История будущего - Хищные вещи века. Чрезвычайные происшествия. Полдень, XXII век

      - А почему он говорит - Лэн? - спросила Вузи, снова оглядываясь на дверь.
      - Лэн был здесь, - объяснил я. - Я помахал ему рукой, а он убежал. Вы знаете, он мне показался немножко диковатым.
      - Ах, он у нас очень нервный ребенок, - сказала тетя Вайна. - Он родился в тяжелое время, а в этих нынешних школах совершенно не умеют подойти к нервным детям. Сегодня я отпустила его в гости.
      - Мы сейчас тоже пойдем, - сказала Вузи. - Вы меня проводите. Я только подмалююсь, а то из-за вас у меня все размазалось. А вы пока наденьте что-нибудь приличное.
      Тетя Вайна была не прочь остаться, рассказать мне еще что-нибудь и, может быть, даже показать фотоальбом Лэна, но Вузи утащила ее с собой, и я слышал, как она спрашивает мать за дверью: «Как его зовут? Все не могу запомнить… Веселый дядька, правда?» - «Вузи!…» - укоризненно внушала тетя Вайна.
      Я выложил на постель весь свой гардероб и попытался сообразить, как Вузи представляет себе прилично одетого человека. До сих пор мне казалось, что я одет вполне прилично. Вузины каблучки уже выбивали в кабинете нетерпеливую чечетку. Ничего не придумав, я позвал ее.
      - Это все, что у вас есть? - спросила она, сморщив нос.
      - Неужели не годится?
      - Да ладно, сойдет… Снимайте пиджак и надевайте вот эту гавайку… или лучше вот эту. Ну и одеваются у вас в Тунгусии… Давайте побыстрее. Нет-нет, рубашку тоже снимайте.
      - Что, на голое тело?
      - Знаете, вы все-таки тунгус. Вы куда собираетесь? На полюс? На Марс? Что это у вас под лопаткой?
      - Пчелка укусила, - сказал я, торопливо натягивая гавайку. - Пошли.
      На улице было уже темно. Люминесцентные лампы мертво светили сквозь черную листву.
      - Куда мы направляемся? - спросил я.
      - В центр, конечно… Не хватайте меня под руку, жарко… Драться вы хоть умеете?
      - Умею.
      - Это хорошо, я люблю смотреть.
      - Смотреть я тоже люблю…
      Народу на улицах было гораздо больше, чем днем. Под деревьями, среди кустов, в воротах группами по нескольку человек торчали какие-то неприкаянные люди. Они остервенело курили трещащие синтетические сигареты, гоготали, небрежно и часто отплевывались и громко разговаривали грубыми голосами. Над каждой группой висел гомон радиоприемников. Под одним фонарем стучало банджо, и двое подростков, корчась и изгибаясь, отчаянно вскрикивая, плясали модный фляг, танец большой красоты, когда умеешь его танцевать. Подростки умели. Вокруг стояла компания, тоже отчаянно вскрикивала и ритмично била в ладоши.
      - Может быть, станцуем? - предложил я Вузи.
      - Нет уж… - прошипела она, схватила меня за руку и пошла быстрее.
      - А почему нет? Вы не умеете фляг?
      - Я лучше с крокодилами буду плясать, чем с этими…
      - Напрасно, - сказал я. - Ребята как ребята.
      - Да, каждый в отдельности, - сказала Вузи с нервным смешком. - И днем.
      Они торчали на перекрестках, толпились под фонарями, угловатые, прокуренные, оставляя на тротуарах россыпи плевков, окурков и бумажек от конфет. Нервные и нарочно меланхоличные. Жаждущие, поминутно озирающиеся, сутуловатые. Они ужасно хотели походить на остальной мир и в то же время старательно подражали друг другу и двум-трем популярным киногероям. Их было не так уж и много, но они бросались в глаза, и мне казалось, что каждый город и весь мир заполнены ими, - может быть, потому, что каждый город и весь мир принадлежали им по праву. И они были полны для меня какой-то темной тайны. Ведь я сам простаивал когда-то вечера с компанией приятелей, пока не нашлись умелые люди, которые увели нас с улицы, и потом много-много раз видел такие же компании во всех городах земного шара, где умелых людей не хватало. Но я никогда не мог понять до конца, какая сила отрывает, отвращает, уводит этих ребят от хороших книг, которых так много, от спортивных залов, которых предостаточно в этом городе, от обыкновенных телевизоров, наконец, и гонит на вечерние улицы с сигаретой в зубах и транзистором в ухе - стоять, сплевывать (подальше), гоготать (попротивнее) и ничего не делать. Наверное в пятнадцать лет из всех благ мира истинно кажется только одно: ощущение собственной значимости и способность вызывать всеобщее восхищение или, по крайней мере, привлекать внимание. Все остальное представляется невыносимо скучным и занудным и в том числе, а может и в особенности те пути достижения желаемого, которые предлагает усталый и раздраженный мир взрослых…
      - А вот здесь живет старый Руэн, - сказала Вузи. - У него каждый вечер новая. Устроился так, старый хрыч, что они к нему сами ходят. Во время заварушки ему оторвало ногу… Видите, у него света нет, радиолу слушают. А ведь страшный, как смертный грех!
      - Хорошо тому живется, у кого одна нога… - рассеянно сказал я.
      Она, конечно, захихикала и продолжала:
      - А вот тут живет Сус. Он рыбарь. Вот это парень!
      - Рыбарь? - сказал я. - И чем же занимается, этот Сус-рыбарь?
      - Рыбарит. Что делают рыбари? Рыбарят! Или вы спрашиваете, где он служит?
      - Нет, я спрашиваю, где он рыбарит.
      - В метро… - Она вдруг запнулась. - Слушайте, а вы сами не рыбарь?
      - Я? А что, заметно?
      - Что-то в вас есть, я сразу заметила. Знаем мы этих пчелок, которые кусают в спину.
      - Неужели?
      Она взяла меня под руку.
      - Расскажите что-нибудь, - сказала она, подлащиваясь. - У меня никогда не было знакомых рыбарей. Вы ведь мне что-нибудь расскажете?
      - А как же… Рассказать про летчика и корову?
      - Нет, правда…
      - Какой жаркий вечер! - сказал я. - Хорошо, что вы сняли с меня пиджак.
      - Все равно ведь все знают. И Сус рассказывает, и другие…
      - Вот как? - спросил я с интересом. - И что же рассказывает Сус?
      Она сразу отпустила мою руку.
      - Я сама не слыхала… Девчонки рассказывали.
      - И что же рассказывали девчонки?
      - Ну… мало ли что… Может быть они, врут все. Может, Сус вовсе тут ни при чем…
      - Гм… - сказал я.
      - Ты только не подумай про Суса, он хороший парень и очень молчаливый.
      - Чего ради я стану думать про Суса? - сказал я, чтобы ее успокоить. - Я его и в глаза не видел.
      Она опять взяла меня под руку и с энтузиазмом сказала, что сейчас мы выпьем.
      - Сейчас самое время нам с тобой выпить, - сказала она.
      Она уже прочно была со мной на «ты». Мы свернули за угол и вышли на магистраль. Здесь было светлее, чем днем. Сияли лампы, светились стены, разноцветными огнями полыхали витрины. Это был, вероятно, один из кругов Амадого рая. Но я представлял себе все это как-то иначе. Я ожидал ревущие оркестры, кривляющиеся пары, полуголых и голых людей. А здесь было довольно спокойно. Народу было много, и, по-моему, все были пьяны, но все были отлично и разнообразно одеты, и все были веселы. И почти все курили. Ветра не было ни малейшего, и волны сизого табачного дыма качались вокруг ламп и фонарей, как в накуренной комнате. Вузи затащила меня в какое-то заведение, высмотрела знакомых и удрала, пообещав найти меня позже. Народ в заведении стоял стеной. Меня прижали к стойке, и я опомниться не успел, как проглотил рюмку горькой. Пожилой коричневый дядя с желтыми белками гудел мне в лицо:
      - …Куэн повредил ногу, так? Брош пошел в артики и теперь никуда не годен. Это уже трое, так? А справа у них нет никого, Финни у них справа, а это еще хуже, чем никого. Официант он, вот и все. Так?
      - Что вы пьете? - спросил я.
      - Я вообще не пью, - с достоинством ответил коричневый, дыша сивухой. - У меня желтуха. Слыхали про такое?
      Позади меня кто-то сверзился с табурета. Шум то стихал, то усиливался. Коричневый, надсаживаясь, выкрикивал историю про какого-то типа, который на работе повредил шланг и чуть не умер от свежего воздуха. Понять что-нибудь было трудно, потому что разнообразные истории выкрикивались со всех сторон.
      - …Он, дурак, успокоился и ушел, а она вызвала грузотакси, погрузила его барахло и велела свезти за город и там все вывалить.
      - …А я твой телевизор к себе и в сортир не повешу. Лучше «Омеги» все равно ничего не придумать, у меня есть сосед, инженер, он так прямо и говорит. Лучше, говорит, «Омеги» ничего не придумать…
      - …Так у них свадебное путешествие и закончилось. Вернулись они домой, отец его в гараж заманил - а отец у него боксер - и там его исхлестал, ну, до потери сознания, врача потом вызывали…
      - …Ну ладно, взяли мы на троих… А правило у них, знаешь, какое: бери все, что захочешь, но сглотай все, что берешь. А он уже завелся. Берем, говорит, еще… А они уже ходят рядом и смотрят… Ну, думаю, хватит, пора рвать когти…
      - …Деточка, да я бы с твоим бюстом горя бы не знал, такой бюст раз на тысячу встречается, ты не думай, что я тебе комплименты говорю, я этого не люблю…
      На опустевший табурет рядом со мной вскарабкалась поджарая девчонка с челкой до кончика носа и принялась стучать кулачками по стойке, крича: «Бармен! Бармен! Пить!» Гомон опять немного стих, и я услышал, как позади двое переговариваются трагическим полушепотом: «А где достал?» - «У Бубы. Знаешь Бубу? Инженер…» - «И что, настоящий?» - «Жуть, сдохнуть можно!» - «Там еще таблетки какие-то нужны…» - «Тихо, ты…» - «Да ладно, кто нас слушает… Есть у тебя?» - «Буба дал один пакетик, он говорит, это в любой аптеке навалом… Во, смотри…» Пауза. «Де… Девон… Что это такое?» - «Лекарство какое-то, почем я знаю…» Я обернулся. Один был краснощекий, в расстегнутой до пупа рубашке, с волосатой грудью. А другой был какой-то изможденный, с пористым носом. Оба смотрели на меня.
      - Выпьем? - предложил я.
      - Алкоголик, - сказал пористый нос.
      - Не надо, не надо, Пэт, - сказал краснощекий. - Не заводись, пожалуйста.
      - Если нужен «Девон», могу ссудить, - громко сказал я.
      Они отшатнулись. Пористый нос принялся осторожно озираться. Краем глаза я заметил, что несколько лиц повернулись в нашу сторону и выжидательно застыли.
      - Пошли, Пэт, - сказал вполголоса краснощекий. - Пошли, ну его совсем.
      Кто-то положил руку мне на плечо. Я оглянулся и увидел загорелого красивого мужчину с мощными мышцами.
      - Да? - сказал я.
      - Приятель, - сказал он доброжелательно, - брось ты это дело. Брось, пока не поздно. Ты «носорог»?
      - Я гиппопотам, - сострил я.
      - Не нужно, я серьезно. Тебя, может, побили?
      - До синяков.
      - Ладно, не расстраивайся. Сегодня тебя, завтра ты… А «Девон» и все прочее - это дрянь, ты мне уж поверь. Много на свете дряни, а это уж всем дряням дрянь, понимаешь?
      Девочка с челкой посоветовала мне:
      - Тресни ему по зубам, чего он суется… Шпик паршивый…
      - Налакалась, дура, - спокойно сказал загорелый и повернулся к нам спиной. Спина у него была огромная, обтянутая полупрозрачной рубашкой и вся в круглых буграх мускулов.
      - Не твое дело, - сказала девочка ему в спину. Затем она сказала мне: - Слушай, друг, позови бармена, я никак не докричусь.
      Я отдал ей свой стакан и спросил:
      - Чем бы заняться?
      - А, сейчас все, пойдем, - ответила девочка. Проглотив спиртное, она сразу осоловела. - А заняться - это как повезет. Не повезет, так никуда не пробьешься. Или деньги нужны, если к меценатам. Ты приезжий, наверное? У нас эту горькую никто не пьет. Как там у вас, рассказал бы… Не пойду я сегодня никуда, если в Салон. Настроение паршивое, ничего не помогает… Мать говорит: заведи ребенка. А ведь тоже скука, на что он мне сдался…
      Она закрыла глаза и опустила подбородок на сплетенные пальцы. Вид у нее был какой-то наглый и обиженный одновременно. Я попытался ее расшевелить, но она перестала обращать на меня внимание и вдруг снова принялась орать: «Бармен! Пи-ить! Ба-армен!» Я поискал глазами Вузи. Ее нигде не было видно. Кафе стало пустеть. Все куда-то заспешили. Я тоже слез с табурета и вышел. По улицам потоком шли люди. Все они шли в одном направлении, и минут через пять меня вынесло на площадь. Площадь была большая и плохо освещенная - широкое сумрачное пространство, окаймленное световым кольцом фонарей и витрин. И она была полна людьми.
      Люди стояли вплотную друг к другу, мужчины и женщины, подростки, парни и девушки, переминались с ноги на ногу и чего-то ждали. Разговоров почти не было слышно. То там, то здесь разгорались огоньки сигарет, озаряя сжатые губы и втянутые щеки. Потом в наступившей тишине начали бить часы, и над площадью ярко вспыхнули гигантские плафоны. Их было три: красный, синий и зеленый, неправильной формы, в виде закругленных треугольников. Толпа колыхнулась и замерла. Вокруг меня тихонько задвигались, гася сигареты. Плафоны на мгновение погасли, а затем начали вспыхивать и гаснуть поочередно: красный - синий - зеленый, красный - синий - зеленый… Я ощутил на лице волну горячего воздуха, вдруг закружилась голова. Вокруг шевелились. Я поднялся на цыпочки. В центре площади люди стояли неподвижно; было такое впечатление, словно они оцепенели и не падают только потому, что сжаты толпой. Красный - синий - зеленый, красный - синий - зеленый… Одеревеневшие запрокинутые лица, черные разинутые рты, неподвижные вытаращенные глаза. Они там даже не мигали под плафонами… Стало совсем уже тихо, и я вздрогнул, когда пронзительный женский голос неподалеку крикнул: «Дрожка!» И сейчас же десятки голосов откликнулись: «Дрожка! Дрожка!» Люди на тротуарах по периметру площади начали размеренно хлопать в ладоши в такт вспышкам плафонов и скандировать ровными голосами: «Дрож-ка! Дрож-ка! Дрож-ка!» Кто-то уперся мне в спину острым локтем. На меня навалились, толкая вперед, к центру площади, под плафоны. Я сделал шаг, другой, а затем двинулся через толпу, расталкивая оцепеневших людей. Двое подростков, застывших, как сосульки, вдруг бешено забились, судорожно хватая друг друга, царапаясь и колотя изо всех сил, но их неподвижные лица по-прежнему были запрокинуты к вспыхивающему небу… Красный - синий - зеленый, красный - синий - зеленый. И так же неожиданно подростки вдруг замерли. И тут, наконец, я понял, что все это необычайно весело. Мы все хохотали. Стало просторно, загремела музыка. Я подхватил славную девочку, и мы пустились в пляс, как раньше, как надо, как давным-давно, как всегда, беззаботно, чтобы кружилась голова, чтобы все нами любовались, и я не отпускал ее руки, и совсем ни о чем не надо было говорить, и она согласилась, что шофер - очень странный человек. Терпеть не могу алкоголиков, сказал Римайер, этот пористый нос - самый настоящий алкоголик, а как же «Девон», сказал я, как же без «Девона», когда у нас замечательный зоопарк, быки любят лежать в трясине, а из трясины все время летит мошкара, Рим, сказал я, какие-то дураки сказали, что тебе пятьдесят лет, вот еще вздор какой, больше двадцати пяти я тебе не дам, а это Вузи, я ей про тебя рассказывал, так я же вам мешаю, сказал Римайер, нам никто не может помешать, сказала Вузи, а это Сус, самый лучший рыбарь, он схватил ляпник и попал скату прямо в глаз, и Хугер поскользнулся и упал в воду, не хватает, чтобы ты потонул, сказал Хугер, гляди, у тебя уже плавки растворились, какой вы смешной, сказал Лэн, это же есть такая игра в гангстера и мальчика, помните, вы играли с Марией… Ах, как мне хорошо, почему мне еще никогда в жизни не было так хорошо, так обидно, ведь могло быть так хорошо каждый день, Вузи, сказал я, какие мы все молодцы, Вузи, у людей никогда не было такой важной задачи, Вузи, и мы ее решили, была лишь одна проблема, одна-единственная в мире, вернуть людям духовное содержание, духовные заботы, нет, Сус, сказала Вузи, я тебя очень люблю, Оскар, ты такой славный, но прости меня, пожалуйста, я хочу, чтобы это был Иван, я обнял ее и догадался, что ее можно поцеловать, и я сказал, я люблю тебя…
      Бах! Бах! Бах! Что-то стало с треском лопаться в ночном небе, и на нас посыпались острые звонкие осколки, и сразу сделалось холодно и неудобно. Это были пулеметные очереди. Загремели пулеметные очереди. «Ложись, Вузи!» - заорал я, хотя еще ничего не сообразил, и бросил ее на землю, и упал на нее, чтобы прикрыть от пуль, и тут меня стали бить по лицу…
      Тра-та-та-та-та… Вокруг меня частоколом торчали одеревеневшие люди. Некоторые стали приходить в себя и обалдело шевелили белками. Я полулежал на груди твердого, как скамейка, человека, и прямо перед моими глазами была его широко раскрытая пасть с блестящей слюной на подбородке… Синий - зеленый, синий - зеленый, синий - зеленый… Чего-то не хватало. Раздавались пронзительные вопли, ругань, кто-то бился и визжал в истерике. Над площадью нарастал густой механический рев. Я с трудом поднял голову. Плафоны были прямо надо мной, синий и зеленый равномерно вспыхивали, а красный погас, и с него сыпался стеклянный мусор. Тра-та-та-та-та!… - и сейчас же лопнул и погас зеленый плафон. А в свете синего неторопливо проплыли распахнутые крылья, с которых срывались красноватые молнии выстрелов.
      Я опять попытался броситься на землю, но это было невозможно, все они вокруг стояли, как столбы. Чего-то гадко треснуло совсем недалеко от меня, взвился султан желто-зеленого дыма, и пахнуло отвратительной вонью. Пок! Пок! Еще два султана повисли над площадью. Толпа взвыла и заворочалась. Желтый дым был едкий, как горчица, у меня потекли слезы и слюни, я заплакал и закашлял, и вокруг меня все тоже заплакали и закашляли и хрипло завопили: «Сволочи! Хулиганы! Бейте интелей!…» Снова послышался нарастающий рев мотора. Самолет возвращался. «Да ложитесь же, идиоты!» - закричал я. Все вокруг меня повалились друг на друга. Трата-та-та-та-та!… На этот раз пулеметчик промахнулся, и очередь пришлась по дому напротив, зато газовые бомбы снова легли точно в цель. Огни вокруг площади погасли, погас синий плафон, и в кромешной тьме началась свалка.
 

Глава седьмая

      Не знаю, как я добрался до этого фонтана. Наверное, у меня здоровые инстинкты, а обыкновенная холодная вода - это было как раз то, что нужно. Я полез в воду, не раздеваясь, и лег. Мне сразу стало легче. Я лежал на спине, на лицо мне сыпались брызги, и это было необычайно приятно. Здесь было совсем темно, сквозь ветки и воду просвечивали неяркие звезды, и было совсем тихо. Несколько минут я почему-то следил за звездой поярче, медленно двигавшейся по небу, пока не сообразил, что это ретрансляционный спутник «Европа», и подумал, как это далеко отсюда, и как это обидно и бессмысленно, если вспомнить безобразную кашу на площади, отвратительную ругань и визг, мокротное харканье газовых бомб и тухлую вонь, выворачивающую наизнанку желудок и легкие. Понимая свободу как приумножение и скорое утоление потребностей, вспомнил я, искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок… Бесценный Пек обожал цитировать старца Зосиму, когда кружил с потиранием рук вокруг накрытого стола. Тогда мы были сопливыми курсантами и совершенно серьезно воображали, будто такого рода изречения годятся в наше время лишь для того, чтобы блеснуть эрудицией и чувством юмора…
      Тут кто-то шумно рухнул в воду в шагах десяти от меня.
      Сначала он хрипло кашлял, отхаркивался и сморкался, так что я поспешил выбраться из воды, потом принялся плескаться, ненадолго совсем затих и вдруг разразился бранью.
      - Гниды бесстыжие, - рычал он, - пр-р-роститутки… Собаки свинячьи… По живым людям! Гиены вонючие, дряни поганые… Слегачи образованные, гады… - Он снова яростно отхаркивался. - Свербит у них, что люди развлекаются… На щеку наступили, сволочи… - Он болезненно охнул в нос. - Провались они с этой дрожкой, чтобы я туда еще раз пошел…
      Он опять застонал и поднялся. Было слышно, как с него льет. Я смутно видел во мраке его шатающуюся фигуру. Он тоже меня заметил.
      - Эй, друг, закурить нет? - окликнул он.
      - Было, - сказал я.
      - Гады, - сказал, - он. - Я тоже не догадался вынуть. Так во всем и плюхнулся. - Он прошлепал ко мне и присел рядом. - Болван какой-то на щеку наступил, - сообщил он.
      - По мне тоже прошлись, - сочувственно сказал я. - Ошалели все.
      - Нет, ты мне скажи, откуда они слезогонку берут? - сказал он. - И пулеметы.
      - И самолеты, - добавил я.
      - Самолет что! - возразил он. - Самолет у меня у самого есть. Купил по дешевке, всего семьсот крон… Чего им надо, вот что я не понимаю!
      - Хулиганье, - сказал я. - Набить им как следует морду, вот и весь разговор…
      Он желчно рассмеялся.
      - Как же, набил один такой!… Они тебя так отделают… Ты думаешь, их не били? Еще как били! Да, видно, мало… Их надо было в землю вбить, с пометом ихним вместе, а мы прозевали… А теперь, они нас бьют. Народ мягкий стал, вот что я тебе скажу. Всем на все наплевать. Отбарабанил свои четыре часика, выпил - и на дрожку, и бей ты его хоть из пушки. - Он в отчаянии хлопнул себя по мокрым бокам. - Ведь были же, говорят, времена! - завопил он. - Ведь пикнуть же не смели! Чуть из них кто вякнет - ночью к нему в белых балахонах или там в черных рубашках, дадут в зубы с хрустом и в лагерь, чтоб не вякал… В школах, сын рассказывает, все фашистов поносят: ах, негров обижали, ах, ученых совсем затравили, ах, лагеря, ах, диктатура! Да не травить надо было, а в землю вбивать, чтобы на развод не осталось! - Он с длинным хлюпаньем провел ладонью под носом. - Завтра на работу с утра, а мне всю морду свезло… Пойдем выпьем, а то еще простудимся…
      Мы пролезли через кусты и выбрались на улицу.
      - Тут за углом «Ласочка», - сообщил он.
      «Ласочка» была полна мокроволосыми полуголыми людьми. По-моему, все были подавлены, как-то смущены и мрачно хвастались друг перед другом синяками и ссадинами. Несколько девушек в одних трусиках, сгрудившись вокруг электрокамина, сушили юбки - их платонически похлопывали по голому. Мой спутник сразу пролез в толпу и, размахивая руками и поминутно сморкаясь в два пальца, стал призывать «вколотить их, сволочей, в землю по самые уши». Ему вяло поддакивали.
      Я спросил русской водки, а когда девушки отошли и оделись, снял гавайку и подсел к камину. Бармен поставил передо мной стакан и снова вернулся за стойку к пухлому журналу - решать кроссворд. Публика разговаривала.
      - …И чего, спрашивается, стрелять? Не настрелялись, что ли? Как маленькие, ей-богу… Добро только портят.
      - Бандиты, хуже гангстеров, а только как хотите, дрожка эта - тоже гадость.
      - Это точно. Давеча моя говорит, я, говорит, тебя, папа, видела, ты, говорит, папа, синий был, как покойник, и очень уж страшный, а ей всего-то десять лет, каково мне было в глаза ей смотреть, а?…
      - Эй, кто-нибудь, - сказал бармен, не поднимая головы. - Развлечение из четырех букв, это что?
      - Ну, хорошо. А кто все это выдумал? И дрожку, и ароматьеры… А? Вот то-то…
      - Если промокнешь, лучше всего бренди.
      - …Ждали мы его на мосту. Смотрим, идет, очкарик, и трубу такую несет со стеклами. Мы его ка-ак взяли - с моста. С очками вместе и с трубой, только ногами дрыгнул… А потом Ноздря прибегает, в сознание его, значит, привели, посмотрел с моста, как тот булькает. Ребята, говорит, да вы что, пьяные? Это же совсем не тот, я этого, говорит, в первый раз вижу…
      - А по-моему, надо издать закон: если ты семейный, нечего на дрожку шляться…
      - Эй, кто-нибудь, - сказал бармен. - А как будет литературное произведение из семи букв? «Книжка», что ли?…
      - …Так у меня у самого во взводе было четыре интеля, пулеметчики. Совершенно правильно, дрались, как черти. Я помню, мы с пакгаузов удирали - ну, знаете, там еще теперь фабрику строят, - и вот двое остались прикрывать. Между прочим, никто их не просил, вызвались исключительно сами. А потом вернулись мы, а они висят рядышком на мостовом кране, голые, и все у них калеными щипцами повыдергано. Вот так, понял? А теперь, я думаю: где остальные двое сегодня, скажем, были? Может, они меня же слезогонкой угощали, ведь такие могут вполне…
      - Мало ли кого вешали… Нас тоже вешали за разные места.
      - В землю их вколотить до ноздрей, и все тут!
      - Я пойду. Чего тут сидеть… У меня уже изжога началась. А там, наверное, все починили…
      - Эй, бармен, девочки! По последней!
      Гавайка моя высохла. Я оделся и, когда кафе опустело, перебрался за столик и стал смотреть, как в углу два изысканно одетых пожилых господина тянут через соломинку коктейль. Они сразу бросались в глаза - оба, несмотря на очень теплую ночь, в строгих черных галстуках. Они не разговаривали, а один все время поглядывал на часы. Потом я отвлекся. Ну, доктор Опир, как вам показалась эта дрожка? Вы были на площади? Да нет, вы, конечно, не были. А зря. Интересно было бы знать, что вы об этом думаете. Впрочем, черт с вами. Какое мне дело до того, что думает доктор Опир? Что я сам об этом думаю? Что ты об этом думаешь, высококачественное парикмахерское сырье? Скорей бы акклиматизироваться. Не забивайте мне голову индукцией, дедукцией и техническими приемами. Самое главное - побыстрей акклиматизироваться. Почувствовать себя своим среди них… Вот все опять пошли на площадь. Несмотря на то, что произошло, они все-таки снова пошли на площадь. А у меня нет ну ни малейшего желания идти на площадь. Я бы с удовольствием пошел сейчас домой и опробовал свою кровать. А когда же к рыбарям? Интели, «Девон» и рыбари. Интели - видимо, это местная золотая молодежь? «Девон»… «Девон» надо иметь в виду. Вместе с Оскаром. Теперь рыбари…
      - …И все-таки рыбари - это немного вульгарно, - негромко, но отнюдь не шепотом сказал один из черных костюмов.
      Я прислушался.
      - Все зависит от темперамента, - возразил другой. - Лично я нисколько не осуждаю Карагана.
      - Карагана я тоже не осуждаю. Но немного шокирует то, что он забрал свой пай. Джентльмен так не поступил бы.
      - Простите, но Караган не джентльмен. Он всего лишь директор-распорядитель. Отсюда и мелочность, и меркантильность, и некоторая, я бы сказал, мужиковатость…
      - Не будем так строги. Рыбари - это интересно. И честно говоря, я не вижу оснований, почему бы нам не заниматься этим. Старое Метро - это вполне респектабельно. Уайлд элегантнее Нивеля, но мы же не отказываемся на этом основании от Нивеля…
      - И вы серьезно готовы?…
      - Хоть сейчас… Кстати, без пяти два. Пойдемте?
      Они поднялись, вежливо-дружески попрощались с барменом и пошли к выходу - элегантные, спокойные, снисходительно-высокомерные. Это было удивительной удачей. Я громко зевнул и, проговорив: «На площадь пойти…», последовал за ними, раздвигая табуретки. Улица была еле освещена, но я сразу увидел их. Тот, что шел справа, был пониже, и, когда они проходили под фонарями, было видно, что волосы у него мягкие и редкие. По-моему, они больше не разговаривали.
      Они обогнули сквер, свернули в совсем темный переулок, отшатнулись от пьяного человека, попытавшегося с ними заговорить, и вдруг резко, так ни разу и не оглянувшись, нырнули в сад перед большим мрачным домом. Я услышал, как гулко хлопнула тяжелая дверь. Было без двух минут два.
      Я отпихнул пьяного, вошел в сад и присел на выкрашенную серебряной краской скамейку в кустах сирени. Скамейка была деревянная, дорожка, ведущая через сад, посыпана песком. Подъезд дома освещался синей лампочкой, и я разглядел две кариатиды, держащие балкон над дверью. На вход в метро это не было похоже, но это еще ничего не значило, и я решил подождать.
      Ждать пришлось недолго. Зашуршали шаги, и на дорожке появилась темная фигура в накидке. Это была женщина. Я не сразу понял, почему мне показалась знакомой ее гордо поднятая голова с высокой цилиндрической прической, в которой блестели под звездами крупные камни. Я встал ей навстречу и произнес, стараясь придать голосу насмешливо-почтительные интонации:
      - Опаздываете, сударыня, уже третий час.
      Она нисколько не испугалась.
      - Да что вы говорите? - воскликнула она. - Неужели мои часы отстают?
      Это была та самая женщина, которая повздорила с шофером фургона, но она, конечно, не узнала меня. Женщины с такой брезгливой нижней губой никогда не помнят случайных встречных. Я взял ее под руку, и мы поднялись по широким каменным ступенькам. Дверь оказалась тяжелой, как крышка реакторного колодца. В вестибюле никого не было. Женщина, не оглядываясь, сбросила мне на руки накидку и пошла вперед, а я задержался на секунду, оглядывая себя в огромном зеркале. Молодец мастер Гаоэй, но держаться мне все-таки рекомендуется в тени. Мы вошли в зал.
      Нет, это было что угодно, но только не метро. Зал был большой и невероятно старомодный. Стены были обшиты черным деревом, на высоте пяти метров проходила галерея с балюстрадой. С раскидистого потолка грустно улыбались одними губами розовые белокурые ангелы. Почти всю площадь зала занимали ряды мягких кресел, обитых тисненой кожей и очень массивных на вид. В креслах, небрежно развалясь, располагались роскошно одетые люди, большей частью пожилые мужчины. Они смотрели в глубину зала, где на фоне черного глубокого бархата сияла ярко подсвеченная картина.
      На нас никто не оглянулся. Дама проплыла в передние ряды, а я присел в кресло поближе к двери. Теперь я был почти совершенно уверен, что пришел сюда зря. В зале молчали и покашливали, от толстых сигар тянулись синеватые струйки дыма, многочисленные лысины покойно сияли под электрической люстрой. Я обратился к картине. Я неважный знаток живописи, но, по-моему, это был Рафаэль, и если не подлинный, то весьма совершенная копия.
      Грянул густой медный удар, и в ту же секунду рядом с картиной возник высокий худой человек в черной маске, весь от шеи до ногтей облитый черным трико. За ним, прихрамывая, следовал горбатенький карлик в красном балахоне. В коротких вытянутых лапках карлик держал огромный, тускло отсвечивающий меч самого зловещего вида. Он замер справа от картины, а замаскированный человек выступил вперед и глухо заговорил:
      - В соответствии с законами и установлениями благородного сообщества меценатов и во имя искусства святого и неповторимого, властью, данной мне вами, я рассмотрел историю и достоинства этой картины, и теперь…
      - Прошу остановиться! - раздался позади меня резкий голос.
      Все обернулись. Я тоже обернулся и увидел, что на меня в упор глядят трое молодых, видимо, очень сильных людей в изысканно старомодных костюмах. У одного в правой глазнице блестел монокль. Несколько секунд мы разглядывали друг друга, затем человек с моноклем, дернув щекой, уронил монокль.