франсиско Бобадилья, и заковал он нашего адмирала в цепи. Адмирал в цепях, адмирал, свет очей моих… «Ла Горда», та каравелла с грязными парусами, которая… На нее посадил адмирала неправедный судья, и пошла «Ла Горда» в Севилью. Адмирал в цепях! Каково! Вот так и встретила его Севилья. Цепи королева велела снять, стыд-то какой! Турки, на что уж нехристи, и те не наложили бы на адмирала оковы… А потом опять послали адмирала в путь и сказали ему: ты в те земли, что прежде открыл, соваться не смей. И снова открыл он новые страны – длинный берег, которому не было конца, а за тем берегом -нынче мы это знаем – лежит еще один океан… Открыл, вернулся и умер. Угас…

Слеза скатилась в рыжую бороду, и больной затих. Дон Дуар-те думал о раненом испанце и великом адмирале, с которым он некогда стремя в стремя скакал по разъезженным португальским дорогам.

Короли, герцоги, графы, бароны, купцы – это ради них, ради того, чтобы округлялись их владения, тяжелела их мошна, ходил в Африку молодой чернобородый кавалер и открывал Новый Свет адмирал Христофор Колумб. Для них старался аптекарь Прадо в ту пору, когда шел спор об алой линии…

Рыжебородый испанец вздрогнул, затем тело его вытянулось и лицо стало бледнеть. Долго, очень долго сидел у изголовья бывшего пажа великого адмирала седой кавалер, нанизывая горькие думы на вишнево-красные четки.

Примечания