ГЛАВА 21

Я верю, что видела все это. Потом не было ничего, кроме блеска воды и луны над ней да стремительного полета туч, гонимых слабеющим ветром. Деревья все еще шумели. Вода так же текла мимо павильона. Она затопила ступени и подкрадывалась к двери, струйки уже текли по половицам. Лужи сливались с лужами, ручейки с ручейками. Но прежде чем все соединилось в одну блестящую поверхность, стремительность воды словно иссякла. Движение прекратилось. Неглубокая лужа растеклась от порога до середины помещения, но дальше не пошла. С последним журчанием наводнение затопило сад, оставив павильон на острове в окружении воды, как плывущий корабль.

Меня привел в себя отдаленный, но явственно различимый звук – в машине Эмори включился мотор. Я замерла, повернув голову на звук, угадывая направление. Да, это его машина, и, судя по всему, она припаркована на изгибе дороги у ворот церкви. Я услышала, как водитель – конечно, Джеймс? – пустил мотор на полные обороты, потом еще раз, колеса зашумели по дороге, и звук вскоре затих на западе. Мои троюродные братья – оба, поскольку ни тот, ни другой не остался бы здесь один, – уехали. Пусть едут, пусть. И что бы еще ни произошло, это уже будет завтра.

Потом образовался пробел. Я снова пыталась связаться с Робом, но то ли от шока и изнеможения, то ли от холода так вся онемела, что просто сидела на раскладушке, ожидая его. Мне не пришло в голову, что он не знает пути по лабиринту и что я оказалась заключенной в центре лабиринта, как Спящая Красавица.

Наверное, я смогла бы провести его, если бы прояснила свои мысли. Налево, потом направо... прямо... направо, потом налево... прямо... U-образный поворот налево и снова назад... первые ворота теперь должны быть рядом слева...

Но я ничего не сообщила, а он не спрашивал. Я ощутила, как из темноты что-то движется, как хорек или ласка, и знала, что он чувствует мое изнеможение. Слабо, очень слабо я различила:

– Держись, любимая, я почти рядом.

Я не знала как, но он шел. И я не думала больше ни о чем. Я ждала.

То ли он нашел топор Джеймса, то ли сходил на ферму за другим, но я услышала размеренные удары топора и плеск воды все ближе и ближе. Роб приближался ко мне по лабиринту. Изгороди, разросшиеся во все стороны и уже поредевшие от недостатка ухода, были еще больше повреждены наводнением и обломками, что нес с собой поток. Я слышала, как падают древние стебли и плещется вода, в то время как Роб прорубался через лабиринт. Тисы, посаженные давно умершим Эшли и простоявшие двести лет, превратились в стены высотой в человеческий рост. И теперь Роб прорубал сквозь них путь ко мне. Роб Эшли. Никто не имел на меня большего права.

Удары смолкли. Я услышала резкий всплеск – Роб проломился сквозь последнюю преграду, прошел вброд по залитой лунным светом воде и взбежал по ступеням.

– Любимая!

– Я здесь. У южного окна, Роб.

Ставень с шумом распахнулся, и в окне показалась его тень на фоне лунного света. В руке Роб держал топор, но не Джеймса, а принесенный с фермы, такой, какими пользуются лесорубы. Он даже догадался захватить сухое одеяло и обернул им голову и плечи, так что получилось что-то вроде бурнуса. Забравшись в окно, Роб с глухим стуком и хлюпаньем соскочил на затопленные половицы. И вот он рядом со мной на раскладушке, крепко обнимает и целует меня, а я целую его, и каким-то образом в какой-то момент наша промокшая одежда исчезла, и мы были вместе под теплым одеялом до тех пор, пока накопившиеся страхи и напряжение ночи не взорвались оглушительным взрывом любви. И больше ни о чем не думая и ничего не опасаясь, как два диких создания, спаривающихся в лесу, мы обладали друг другом и потом лежали, спокойно обнявшись, а снаружи – я клянусь! – запел соловей.

Если бы кто-то мне сказал, что я могу уснуть в сыром дискомфорте затопленного павильона, я бы не поверила. Но под влиянием любви, изнеможения и глубокого счастья я уснула, и Роб тоже. Мы завернулись поплотнее в одеяло и ни разу не шевельнулись, пока через окно не заглянуло солнце. Зеркало на потолке отбрасывало такой ослепительный сноп света от сверкания воды снаружи, что он пробил веки и разбудил нас.

– Он все поет, – сонно проговорила я.

– Кто?

– Соловей. Я тебе говорила.

– Это жаворонок.

– Да? Ну, значит, жаворонок.

Я проснулась среди сияния солнца и пения утренних птиц, ощущая рядом тепло Роба. Он лежал на спине и не спал, широко раскрыв глаза, но в каждой мышце, в каждом изгибе его расслабленного тела, теплого и спокойного, было удовлетворение.

– Ты давно проснулся?

– Вроде бы нет. Наверное, как обычно. Как всегда, даже в выходные. Впрочем, я впервые проснулся вот так... – Его рука напряглась, и я прижалась щекой к его плечу. – Бриони...

– Мм?

– Зачем они повесили на потолке зеркало?

Я коротко фыркнула прямо ему в плечо.

– Я совсем про него забыла. Считается, что его повесил один развратник – чтобы смотреться в него, лежа на кровати со своими подружками. В этом обвиняют твоего предка – Испорченного Ника. Хорошо, что прошлой ночью было темно. Только подумай, каково это: вдруг увидеть себя...

– В том-то и дело. Ведь они не могли себя видеть.

– Могли, – возразила я. – И мы очень уютно выглядим, вот так свернувшись.

– Да. Но кровать стояла не здесь. Судя по следам плесени на стене, она стояла вон там. И зеркало повернуто так, что видно только участок пола вон там. – Он нагнул голову, проверяя. – Похоже, как ты думаешь? Или с одной стороны ослабла скоба? Если так, то, пожалуй, нам лучше подобру-поздорову отсюда убраться.

– Оно всегда так висело. Эх, бедный Ник! – сказала я. – Его оклеветали с этим зеркалом, в то время как у него было кое-что другое. Например, Эллен Мейкпис.

Роб не так меня понял.

– О, насчет нее это правда. А ведь забавно представить, что все началось именно здесь и точно так же: он и она, и сад в лунном свете, и, может быть, даже твой соловей... То есть если Ник в самом деле ее любил.

– Несомненно, любил, и даже очень.

Я услышала в его голосе улыбку.

– Ты очень пристрастна.

– Может быть. Но он любил. Я знаю.

Больше я ничего не сказала.

Еще будет время рассказать ему, что я узнала про Ника и Эллен Эшли и что случилось прошлой ночью в коттедже. Будет время рассказать о моем бегстве из заточения под этим самым полом. Время выяснить, что случилось с моими троюродными братьями и куда они пропали. Время для всего, что настанет в нашем ближайшем будущем; а потом время для истинного будущего, нашего будущего – Роба Эшли и моего. Но в данный момент пусть время идет, пусть идет. А мы будем хранить его, сколько сможем, наш собственный остров – мир нашего счастья.

– День еще не настал. Это был соловей, а не жаворонок.

– Который час, Роб?

– Не знаю. Я забыл часы, не знаю почему... Но думаю, вряд ли больше, чем полшестого.

Я тихо вздохнула и снова разнежилась.

– Значит, у нас еще куча времени, прежде чем кто-то придет, увидит воду и отправится нас разыскивать... Что такое, любимый? – Роб сел и начал освобождаться от меня и одеяла. – Куда ты?

– Никуда. Но я хочу передвинуть раскладушку на прежнее место.

– Не бойся, зеркало не упадет.

– Вероятно, – сказал он, хватаясь за раскладушку и передвигая ее обратно. – Но лучше быть вне досягаемости.

– Почему?

– А вот почему, – сказал Роб, снова ложась и натягивая одеяло на нас обоих.

Когда я снова проснулась, Роба рядом не было, но, повернувшись, я увидела его – полностью одетый, он стоял на коленях, склонившись у ножки лежака.

Солнце заметно поднялось, и теперь зеркало, как прожектор или зажигательное стекло, посылало поток света прямо на пол между окном и ножкой раскладушки, где находился люк в подпол. Там, где прошлой ночью стояла вода, теперь, высыхая на солнце, расплывалось мокрое пятно, от него уже поднимался пар.

Наводнением смыло накопившуюся здесь за годы пыль, и теперь совершенно отчетливо на чистых половицах вырисовывался квадрат люка, и в середине каждой его стороны, как сучок в доске, виднелось пропиленное отверстие. Роб вставил в одно из них палец и, когда я села взглянуть, вытянул крышку люка из-под раскладушки. Он прислонил крышку к стене, а сам опустился на колени у края открывшегося входа и заглянул вниз.

Я уже было открыла рот рассказать ему о моем пребывании там прошлой ночью, но что-то остановило меня. Свет, отраженный от еще оставшейся под павильоном воды, упал на лицо Роба, осветив прищуренные глаза, что-то рассматривающие внизу. Не отрывая взгляда, Роб поманил меня к себе, указывая вниз:

– Бриони! Взгляни.

В его голосе слышалось удивление и какое-то тихое восхищение.

Я проглотила то, что собиралась сказать, и, перекатившись по раскладушке, легла ничком, глядя вниз, в свою темницу.

Ночное наводнение смело внизу мусор и схлынуло, оставив его вдоль стен. Водоворот разбросал листья и сучья по сторонам, расчистив середину. Там по-прежнему стояла вода, как чистое стекло, в несколько дюймов глубиной, а сверху от скошенного зеркала падал яркий свет.

Он освещал картину, или, точнее, фрагмент большой картины – голову оскаленного леопарда с поднятой лапой, с выпущенными наготове когтями. Огромные глаза из какого-то переливающегося перламутром камня сверкали белым, а желтая шкура с черными пятнами, промытая течением, сияла как новая. Наверное, так она сияла, когда ее только что выложили на полу древнеримского дворца.

Некоторое время мы молчали. От сквозняка поверхность воды чуть колыхалась, и поднятая лапа леопарда шевелилась. Глаза горели, а желтая шерсть топорщилась. Молодой леопард, пробуждающийся как живой. Еще до начала темного средневековья какой-то римлянин построил в этом тихом уголке над рекой дом и привез из Италии мастера, чтобы выложить эту чудесную картину.

– Это мозаика, да? – спросил Роб. – Выглядит как часть пола, как фрагмент чего-то большого. Наверное, старая, раз лежит под лабиринтом.

– Не знаю, но я бы сказала, что это древнеримская работа.

– Римская? Такая древняя?

– Думаю, да. Когда-то давным-давно здесь жили римляне, а неподалеку была гончарная мастерская.

– Да, я знаю. В Тайлер-Хетче, где теперь затопленные ямы. Думаешь, тут есть еще что-то?

– Не удивлюсь, если да. Возможно, когда Уильям Эшли расчистил землю под павильон, то нашел это, и...

– «Это кошка, кошка на полу», – чуть слышно процитировал Роб. Я резко села, чувствуя, как расширяются мои глаза, ослепленные нестерпимым отраженным светом, когда последняя часть тайны встала на свое место.

– Конечно! Конечно! – Я взглянула на стену над изголовьем кровати, где на штукатурке стояла на задних лапах кошка. – Это же она, правда? На старом гербе был леопард, но со временем все забыли почему.

– Потом бедный влюбленный Уильям позаимствовал у Джулии кошку и ее девиз, а потом, когда нашел это, устроил вокруг лабиринт, как геральдический щит. Но как же мой отец разузнал об этом?

– Ты говорила, что он изучал книги. А ведь все это было в книгах, так? Я думаю, – утешил меня Роб, – если бы ты подольше посидела над ними, то и ты бы это выяснила. «Что за дворец здесь был?» Помнишь?

– Конечно, – снова сказала я с глубоким вздохом. Роб был прав: все было тщательно зашифровано в стихах – для тех, кто знал. Пятнистая горная кошка, солнечный леопард, даже стекло, отражающее какой-то другой потоп:

Я снова легла, глядя на отмытую мозаику.

– Ни Бахуса, ни менее важных богов, они скрыты, открылась только кошка. Ничего удивительного, что археологи так и не нашли поселение. На что спорим, Роб, что, расчистив лабиринт, мы найдем и всю виллу?

– Можно сказать, прошлой ночью я уже положил начало. Правда, я особенно не думал об этом, а стремился лишь пробраться к тебе. Но очень сомневаюсь, что лабиринт можно восстановить, даже если бы ты того пожелала. Наверное, ты не можешь оценить эту вещь? – тихо добавил он.

– Не могу.

Я знала, о чем он думает: что эта находка может спасти от бульдозера ту часть Эшли, которую я так любила, и наверняка кто-нибудь сочтет стоящим делом расчистить сады и показать эту великолепную находку людям. Ведь есть всякие общества и фонды, есть щедрые любители старины, кто мог бы объединиться с Археологическим обществом, чтобы восстановить поселение и сохранить то, что будет здесь найдено. Что бы ни сулило нам будущее, строители не коснутся этой части Эшли.

Я снова склонилась над люком. Леопард выпустил когти, его глаза сверкали. Определенно прошлой ночью я была слишком близко к нему в его тайном логове. Легко представить, что царапины у меня на теле не просто от обломков, но и от этих жутких когтей. «Тронь меня, кто посмеет». Да, кошка была здесь до прихода Эшли и пережила их.

Роб встал и взял меня на руки вместе с одеялом.

– Боюсь, пора выбираться отсюда. И тебе пора одеться. Ты замерзла. Вот твоя одежда, уже высохла.

Я повиновалась, а он взял крышку люка и стал осторожно устанавливать на место.

– Ну и что будем с этим делать? Молчать как Уильям?

Я рассмеялась, подпоясывая халат. Да, ни ему, ни роскошной ночной рубашке из Фуншала уже никогда не бывать прежними.

– Старый скряга! Он ведь ни единой душе не рассказал, даже Нику! Припрятал все для себя и написал эти стишки. Неудивительно, что его хватил сердечный приступ, когда Ник стал использовать павильон как любовное гнездышко.

– И тогда Ник получил проклятие за зеркало. Ну ладно... – Крышка плотно закрылась. Роб выпрямился. – Ну вот. А теперь начинается день. И день наверняка будет хороший – по крайней мере, мы встретим его вместе, и с тайнами почти кончено.

– Почти?

– Я хочу сказать, мы выяснили почти все, что твой отец хотел сказать тебе. Все, кроме последнего кусочка.

– Его разгадку я тоже знаю, – сказала я.

– Ну и?.. – спросил Роб, но я покачала головой:

– Не сейчас. Я все расскажу тебе позже... После завтрака.

– Завтрак! – Он сладко потянулся, одарив меня своей широкой улыбкой. – Черт возьми, ты совершенно права: завтрак прежде всего! Твоя кухня затоплена, но у меня можно найти бекон и яйца. Пошли?

Мы вышли на ступени павильона. Вода уже ушла далеко: поодаль на просеке глубина была не более семи-восьми дюймов. В неподвижном утреннем воздухе вода была тихой, как стекло, а под ней, как в хрустале, выпрямились цветы и травы, словно паря в воздухе. Под зеркальной поверхностью дерн казался зеленым и упругим, а над ним, широко раскрывшись солнцу, плавали лютики, и каждый цветок держался на воде, но и внутри их была чистая вода. На мели вверх смотрели анютины глазки, как подводные существа, наблюдающие за поверхностью. Даже бледная вероника сохранила свое достоинство, ни один лепесток ее не был смят. Луговые лилии замерли, словно созданные из воска и слоновой кости. Маленький голавль из рва, заблудившись, метался среди маргариток, трепеща красными плавниками.

Взявшись за руки, мы спустились по деревянным ступеням и ступили на волшебное стекло лабиринта. Я провела Роба через все повороты, и мы прошли мимо развалин нижнего шлюза, где в грязи у подножия каскада валялась статуя ловившей рыбу кошки, как свидетельство опрометчивости тех, кто трогает то, что не положено.

Повсюду валялись обломки, но ров вернулся в свои берега, и лебеди счастливо ловили рыбу в озере рядом со своей серой флотилией. Старый дом, как мираж, возвышался над своим отражением, и только след от воды показывал, как высоко поднималось ночью наводнение. Весь забрызганный грязью, будто ржавый, под лимонными деревьями стоял «фольксваген». А на мосту стоял и озирался мой троюродный брат Френсис.

Другой Эшли. Светлые волосы, серые глаза, изящное сложение и тот же милый изгиб губ, какой был у моего отца. Мой добрый братец, поэт. Разоренный сад, грязь на мосту, затопленную аллею он созерцал с мечтательным выражением и разве что намеком на ужас.

Френсис увидел нас. Если он и заметил что-нибудь странное в изжеванной одежде Роба или моей ночной рубашке, измазанном халате и босых ногах, то ничем не выдал этого.

– Бриони! – воскликнул он, просветлев. – Роб, я рад тебя видеть! Ради бога, что это вы тут делаете? Наверное, ночью была буря, судя по этому разгрому. А я думал, верхний шлюз выдержит любой ливень.

– Выдержал бы, если бы кое-кто туда не сунулся, – прямо ответил Роб и добавил, когда Френсис выпучил глаза: – Да, разгром больше, чем ты думаешь. Мы должны многое рассказать тебе, и слушать будет не совсем приятно, но боюсь, это не может ждать.

Френсис переводил взгляд с меня на Роба и обратно. Только теперь он заметил необычность в наших нарядах.

– Тогда давайте. Рассказывайте.

Посмотрев на меня, Роб кивнул:

– Это твоя история, милая. Начинай.

И я рассказала, с самого начала, с крутой баварской дороги, не упустив ничего, кроме нескольких деталей, касавшихся только нас с Робом. Я также ничего не сказала о секрете «Ручья» Уильяма, это я хотела рассказать Робу наедине. Когда я дошла до сцены с Эмори и Джеймсом в моем коттедже прошлой ночью, то замялась, не зная, как умолчать о звонке Лесли Оукера и о том, почему вдруг Эмори принял свое убийственное решение, но мне не стоило беспокоиться: всевозрастающий гнев Роба дошел до той точки, когда он, услышав о нападении Эмори, уже ничего не замечал, поглощенный собственной яростью. Я так до сих пор и не уверена, выразилась ли та вспышка ярости в словах или с силой бронебойного снаряда поступила прямо из его сознания в мое. Когда Роб снова пришел в себя, щекотливая часть миновала и сказка сказывалась дальше.

Когда я закончила, последовала тишина. Роб сел на ограду моста рядом со мной, обнял одной рукой и прижал к себе. Я ощущала в нем прилив прежнего гнева и оберегающую любовь. Еще я заметила пробежавшую по руке дрожь. Роб молчал.

Солнце начало припекать, и по воде под нами скользил свет. Я прикрыла глаза и оперлась на руку Роба. Френсис стоял, отвернувшись от нас. На каком-то этапе рассказа он отошел на другую сторону моста и теперь стоял у парапета, глядя вниз на воду.

Нам повезло, подумала я, что первый вестник, так сказать, дневного мира оказался человеком, с которым можно разделить бремя. Я знала, что Роб, чьи мысли текли параллельно с моими, думал о будущем и старался войти в контакт с этим миром. Он также старался осознать, что означают ночные события не только для Эшли и моих родственников, но и для нашего с ним будущего.

Кое о чем можно было догадаться. Даже если Эмори в конце концов спасся (что представлялось маловероятным, судя по описанным Робом ранам), близнецы никогда не вернутся в Эшли, чтобы как-нибудь завладеть им. Учитывая права Роба, продать землю невозможно, и, следовательно, она не представляет для братьев интереса. А любая угроза мне или Робу устраняется событиями прошлой ночи: если мистер Эмерсон и полиция все узнают, Эмори и Джеймс могут считать большой удачей, что унесли ноги. А на всякий случай нужно принять меры, подумала я. Я напишу всю историю последних дней, факт за фактом, и спрячу ее вместе с копиями кое-каких документов как гарантию на будущее. Заходить дальше было бы бессердечно по отношению к отцу близнецов и Френсису. По английским законам, если я и Роб решим не настаивать на своих правах, больше от нас ничего не требуется. Что касается дорожного происшествия в Баварии – это другое дело. Как ни рада я была узнать, что это в самом деле несчастный случай, я не могла простить Эмори последующего бесчеловечного своекорыстия. Однако и не могла усугубить несчастье его отца, передав сведения баварской полиции. Я как можно скорее позвоню герру Готхарду и попрошу прислать фотографию назад для моих архивов. Что касается оставленных близнецами долгов, то «Ручей Уильяма» и унаследованное поместье решат эту проблему и успокоят дядю Говарда. А близнецы – или уцелевший Джеймс – устроятся там, куда забросят их небеса. В Южной Америке? В Мексике? В любом случае им придется начинать с нуля, и Джеймс, оказавшись предоставленным самому себе, получит не больше, чем заслужил... Я не печалилась, что так или иначе больше никогда их не увижу. И жалела не о тех двоих – преступном и слабовольном, что были здесь прошлой ночью, – а о тех своенравных и обаятельных мальчишках, живших здесь с нами много лет назад.

Френсис обернулся и снова подошел к нам. Он был мрачен и немного побледнел, но больше ни в чем его душевное волнение не проявлялось. Это было похоже на Френсиса: когда он открыл рот, то начал говорить не о событиях прошлой ночи, а о моей тяжелой утрате (которая оказалась для него новостью) и о моем неожиданном замужестве.

Но его прервали. Где-то на аллее хлопнула дверь автомобиля. Послышались голоса. Из-за поворота появились трое мужчин: впереди двое в полицейской форме, а за ними спешил викарий. Увидев нас на мосту, они замерли, и мистер Брайанстон поднял руку в жесте, выражающем одновременно приветствие и облегчение. Но даже на таком расстоянии мы увидели в нем нечто сродни благословению.

– Может быть, мы объясним им все в общих чертах, а остальное пусть улаживает Эмерсон? – быстро проговорил Френсис, глядя на приближающихся полицейских. – Ему, конечно, надо знать все это, и он посоветует нам, что делать. Но меня больше беспокоит, что я скажу отцу...

Роб, остыв, вернулся к своему обычному спокойствию и рассудительности:

– Мне кажется, не надо добавлять волнений твоему отцу рассказами о том, что натворили братья прошлой ночью. Мы сочиним для него историю, как только поймем, как обстоят дела с точки зрения закона. Правда подождет, пока он поправится и сможет ее выслушать... Если ему вообще нужно ее знать.

Он помолчал, глядя мне в глаза. Не знаю, что он в них прочитал, но кивнул, словно получил какой-то ответ, и снова заговорил, обращаясь к Френсису:

– Я бы добавил еще кое-что. Не думаю, что твои братья вернутся. А ты тут, так что основная часть земли перейдет к тебе. А у нас свои планы. Мы, Бриони и я, собираемся эмигрировать. С этим, правда, придется немного подождать: мы не можем уехать, оставив такой разгром, так что, если хочешь, мы пока останемся и поможем тебе навести здесь порядок. Не знаю, что за открытие мы сделали сегодня утром, но Бриони думает, что, если подтолкнуть в нужном направлении, имение может начать окупать себя. Так что мы поможем, приятель, а потом – это все твое. – Он покосился на меня. – А, милая?

– Да, Роб.

Я посмотрела на сверкающую вокруг воду, на заросшие травой берега, утопающие в ярком и чистом отражении, на верхушки яблонь за ними, среди которых, без сомнения, на прекрасной цветущей башне грушевого дерева по-прежнему пел дрозд. Потом снова взглянула на наследника всей этой красоты со шлейфом событий прошлого и грузом проблем, которое несло будущее.

Если Роб решит остаться здесь, чтобы помочь Френсису вернуть поместье к жизни в любом обличье – как достояние Национального фонда памятников, как фруктовый сад, или усадьбу, или как участок под строительство, – я буду помогать ему. Если он захочет потребовать его себе и останется здесь жить, я останусь тоже. Но если он в конце концов решит оставить заботу об Эшли-корте Френсису, который тоже любит это место...

Да, так и будет. Когда я все рассказала Робу, я поняла, что он спокойно, невозмутимо скажет, направив темные глаза на свой собственный далекий горизонт:

– Френсис, друг, это все твое.

1

Здесь и далее перевод Т. Щепкиной-Куперник.

2

Уолси (Вулси) Томас (ок. 1473-1530) – кардинал, канцлер английского королевства при Генрихе VIII. Был обвинен в государственной измене, но умер до суда.

3

Приходской священник из Беркшира, который в XVII веке четыре раза менял религию, переходя из католиков в протестанты и обратно, вследствие чего стал символом приспособленца и ренегата.

4

Здесь пребывает (лат.).

5

Перевод И. А. Лихачева.

6

4 Царств, 5, 26.

7

По-английски созвучно brook ручей и book книга.

8

По-английски созвучно brook ручей и book книга.

9

3 Царств, 21.

10

«Польский коридор» – полоса земли, полученная Польшей по Версальскому договору 1919 года и давшая ей выход к Балтийскому морю.