- Досталось тебе?
      - Как всем. Но со мной косая особую шуточку пошутила. И два раза подряд причем. Первый раз в первый день. Заняли немецкий окоп. Сижу там, курю. Вдруг как хлопнет что-то пылью в лицо и цигарку из пальцев вышибло. Смотрю - глазам не верю: у меня меж колен из земли хвостовик торчит. Мина немецкая. Ударила, а не сработала почему-то. Представляешь, если бы взорвалась?
      - Еще бы. Попадал под минометный обстрел.
      - А во второй раз посерьезнее. В тот день, когда Тросну брали. Вышибли мы немцев из окопа, добротный такой, полного профиля, с блиндажом. Только заняли - как начала по нам их артиллерия садить! Я оставил одного наблюдателя наверху, а всем скомандовал: в укрытие! Забились в блиндаж и дверь закрыли: деревянная, но все, глядишь, какой-нибудь осколок на излете удержит. Кончился обстрел. Дай, думаю, переждем минутку, а то гляди - еще поддаст. А наблюдатель предупредит, ежели немцы покажутся. Только подумал -- под дверью как рванет! Она - с петель долой, и тут же сразу снаружи, в дверь эту, из автоматов - трр, трр! Мы - по углам! Стреляем наружу ответно. Жду: сейчас немцы еще одну гранату фуганут. И никуда нам не деться... Только вдруг замолчали проклятые автоматы! Мы для верности несколько очередей из двери дали, выскочили - только стрелять уже не по кому, пуст окоп. Где-то поблизости наши, наверное, нажали, ну и сдуло немцев.
      - А что же наблюдатель вас не предупредил?
      - Так убило при артобстреле. Тут немцы и ворвались.
      - Да, повезло тебе... - Я спохватываюсь: - Ну, мне пора, друг! Желаю тебе, чтобы косая больше таких шуток с тобою не шутила.
      Через полчаса я был у Берестова, докладывал ему о результатах своего поиска. Передал ему карту с нанесенной обстановкой на правом фланге, показал, где и что ставят соседи для прикрытия стыка между нами.
      Выслушав меня, Берестов сказал:
      - А теперь есть другое дело. Папку с трофейными документами принесли. Подобрали, где у немцев какой-то штаб был - не то батальона, не то полка. Надо посмотреть, что в этой папке стоящего? Может, быть, в оперативном отношении что-либо для нас интересное? Белено трофейные бумаги в штадив отправлять, но сначала мы сами поглядим. Вот!-и он протянул мне папку - серую, с гитлеровским орлом и с каким-то номером.
      Я забрался в пустую землянку, вытащил из полевой сумки словарь и начал действовать. Папка содержала аккуратно подшитые приказы и распоряжения, присланные в штаб какого-то немецкого батальона из штаба части. Особо интересного в папке я ничего не обнаружил, но один из содержавшихся в ней документов решил показать Берестову.
      - Вот, - сказал я, вернувшись к нему, - распоряжение любопытное. В начале написано, что в результате предстоящих боев ожидается поступление большого количества русских пленных. И далее перечислены населенные пункты, куда следует направлять пленных для сбора и дальнейшей отправки в немецкий тыл.
      - Ну-ка, ну-ка!-оживился Берестов. - Поглядим! - и вытащил карту. - Какие населенные пункты?
      Я стал называть. Берестов старательно выискивал названия на карте.
      - Так, так... - и вдруг рассмеялся: - Вот напланировали немцы! Считали, что эти места у них в тылу окажутся, а они в нашем тылу остались. И теперь в те самые населенные пункты мы пленных немцев отправляем!
      - Судьба распорядилась наоборот, - заметил я.
      - Не судьба, а мы, - поправил меня Берестов. - Мы, Красная Армия.
      Наступил вечер. Стемнело. Над передним краем, над всей полосой наших позиций по-прежнему было тихо, противник ничем не проявлял себя. Можно было спокойно поужинать. А после ужина я намеревался отправиться с трубой, как и во многие предыдущие ночи, на передний край.
      На ужин мы, я и мои товарищи по штабу полка, собрались в просторной землянке командного пункта. Кто-то притащил несколько бутылок трофейного вина в еще не виданных многими из нас пузатых, оплетенных соломой бутылках. Кьянти - прочел я на этикетках и осведомил товарищей:
      - Итальянское! Теперь больше таких трофеев не будет: итальянцы Гитлеру выпить не дадут.
      Из газет уже было известно: союзники высадились в Сицилии, в Италии оживились антифашистские силы, Муссолини лишен власти, Италия вышла из войны. А немцы не имеют сил, чтобы удержать там свои позиции: их войска, предназначенные для Италии, срочно перебрасываются на Восточный фронт, к нам, об этом мы узнали из первоисточников - от пленных.
      Мы наполнили итальянским вином наши солдатские кружки и выпили за разгром германских фашистов, за то, чтобы они никогда больше не пили чужого вина - ни на чужой земле, ни на своей.
      О том, как я впервые в жизни отведал кьянти, я вспомню много лет спустя, в Неаполе. Будучи в туристской поездке, мы бродили по оживленным, просвеченным солнцем неаполитанским улицам и на одном из перекрестков увидели торговца сладостями - весь его магазин помещался в корзине, стоявшей у ног. Наше внимание привлекла не его коммерция - подобные коммерсанты попадались нам часто, - а то, что он однорук.
      - Не воевал ли этот где-нибудь на Дону? - высказал предположение один из нас.
      - Все могло быть...
      Услышав наш разговор, торговец - тощий, кожа да кости, - встрепенулся, его словно бы сотканное из одних сухожилий лицо оживилось, в больших черных глазах вспыхнул неподдельный интерес - впрочем, этот интерес мог оказаться и обычным для любого коммерсанту, когда он замечает, что его товар привлек внимание.
      - Польско?-спросил он нас. - Сербско?
      - Русские!-ответили мы. - Советские русские.
      - О! Руссо советико!-так и засиял однорукий коммерсант и оживленно заговорил на своем языке, что. - мы не поняли ни слова. Он засуетился, стал вытаскивать из своей корзины наполнявшие ее крохотные бумажные фунтики, разворачивать их, показывая, что в них - засахаренный миндаль, стал совать фунтики нам.
      Коммерция есть коммерция. Мы не удивились, что этот нищий коммерсант сделался вдруг так любезен с нами. Подойди к нему американцы, у которых валюты наверняка больше, - он, может быть, с еще большим жаром стал бы восклицать: О! Американо! И мы уже по опыту знали, что от назойливого торгаша здесь отвязаться непросто. Фунтик миндаля стоит гроши, валюты нашей хватит, придется купить. Мы взяли по фунтику и стали давать ему деньги, но он вдруг, неожиданно для нас, отказался их взять, что-то горячо объясняя.
      Владеющих итальянским языком среди нас не оказалось, но, на счастье, один из нас знал французский и более или менее смог объясниться с этим странным негоциантом.
      И вот что мы узнали. Наш новый знакомый оказался борцом итальянского Сопротивления, участником свержения Муссолини летом сорок третьего года тогда он в схватке с чернорубашечниками потерял руку. Он рассказал, как вдохновили их товарищей тогда победы русских над гитлеровской армией под Сталинградом и затем под Курском, как помогло им то, что немцы вынуждены были ослабить свои силы в Италии, чтобы попытаться выправить свое пошатнувшееся положение на Восточном фронте. Рассказал он также, что с тех дней он коммунист, но вынужден заниматься копеечной коммерцией потому, что на работу его с одной рукой нигде не возьмут, да и вообще коммунистов хозяева не очень любят брать на работу, а пенсии нет никакой - вот и вынужден торговать, чтобы хоть чем-нибудь прокормиться.
      Мы посочувствовали ему и пригласили его в ближайшую тратторию - там наполнили мы бокалы темно-вишневым кьянти из такой же точно оплетенной золотистой соломой пузатой бутылки, из какой впервые довелось мне отведать этого итальянского вина в степи опаленной, на Курской дуге. И мы выпили за нашу дружбу, за братство всех людей, боровшихся с фашизмом, за то, чтобы он больше никогда не посмел поднять головы и принести в мир войну.
      Глава 7.
      На новых рубежах
      Переход. - Танковая горка. - И все-таки - вперед! - Концерт для противника. - Пещерное житье. - Смерть в руках. - Шпион. - Ночью на передовой.
      Спала дневная жара, но душно, парит: кажется, будет дождь. Только что вернулся с переднего края. Ходил уточнять, соответствует ли положение позиций на месте положению на схеме, представленной комбатом. Расхождения обнаружились - не легко сориентироваться на местности, лишенной примет: кругом степь да степь.
      В последнее время Берестов все чаще посылает меня с поручениями подобного рода, поскольку убедился, что в карте я разбираюсь. Топография - мой конек. Еще в училище увлекался, вот и пригодилось. По моей должности переводчика последние дни работы нет: как и вся дивизия, мы стоим на месте, значит - ни пленных, ни трофейных бумаг.
      После освобождения Тросны мы прошли немного вперед и вынуждены остановиться: противник сопротивляется все упорнее. А где-то правее нас временами слышится далекая канонада: там какие-то другие соединения продолжают наступать. Вероятно, туда ушли от нас и танки и многочисленная артиллерия, которые еще недавно поддерживали нас. Командование, видимо, маневрирует силами, стягивая их куда-то, где наносится главный для сегодняшнего дня удар. Инициатива на фронте по-прежнему в наших руках. Об этом говорят и сводки Совинформбюро. Изо дня в день в них повторяется: в районе Орла и Белгорода наши войска продолжают наступление.
      А на нашем участке - затишье: между нами и противником лежит широкая полоса ничейной земли, проходящая по задичалым пустошам и по уже почти созревшим хлебам. В некоторых местах ширина этой полосы - больше километра, так что ни мы не видим немцев, ни они нас, только постреливаем временами взаимно. Да и там, где позиции более сближены, разглядеть, что происходит у противника, довольно трудно: бурьян или хлеба мешают видеть. В ничейной полосе сидят наши дозоры, постоянно ходят разведчики, но пока не обнаружено, что противник готовится проявить какую-либо активность. А как яростно контратаковал он нас совсем недавно, когда шли бои за Тросну и даже после того, как она была нами взята. Видимо, и немцы оттянули свои силы туда, где сейчас не ослабевает наше наступление.
      Мы никак не можем привыкнуть к затишью, из часа в час ждем приказа возобновить наступление. Вот только с кем, какими силами мы сможем наступать?
      В минувших боях мы понесли сильный урон, и больше всего в стрелковых батальонах. Как же дорого стоят нам наши даже не широкомасштабные победы - при самом бережном распоряжении командиров солдатскими жизнями, при том, что дорогу нам прокладывали артиллерия и танки. В бой под Тросной мы вступили полком, полностью укомплектованным. А уже на четвертый день боев в стрелковых ротах образовалась такая нехватка людей, что из двух рот с трудом можно было бы укомплектовать, если придерживаться полной штатной численности, лишь одну.
      Эти потери надо было восполнять самым безотлагательным образом. В стрелки стали срочно зачислять ездовых, сапожников, поваров, писарей - ведь в любой день может быть получен приказ о наступлении, а с кем наступать?
      И вот приказ пришел, но не такой, какого мы ожидали. Мы должны сдать занимаемый участок обороны соседней дивизии и перейти на новое место, километрах в пятнадцати отсюда. Происходит перегруппировка частей.
      Вечером, уже после заката, Ефремов собрал нас, офицеров штаба, и объявил этот приказ. А в заключение сказал:
      - Штыков у нас негусто. На новом месте, полагаю, дадут участок для наступления поуже. А скорее всего - будем только демонстрировать наступление, отвлекать внимание противника на себя. А по-настоящему наступать наши будут где-то в другом месте. - И добавил: - Демонстрировать тяжелее, чем по-настоящему воевать. Когда по-настоящему - так хоть видно, ради чего потери несешь.
      После захода солнца, оформив передачу наших рубежей, выступаем. Идем проселками, а то и напрямик по степи. Ночь пасмурная, немецких ракет не видно. Тихо.
      Уже глубокой ночью занимаем новые позиции. Наследство нам достается небогатое. Окопы вырыты наскоро, не до конца, да и не везде.
      Наш новый полковой командный пункт - в овраге, глубоком, с обрывистыми краями, без единого кустика. В овражном откосе осталось от наших предшественников много землянок-пещер, домовито выстланных соломой, - в них мы и располагаемся. Отсюда до переднего края километра два - пустошами и нивами.
      Поспать после устройства на новом месте мне удается немного: рано утром Берестов посылает меня на передовую проверить, как ведется наблюдение за противником. Отправляюсь туда с одним из связных. Наш путь лежит мимо округлой, напоминающей огромный курган, высоты. Она голая, трава во многих местах выгорела, похоже, будто по ней пускали пал. По всей высоте беспорядочно, вперемешку стоят танки - наши тридцатьчетверки и немецкие; некоторые тесно один к одному, словно сшибались в единоборстве, - да, может быть, так оно и было. Кое-где рядом с танками валяются их башни, словно огромные круглые чаши с длинными ручками - орудийными стволами, брошенные отпировавшими свое великанами. Да так оно и есть - Марс, бог войны, веселился. Почти все танки черные от копоти, огонь начисто обглодал их. Кое-где возле мертвых машин на выжженной земле лежат танкисты. Розовато-коричневые, пропеченные тела. Можно представить, как выбрасывался живой факел из горящего танка, бежал, катался по земле, безуспешно стараясь сбить пламя. Обмундирование сгорело дотла - сохранилась только обувь, и лишь по подошвам можно узнать, наш был танкист или немецкий: у немцев металлические заклепки.
      Мне еще не доводилось видеть танкового боя вблизи. Но то, что вижу на этой высоте, дает возможность представить, как сходились здесь, броня к броне... Что-то былинное видится, когда вспоминаю теперь эту высоту со сгоревшими танками. Их там было не меньше двух десятков - наших и чужих, на небольшой высотке. Бой Ильи Муромца с Идолищем поганым на степном кургане - бой наших богатырей с черной нечистью. Черной в самом прямом смысле. Запомнился мне убитый немецкий танкист, один из немногих не сгоревших, - видно, из подбитого танка выскочить успел, но от пули или осколка не ушел. Он лежал боком, в своей черной форме с розовыми кантами и с белыми черепами на воротнике, хищно вонзив в нашу землю закостенелые пальцы, раскинув по ней длинные белесые волосы, словно и после смерти не желал лишать себя жизненного пространства на востоке. А чуть поодаль от него мы увидели еще одного убитого - совсем молоденького нашего солдата-пехотинца в добела выгоревшей гимнастерке; как уж он оказался здесь, в гуще танкового боя, - неизвестно, а может быть, нашел здесь свою смерть раньше или позже того, как на этой высоте сшиблись наши танки и немецкие. Широко раскинув руки, подняв к небу отроческое, не по возрасту строгое лицо, он лежал весь напряженный, словно силящийся оторваться от земли, взлететь...
      Этого парня и эту исчерченную следами танковых гусениц, с измятой, местами почерневшей от огня травой высоту я узнаю через много лет на картине Бориса Неменского Безымянная высота, узнаю, хотя на картине будет не жаркое лето, а начинающаяся весна. Узнаю, потому что там будет все так, как было на войне, в любом месте, в разное время года, на войне, которую мы оба видели вплотную...
      Выполнив задание, возвращаюсь на КП. Там все озабочены: только что получен приказ наступать. Но похоже, как и предполагал Ефремов, наступление наше будет только демонстративным, артиллерии - поддерживать нас - не прибавилось, уповать можем только на свою полковую и на постоянно приданный нам дивизион артиллерийского полка.
      ...Небогатая артиллерийская подготовка, на которую противник не отвечает, - и наши пехотинцы, вытянутые в цепь, чтобы занять по фронту как можно больше места, начинают продвигаться.
      Мы, офицеры штаба, которые во время боя могут срочно понадобиться Берестову, переместились вслед за ним в оставшуюся от немцев траншею, что вьется над нашим оврагом, по пологой высотке. В том краю траншеи, который ближе к противнику, наблюдательный пункт Ефремова. Чтобы не демаскировать своего НП, Ефремов держит при себе только двух радистов для связи с дивизией да телефониста, чтоб можно было говорить с батальонами. Мы же расположились в противоположном конце траншеи. И отсюда довольно хорошо просматривается поле между нами и противником: с нашей стороны - хлебное, переливающееся под ветерком, а дальше, ближе к немцам, - голое, в буровато-желтых и белесо-серых пятнах и полосках иссушенной зноем травы.
      Вместе с нами - в этом же отрезке траншеи - и наблюдатели-артиллеристы. У них отличная стереотруба, и они дают посмотреть. Чем я и пользуюсь.
      Припадаю глазами к окулярам. Еле приметными точечками, образующими пунктир, видятся отсюда наши стрелковые цепи. Они уже почти пересекли поле созревшего хлеба, сейчас выйдут из него... А там до немецких окопов им останется еще метров пятьсот. Пятьсот метров совершенно открытого пространства...
      Противник пока молчит. Но как он поведет себя? Может быть - начнет отходить, как уже бывало не раз?
      Нет, пожалуй... Перед передней цепью разом встали несколько характерных разрывов мин: дым разлетается почти горизонтально. Цепь мгновенно исчезает из глаз: залегли!
      Откроют ли сейчас наши артиллеристы огонь на подавление минометных батарей противника? Нащупать эти батареи трудно, их позиции где-нибудь в лощинах, не разглядишь, а предварительной разведки не произведено - когда было успеть?
      Наша артиллерия огня не открывает: не стрелять же наугад? Смолкают и немецкие минометы.
      Но вот они вновь открывают огонь - на этот раз не залповый, а беглый: наступающие снова двинулись вперед, только уже не цепью, а перебежками, по одному-два, все больше мелькает их ближе к тому краю хлебного поля, который обращен к противнику. Ухо улавливает глухой стукоток - подали голос немецкие пулеметы. И вот теперь дает знать о себе наша артиллерия: над передним краем противника вскидываются черные клубы разрывов.
      В ответ учащеннее бьют немецкие минометы. На хлебном поле, которое уже почти прошли наши пехотинцы, возникает бегущий косой дым, в нем вскидываются мятущиеся оранжевые языки пламени: от разрыва мин загорелся хлеб. Дымное пламя, подгоняемое ветерком, веющим в сторону противника, разрастается, охватывая все более широкую полосу поля. Горит хлеб...
      Горящий хлеб образует что-то вроде дымовой завесы, она закрывает наступающих от глаз врага. Но вот эта завеса редеет, спадает, дойдя до края хлебного поля, она исчевает совсем - сухая трава слишком редка и низкоросла, для пламени пища бедная.
      Бой, то затихая, то оживая вновь, длится до самого вечера. Только с закатом наступает тишина. Успехи у нас незначительны. Только левофланговый батальон, третий, вынудил немцев оставить часть передовой позиции близ окраины крохотной деревушки. Немцы попытались выбить наших оттуда, но с наступлением темноты попытки прекратили.
      Конечно, успехи дня - не ахти какие. Но ведь и сил у нас маловато. Все же польза от этого боя есть - отвлекаем внимание противника, помогаем наступающим где-то на главном направлении.
      Звуки боя уже смолкли. Третий батальон закрепляется на новых позициях, ночь, можно предполагать, будет спокойной.
      Ночью все будут отдыхать. Но у нас, штабных, другая доля. Ночью у нас порой бывает больше работы, чем днем, даже в разгар боя, когда уже все идет по заранее намеченному плану. Ночь - время всяческих уточнений и проверок, для чего надо быть на позициях и во всем убедиться лично. За короткую летнюю ночь надо многое успеть.
      Опыт предыдущих ночей подсказывает, что и на этот раз меня не минует чаша сия. Вот уже и Карзов ушел куда-то в батальон, Сохин отправился к своим разведчикам, Байгазиева, которому по его должности пока нечего делать, так как никаких шифровок-расшифровок не предвидится, Берестов послал с каким-то поручением к соседям справа. Очередь за мной.
      Берестов действительно зовет меня.
      Посвечивая фонариком на карту, показывает:
      - Здесь левый фланг нашего третьего батальона. А левый наш сосед, шестьсот восемьдесят второй полк, как он доложил в штаб дивизии, тоже продвинулся, и теперь его правый фланг вот здесь, на краю кладбища. Меж шестьсот восемьдесят вторым и нами, если от кладбища считать, должно быть совсем близко. Надо проверить, действительно ли соседи на кладбище и где, с какой стороны, и связаться с ними. Проверишь -позвони из батальона.
      - Есть!
      В сопровождении связного добираюсь до КП батальона - узкого окопчика, где, скорчившись, сидит телефонист, а самому комбату, кажется, и уместиться негде.
      - От нас до кладбища близко, - говорит комбат. - Сосед с нами связь еще не устанавливал. Он, наверное, как и мы, только с наступлением темноты сюда подошел. Дам связного, он вас в правофланговую роту проведет. А там сами посмотрите, где у соседа фланг.
      И вот я в роте. Ее командир препоручает меня лейтенанту, совсем еще юному, чей взвод на фланге. Вдвоем с лейтенантом и его ординарцем, молчаливым здоровяком, в руках которого автомат кажется игрушечным, идем к кладбищу, направление на которое лейтенант держит уверенно, хотя стоит непроглядная темень: на небо опять набежали тучи, как это частенько бывает в последние дни - ночью тучи, прохладно, а к утру все проясняется, и днем стоит жара, особенно тяжкая в безветрии.
      - Как темнело, я это кладбище видел слева, чуть впереди, - говорит мне лейтенант. - Метров четыреста до него. Оно от деревни на отлете - как рощица в поле. По-моему, там немцы сидели... Но, наверное, сосед выбил их оттуда, раз его правый фланг в кладбище упирается. Я сам хотел туда кого-нибудь послать. Да пока собирался - вы пришли.
      Не видно ни зги - такая темень. Под ногами шуршит сухая трава, потом мы входим в густой, цепкий бурьян.
      - Мы не собьемся с пути? - спрашиваю я лейтенанта шепотом, вспомнив, как еще до начала боев я отправился ночью проверять бдительность на переднем крае и незаметно прошел его в сторону противника. Не повторится ли подобное?
      Но лейтенант успокаивает меня:
      - Все в порядке! Правильно идем.
      Ноги резко идут вниз - какая-то канава, поросшая травой. На ощупь хватаясь за шершавые стебли полыни, выбираемся на противоположную сторону канавы. Вот оно, кладбище! В темноте под черными кустами маячат черные кресты. Укромное сельское кладбище... Есть ли тут кто? Походить, поискать? Или окликнуть? Но осторожнее! Звук ночью разносится далеко, противник услышит, ударит на голос...
      Молча и осторожно бредем, тщательно вслушиваясь в каждый звук: если здесь есть кто-то из соседнего полка, нас услышат и окликнут, и надо, не медля ни секунды, отозваться, а то могут выстрелить, приняв за немцев.
      - Немецкие?-вдруг шепчет, обернувшись, идущий впереди меня лейтенант. На прогалине меж кладбищенскими кустами - штабель ящиков. Подхожу ближе. Даже в темноте можно разглядеть на ящиках белые цифры и буквы маркировки. Точно, немецкие! Может быть, здесь стояла какая-нибудь батарея - немцы отступили, а боеприпасы бросили.
      Идем дальше... И вдруг слышим совсем близко размеренный громкий храп.
      - Ну и дают братья славяне!-улыбается лейтенант. - Такого храпака запускают, что немцам, наверное, слышно!
      - Полная потеря бдительности!-смеюсь и я. - Пошли, разбудим!
      Сворачиваем на звук храпа. Он все настойчивее, надрывнее.
      Вот мы и у цели. На небольшой полянке меж кладбищенскими деревьями, листва которых кажется непроницаемо плотной, лежат в ряд несколько спящих, укрытых плащ-палатками. От них-то и исходит мощный храп. Я уже собираюсь толкнуть ногой в подошву крайнего, но вдруг замечаю, что на ней еле заметно мерцают стертые добела заклепки. Немецкие сапоги... Кто-нибудь из наших надел трофейные, бывает... Но какая-то тревожная мысль удерживает меня. Плащ-палатки на спящих -пятнистые, немецкие. На всех! И в головах у каждого аккуратно поставлена немецкая каска.
      - Немцы!..
      Беззвучно пячусь. Оторопело остановился, стягивая с плеча ремень автомата, лейтенант. А его связного и не видно - исчез, словно растворился...
      Мы тихо отступаем к канаве, соскальзываем в нее. И тут вдруг оттуда, где мы были только что, падает резкое:
      - Вер ист да?
      Камераден!-хочу я крикнуть первое попавшееся мне на ум немецкое слово, но успеваю сдержаться. Что делать?
      Лейтенант принимает решение раньше меня. Согнувшись, бежит по канаве. Я за ним. Слышу не столько ушами, сколько спиной, сзади, поверху, снова громкий испуганный окрик и следом автоматную очередь.
      Пробежав немного по канаве, выбираемся из нее. Позади снова взрыкивает автомат, к нему присоединяются другие. Растревожили мы немцев...
      Но вот уже и окоп, свой, откуда отправились к кладбищу. Спрыгиваем в него. И тут неожиданно откуда-то появляется связной лейтенанта.
      - Где ты был? - набрасывается на него лейтенант.
      - Да за вами бежал, едва достиг!
      - Достиг!-Лейтенант с трудом сдерживается. - За такие достижения знаешь, что полагается? Бежал, только не за нами, от нас!
      Оставляю лейтенанта выяснять отношения с его телохранителем и спешу на КП батальона. Звоню оттуда Берестову. Выслушав меня, он говорит:
      - Наврал сосед! Значит, не он на кладбище, - и замолкает, видимо, задумавшись. Жду: может быть, сейчас он снова пошлет меня искать фланг соседей? Но как выполнить такой приказ? Немцы на кладбище всполошились, а идти - не миновать - мимо них. Лучше бы не одному, с разведчиками...
      - Ладно, - прерывает мои размышления Берестов. - Иди обратно!
      По возвращении меня сразу же находит, словно ждал, Сохин.
      - Берестов поручил мне с моими хлопцами уточнить, где на правом фланге соседи, где немцы. Самая неясность всегда на флангах. - Смеется: - Ты на кладбище нечаянно вроде поиска провел. Покажи, где там что.
      Мы уединяемся в одну из наших овражных нор, Сохин включает фонарик, достает карту...
      Когда, расспросив меня, он прячет карту и встает, говорю ему:
      - Ну, ни пуха ни пера!
      - К черту!
      Сохин уходит. Пока что я свободен. Время - около полуночи. Наверное, можно поспать, пока других поручений нет. Не пошли Берестов меня в батальон, я все равно ушел бы на передовую: меня мучает то, что уже не первую ночь не беру своей трубы, - то на марше мы, то обстановка неясная, то слишком далеко от нас до переднего края противника. Надо бы сегодня... Но теперь уже поздно. Ладно, завтра, если останемся на этих рубежах и обстановка позволит, возьмем мы с Гастевым рупора...
      Меня зовет Берестов. Все в разгоне, надо кому-то на энпэ подежурить.
      - Так что давай!-говорит Берестов. - Если Сохин позвонит, когда соседей найдет, - напомни, чтобы поиск вел двумя группами, как я велел, до рассвета. И комбатам, как светать начнет, позвони, запроси обстановку, а главное - не слышится ли шум танков? Поступило такое предупреждение, что на нашем участке немец танки подтягивает.
      - Есть, будет сделано!
      Меня даже немножко разбирает гордость тем, что получил такое ответственное задание. Впервые я - дежурный офицер! Ночью, если тихо, командир полка и начальник штаба должны поспать, чтобы к утру иметь свежие головы. На НП командира полка обычно дежурит кто-нибудь из помощников начальника штаба чаще всего Карзов, Сохин или Байгазиев, иногда начсвязи Голенок. На это время дежурный на НП офицер ответствен за все, за весь полк! Ему могут позвонить снизу - из батальона, сверху - из штадива, и на любой вопрос, на любое указание он должен среагировать немедленно и верно - не в каждом же случае надо будить командира полка или начштаба, на то и дежурный, чтобы самостоятельно принимать безотлагательные решения, иначе зачем он? Разбудить начальство может и рядовой телефонист.
      И вот я в окопчике НП. Сижу на земляной ступеньке. В двух шагах от меня прикорнул на корточках телефонист. Белеет бинт, которым он подвязал трубку к уху. На дежурстве положено трубку держать рукой, не отрывая от уха, но этот солдат, видно, рационализатор.
      Дежурство мое протекает спокойно. Ночная тишина не нарушается ничем. Сохин уже позвонил: он отыскал фланг соседей и уточнил, где примерно проходит в районе кладбища передний край противника. Из батальонов не звонят - значит, там без перемен. Но, как наказывал Берестов, прождав час-другой, обзваниваю батальоны сам. Никаких перемен, обстановка спокойная. Когда звоню в свой бывший второй батальон, трубку берет Бабкин. Спрашиваю:
      - А где комбат?
      - Я ему приказал отдыхать! - шутит Бабкин. - А то сам не спит и командирам рот покоя не дает.
      - Как обстановка?
      - Спокойная. Фашист не проявляет признаков жизни. Я только что с передовой... Да!-вдруг восклицает Бабкин. - Что же это я тебе сразу не сказал? Дружка твоего, Тарана, ранило сегодня...
      - Не тяжело? - с надеждой спрашиваю я.
      - Как тебе сказать... - в трубке я слышу сдерживаемый вздох. - Во всяком случае, не в беспамятстве.
      - Куда он ранен? Как? Ты его видел?
      - Видел. Как раз мимо капэ на повозке в санроту везли. Вместе с другими лежачими.
      - Но какое ранение, какое?..
      - Не успел я расспросить. Только, видно, слаб он стал. Что-то хотел сказать мне, а губы не шевелятся...
      Видно, почувствовав по моему голосу, как я встревожен, Бабкин говорит:
      - Да ты не убивайся. Может, обойдется, ведь ранен - не убит. Медицина она на что? - и добавляет, видно, желая меня отвлечь: - А другой твой дружок, комроты Церих, тот совсем легкую рану получил, тоже вчера. Под колено, в мягкие ткани. Не захотел роту оставить, с палочкой ходить наладился. Комбат его в санчасть гонит: Что, - говорит, - на костыле в атаку побежишь?
      - Так Церих уже отправился?
      - Нет еще. В роте у себя. Только нога у него пухнет, так что с утра отправим.
      Вот тебе и раз... Ни одного из моих товарищей по училищу в полку не остается. Прибыло четверо, а теперь буду один я. И как обойдется с ранением Вальки? В каком он состоянии? С санротой телефонной связи нет, а уйти я не могу. Если что и смогу разведать, то лишь утром - может быть, увижу кого-нибудь из наших полковых медиков, попрошу узнать. Или самому в санроту сбегать? Отпроситься у Берестова, если с утра никакой заварухи не начнется. Хоть на часок... Но за час в санроту и обратно, пожалуй, не обернуться. Она где-то в тылах, километрах в трех отсюда, не меньше. Пока туда, да обратно...
      Едва дождался утра. Скорее бы пришел Берестов и отпустил меня в санроту. Но вдруг на НП явился Байгазиев.
      - Я тебя сменю. А ты иди за овраг, там на виллисе капитан из дивизии, тебя срочно спрашивает. Давай! Берестов велел.