13 января 1906.

      Сегодня уехали за границу Миша, Маша и Коля Оболенские и Саша.
      У Танюшки третий день усилился ее хронический понос, и она бледненькая, вялая и грустная. От Миши скрыла свое беспокойство за нее: он и так плакал, прощаясь с ней.

23 ноября 1906.

      Умерла сестра Маша от воспаления легких.
 

 

31 мая 1909. Кочеты.

      Вчера я в первый раз почувствовала весь размер своей ответственности перед своей девочкой. Она болела дифтеритом с крупом. Чуть не умерла. Заболела 14-го мая. Когда она немного поправилась, я взяла ее к себе спать, потому что в ее и соседней комнате производилась дезинфекция. Она спала рядом со мной на моей большой двухспальной кровати, и для меня это было такой радостью, что мешало мне спать.
      Вчера комната ее достаточно проветрилась, чтобы можно было в нее перейти, и я сказала, что она сегодня будет спать с няней. И имела неосторожность сказать, что мне очень жалко, что она больше не будет спать со мной. Вдруг она собрала губы и так горько расплакалась, что я насилу ее развлекла другими разговорами. Потом днем, гуляя, без всякого напоминания с моей стороны, она опять начала плакать о том, что больше не будет у меня спать. Вечером, когда она была в постельке, я пришла к ней проститься. Она сначала очень весело поговорила со мной, потом собрала свои губки и жалобно стала плакать и говорить: "Мне так с тобой было хорошо". Взяла платок, прижала к глазам и, отвернувшись к стене, стала плакать, молча, как большая, только всхлипывая. Я опять ее разговорила, развеселила, но через несколько минут опять опустились углы губ и опять она жалобно просипела: "Мне так у тебя было приятно". И опять после нескольких минут: "Мне так без тебя будет скучно". И маленькие плечи вздрагивали от рыданий, крошечные ручки терли платком мокрые глаза, личико было жалкое, красное, распухшее. Я поняла, что стыдно отводить разговор и что надо отвечать на ее законное желание жить с любимой ею матерью. И что для меня преступно это счастье от себя отнимать. Из-за чего? Это моя теперешняя главная обязанность, радостная, близкая и легкая. И я дала себе слово ее взять на себя. И Тане я обещала, что как только можно будет, я возьму ее к себе и никогда не расстанусь с ней, если она этого не захочет. Она поняла меня и только спросила: "А ты не скоро умрешь? Ты, может быть, долго еще со мной поживешь?" Я плакала, говоря с ней, и она чувствовала, что я говорила с ней из самой глубины своего сердца. Эта крошка в 3 Ґ года чувствует так сильно, что мне постоянно страшно за нее. У нее нежное сердце, что ей почти ни одной сказки нельзя рассказать, ни одной песни спеть, потому что она не терпит, если в сказке или песне кто-нибудь несчастлив, сердит, подвергается опасности или жестокости. Она начинает плакать, просит перестать и, если ее не слушаются, зажимает ручкой рот говорящему.
      Отец ее страстно любит. До ее болезни, пожалуй, любил ее больше, чем я. Но ее болезнь нас сблизила, и я чувствую, что теперь у нас с ней завязались человеческие отношения, тогда как прежде это была милая, драгоценная игрушка, забава. И эту перемену произвела ее привязанность ко мне. Я вчера в первый раз в жизни почувствовала желание жить, боязнь умереть до тех пор, пока я ей больше не буду нужна.
      Дай бог, чтобы ее любовь не пропала и чтобы хоть она (если у нее не будет любви к тому, что выше человеческих привязанностей) удержала ее от дурного. Самым огромным и тяжелым наказанием и горем для меня было бы, если бы она была дурной. Лучше бы в сто раз, чтобы она умерла. "Но пусть будет так, как хочешь Ты, а не я". Даже и в этом.

8 июня.

      Сегодня в 7-ом часу вечера приехали папа, мама, Гусев, Душан Петрович Маковицкий и Илья Васильевич.
      Папа бодр, всем интересуется. Говорил мне по секрету, что хочет писать художественное. Поселился в Левином флигеле.

10 декабря 1909.

      Уехал папа из Кочетов 3-го июля. Мне кажется, ему было хорошо у нас: было мало посетителей, никто не вмешивался в его умственную работу, не понукал его и не распоряжался им. Он был совершенно свободен, а кругом себя чувствовал любовь и ласку и желание каждого ему угодить. Мне все время хотелось сделать ему один вопрос, но я не смела и ждала случая, когда это выйдет легко и естественно. И это вышло, когда я провожала его на Мценск. Мы ехали вдвоем в маленькой коляске тройкой, и он очень восхищался и погодой, и местностью, и лошадьми, и спокойствием коляски. И кое-что расспрашивал меня о моей жизни. Как-то спросил у меня о чем-то, начавши фразу со слов: "Я хотел спросить у тебя об одной интимной вещи"… когда я ему ответила (я даже не помню сейчас, о чем он спрашивал. Мне было очень легко ему ответить), я ему сказала: "вот и мне хочется спросить у тебя об одной интимной вещи".- "Что такое? Я тебе с удовольствием отвечу".
      – Почему ты хочешь, чтобы после твоей смерти твои наследники отказались бы от права литературной собственности и от земли?
      "А почему ты знаешь, что я этого хочу?"
      – Ты сам раз при мне сказал: на что мои сыновья надеются? Ведь если на книги… и не докончил. И я поняла, что ты хочешь сделать завещание в этом духе. (Кроме этого, мне Саша показывала выраженное в дневнике его это же желание, но чтобы не подводить Сашу, я не сказала об этом.)
      "А почему ты меня об этом спрашиваешь?"
      – Потому что боюсь, что твое желание, чтобы мои братья сделали то, чего ты не сделал, не возбудило бы дурного чувства. Ты сам не сделал этого и при жизни не просишь твоих наследников это сделать.
      – Да, но я думаю, что смерть моя смягчит их.
      – Тогда пусть они сами это сделают. Все знают, что ты всю жизнь желал этого, и те, которые хотят и могут, пусть сделают это добровольно.
      – Да ведь собственно завещания у меня нет. Я это записал как желание. По закону оно не обязательно.
      – Я знаю. Но тем, кто не будет в силах подчиниться этому желанию – будет тяжело идти против него, когда оно так категорично выражено.
      – Да, да, я подумаю. Я тебе очень благодарен, что ты мне сказала. Я посмотрю, где это у меня записано.
      На этом разговор остановился, и мы перешли на другие темы.
      Как-то зашел разговор о том, что иногда для блага одних забываешь о других. Я говорю:
      – Да, вот как с вопросом, о котором мы говорили.
      – Какой вопрос?
      – Да вот ты хотел бы, чтобы братья отдали землю мужикам, для мужиков.
      – Ах нет! Это я должен признаться, из-за реабилитации… Впрочем – какая тут реабилитация.
      Я повторила:
      – Какая тут реабилитация? Скажут: сам не сделал, а от детей потребовал.
      – Да, да, конечно.
      Потом в Ясной, когда я там была в июле и общее настроение было очень тяжелое, он мне как-то сказал, что ему страшно тяжела земельная собственность. Я была очень поражена.
      – Папа! Да ведь ты ничем не владеешь?
      – Как? А Ясной Поляной?
      – Да нет! Ты же ее передал своим наследникам, как и все остальное.
      Он меня остановил и сказал: "Ну, расскажи же мне все, как обстоят дела". И я ему рассказала, как Ясная сперва была им отдана мама и Ваничке пополам и как по смерти Ванички его часть перешла пятерым братьям. Он слушал с большим вниманием и только переспрашивал меня – наверное ли я знаю то, что говорю. Я это утверждала наверное и предлагала дать ему доказательства.
      В конце разговора я сказала ему, что он, вероятно, очень рад, что это так, но он сказал: "Нет, я хотел делать дарственную мужикам".
      Это был один из тех периодов, когда он особенно сильно и болезненно ощущал всю тяжесть своей жизни в относительной роскоши, тогда как всей душой хотел жить просто.
 

 

30 января 1910.

      Мы в Ясной с 3-го января: Миша, Таня, няня и я. Папа бодр и относительно здоров. Мама разбита и умеет делать себя несчастной, когда у нее столько, чтобы быть счастливой. Миша иногда жалуется на сердце. За зиму было 3 припадка настоящих и несколько раз недомогание. Таня здорова, цветуща, энергична, жива, страстна. Жадна и непокорна. На днях я пришла вечером проститься с ней, и она говорит мне: "Мама, я за обедом все молилась, все говорила: Боже, прости меня за то, что я делаю плохого". Я спросила няню – почему это, сделала ли она что-нибудь дурное, но няня ответила, что нет, что просто нашло на нее такое умиление.
      Хожу с ней гулять, и на дворе она особенно поражает своим крошечным ростом. Ходит на лыжах такая маленькая в красном пальто, белом воротнике и белой шапочке. Много любви она дает и к себе возбуждает.

5 февраля.

      Сколько радости дает мне моя девочка. Так хотелось бы запечатлеть всю ее, какая она теперь: с ее любящим горячим сердечком, с ее веселостью, с ее безграничной доверчивостью и с ее миленькой наружностью, которая на фотографиях не передается, потому что главная ее красота в ее цветах. У нее белокурые, немного вьющиеся волосы, очень черные глаза с голубыми белками и очень белая кожа с довольно сильным румянцем. Тельце у нее сейчас пухленькое, и очень она маленькая для своих лет. Руки и ноги, как у хорошего годовалого ребенка. Спит она со мной и с отцом внизу под сводами, т. к. с няней наверху живет Дорик, который лежит в кори. Принес он ее из своего пансиона в Туле, где она свирепствует. Вероятно, и Таня ее захватит. Что делать! Сейчас она легла уже спать и все со мной разговаривала. Расспрашивала о том, что такое "ангел" и "чертенок". Зашла няня издали с ней проститься, и когда няня ушла, Таня с нежностью повторяла: "Душечка моя нянечка, милая моя нянечка, как я ее люблю". А потом спросила: "А старушки бывают ангелами?" А потом меня спросила: "А ты сердишься иногда?" – и когда я сказала, что это бывает со мной, но что я об этом всегда жалею,- она так трогательно сказала: "Так ты лучше, маменька, этого не делай". Это удивительно, сколько это маленькое существо распространяет вокруг себя любви.
      Несколько дней тому назад у нас в Ясной открыли народную библиотеку. Павел Долгоруков приезжал для этого и говорил речь, обращенную к папа. Было неловко, и папа это чувствовал. И вообще к этой библиотеке отнесся холодно, сказав, что это "пустяки".

22 июня 1910. Кочеты.

      Папа пробыл в Кочетах с 2-го по 20 мая. 7-го мая приехал Чертков и пробыл до отъезда папа. Мама приехала после него и уехала до него 15-го.
      Папа наслаждался отсутствием просителей и посетителей и общим дружелюбным, спокойным настроением: ему в Ясной особенно тяжело, и, пробывши у меня 18 дней,- теперь уехал к Черткову. И, грустно сказать, и он и мама испытывают приятное облегчение от разлуки. Я писала длинное письмо мама, стараясь мягко объяснить ей всю бессмысленность ее хозяйничания, но получила от нее в ответ письмо, в котором она пишет, что ничего трагичного нет, папа нисколько не страдает, и что почему после 48 лет их совместной жизни мы выдумали, что как будто что-то случилось. Я увидела еще раз, что то, чего она 25 лет не понимала,- так и остается для нее непонятным. А как раз сегодня я нашла письмо, в котором в 1906 году я писала приблизительно то же, что и в нынешнем. Но тогда я этого письма не послала.
      Была в Ясной от 2-го до 5-го июня. Разговаривала с папа о мама. Он всегда неохотно и редко говорит с нами, детьми, о ней. Но тут ему было так тяжело, что он откровенно говорил со мной. И со мной, мне кажется, ему легче, чем с кем-либо, говорить о ней, потому что он знает, что я ее не осуждаю, а жалею. Он говорил, что единственная цель его жизни – это жить со всеми в любви,- тем более с ней, после полувека совместной жизни,- но что это ему трудно.
      Я как-то постучалась к нему,- он не пустил меня и спросил: что нужно? Я сказала, что не докончила читать его пьесу. Он очень взволнованно ответил, что читать нечего, что это очень плохо и вообще все гадко. Я спросила: что гадко? "Гадко, на душе гадко. Надо уйти отсюда, это единственное, что возможно сделать". Оказывается, возвращаясь домой с прогулки, он наткнулся на черкеса, который привел старика Прокофия за то, что тот поднял какие-то сухие макушки. Я ушла. И когда мама пришла ко мне в комнату – я ей сказала, что папа очень расстроен,- и почему. Пока мы говорили – он вошел и сказал мне, что он шел с тем, чтобы просить меня ничего не говорить о его словах, что все хорошо, ничего не случилось…
      А я нарочно сказала мама. А то бывает так, что он ничего не скажет, но сделается мрачным, молчаливым и недобрым,- и мама приписывает это дурному расположению духа от болезни желудка или печени, а не тому, что он глубоко страдает и борется с собой, с своим желанием уйти и бросить всю эту ненавистную жизнь.
      Там гостили Трубецкой с женой. Трубецкой приехал на день, а остался около двух недель. Он опять просто влюбился в папа. Лепит его верхом на простенькой лошадке, у которой он находит "beaucoup de caractere" {много выразительности (франц.).}. Это гениальный сорокалетний ребенок, страстно и искренне любит искусство. Папа о нем говорил, что можно к нему применить слова Монтеня, который говорил: "I'aime les paysans: ils ne sont pas assez instruits pour raisonner de travers" {Я люблю крестьян: они недостаточно образованны, чтобы рассуждать вкривь и вкось (франц.).}.

21 октября 1910.

      Как раз на другой день после моей последней записи – т. е. 23 июня – с мама в Ясной случился сильный истерический припадок, который продолжается до сих пор с очень короткими перерывами и который измучил всех окружающих. Насколько она сама страдает и мучается – трудно судить. Во-первых, нам со стороны кажется, что ей легко перестать все те трагикомедии, которые она затевает; а во-вторых, потому, что истерички наслаждаются и своими страданиями, и теми мучениями, которым они подвергают других.
      Папа был у Черткова в Мещерском. Мама туда не поехала, думая (и, вероятно, не без основания), что хозяевам приятнее без нее. Но, когда она получила письмо, что "папа там принимают как царя",- ей стало досадно, и она стала папа телеграммами вызывать в Ясную.
      Насколько она действительно заболела – трудно сказать. Варвара Михайловна говорит, что она к ней пришла вся дрожащая, в одной рубашке и говорила, что у нее сильное сердцебиение. Папа (вероятно, по уговору Чертковых, которые ждали скрипача Эрденко) послал телеграмму, что "удобнее приехать завтра". Он стал очень слаб к чужим уговорам, и ему так неприятно и трудно кому-либо отказывать, что он почти всегда, если это ему возможно, исполняет просьбу того лица, которое в данную минуту к нему обращается.
      Получивши эту телеграмму, мама пришла в неистовство и начала писать телеграмму за телеграммой, из которых некоторые посылались, а некоторые нет. Писала и от имени Варвары Михайловны, что она умирает. Писала Андрюше, чтобы он отомстил за мать, "убил бы Черткова, так как он один понял этого негодяя" и т. п.
      Когда папа и Саша приехали в Ясную – пошла жизнь полная всякого неистовства: и угрозы самоубийства, и угрозы убийства Черткова и т. п.

31 декабря 1910. Рим.

      Via Piero Luigi da Palestrina. Pension Albini.
      11-й час. У нас в России полночь, и сейчас начнется новый 1911-й год. В первый раз начинаю его без него, и думаю о предстоящем новом годе без связи с ним живым телесно, а с ним без его тела. Хочу тем строже быть к себе, т. к. не будет его напоминания и его проверки. Первое и главное: хочу побольше любить.
      Второе – побольше работать.
      Третье – быть воздержаннее. Начну с того, что в нынешнем году не буду пить вина. Для помощи себе буду каждый день читать "Круг чтения".
      Миша и няня у Рахмановой: там служба. Таничка спит. Мне захотелось быть одной, и я отказалась пойти к Рахмановым.
      Еще хочу за этот год привести в порядок письма папа ко мне и написать о его последних днях. Это трудно. Придется много говорить нехорошего о других, а этого очень не хочется. К мама, слава Богу, как и папа писал в своем последнем письме, "кроме любви и сострадания ничего не чувствую". К Андрею тоже. К Леве труднее.
 

 

6 апреля 1911. Кочеты.

      Живу им. Весь день почти думаю о нем, пишу о нем, читаю о нем. Только не говорю о нем.
      И не то чтобы был у меня особенный подъем духа – нет. Просто все самые мелочные, как и самые высокие, мысли мои полны им. Его жизнь и его личность – это такая громада, такое богатство, что как ни старайся – всего его никак в себя не воспримешь. Тут читаешь и тут о нем думаешь, а туда повернешься – опять громоздятся недосягаемой величины громады.
      Сколько у него неспрошенного! Сережа правду говорит: много сделано непоправимого. По-моему, много пропущено незаполнимого теперь. Этому виной мое легкомыслие и лень, а отчасти моя деликатность, которая заставляла меня бояться надоедать ему, оттирать от него людей, которые, иногда мне казалось,- более меня ему интересны и нужны.
      Я недостаточно верила в его любовь ко мне. Я помню, прошлой осенью в Кочетах он говорил мне что-то о моем приезде в Ясную и я у него спросила: "А разве ты рад мне?" – и он так горячо сказал мне: "Без памяти рад бываю". И прибавил что-то вроде того, что "жду не дождусь, когда ты приедешь".
      Теперь возле меня живет тоже из ряда вон выдающееся существо. Не просмотреть бы мне и ее. Это Таня.
      Я не могу ошибаться в том, что это очень тонкая духовная организация. И я чувствую на своей ответственности направление ее.
      Бедный ее отец без памяти ее любит и с своим умом понимает, какой вред ей принесет баловство, к которому она всякого располагает, и иногда на меня нападает за то, что я ее слишком балую. А я искренно думаю, что он это делает гораздо больше меня.
      Сегодня, читая биографический очерк папа в книжке "Последние дни Л. Н. Толстого", чувствовала, как я похожа на него, в очень бледном, разжиженном виде. Но в том месте, когда он говорит о своих недостатках и одном качестве,- я так и чувствую себя. Во мне только почти отсутствует честолюбие.
      Я часто думаю, что ни я, ни Таня не повторим его и не продолжим его дела. Но я мечтаю о том, чтобы у Тани родился сын, который был бы человеком, продолжившим дело своего прадеда.

19 мая 1911. Вознесение. Кочеты.

      Ездила по делам издания портрета папа и бабьих работ в Москву и заезжала в Ясную и Овсянниково по делам постройки дома на место сгоревшего. Мама в Петербурге, так что я ее ни в Москве, ни в Ясной не видала.
      В Москве было пропасть дела. С утра уезжала, завтракала у Мюр и Мерилиза и приезжала только к обеду. Между прочим, искала в Кочеты доктора, чтобы заменить уехавшего в отпуск Дашкевича. Миша что-то этой весной прихварывает, и это меня беспокоит.
      У Сережи с Машей только один интерес, только один разговор – отец. У них сходятся все друзья отца: Бирюков, Булыгин, Горбунов, Дунаев, Ге, Страхов и т. д. Устроили они Толстовское общество, но кажется мне, что оно мертворожденное и ничего путного из него не выйдет.
      Была я на одном его заседании в Художественном клубе. Правда, говорилось в этот день о матерьяльных вопросах, о том, как сосредоточить те пожертвования, которые были сделаны в связи с именем Толстого, в одно место и какое употребление им сделать. Так что не было случая этому обществу затронуть какие-либо живые вопросы. Но, сидя на этом заседании, мне казалось, что все, что тут говорится и делается, очень далеко и чуждо духу папа.
      Вспоминались милые времена зарождения "Посредника", наши собрания там, которые дедушка Ге называл "катакомбы", и чувствовалось, что тогда вырастало что-то молодое, сильное и нужное. И присодинялись к нам люди только те, которые имели целью работу в пользу народа. А в Толстовском обществе много таких, которые примкнули к нему из-за того, что "noblesse oblige" {положение обязывает (франц.).}.
      Из Москвы поехала с М. В. Булыгиным в Ясную. Ехали с ним в третьем классе и всю дорогу говорили все о том же. Так как Булыгин очень громогласен, то публика слышала наш разговор, и к нам подсел типичный "интеллигент" и завел с нами разговор. Как большинство, он очень интересуется сплетнями, выросшими вокруг имени Толстого. Читать он, по-видимому, почти ничего не читал из его сочинений. Спрашивал меня, в каких отношениях Софья Андреевна с Александрой Львовной, и сказал, что он, собственно говоря, на стороне Черткова с Александрой Львовной.
      Вот голос публики! А мама, с одной стороны, и Саша с Чертковым, с другой,- дорожат этим голосом, боятся его и заискивают перед ним. Я благодарю Бога, что у меня это чувство почти совершенно отсутствует. Когда я что-нибудь решила или когда во что-нибудь, или чему-нибудь, или кому-нибудь верю,- это сильнее всякого общественного мнения. И папа был таков, и это он на себя клевещет, когда говорит и пишет так много о том, что слава имела для него такое большое значение. Он не был вполне равнодушен к ней, но как искренний человек, обращающий огромное внимание на свои недостатки, он видел этот недостаток в преувеличенном виде.
      В Ясной застала Сережу, который накануне моего отъезда выехал туда из Москвы. Он что-то пишет об Ясной. Сидит целыми часами в комнатах папа, все перебирает, переписывает. Отыскал очень интересные фотографии с повешения: несколько снимков. Впечатление ужасное даже от этих плохих снимков. Вероятно, кто-нибудь прислал папа, когда он писал "Не могу молчать".

1 июня 1911.

      Поехала в Ясную рано утром на Мценск с С. А. Виноградовым. Приехали в Ясную часа в 4 дня. Дом совершенно пуст: как-то гулко, жутко пуст. Пошли на могилу. Там, несмотря на будни,- пропасть народа: идут, идут, едут со всех сторон, входят в ограду, читают надписи, расписываются, громко говорят. Мне стало ясно, что в Ясной Поляне семейного гнезда больше свить нельзя и что она сама собой перешла в общественную собственность.
      К обеду пришли мама с Юлией, которые ходили гулять.
      С нами из Кочетов выехал Душан, но с Ясенков прошел в Телятенки.

14 июня.

      Прогостил у меня три дня П. И. Бирюков. Собирал у меня матерьял для III-го тома биографии папа. Архив мой оказался более полным и интересным, чем я думала. Только дневники меня более разочаровали, чем я ожидала: столько в них глупых чувств и лишних разговоров о моих глупых романах.
      Поша рассказал мне очень знаменательную вещь: это то, что он читал письмо папа к Черткову, написанное прошлой осенью, в котором папа пишет, что то, что он написал завещание "по закону", вряд ли искупится всем, что он сделал или написал за всю жизнь хорошего.
      16 июня.
      Прочла книжечку Гусева. В одном письме папа к Гусеву он пишет: "Вы лучше меня". Это навело меня на следующие мысли: единственная причина,почему книги, взгляды и жизнь отца настолько выше общего уровня и приковали к нему внимание всего света, это та, что он всю жизнь искренно сознавал и изо всех сил боролся со своими страстями, пороками и слабостями. Его громадный талант, гений доставили ему заслуженную литературную славу среди так называемого "образованного общества", но что всякий крестьянин изо всякого глухого угла знал, что мог обратиться к нему за сочувствием в делах веры, самосовершенствования, сомнений и т. п.,- этому он обязан тем, что ни одного греха, ни одной слабости в себе он не пропустил, не осудив ее и не постаравшись ее побороть. Натура же у него была не лучше многих, может быть, хуже многих. Но он никогда в жизни не позволил себе сказать, что черное – белое, а белое – черное или хоть бы серое.
      Остроумное сравнение числителядроби с наличными качествами человека и знаменателяе его мнением о себе более глубоко, чем оно кажется.
      У папа был огромный числитель и маленький знаменатель, и потому величина была большая.
      Душан, который гостит сейчас в Кочетах, ходил пешком к скопцу. Остался очень доволен им. Он, скопец, все строже относится к своей личной жизни: зимой 4 месяца провел на хлебе и воде, чай перестал пить. Вспоминали мы с Душаном, как папа радовался на него и хохотал, когда тот рассказывал о своей жизни, как его, слава Богу, побил племянник, потому что после этого помягчел.
      А в Ясной после этого папа за обедом как-то сказал: "Жаль, что я его не спросил, как он живет с семьей в смысле хозяйства". Я говорю: "Я спрашивала, и он ответил: абы не мешать". Папа был в восторге, хохотал и потом много раз повторял: "Абы не мешать!", говоря, что это удивительно мудро. Мама не поняла и сказала: "Что ж тут смешного? Только одну букву пропустил: вместо "дабы" сказал "абы". И это же повторила как-то недавно в Ясной.

17 июня 1911.

      Меня огорчает, что у меня есть дурные отношения с одним человеком – Чертковым. Он порицания не терпит, хотя сам всех порицает. А я не могу перестать осуждать его. Он говорит (и Саша слово в слово повторяет), что до смерти Льва Николаевича никто не ожидал, чтобы они были безгрешными, а теперь будто бы все требуют от них совершенства, а что они такие же слабые и несовершенные, какие были.
      Но на это можно, во-первых, ответить, что на них не было прежде такой большой ответственности, как теперь, к что никто не имеет права осуждать их личную жизнь, но что теперь они – доверенные люди – и духовные и материальные наследники Толстого и что теперь от них можно большего ждать.
      А во-вторых, если они сознают, что они плохо поступили, то им следует публично взять свои слова и поступки назад.

5 сентября 1911.

      Как странно! На 47-м году я чувствую, что я начинаю мыслить. Чувствую, что как плуг углубляется и выворачивает свежие сырые комья земли, так и мысль врезывается в почти девственный до сих пор разум и выворачивает его. Дай Бог, чтобы так продолжалось, и пахота была бы закончена и привела бы к какой-нибудь оконченной жатве: для себя или других, это безразлично.
      Смерть отца сделала то, что я сошла с помочей и пришлось идти одной. Состояние Мишиного здоровья заставило меня перенестись в него, думать о смерти. Живешь, и приходит конец. И что? Зачем? И зачем вся жизнь?
      Все, что отец говорил и писал,- мне разумом понятно. Но я этого не изжила. По его вехам мне легче идти. Но как всегда, в каждой работе мысли, приходится идти одной. Мне это не грустно и не страшно.
      Думаю для Тани писать историю ее деда. Мне нравится, что это будет биография для детей: можно будет изложить всю его религиозную философию просто и понятно (что скрыто от мудрых, то открыто младенцам), и мне это будет по плечу. И не будет нужды касаться его отношений с женой и вообще женского вопроса. Я буду обращаться к чуткой, чистой и доверчивой детской душе, и книга эта может быть полезной.
      Боюсь своей вялости и лени: начну с энергией и любовью, потом наткнусь на какие-нибудь трудности, запутаюсь, остановлюсь и брошу. И потом увлекусь еще чем-нибудь. Почти ничего в своей жизни не кончила. А когда кончала, то с трудом, скукой и принуждением себя. Как это я не наследовала работоспособность обоих моих родителей? Оба были, каждый в своей области, очень работящи. Я стараюсь физически себя подстегивать, чтобы тело не мешало духу: мяса не ем, днем не сплю, вина, разумеется, не пью; вообще меньше ем и пью все последнее время.
      Миша в Баденвейлере с Душаном. Я в Кочетах с Таней, Сережей, П. Г. Дашкевичем, С. И. Лаврентьевой и няней.
 

 

31 января/13 февраля 1912 г. Рим.

Hotel Boston. Via Lombardia.

      Таня меня все больше трогает и привязывает к себе своим добрым сердцем. Если можно доброте учиться, то несомненно я от нее учусь. Сегодня после завтрака я пришла с Таней с гулянья; няни не было дома, а мне надо было написать два спешных письма: дяде Саше Кузминскому о Горбунове и Горбунову. А тут Тане молоко греть, раздевать и т. п. Я и стала ворчать на няню, что она не пришла. Надо было видеть, как этот маленький человечек страдал. "Нет, маменька, ты уж ее не брани…" Потом она очень обрадовалась тому, что нашла няне оправдание. "Ведь когда мы с тобой ушли, няня еще не пришла с завтрака, так что она не могла тебе сказать, что она уйдет…" И я ее послушалась и няню не упрекнула.
      Была с ней у Бастианелли из-за бывшего у нее подозрительного припадка, похожего на аппендицит в Швейцарии. Он операции делать не советовал, т. к. положительных указаний на эту болезнь не было.
      Таня очень мала для своего возраста – весу в ней 19 кило,- но очень развита. Она знает счет, умеет часы смотреть, знает дни, недели, месяцы. По-английски знает 130 слов. К изучению языка она, по-моему, не способна.