ГЛАВА 7

Когда я подошла к воротам, два полных автобуса с «пенсовиками» уже выстроились в ряд. На другой стороне моста в сторожке у ворот уже был поставлен столик, и за ним сидела девушка, принимая деньги. Раньше я никогда ее не видела, и она, очевидно, не знала меня. Она на меня даже не взглянула, протянув билет, и я, отказавшись купить цветную брошюру «Эшли-корт», вошла в залитый ярким солнцем двор, чтобы присоединиться к ожидающей у главных ворот группе.

Девушка из сторожки и провела экскурсию. Она прочитала все, что можно было узнать о поместье, и старалась как-то оживить это место.

– Перед вами Большой зал. Он построен во времена Генриха VIII, но нет никаких свидетельств, что король когда-либо бывал здесь. Видите ту маленькую винтовую лестницу?.. Она ведет на галерею. Когда кардинал Уолси был еще молодым священником, то некоторое время жил здесь. Он был семейным капелланом, и во время трапез ему приходилось читать вслух. Наверное, сам он ел после... Обратите внимание на резные перила галереи. Это оригинал. Но щит и герб в центре были добавлены позже, в девятнадцатом веке, когда семейство Эшли от своей шотландской родни приняло девиз «Не трогай кошку, кроме как в перчатках». Как видите, девиз также высечен на каменном щите над камином. Уильям Эшли убрал старый тюдоровский камень и поставил готический. Им очень восхищались. Томас Ловелл Беддоуз упоминает эту комнату в своих стихах, вы найдете цитату в брошюре. Сюда, пожалуйста.

Мы поспешили за ней. Обзорная экскурсия вполне стоила затраченных денег, и все это видели. Тюдоровская приемная, где на обозрение был открыт католический тайник; комната совета с резным потолком и доспехами, с обшивкой, отполированной, как шелк; столовая, где на потолке в стиле королевы Анны играл отраженный водной гладью рва солнечный свет, когда внизу проплывали лебеди; длинная гостиная над заросшей травой террасой и покрытым розами парапетом, обрывающимся прямо в ров. Мы увидели кладовые и буфетные, погреба, кухни с вертелами и обширными очагами (сами мы готовили в одной из буфетных); потом, наверху, спальни и галерея, и, наконец, библиотека.

Библиотека шла вдоль всего северного крыла. Это было высокое помещение с массивным карнизом вдоль потолка и коринфскими колоннами у дверных и оконных проемов. Вдоль стен сплошь стояли полки, а через равные промежутки стеллажи образовывали ниши, и каждая ниша представляла собой отдельную комнату со столом и массивными стульями, обтянутыми испанской кожей. Тут и там находились застекленные стенды с наиболее ценными томами. Когда-то здесь, по обе стороны от камина, красовалась пара старинных глобусов – неба и земли. Камин, целиком соответствующий стилю комнаты, представлял собой широкое сооружение с резной мраморной полкой; верхнюю плиту поддерживал смахивающий на Атласа джентльмен со скорбным выражением лица, а поперечина была беззаботно и довольно мило оштукатурена. Огромная металлическая корзина внизу, предназначенная для дров, была пуста, а перед ней, за каминной решеткой, стояло довольно неуклюжее устройство, служившее одновременно обогревателем и увлажнителем воздуха. Некогда библиотека была моим любимым местом в доме Эшли; я помню свет камина на мягкой коже книг, тепло большого ковра перед огнем. Мне позволяли покрутить один из огромных глобусов, и отец рассказывал о странах, так быстро проплывавших под моими детскими пальчиками.

Теперь вся красота заключалась в пропорциях, это был печальный призрак комнаты, где холодный свет из северного окна падал на пустые полки или, еще печальнее, на полки, где вместо былых двадцати книг валялись два-три не представляющих ценности тома. Под стеклом на выцветшем бархате темнели пятна – как на месте прежних сокровищ. Глобусы давно пошли с молотка. В самой дальней нише находились закрытые секции – три ряда полок с золочеными решетками. Секция с ценными изданиями, как и демонстрационные стенды, была пуста; две другие по-прежнему заполняли книги, которые тщетно пытался прочесть Эмори, – личная коллекция Книжника Уильяма и Николаса Эшли, его сына.

Девушка-экскурсовод что-то говорила о Нике Эшли, и туристы улыбались. Один-два отошли посмотреть названия томов за решеткой, и я присоединилась к ним.

Самая верхняя полка в секции Уильяма была полна беспорядочно собранных книг: несколько томов о травах, о птицах, об упадке графства и атлас с картами графства, том по охоте и охотничьим заповедникам, история клана Чаттан и одно-два репринтных издания о местных делах. Сюда также затесалось несколько дневников Эммы Эшли. Но на более доступных полках преобладал Шекспир. Кроме солидного иллюстрированного полного собрания я насчитала по меньшей мере еще три других издания с комментариями и эссе и несколько отдельных копий избранных пьес. Примечательно, что здесь было три различных издания «Ромео и Джульетты», а рядом том, объяснявший этот интерес, – книга под названием «Новый Ромео для своей Джульетты». Как я знала, в ней содержались стихи Уильяма Эшли, посвященные его жене Джулии Мак-Комби, чей герб он столь щедро разбросал по всему дому. Это чудо, подумала я, что он не убрал итальянскую роспись и не заменил ее гербом Джулии, который красовался во всех остальных комнатах, разворачивался на главных воротах, на панелях лестницы и даже на хорах в церкви. Он был также высечен – силами деревенских умельцев – в павильоне, находящемся в центре лабиринта. Даже для прошлых веков это казалось немного чересчур. Современникам Уильяма, а возможно и самой Джулии, это представлялось ужасным, если не подобрать более сильного слова. После ее смерти в возрасте двадцати шести лет сокрушенный горем вдовец заперся среди своих книг и писаний и мало уделял времени (если вообще уделял) своему сыну, который слишком напоминал умершую жену.

Наша экскурсовод, стоя под висевшим над камином портретом восемнадцатилетнего Николаса, теперь рассказывала эту историю:

– ... Когда она умерла, ему было всего восемь лет, и, по сути дела, он был предоставлен самому себе, если не считать череды воспитателей, никто из которых не задерживался надолго. Мальчик рос дикарем и становился все более неуправляемым. Наверное, теперь это все звучит банально и чересчур драматично, потому что стало легендой, но эта история, без всяких сомнений, правдива, и закончилась она в самом деле драматически.

История определенно была драматична, и, вероятно, большая часть ее соответствовала действительности. Все, что мы знаем о жизни «Испорченного Ника», в основном почерпнуто из дневников жены его преемника, дамы почти столь же многословной, как королева Виктория, и точно такой же добродетельной. Легенда повествует о страшных страданиях бедного Николаса, а девушке – последней из его девушек – было позволено исчезнуть во тьме веков. Но основные факты сохранились в дневниках Эммы Эшли, и это единственно интересная их часть.

Николас, обожавший свою ласковую мать, после ее смерти оказался почти совсем забыт отцом, но его шпыняли быстро сменяющиеся воспитатели, что поощряло его всевозрастающее упрямство. То, что могло вырасти в нормальный, здоровый, высокий дух, этим небрежением превратилось в дикость, и, как можно прочесть между порицающих строк Эммы Эшли, страстная натура, жаждущая и отвергнутая, стала замкнутой и неуступчивой. Испорченный, в истинном смысле этого слова, Ник Эшли рано стал жертвой того, что Эмма Эшли называла «разложением», хотя по завуалированным намекам в дневниках было трудно распознать, являлось ли оно порочным по шкале Жиля де Рэ, или это были просто сексуальные изыски, нормальные для юного джентльмена того времени.

Когда молодому человеку не хватало нескольких месяцев до двадцати двух лет, отец Николаса заболел. Все думали, что Уильям Эшли, которому исполнилось шестьдесят один, умирает, но ему хватило рассудка позаботиться о наследнике. Был поспешно составлен брачный контракт между Николасом и леди Элен Колуолл, младшей дочерью семейства, жившего тогда в замке Ледуорт. Неизвестно, что обрученные думали друг о друге, но само составление брачного контракта, должно быть, явило собой чудо дипломатии, потому что (см. Эмма Эшли, «Дневники»), пока отец был прикован к постели, Николас благополучно позволял себе ночные «оргии».

– Существует предание, – говорила наша экскурсовод, – что обычно он встречался со своими девицами в павильоне в центре лабиринта. Как они находили путь туда, я не знаю; должно быть, их приводил камердинер, как наложниц к Великому Турку. Отец Николаса, наверное, что-то знал про это, и до нас дошли истории о страшных скандалах между отцом и сыном, потому что Уильям в память о Джулии считал место священным, и большинство его стихов были написаны там. Ну а Николас его захватил. Существуют гравюры, изображающие павильон, переделанный под любовное гнездышко, с огромной кроватью и большим зеркалом на потолке, со множеством занавесок и затемненных ламп, но я думаю, это всего лишь миф: вряд ли Ник мог так обустроить павильон при жизни Уильяма... Как бы то ни было, всего за месяц до того, как Николас должен был жениться на леди Элен, Уильям Эшли умер. Ник в это время был в компании девицы из ближайшей деревни и на этот раз допустил неосторожность, поскольку один из братьев девицы, служивший в поместье егерем, в ночь после смерти Уильяма вместе со своим братом преследовал браконьера, и они увидели, как их сестра выходит из лабиринта, и поняли, что это значит. Братья дождались, когда выйдет Ник Эшли. Что случилось потом, никто не знает. То ли они поругались, то ли Ник попал в засаду, но Эшли нашли застреленным. Братьев не поймали. Они сели в Бристоле на корабль и исчезли. Владения Эшли перешли к дяде Ника – брату его отца. Это был Чарльз Эшли, чья жена написала дневники. – Девушка улыбнулась. – И эта трагедия – единственная легенда поместья. Для такого древнего места Эшли-корт имеет на удивление мирную репутацию. Здесь нет даже дыхания призраков.

– Даже в павильоне? – спросил кто-то.

– Ничего такого, о чем бы мы знали. Но, говорят, никто, кроме членов семейства Эшли – и, конечно, садовников и прочих, – не был там с тех пор. Так что, возможно, печальный призрак Испорченного Ника по сей день блуждает по лабиринту, но никто не видит его – Эшли держат его во мраке заточения.

Мы держим его в заточении? Не помню, чтобы я испытывала что-либо кроме сочувствия к бедному Нику, попавшему в западню между тоскующим Уильямом и фарисействующими дядей и теткой, которые унаследовали после его смерти это поместье. Молодое лицо на портрете выражало скорее слабость, чем испорченность, и вместе с тем вызывало симпатию. И выражение удлиненных серых глаз, которое уловил художник, свидетельствовало, что уже в восемнадцать лет Ник был глубоко несчастен. А истории о лабиринте и тамошних «оргиях», зеркале и коллекции фотографий, позже запертой в библиотеке, теперь представляются в более мягком свете.

– Портрет работы Стивенса, – говорила экскурсовод, – но он был продан, а это копия. Теперь, часы под ним...

Про Ника Эшли забыли, и все послушно посмотрели на французские бронзовые часы под портретом, их слегка покачивающиеся внутренние органы поблескивали сквозь стекло. Проходя мимо, я заметила, что часы по-прежнему отстают на десять минут, но потом мое внимание привлекла полочка дюймах в восемнадцати справа от часов. Когда я последний раз была в этой комнате, там стояла маленькая китайская лошадка эпохи династии Тан, и, хотя она была повреждена, на любых торгах за нее дали бы фунтов пятьсот – шестьсот.

Но ее не собирались продавать. И в то же время на месте ее не было.

Она не могла никуда деться, ей полагалось стоять в библиотеке, если не в застекленной витрине. С неожиданным беспокойством я огляделась в поисках лошадки. Если Андерхиллам пришла причуда взять ее к себе в одну из занимаемых комнат, то она на их совести. Возможно, они не представляли себе ее ценности.

Группа начала покидать библиотеку. Отправившись за всеми, я задержалась, чтобы взглянуть на витрины: вполне возможно, чья-то заботливая рука перенесла лошадку в укрытие стекла и бархата. Но нет. Теперь я смотрела внимательнее и обнаружила на бархате невыгоревшие силуэты среди оставшихся произведений искусства. И вот еще пропажа – маленький овал, здесь точно была миниатюра. А это пятно неправильной формы – здесь была китайская нефритовая печатка с вырезанным то ли львом, то ли собакой.

– Прошу вас, – обратилась ко мне экскурсовод. Я вздрогнула от неожиданности. Девушка стояла у открытой двери, ожидая меня. Остальные ушли. Я слышала, как они спускаются по лестнице, болтая, как школьники после уроков. – Мне нужно запереть, – сказала девушка.

– Простите, – извинилась я. – Я заставила вас ждать. Мне было очень интересно... Вы так хорошо рассказывали – место словно ожило. Мне очень понравилось! Простите, вы сказали «запереть»? То есть вы запираете комнаты за собой каждый раз, когда уходите?

– Да. Здание такое большое, так беспорядочно построено, и здесь столько ценных вещей. Нужно быть очень внимательным. Все помещения запираются, кроме одного, в котором живут. Мы их отпираем, когда приходим, а потом запираем.

– А у кого хранятся ключи?

Похоже, она слегка удивилась, но с готовностью ответила:

– Мне велено отдавать их людям, которые здесь живут. Это съемщики, сами хозяева сейчас за границей.

– Хорошо, спасибо большое... – поблагодарила я и в задумчивости вышла вслед за остальными.

ЭШЛИ, 1835 ГОД

Наконец она пришла.

Легкие шаги на веранде, рука на двери, и вот стройная фигура в просторной накидке быстро скользнула в комнату и осторожно затворила за собой дверь, чтобы не осталось ни малейшей щелки. Отброшенная в сторону накидка упала на стол, где год за годом отец в одиночестве писал бесплодные стихи своей возлюбленной.

– Любовь моя!

Ее волосы, как дождь, заструились из-под капюшона, прямые и темные, радугой переливаясь в свете свечи. Платье упало к ногам. Она перешагнула через него, и ее руки потянулись к шнуровке на груди. Как по сигналу, в саду запел соловей.

Его мысли кружились по спирали. Свет, ночь, соловей. О! Она учит факелы гореть ярче. Ее грудь уже обнажена, ее талия... Нижняя юбка последовала за платьем на пол.

В комнате эхом отдавалось соловьиное пение. Проклятый егерь, вспомнил он, грозил застрелить птичку... В самом деле проклятый, ее брат. Егерь моего брата... Голова начала кружиться.

– Над чем ты смеешься, милый?

– Я скажу тебе потом. Иди сюда, моя прелесть, иди ко мне...

ГЛАВА 8

– Вы мисс Эшли?

Голос, явно принадлежащий американке, как будто вытолкнул меня из задумчивости на солнечный двор, где теперь я заметила американскую машину, припаркованную в тени на другой стороне. Какой-то мужчина с портфелем только что исчез в боковой двери; по костюму я поняла, что это мистер Андерхилл. Я обернулась к женщине.

– Да, это я. А вы, должно быть, миссис Андерхилл?

Женщине было лет сорок пять, и в ней чувствовался тот лоск, какого добиваются американские женщины, сочетая ноу-хау, ежедневную усердную работу над собой и умелое использование косметических материалов. Она была несколько приземиста и без специальных ухищрений была бы толстовата, но сейчас казалась элегантной в своем немнущемся кремового цвета костюме, на котором мог бы еще сохраниться ярлык с Пятой авеню. Шелковый свитерок с высоким воротом скрывал шею, а лицо было бледно-матовым, что так огорчает калифорнийцев, когда они долго живут в умеренном климате. Ее кожа не лоснилась, глаза и рот были четко очерчены, что говорило о тщательном уходе. Темно-русые ресницы выдавали блондинку.

– Я так рада! – Она протянула руку. – Но мы с Джеффом искренне опечалены, что вы здесь по такой грустной причине. Ваш отец... Это ужасно, извините. Мы оба очень переживали за вас. Все говорят, он был прекрасным человеком.

Она еще немного поговорила о папе, спросила, где я остановилась, и как будто обрадовалась, когда я сказала, что собираюсь пожить в коттедже у озера. Миссис Андерхилл обладала нежным голосом, и ее манеры очень подходили к внешности куколки из саксонского фарфора, а ее сожаление о моем отце и забота обо мне казались искренними.

– Как вы меня узнали? – спросила я. – Вам сказал мистер Эмерсон, что я приеду?

– Нет, он не говорил. Я узнала вас по портрету в нашей спальне. Конечно, в комнате моих родителей.

– Он так похож? Это не очень хороший портрет и написан много лет назад.

Она рассмеялась:

– Да, я вижу, вам уже не семнадцать, но и не намного больше, правда?

– Больше. Мне двадцать два.

– Послушайте, а что это мы тут стоим? Давайте зайдем к нам. Я знаю, Джеффу не терпится вас увидеть. Он только что прилетел из Хьюстона и несколько дней пробудет дома. Разве не чудесно? Это довольно странно – приглашать вас в ваш собственный дом, но давайте войдем.

Как и мы, Андерхиллы пользовались боковой дверью. Мы вместе прошли через двор.

– В действительности я еще не переехала, – сказала я. – Я собиралась сделать это после обеда, а пока сходила посмотреть на коттедж, потом поднялась сюда, – я смущенно засмеялась, – и совершила экскурсию. Довольно глупо, но это любопытно – посмотреть на дом чужими глазами.

– Действительно? Да, представляю! – Ее глаза забегали. – Значит, это ничего – пригласить вас в ваш собственный дом, раз вы заплатили двадцать пять центов за его осмотр... Должна сказать, мы с Кэти тоже пару раз ходили на экскурсию. Это хороший способ узнать историю, да еще какую! Порой не по себе, но как интересно – жить прямо здесь, на этом самом месте! Здесь все словно несет на себе печать школьных учебников... – Она задержалась на углу. – Мы идем в так называемую столовую, мне ведь не нужно показывать вам путь. Вы, конечно, останетесь с нами пообедать? Нет-нет, – отвергла она мой ритуальный протест, – никаких отговорок я не приму. Обед у нас легкий – салат и прочее, не может быть легче. Да и все равно у нас гость, а теперь вот – гости. – Она улыбнулась, словно сообщала секрет, который меня обрадует.