— Женщина должна быть сильной, но без жестокости, — сказал профессор Куртьё. — Она должна быть умной, но не сухой, отважной и в то же время не утратившей женского обаяния — словом, настоящая женщина должна работать, думать, бороться и шагать по трудным дорогам наравне с лучшими из мужчин.
      Профессор насмешливо посмотрел на меня:
      — Вы со мной не согласны, Виктор? Впрочем, это не мои мысли: я позаимствовал их у Ирвинга Стоуна, который, в свою очередь, утверждал, что именно такой представлял себе женщину двадцатого века Джек Лондон. Я не понимаю, почему женщины всего мира не поставили до сих пор памятник Джеку Лондону — чище, возвышеннее о них мало кто писал. Почитав Джека Лондона, так и хочется отправиться на поиски настоящей, «единственной» женщины, забыть, что существуют мелкие любовные интрижки, о которых потом неловко вспоминать. Джек Лондон сумел пронести через всю жизнь удивительно возвышенное отношение к женщине. А знаете, что он не любил в женщинах? Стоун писал, что автор «Маленькой хозяйки большого дома» терпеть не мог женского кокетства, сентиментальности, отсутствия логики, слабости, страхов, невежества, лицемерия, цепкой мягкости прильнувшего к жертве растения-паразита. Джек Лондон полагал, что эти отрицательные качества женской души должны исчезнуть вместе с девятнадцатым веком, а в новом столетии появится другой тип лучшей половины человечества, близкий к идеалу, который он прославлял в своих книгах. Бедняга! Недавно я прочитал наимоднейший труд, изданный в ФРГ под названием «Дрессированный мужчина»…
      Профессор устроился поудобнее в кресле, взял со стоявшего перед ним низкого столика чашечку черного кофе, отпил немного и продолжал:
      — Автор «Дрессированного мужчины», как известно, — женщина. О своих человеческих сестрах она пишет удивительно зло: современные дамы дрессируют-де мужчин, приручают их, а затем становятся эксплуататоршами, посылая мужей во враждебный им мир зарабатывать деньги… Книжка, в общем-то, противная. Увидев на обложке портрет автора, я подумал: некрасивая умная женщина мстит своим более удачливым соперницам… Но есть там одна идея, которая, пожалуй, и не лишена здравого смысла: эмансипация, если она ограничивает в женщине желание иметь хорошую семью, может погубить цивилизацию…
      — А вы сами, профессор? — решился я. — Вы причисляете себя к сторонникам Джека Лондона в вопросе о женщинах или разделяете взгляды автора «Дрессированного мужчины»?
      — Я слишком долго изучал биологию, Виктор, — тонко улыбнулся Куртьё, — чтобы рассматривать женщину с позиций примитивного метафизика: черное — белое. Я за диалектический подход, как говорят марксисты. К тому же истинный биолог не может не быть пессимистом…
      — Простите, профессор, но я с вами не согласен. Мне всегда казалось, что настоящий биолог непременно становится оптимистом и гуманистом высшего типа!
      — Да-а… — протянул Куртьё уже с обычной своей иронией. — Может, начинающий в биологии романтик и бывает гуманистом, как вы говорите, высшего типа. Только наши врачи — возьмите, к примеру, рекомендовавшего вас Руайе, — почему-то думают прежде всего о деньгах, об особняках и уже в последнюю очередь — о здоровье пациентов. Сколько вам лет, Виктор?
      — Двадцать шесть, профессор.
      — Прекрасно! Вернемся к этому разговору… когда вам исполнится сорок.
      Он допил кофе, изящным движением поднялся с кресла, поклонился и вышел из гостиной.
      Профессор Куртьё был из породы гениев. Не знаю, сколько ему было лет, наверное, около пятидесяти, но этот белокурый подтянутый аристократ выглядел так, что мог в любой момент, не стыдясь, пойти под венец с молоденькой девушкой. Кстати, он не был женат. О гениальности Куртьё говорили с большим почтением в кругу крупнейших биологов мира, хотя, как я подозреваю, эти самые биологи имели весьма смутное представление о роде его занятий. Я тоже не очень хорошо представлял себе характер работы профессора, хотя и служил у него уже несколько месяцев. Тем не менее и того, что я успел узнать, вполне хватало, по моему разумению, на присуждение Куртьё полудюжины всяческих почетных премий. Однако основным принципом работы его фирмы была полная секретность.
      Эта секретность несколько настораживала меня. Я не раз пытался понять, что же в действительности представляла собой фирма «Сосьете женераль де решерш сьянтифик», в которой я работал. Пока я знал о ней мало. Беспокоила меня и мысль о том, соответствует ли глава фирмы профессор Куртьё тому образу, который я составил в своем воображении.
      Внешне все выглядело вполне пристойно. Я имел прекрасные личные апартаменты, возможность работы в великолепно оборудованной лаборатории, а также оклад, превышавший самые смелые предположения. Куртьё был со мной обычно приветлив и лишь временами чуть-чуть холодновато вежлив. Но таков был стиль его поведения со всеми сотрудниками… Ну что ж, поживем — увидим.
      Остаток дня мне предстояло провести в изучении актиномицетов, или, как их называют, лучистых грибков.
      В 1945 году С. Ваксман и А. Шатц выделили из культуры актиномицета антибиотик стрептомицин. Собственно, лучистые грибки не моя специальность, но шеф, как я мысленно звал профессора, безжалостно заставлял меня заново штудировать массу материалов по биологии, химии и физике. Сам Куртьё обладает феноменальной памятью и нашпигован таким количеством знаний, что соперничать с ним может, пожалуй, лишь библиотека американского Конгресса. У шефа есть какая-то, только ему и богу известная, система, помогающая раскладывать знания по полочкам и никогда ничего не путать. В нужный момент он извлекает эти знания из глубин памяти со скоростью, превышающей быстроту последней модели ЭВМ. К тому же Куртьё знает уйму разных языков, на которых говорит хотя и с одним и тем же акцентом, но зато без ошибок. Мои разноплеменные бабушки выучили меня с детства: одна французскому и английскому, другая — чешскому и русскому языкам. Жизненные скитания значительно расширили мой лингвистический кругозор, кроме немецкого, испанского и итальянского, мне пришлось говорить на суданских и некоторых азиатских языках. Но Куртьё по сравнению со мной настоящий полиглот, и я невольно тушуюсь, когда он начинает насмешливо пояснять, что означает то или иное выражение в японском языке или на малаялам — есть такой язык в Индии. Потом я специально проверял пояснения шефа по словарям — он не ошибался. Однако, насколько я успел разобраться, основное внимание шеф уделяет не языкам и не биологии, а «наукам-перекресткам», то есть стыкам разных наук — биологии, математики, электроники, механики и т. п.
      Итак, Куртьё дал мне кипу папок, содержавших полезные сведения об актиномицетах, посоветовав внимательнее отнестись к работам немца Р. Лиске. Этот Лиске в двадцатые годы скрупулезно обобщил массу данных о происхождении и свойствах лучистых грибков.
      Прежде чем сесть за работу, точнее, за учебу, я решил минут сорок погулять по парку. Взглянув в окно, я увидел нашего привратника — малийца Бубакара, который в данный момент выполнял работу садовника. Рядом с Бубакаром стояла небольшая тележка для транспортировки мусора. Мы называли ее «жуком». Это было одним из изобретений шефа, за которое он мог бы получить и Нобелевскую премию, и миллионы долларов, если бы захотел афишировать подобную машину. Впрочем, миллионы долларов не имели для профессора особого значения — Куртьё сам был миллиардером, хотя и скрывал свои финансовые дела не менее тщательно, чем направление научных исследований, проводимых фирмой. Сохранением тайн занималась специальная служба, и дело было поставлено не хуже, если не лучше, чем в первоклассной разведке. Так вот, у этого самого «жука» не было колес — их заменяли шесть ног — копия ног насекомого, только многократно увеличенных и сделанных из новых, не существующих в природе сверхпрочных материалов. Прототипом механизма послужил майский жук. Надо сказать, что у Куртьё было несколько машин, представлявших собой, по сути дела, искусственные системы — копии насекомых; среди них были бегающие, летающие и плавающие.
      Я вышел в парк и медленно пошел по одной из желтых дорожек, веером разбегавшихся от особняка.
      — Пока будете проходить испытательный срок, вам разрешается ходить и гулять в парке только по дорожкам, посыпанным желтым песком, — строго предупредили меня, когда принимали на работу в фирму. — Запомните это хорошенько. Нарушение данного правила чревато для вас очень тяжелыми последствиями.
      Позднее шеф внутренней охраны, белокурый бельгиец Дюшато, сказал мне:
      — Мсье Виктор, поскольку первая стадия вашего испытательного срока прошла успешно, я должен кое-что разъяснить вам. В этой части парка четыре вида дорожек: желтые, красные, черные и белые. Вы ни разу не нарушили правила и ходили только по желтым. Знайте, что красные, из кирпичной крошки, означают смертельную опасность для всякого, кто вступит на них без специального снаряжения. Черные, шлаковые дорожки — это практически сама смерть… А вот по дорожкам из белого речного песка вы скоро сможете ходить, получив специальный пропуск.
      Парк профессора Куртьё был необычайно красив: здесь гармонически сочетались английские, французские, японские и другие методы садово-паркового искусства. К тому же профессор привез из разных стран богатейшую коллекцию редких растений. Особенно он был неравнодушен к хвойным, не без основания полагая, что многим из них в ближайшее время грозит полное вымирание от загазованности воздуха. «Уничтожение сосны — блестящий показатель неполноценности нашей цивилизации», — любил говорить он. Причудливые по своим формам групповые посадки хвойных: голубых, или, по-научному, одноцветных пихт, напоминавших мне почему-то гибрид серебристой ели с сосной, деодаров — гималайских кедров, канарских сосен, секвой, лиственниц и т. п. — занимали значительную площадь вокруг центрального особняка. Дорожки в этой части парка посыпали только желтым песком.
      Заботились об уходе за деревьями садовники-малийцы, фактически не владевшие французским языком. Подозреваю, что мое знание бамбара — языка большинства жителей Мали — было для Куртьё досадной неожиданностью: ему вряд ли нравилось, что кто-то из работников фирмы сможет установить прямые контакты с одной из этнических групп его служащих. Я уже успел заметить, что у Куртьё работало несколько обособленных национальных групп: малийцы, индийцы, мозамбиканцы, японцы и европейцы. Аккуратные индийцы занимались исследованиями в лабораториях, мозамбиканцы, которых, видимо, пригласили из-за их веселого, доброго и незлобивого характера, убирали помещения, японцы работали со сверхточными приборами. Внутренняя охрана, если не считать привратников-малийцев, состояла только из европейцев. Начальника охраны, бельгийца Дюшато, мне представили официально. Мои наблюдения за его подчиненными позволили построить кое-какие гипотезы о национальной принадлежности некоторых из них.
      Заместитель Дюшато, как и его начальник, был белокур только значительно более педантичен и аккуратен. По-французски он говорил с акцентом, свойственным языку, на котором удивительно удобно отдавать команды. Хотя он ходил в штатском, мне почему-то всегда чудилось, что на нем мундир полковника и в глазу поблескивает монокль. Среди рядовых охранников резко выделялась огненная шевелюра двухметрового парня, улыбающаяся веснушчатая физиономия которого не оставляла ни малейших сомнений в том, что именно его предки поставляли из поколения в поколение первоклассных полицейских городу Нью-Йорку и некоторое количество террористов — остальной части земного шара. Симпатичное смуглое лицо и живые карие глаза другого охранника показались мне знакомыми. Порывшись в памяти, я обнаружил сходные черты у одного из персонажей фильма «Крестный отец». Бородка и тонкое аристократическое лицо третьего охранника сильно напоминали портрет средневекового французского маркиза в одном из замков Луары. И лишь случайно оброненное «обригаду!» подсказало мне, что его родственников следует искать несколько южнее, в самой западной части Европы. Среди охранников я успел заприметить шведа, финна, датчанина, венгра, грека, серба, чеха и испанца.
      Особенно дружеские отношения у меня установились с малийцами. И началась эта дружба в первый же день моего пребывания в имении Куртьё. Накануне я приехал из Парижа в Блуа, где и переночевал в каком-то маленьком отеле.
      Я всегда любил останавливаться в небольших уютных провинциальных отелях, где скрипели деревянные лестницы и была старая мебель. Эти отели вызывали во мне воспоминания об эпохе моих бабушек и о безвозвратно ушедших детских годах. Блуа вообще-то местечко курортное, но уже наступила осень и городок был пустынен. Проснувшись утром, я сначала подумал о хорошенькой горничной Иветт, стройной двадцатилетней блондиночке, подававшей мне вечером ужин, а потом уже о Жанне д'Арк, поскольку именно в Блуа собрала она пять веков назад свое войско, чтобы освободить Францию от иностранных захватчиков. Как говорит мой дядя Мишель, половину национальных героев Франции составляют женщины, так как всего этих героев двое: Жанна д'Арк и генерал де Голль, ибо Наполеон Бонапарт все же был корсиканец… Вспомнив слова дяди, я пришел к мысли, что потомки хотя порой и несправедливы к своим выдающимся историческим предкам, все же менее жестокосердны, чем современники этих предков. Особенно отвратительно современники поступили с Орлеанской Девой, отправив ее на костер… А то, что кое-кто из историков до сих пор тешит себя иллюзиями, будто Жанне д'Арк удалось в последний момент сбежать, а сожгли ее сподвижницу, — слабое утешение. Увы, о Наполеоне я тоже слышал, что ему удалось уплыть с острова Святой Елены на первой в мире примитивной подводной лодке и что остаток жизни он прожил в Америке, мышьяком же травили внешне похожего на императора его соратника. Конечно, хочется верить в лучшее, хотя соратников тоже жалко…
      Закончив с мысленным экскурсом в прошлое, я позвонил Иветт и, сообщив ей массу интересного по поводу цвета ее глаз и щечек, попросил принести мне кофе и круассан. После завтрака я выехал в Солонь, в имение профессора Куртьё, — я имел к нему рекомендательное письмо от старинного друга нашей семьи, модного парижского врача Руайе. Предварительно Руайе говорил обо мне с Куртьё по телефону.
      Солонь — это песчаное, заросшее лесом плато, где много старинных замков и прославленных охотничьих угодий. Президент Республики именно сюда приглашает время от времени поохотиться своих именитых гостей. Среди бесчисленных лесных шоссе, украшенных по бокам табличками «частная собственность», я с трудом нашел нужный мне адрес. Имение было огорожено высоченным каменным забором. Поставив в сторонку свой «пежо», я бодро направился к солидным металлическим воротам.
      После моего звонка калитка бесшумно поползла вбок, и в образовавшемся проеме появился двухметровый малиец, на черной физиономии которого было бы тщетно отыскивать малейшие признаки гостеприимства.
      — Мсье желает? — спросил этот антоним радушия.
      Я внутренне улыбнулся. Конечно, если бы передо мной неожиданно встал во весь рост и загородил своим телом вход во владения профессора Куртьё пигмей из Конго, я, может быть, и растерялся бы. Но негр, да еще малиец… С этим народом я чувствовал себя достаточно уверенно.
      — Инисогома! Икакэнэ кособэ? — приветствовали черного стража на чистейшем бамбара с акцентом города Сегу — колыбели этого языка.
      — М'ба! — машинально ответил малиец, сохраняя на лице свирепое выражение.
      — И муссо какэнэ? И дэу какэнэ? - вежливо продолжал я традиционный перечень вопросов африканского приветствия.
      — Торотэ! — все еще хмуро ответствовал мой визави.
      — И сомого бе какэнэ? И сунгуру какэнэ? — Последняя фраза ритуалом не предусматривалась.
      — Тороситэ! — ответил малиец и расхохотался. Лицо его приняло добродушное выражение.
      Тогда я перешел на французский:
      — Меня пригласил профессор Куртьё. Моя фамилия Руадо.
      — Мы вас ждем, мсье Руадо! — поклонился негр.
      Так состоялось мое знакомство с Бубакаром Кулибали. Позднее мы с ним подружились. Бубакар помог мне установить хорошие отношения и с другими малийцами. Особенно часто беседовал я с маленьким веселым Траоре, который рассказывал массу интересных вещей об Африке, ее обычаях, старинных преданиях, народных приметах, а также о колдунах различных племен. Траоре был прирожденным рассказчиком, слушать его было одно удовольствие, однако отличить правду от вымысла в его повествованиях оказывалось не всегда просто.
      — Знаешь, Виктор, — обычно начинал он, — у нас в деревнях есть такие колдуны, которые могут умертвить человека, живущего в другой деревне, в нескольких десятках километров от колдуна и которого колдун никогда не видел.
      Это я знал. Колдун не посылал своей жертве никакого яда — он просто на глазах односельчан совершал обряд убийства человека, живущего в другой местности. И через некоторое время этот человек умирал… Если он узнавал, что колдун обрек его на смерть. Умирал он от самовнушения. В его голове просто не укладывалось, что он может жить, если колдун прописал ему смерть.
      — А еще, — продолжал Траоре, — колдун становится перед деревом, произносит заклинание — и у вас на глазах дерево начинает терять всю свою листву, листья сразу же опадают.
      — А чем он перед этим поливает корни? — интересовался я.
      — Нет, нет, ничем не поливает, — настаивал Траоре, — он заколдовывает дерево…
      «Кто знает, — думал я, — может, какие-нибудь экстрасенсы и обжигают дерево биотоками, хотя это маловероятно — скорее всего гипноз… Впрочем, знаменитый фокусник Робер Удэн на глазах у зрителей насыпал в кадку землю, бросал туда апельсиновое зерно и поливал его водой. Из земли появлялся росток, становился кустом, покрывался цветами, которые затем превращались в апельсины. Этими плодами фокусник тут же угощал детей… Фокуса с апельсиновым деревом до сих пор никто не может повторить. Может, в Африке нашлись подражатели Робера Удэна?
      Особенно хорошо Траоре разбирался в ядах. Он рассказывал о разных средствах от укусов ядовитых змей, приготовлении смертельных настоев из растений, применении ядов во время охоты на крупных зверей.
      — Самый лучший яд, которым смазывают наконечники стрел, делают в нашей деревне так… — говорил он. — Человек (понимай — мужчина) уходит в лес и убивает там большую жабу, кожа которой ядовита. Ее кладут в глиняный горшок, куда должен помочиться маленький мальчик. Горшок зарывают в землю в лесу под тенистым деревом и приходят на это место через год. Горшок выкапывают, добавляют в его содержимое сок одного редкого растения и ставят на костер. Затем все отходят подальше, чтобы ядовитые пары никого не отравили. Когда костер погаснет и «зелье» остынет, один, наиболее опытный, охотник приближается к горшку и обмакивает в отраву наконечники стрел. Потом горшок с остатками яда зарывают в землю.
      — Кстати, Виктор, — продолжал Траоре, — здесь в парке тоже много ядовитых растений. Очень ядовитых. Даже у нас в Африке я таких не встречал.
      Мой чернокожий приятель, видимо, решил на всякий случай предупредить меня о возможных опасностях, подстерегающих новичка, если он будет гулять по парку в местах, не предназначенных для прогулок. Видя, что я не реагирую на его слова, Траоре добавил:
      — Когда мы здесь обрабатываем землю вокруг ядовитых кустарников и трав, мы надеваем специальные костюмы со шлемами, а то нечаянно заденешь растение или вдохнешь его пары и можешь умереть. Самые страшные растения-убийцы находятся вдоль узких черных дорожек…
      — Понятно, — поспешил я успокоить малийца. — Вдоль черных, а также вдоль красных дорожек — ядовитые растения. Но по этим дорожкам я не гуляю. К счастью, в отличие от Африки, здесь нет змей. Ты боишься змей?
      — Очень боюсь, Виктор. У меня на родине встреча со змеей — это встреча со смертью. У вас в Европе змея ползает по земле — смотри под ноги, не наступай на нее, и она тебя не тронет. А у нас есть змеи, которые кусают сверху, с дерева. Это страшно. Когда я был мальчишкой, мы пошли ватагой в лес. И один мальчик шел вблизи дерева, а змея обвилась вокруг ветки, и мы ее не видели. Она укусила его в лицо, и он умер через несколько минут на наших глазах. Мы не успели позвать знахаря, чтобы спасти его. С тех пор я очень боюсь змей!
      — А знахари всегда спасают жизнь укушенного змеей?
      — Почти всегда. У них есть специальные порошки, которыми они посыпают рану. А детям они надрезают перепонки между пальцами рук и ног и в надрезы втирают специальный состав. Тогда не страшен укус любой змеи. Это как прививки. У нас есть очень искусные заклинатели змей, Виктор, — продолжал Траоре. — Они, например, умеют ядовитую змею превратить в палку, то есть змея станет прямой и твердой, как палка. А потом снова будет нормальной и может укусить. Ты никогда в это не поверишь!
      — Почему же не поверю, я могу даже научить тебя, как это делается.
      Траоре раскрыл рот от удивления.
      — В самом деле?
      — Конечно! Берешь змею — за шею, разумеется, — чуть-чуть надавливаешь, и змея раскрывает пасть. Ты спокойно приближаешь голову змеи ко рту и плюешь прямо в ядовитую пасть. Змея тут же распрямляется и деревенеет. Вот и все!
      Траоре подозрительно посмотрел на меня.
      — Ты все шутишь, Виктор!
      — Ничуть. Сначала надо пожевать одно растение, чтобы его сок растворился в слюне. Получается наркотик, молниеносно парализующий змею… Все очень просто! Сам я этого фокуса не делал, но секрет знаю.
 
      Размышляя о малийцах, я забрел довольно далеко от особняка, где жил, и, оглянувшись, увидел, что нахожусь около наружной стены, окружавшей территорию Куртьё. Это был уголок, заросший буйной дикой растительностью, которой не касались ножницы садовника. Желтая дорожка, по которой я шел, внезапно обрывалась, разветвляясь на две черные тропинки. И в этот момент я услышал сдавленный стон. Сбоку от дорожки, в кустах, ничком на земле лежал человек. Видимо, он пробирался сквозь кусты и, почти достигнув дорожки, потерял сознание. Я сделал то, что должен был сделать по инструкции: вытащил из кармана свой номерной транзистор и сообщил дежурному диспетчерского пункта, что вижу в таком-то месте парка человека, судя по всему, потерявшего сознание.
      — Не прикасайтесь к нему, — сказал мне диспетчер, — сейчас вылетаем.
      Со стороны диспетчерской поднялось огромное механическое подобие стрекозы. Через минуту «стрекоза» приземлилась рядом со мной, из аппарата выпрыгнули два дежурных охранника, подбежали к неизвестному и наложили ему на лицо кислородную маску. Лежавший открыл глаза. В это время приземлилась еще одна «стрекоза», из которой вышел профессор Куртьё. Он подошел к неизвестному и, чеканя слова, сказал:
      — Вы отравились, продираясь сквозь ядовитые растения. Через пять минут вы окончательно потеряете сознание и еще через пятнадцать умрете, если я немедленно не дам вам противоядия. Но я дам его только при условии, что вы честно ответите на все мои вопросы. Если вы солжете, я позабочусь, чтобы противоядие не оказало нужного действия… Согласны?
      Умирающий закрыл и тут же открыл глаза.
      — Хорошо, будем считать, что это знак согласия, — буркнул Куртьё. Он вынул из кармана коробочку со шприцем и какой-то пузырек, наполнил шприц мутноватой жидкостью и сделал неизвестному укол в руку. — Перенесите его в мою лабораторию, ту, что рядом с кабинетом, — приказал профессор охранникам. Потом, обернувшись ко мне, добавил: — Виктор, пойдемте со мной, я хочу, чтобы вы присутствовали при допросе.
      Когда мы вошли в лабораторию, неизвестный уже немного оправился, хотя лицо его было еще бледным. Он сидел в кресле, рядом на стульях расположились два охранника. Задержанный оказался сухощавым блондином не старше тридцати лет. Куртьё сел напротив пленника.
      — Итак, — отрывисто начал он, — фамилия, имя, род занятий?
      — Гастон Легран, — ответил тот. — Безработный с высшим образованием. Химик. Живу в Париже. Меня наняли, чтобы я проник в ваш парк и выяснил, что здесь происходит. Потом я должен был подробно рассказать обо всем, что увидел.
      — Как вы преодолели внешнюю стену?
      — Меня перебросили через нее на стреле автокрана. Там в одном месте стена близко подходит к шоссе. Автокран на минуту замедлил ход, развернул стрелу над стеной — и я соскользнул в парк. Через три часа меня должны снова забрать с помощью стрелы в том же месте.
      — Что вы знаете о тех, кто вас нанял?
      — Какая-то небольшая фирма, мсье. Но может быть, и гангстерская организация. Выглядят подозрительно. Меня пригласили, пообещав работу по специальности в тропиках. С очень высоким окладом. Но в качестве предварительного условия потребовали попытаться посмотреть, на что похожи работы в конкурирующей фирме, то есть у вас. Вот и все.
      — Как выглядели люди, которые привезли вас сюда?
      — До Солони меня везли на легковой машине два блондина с невыразительными лицами. Они со мной не разговаривали. А в автокране, который ожидал нас недалеко от вашего имения, сидели двое. У одного на переносице вроде родинки с маленькую монетку, на левой щеке шрам. Акцент южанина. Низкий череп, похож на гориллу.
      — Это и есть «горилла», — усмехнулся профессор. — Известен в уголовном мире как «красавчик Антуан». Один из подручных марсельского клана Гверини, старой банды, во главе которой был до своего ареста Меме, он же Бартелеми Гверини. Значит, против нас подключили мафию. — Он немного помолчал, потом добавил: — Ладно, Легран, как вы сами понимаете, возвращаться вам нет смысла. Вас просто ликвидируют. Задания вы не выполнили, а лишний свидетель им не нужен. Вы производите впечатление честного человека. Поживите у нас, под охраной, разумеется, а там посмотрим, что с вами делать.
      Когда мы остались одни, Куртьё сказал мне:
      — Виктор, мы тщательно изучали вас эти месяцы. О вас сложилось благоприятное мнение. У нашей фирмы, в конечном счете, гуманные цели, хотя нам далеко не всегда приходится работать в белых перчатках. За исключением части технического персонала, не посвященного в наши секреты, мы подбираем себе людей по принципу порядочности и убежденности в том, что наше дело необходимо… — Куртьё помолчал. — Мы решили вам довериться. Отныне вы получаете право ходить по белым дорожкам — они ведут в специальные лаборатории — и будете посвящены во многие наши тайны. Я редко ошибаюсь в людях и полагаю, что вы не обманете моего доверия. Однако честно предупреждаю: за измену нашему делу мы караем смертью. Впрочем, — Куртьё вдруг широко улыбнулся, — думаю, до смерти дело не дойдет. Открою тебе маленький секрет, — он перешел на «ты», — я ведь знаю тебя и твою семью очень давно. В Париже мои родители дружили с семьей твоей русской бабушки Александры. Дружили много лет. И я помню тебя мальчуганом, когда ты гостил у бабушки. Вот почему тебя так легко приняли на работу в нашу фирму. А теперь о деле.
      Куртьё рассказал, что его фирма имеет несколько филиалов, разбросанных по всему свету, достаточно замаскированных. У фирмы две задачи. Одна чисто коммерческая — производить различные вещи и продавать их, чаще всего с этикеткой: «Сделано в Гонконге».
      — Впрочем, — заметил он, — сделанные фирмой магнитофоны и транзисторы не уступают лучшим японским образцам. Мы создаем также много электронных игрушек. Наши собачки на батарейках могут бегать, лаять и приседать на задние лапы не хуже настоящих… Другая задача фирмы — большая научно-исследовательская работа, главным образом на стыке различных наук. Результаты исследований мы используем в производстве.
      Куртьё добавил, что в исследованиях фирмы есть еще один, как бы филантропический, момент. Пожалуй, его можно было назвать и фантастическим: профессор раздумывал над тем, как облегчить человечеству жизнь… в будущем.
      — Я очень богатый человек, — сказал Куртьё, — и о происхождении своего богатства, может быть, когда-нибудь расскажу тебе… Так вот, я могу позволить себе роскошь подумать о будущем человечества.
      Куртьё считал — и, на мой взгляд, не без оснований, — что человечеству грозят две естественные опасности: во-первых, истощение ресурсов планеты, особенно энергетических, и при этом загрязнение атмосферы и воды; во-вторых, генное вырождение. Он предполагал и третью опасность — атомное взаимное уничтожение, но это уже опасность не природная, а субъективная, связанная, как он сказал, с глупостями, свойственными отдельным представителям гомо сапиенс, то есть рода человеческого.