В степи опаленной

      Я шел, прикидывая в уме, далеко ли еще осталось до окопа боевого охранения. Днем я вышел бы на него запросто. Но сейчас, в темноте... Направление я взял как будто правильное. Но что-то долго иду...
      Слева в темноте промаячила вешка-жердочка с привязанной на верху тряпицей. Такие ориентиры стоят дальше, чем находится окоп боевого охранения. Неужели я прошел мимо? Надо вернуться!
      Я повернул и пошел. С каждой минутой тревога все сильнее охватывала меня: окоп боевого охранения должен быть совсем близко, а я все иду и иду... Неужели сбился? Но не кричать же! Я - поверяющий и не должен вести себя как заблудившийся мальчишка...
      - Стой, кто идет?
      Я даже присел от неожиданности.
      - Стой, стрелять буду!
      - Да не стреляйте, свой я!
      - Кто свой?
      Я назвал себя.
      - Не знаем такого!
      Голос моего невидимого собеседника был совсем юный, почти мальчишечий, звучал испуганно.
      - Да как же не знаете! - спешил я объясниться. - Меня в батальоне каждый знает!..
      Впереди в темноте заговорили вполголоса - видимо, о чем-то советовались. Потом другой голос - уже не мальчишеский, а солидно басовитый - спросил:
      - Какого батальона?
      - Капитана Собченко!
      - Нет у нас такого капитана!
      Я испугался: Куда меня занесло? Для этих бойцов я - неизвестная личность. Задержат, начнут выяснять, вот будет канители - и конфуза потом, в батальоне, не оберешься...
      Продолжая объяснять, кто я такой и почему оказался здесь в ночной час, я тем временем подошел вплотную к бойцам, окликнувшим меня. В темноте видны были лишь их головы, торчавшие над землей, - бойцы стояли в глубоком окопе, направив на меня два автомата.
      - Прыгайте сюда! - не то предложил, не то скомандовал старший из них. - И вот тут сидите! - показал он на край окопа, когда я оказался уже в нем.
      - Некогда мне сидеть! Я пойду...
      - Но, но!.. - боец наставил на меня автомат.
      - Да вы что, в плен меня берете, что ли?! - возмутился я. - Я же сказал вам, кто я такой!
      - Мало ли что вы говорите!.. - По голосу бойца я чувствовал, что он колеблется: поверить мне или нет? Возможно, и его смущала перспектива выслушивать насмешки товарищей: своего, мол, в плен взял! Но чувство бдительности было сильнее. Я понимал его - и сам, наверное, усомнился бы, если бы ночью со стороны противника появился неизвестный человек, хотя бы и одетый в нашу форму.
      - Ладно! - сказал я. - Побуду здесь, а вы доложите своему командиру. Или отведите меня к нему.
      - Не можем отлучаться, пока смена не придет.
      Что оставалось делать? Я завернулся в плащ-палатку и улегся в конце окопа. Все равно до утра никто меня не хватится: Собченко сказал, что результаты проверки обсудим утром. А утро вечера мудренее.
      Молодой боец, стоявший возле меня, отошел к своему товарищу в противоположный конец окопа. Они заговорили вполголоса, почти шепотом, но в ночной тишине я довольно отчетливо слышал их голоса.
      - Ты его карауль! - наставлял старший младшего. - А я буду наблюдение вести.
      - А если побежит?
      - Тогда стреляй!
      Молоденький боец подошел ко мне, опасливо остановился шагах в пяти, держа автомат на весу.
      - Смотри, не засни! - сказал я ему. - А я посплю.
      И я действительно, успокоенный тем, что нахожусь под надежной охраной, вскоре погрузился в сон.
      Разбудили меня голоса: пришла смена. Уже начинало светать. С приведшим смену сержантом я быстро отрегулировал вопрос, кто я такой и куда попал. Оказывается, сбившись в темноте с направления, я взял так далеко в сторону, что набрел на окоп боевого охранения другого батальона нашего же полка.
      Теперь-то я знал, где искать боевое охранение нашего батальона, и поспешил туда. Конечно, поздновато. Но еще успею проверить, не спят ли: на рассвете сон крепок.
      Свое боевое охранение я нашел безошибочно, там было все в порядке. Чувствуя себя неловко, но все же с сознанием исполненного долга, я вернулся и доложил комбату о результатах проверки. Хотел было умолчать о своих ночных скитаниях, но передумал: будет хуже, если Собченко случайно узнает о моем конфузе не от меня.
      - Ну, здорово! - слушая меня, Собченко заразительно смеялся. - Значит, бдительность на высоте, коль поверяющего в плен взяли! - и добавил уже серьезно: - Командир полка приказал: каждую ночь проверять, как ведется наблюдение за передним краем. И сказал, что будет вперед высылать полковую разведку. Таково указание комдива.
      - Зачем? - удивился я. - Впереди же наши части.
      - Приказано - значит, надо. А вдруг где-нибудь впереди немец прорвется? Он воевать умеет. И мастер на всякие фокусы.
      ...Затишье продолжается. Сводки Совинформбюро неизменно спокойны. Но с каждым днем все более явственным становится ощущение нарастающей тревоги. Зачастили в батальон разные проверяющие и поверяющие - не только из полка, но, случается, и из штаба дивизии. В полковые тылы подвезли снаряды, патроны, мины, гранаты. Все чаще пролетают над нами одиночные самолеты - на большой высоте трудно разглядеть: свои или немецкие. По приказу свыше форсируем окопные работы: к готовым траншеям ведем ходы сообщения, устраиваем запасные и ложные позиции - такая работа может быть, по существу, бесконечной. Приезжающие один за другим из штаба дивизии, а то и из штаба армии поверяющие придирчиво изучают качество работ, и каждому из них кажется, что сделано еще мало. Мы роем да роем.
      В один из этих дней Бабкин затевает со мной совершенно неожиданный для меня разговор.
      - Послушай, - говорит он, - давно я к тебе приглядываюсь: по службе ты старательный, политически подкованный на все четыре ноги - вот как бойцам по газетам все до тонкости объясняешь. Наверное, и на гражданке на хорошем счету был?
      - Да не ругали, - отвечаю. - Даже грамоты и премии, бывало, получал.
      - Ну вот я так и думал. Но скажи, пожалуйста, почему ты беспартийный? В партию никогда не подавал?
      - Как-то в голову не приходило... - смущаюсь я.
      - Может, у тебя что-нибудь по биографии неблагополучно? Происхождение там или еще что?
      - Происхождение у меня нормальное. Не из купцов и не из дворян. И в биографии черных пятен нет.
      - Так что же ты так и не задумывался насчет того, чтобы в партию подавать?
      - Я всегда считал, что быть членом партии - очень большая честь. Ее надо заслужить. Быть примером для других...
      - Это ты правильно говоришь! - перебил Бабкин. - Но честно делать свое дело - это уже пример. Ты подумай насчет вступления.
      Бабкин внимательно посмотрел на меня, как видно, понимая мое смущение. Заговорил вновь:
      - Понимаешь, какое дело? Коммунистов, какие были в армии, многих повыбило: ведь они в боях первыми шли, первыми и головы клали. Мало их сейчас во фронтовых частях осталось. А впереди - новые бои, новые потери. Нельзя же армию без партийного ядра оставить. Поэтому и ведем работу по приему сейчас, пока еще тихо...
      Да, я знал - Бабкин в батальоне выявляет, кого можно принять в партию, но имеет в виду он прежде всего уже обстрелянных фронтовиков, в первую очередь тех, кто вернулся в строй из госпиталей.
      - Может, ты ответственности боишься? - не дождавшись от меня ответа, спросил Бабкин. - Оно, конечно, с партийного - спроса больше. Это ты загодя учти.
      Больше он ничего мне разъяснять не стал. Только сказал:
      - Надумаешь вступать - скажешь.
      Позже ни он, ни я больше не возвращались к этому разговору. Но я не раз задумывался о нем. Одолевали сомнения: окажусь ли достоин? Примут ли? Ведь не один Бабкин будет принимать - парткомиссия. И смогу ли нести всю ответственность, какая требуется от члена партии? Конечно, беспартийным остаться - проще. Честно говоря, спокойнее. Но ведь есть что-то, что выше соображений спокойствия.
      Словом, вопрос для себя я оставил открытым.
      А тут поступил приказ выступать. Никто из нас не знал - насовсем ли уходим или вернемся на обжитые уже позиции. Учебный будет поход или нас срочно перебрасывают куда-то, может быть в связи с тем, что вот-вот начнутся, а может быть - уже начались бои.
      Но ко всему должен быть готов солдат.
      ...Форсированным маршем, с полной боевой выкладкой, батальон шел всю ночь по степным дорогам, шел куда-то на юг опять вдоль линии фронта. Никто, даже комбат, не знал, куда и зачем мы идем - у Собченко в приказе, полученном из штаба полка, был указан маршрут только километров на тридцать вперед, а что дальше - неизвестно.
      Только когда забрежжил рассвет, был объявлен привал. Батальон свернул с дороги в пересекавшую ее лощину, понизу густо заросшую кустарником, и тотчас же все, кроме дозорных, поставленных наблюдать за местностью и за воздухом, повалились на траву, спеша заснуть: ведь приказ продолжать марш может последовать в любой момент. Проверив расстановку дозорных, я тоже бросил под куст плащ-палатку, стянул с натруженных ног сапоги, и уме через несколько секунд меня придавил каменный сон.
      Проснулся я, когда ночная прохлада ушла и начало пригревать солнце - оно стояло уже высоко. Батальон спал. Мог бы поспать еще и я. Но захотелось напиться. И не из фляги, где вода давно согрелась и приобрела металлический привкус, а холодной, свежей. Я пошел низом лощины дальше, туда, где кусты и трава были гуще, сочнее - судя по этим приметам, там, возможно, есть родничок.
      Шел, раздвигая сапогами траву, высокую, мягкую, совсем не похожую на ту скудную, опаленную солнцем, что растет повсюду в степи, которой мы идем. Конечно, здесь должен быть какой-то родничок, какая-то бочажинка...
      Вдруг я остановился, увидев на траве и на ветвях кустов многочисленные одинаковые бумажки: голубоватые, небольшие - в половину тетрадного листка. Листовки с самолета? Интересно, что там?
      Поднял одну из листовок. Одна сторона ее чиста, на другой - какой-то текст, написанный по-русски. Красноармейцы! - прочел я, - в последнее время большевистские комиссары усиленно стараются вовлечь вас в свою партию с тем, чтобы вы разделили с ними ответственность за все их злодеяния... Далее разъяснялось: близится время, когда германская армия нанесет сокрушительный удар, власть в России переменится, тех, кто был в партии, станут судить... И предлагалось отказываться от вступления в партию, если к этому будут призывать.
      Значит, то, чего хочет наш замполит, очень не желают фашисты? Что же я все колеблюсь, не знаю, как поступить? Нет, теперь-то знаю!
      Все еще держа листовку в руке, я сел, положил ее на полевую сумку, зачеркнул карандашом крест-накрест немецкое обращение и на обратной, чистой стороне ее стал писать: Заявление. Прошу принять меня в ряды Коммунистической партии...
      Держа заявление в руке, быстро пошел туда, где отдыхал батальон, разыскал Бабкина - он лежал под кустом, положив голову на полевую сумку и надвинув пилотку на глаза. Я остановился в нерешительности: будить или подождать? Но ждать терпения не было...
      Бабкин, видимо, почувствовал мое присутствие, шевельнулся, сдвинул с глаз пилотку:
      - Ты чего?
      - Вот... - протянул я ему заявление.
      - А! - Бабкин приподнялся: - Надумал, наконец? Молодец! Я дам анкету, заполнишь, приложишь рекомендации - и подавай! А рекомендующих мы тебе найдем. Да я и сам готов. Знаю же тебя!
      Он положил мое заявление на плащ-палатку, на которой спал, потянулся к сумке за анкетой, и вдруг лицо его побагровело.
      - Да ты что! Ты на чем заявление в партию написал?! - он гневно ткнул пальцем в голубой листок, который, как я теперь увидел, лежит вверх не той стороной, на которой написано мое заявление. - Ты на фашистской гадости написал!
      - Так это же фашистам назло... - пытался я оправдаться, хотя уже и сам понял, что замполит в своем негодовании абсолютно прав. Действительно, как это я не сообразил сразу?..
      - Ладно, давайте перепишу, - потянулся я к голубому листку.
      - А это - порви! - все не мог успокоиться Бабкин. - Где ты ее нашел?
      Я объяснил. Добавил:
      - Там таких много.
      - Пойдем, соберем и сожжем! Нечего этой фашистской заразе на нашей земле валяться.
      Мы пошли в кустарник и собрали все листовки до единой. Бабкин чиркнул зажигалкой и предал их огню.
      После этого он дал мне бланк анкеты.
      Вскоре была дана команда продолжать движение. Мы свернули на какую-то боковую дорогу и, как можно было понять, если прикинуть по компасу, пошли в обратном направлении, только другим путем. Может быть, нам переменили место сосредоточения в связи с каким-нибудь внезапным изменением обстановки? И почему мы идем днем, не таясь, не опасаясь, что нас обнаружит вражеская воздушная разведка?
      С этим вопросом я обратился к комбату. Собченко растолковал:
      - Марш наш, как видно, учебный, тренировочный, хотя и ведено было для него поднять все, даже обоз. А то, что идем днем, на виду - так это нарочно, пусть немец, коль с воздуха увидит, гадает, зачем и куда переброска войск у нас проводится. Может, командование специально нам такой маршрут разработало, чтобы противника в заблуждение ввести.
      Собченко оказался прав. Мы шли потом еще целый день по каким-то проселкам, а временами - без дорог, напрямую по степи, несколько раз разворачивались для боя. А когда опустилась темнота, вернулись на старое место, на так старательно оборудованные позиции.
      Прошло еще несколько дней. Я оформил все бумаги, нужные для вступления в партию, отдал их Бабкину. Тот сказал, что документы вступающих, в том числе и мои, он передал куда надо и теперь следует ждать собрания и заседания парткомиссии. И посоветовал мне обстоятельно проштудировать устав партии, который он мне вручил, подготовиться к ответам на вопросы.
      - Ну, газеты ты исправно читаешь, в политике разбираешься, - успокаивал меня Бабкин.
      Но все равно дyи, остававшиеся до заседания комиссии, я жил в состоянии Тревожном.
      Успокоил меня, причем совершенно случайно, майор Ильяшенко, тот самый агитатор полка, с которым я познакомился еще на Северо-Западном, когда он нас, зеленых резервистов, просвещал, в какую заслуженную дивизию мы попали. Ильяшенко появился в батальоне по каким-то своим делам, увидев меня, спросил: Как служится? Я поделился с ним своей тревогой. Примут! - Ильяшенко улыбнулся в пышные светлые усы. - А что волнуетесь - это хорошо. Было бы странно, если бы не волновались. Совсем в другом качестве жизнь начинается: партиец - он ведь как стеклышко должен быть чист, весь на виду и за все в ответе. Я, признался Ильяшенко, - скажу по секрету, тоже волновался, когда меня принимали. В Монголии еще. После Халхин-Гола.
      И вот день, которого я с трепетом ждал, наступил. Бабкин известил меня, что сегодня - заседание парткомиссии. В назначенный час он собрал всех своих подопечных, то есть принимаемых одновременно со мной, - по батальону нас набралось человек пять, из командного состава - один я, остальные - рядовые и сержанты. Когда я узнал, что все они уже повоевали, а я - единственный среди них необстрелянный, меня вновь охватили сомнения: конечно, Бабкин, который уже успел узнать меня, видимо, имеет основания быть убежденным, что меня примут, да и Ильяшенко того же мнения. Но вдруг парткомиссия решит, что мне рановато вступать в партию?
      - Заправочку проверьте! - оглядел нас Бабкин критическим оком. - Так... Все побриты, сапоги чищены... Ладно, пошли!
      Парткомиссия заседала в одном из домов деревеньки, где располагались тылы полка. Мы ожидали во дворе: вызывали по одному. Каждый вызываемый задерживался довольно долго. Но вот он выходил, и по торжественно-радостному выражению лица можно было сразу понять, что он принят. Наконец, наступила и моя очередь. В комнате, куда я вошел, сидели два незнакомых мне капитана и заместитель командира полка по политической части майор Миронович, которого до этого я видывал только мельком на полковых командирских совещаниях да иной раз, когда он наведывался по своим делам в наш батальон. Сухощавый, с резкими изломами линий лица, с плотно сжатыми тонкими губами и всегда сосредоточенными, чуть прищуренными глазами, не очень разговорчивый, он с первого раза, как я его увидел, показался мне весьма строгим, даже суровым. Трудно было представить его улыбающимся. Но от Собченко, Бабкина и других, давно знающих Мироновича, я слышал, что он справедлив и заботлив, однако действительно строг - к тем, с кого следует за что-нибудь взыскивать. Грехов особых я за собой не знал. Однако мало ли что Миронович может спросить. Например - почему не вступал в партию раньше? Что я ему отвечу? С Бабкиным было проще... Уж лучше спросил бы что-нибудь по уставу или по политической обстановке...
      Но Миронович спросил меня совсем о другом:
      - Пожалуйста - все еще у вас в ходу?
      О, это пресловутое пожалуйста! По штатской привычке я первое время говорил пожалуйста всем, к кому обращался не только с просьбой, но и с распоряжением: и связным, и телефонистам, и писарю. Собченко, замечая это, не раз выговаривал мне: На военной службе надо говорить военным языком - без пожалуйста и без всяких интеллигентских украшений, без всяких там покорнейше прошу - только суть говорить! Я соглашался, извинялся, но привычка продолжала брать свое. И это не могло не вызывать усмешек. Наверное, как-то дошло и до Мироновича...
      Я ответил:
      - Стараюсь говорить только уставным языком.
      - Ну, ну, старайтесь, - подобревшим голосом сказал Миронович. - Старайтесь обходиться без панибратства. Оно иной раз дорогой ценой обернуться может. Но и не отделяйте себя от солдат. Особенно теперь, когда станете коммунистом.
      Стану!.. Миронович сказал: Станете коммунистом...
      Больше меня ни о чем не спросили. Объявили решение:
      - Мы принимаем вас в кандидаты Всесоюзной Коммунистической партии большевиков.
      Вылетел я из комнаты как на радужных крыльях. В первую минуту даже не расслышал поздравлений. Вернувшись в батальон, доложил о свершившемся событии Собченко. Тот поздравил меня и добавил:
      - Вот и распрекрасно. Теперь с тебя спрос двойной: и по службе, и по линии партийной.
      А через день или два произошло еще одно событие: меня и Рыкуна вызвали в штаб полка. Зачем - объяснено не было. По дороге мы судили-рядили, но не могли догадаться о причине вызова.
      Когда мы явились в штаб, нам сказали:
      - Вас ждет капитан Миллер из разведотдела дивизии.
      Ого! О нас с Рыкуном знают уже в дивизии! Но зачем мы понадобились?
      В комнате, которую нам показали, сидел за столом молодой - пожалуй, ему не было и тридцати - капитан с пышной иссиня-черной кудрявой шевелюрой, в тщательно подогнанной гимнастерке, наискось перетянутой ремнем портупеи, на которую мы глянули с особым любопытством: портупей у нас в полку не носил никто, считая их излишним украшением, пригодным разве лишь для тыловиков.
      - Мне известно, что вы владеете немецким языком, - сказал Миллер, когда мы ему представились. - Может быть, мы сумеем использовать ваши знания. Но сначала проверим, насколько они основательны.
      Миллер вытащил из планшетки пару конвертов с марками, на которых был изображен Гитлер, немецкую газету, несколько листов, заполненных латинским машинописным текстом, роздал все это нам:
      - Прочтите и переведите. Можно со словарем. Он у вас есть?
      - А как же! - в один голос ответили мы.
      Результатами испытания, которому подверг нас, Миллер остался, кажется, доволен. В дополнение к нему он проверил еще нашу устную речь.
      - С разговором, честно говоря, могло быть лучше. Произношение у вас такое, что у любого немца, который вас услышит, глаза на лоб полезут, - без церемоний сказал Миллер, выслушав нас. - Но выбора у нас особого нет. Да вам с немцами и не в любви объясняться. Поймут. Потренируетесь дополнительно. А у меня к вам пока вот какое дело. Рано или поздно, но наша дивизия войдет в соприкосновение с противником. Станем воевать не только оружием, но и словом. Будем убеждать немецких солдат, чтоб бросали оружие и сдавались в плен. После Сталинграда их боевой дух ослаб. Наша задача - ослабить его еще больше. Я хотел бы привлечь вас к этой работе. У нас в дивизии мало людей, знающих немецкий. Так что вы очень пригодились бы.
      - А что мы должны делать?
      - Пока что - готовиться. Готовиться к агитации среди солдат противника.
      - Как это - среди? Нас пошлют...
      - Ну, к немцам вас не пошлют, - Миллер усмехнулся. - Ваше берлинское произношение выдаст вас в первую же минуту. Да и нет нужды посылать. Будете агитировать с нашего переднего края.
      - Но как? - Мы еще не слыхали о такой работе.
      - Равными способами, - объяснил Миллер. - Голосом, с помощью рупоров. Листовками - забрасывать их в немецкие окопы. Для этого будем делать приспособления к винтовкам, я потом покажу. И специальные артснаряды - их нам должны прислать. Ну как, нравится вам такая работа?.. Но учтите - дело, так сказать, общественное, с исполнением ваших прежних обязанностей.
      - Это, пожалуй, будет трудновато, - выразил сомнение я. - Пойду, к примеру, в рупор кричать, а в это время я, скажем, на КП батальона буду нужен или в роту пойти. Как на это комбат посмотрит?
      - Да, пожалуй... - задумался Миллер. - Меня это обстоятельство тоже смущает. Но мы, - не понятно было, кого он имеет в виду, - уже обсуждали этот вопрос предварительно. В каждом полку есть штатная должность переводчика. При штабе. Должности эти пока не заняты - непросто найти знающего немецкий. Я вам пока ничего не обещаю. Хочу только спросить: если представится такая возможность - пойдете?
      От изумления у нас сразу даже не нашлось слов для ответа: ведь считали, что немецкий нам, возможно, пригодится лишь попутно, когда придется быть в боях. И вдруг - переводчиками?..
      Возвращаясь в батальон,.мы с Рыкуном так увлеклись обсуждением нашей возможной новой работы, что даже не успели испугаться, когда над нашими головами с оглушительным ревом, на бреющем полете, пронеслись два немецких истребителя вдоль дороги, по которой мы шли, приближаясь к мостику через речушку. Только успели увидеть промелькнувшие желтые крылья с черными крестами да за плексигласом кабины голову летчика в круглом шлеме. И в тот же миг услышали длинную автоматную очередь. Стрелял солдат, проходивший в это время по мосту. А другой, только что шедший рядом с ним, ворочался в камышах у берега, после того как с перепуга прыгнул в воду.
      - Вот видишь, - наставительно сказал Рыкун, - сразу видно: храбрый сухой, а трус - мокрый.
      Вернувшись в батальон, мы доложили комбату, зачем нас вызывали. Выслушав наши рассуждения о важности агитационной работы с немцами, Собченко усмехнулся:
      - Лучшая агитация - это бить его, гада! - А по поводу наших возможных новых назначений сказал: - Вы еще подумайте, стоит ли? Здесь вы командиры, а в штабах-то полковых только подчиненными будете, кто куда пошлет.
      Признаться, эти слова комбата нас несколько смутили...
      Прошло еще несколько дней, и нас с Рыкуном снова вызвали на КП полка, на этот раз к самому Ефремову.
      Первым, кого увидели мы, войдя во двор дома, где помещался штаб, был капитан Карзов - помощник начальника штаба полка по оперативной части, то есть его заместитель. С Карзовым я уже был немного знаком - он бывал у нас в батальоне для проверки, как идут занятия. Еще новичок в службе, не всегда убежденный, правильно ли я выполняю то, что мне поручено, я немножко завидовал уверенности, хваткости Карзова, быстроте, с какой он делал выводы и высказывал свое мнение, ориентировался в обстановке. Мне импонировало, что Карзов, мой ровесник, имеет богатый фронтовой опыт, воюя с первого дня войны, и, будучи старшим по должности, этого старшинства не старается подчеркивать.
      Увидев нас, Карзов спросил:
      - Вы к Ефремову? Торопитесь, а то он сейчас уезжает. На крыльце показался выходящий из штаба Ефремов.
      - А, голубчики! - остановился он, увидев нас. - На вас пришел из дивизии приказ. Назначаетесь полковыми переводчиками. Один остается, другой откомандировывается.
      Неужели придется расстаться с полком? - насторожился я. - Хоть и недолго прослужил я здесь, но уже привык, что называется, к месту - уходить не хочется.
      - Рыкун? - спросил Ефремов моего напарника. - Вы - в соседний полк! Берите предписание и сегодня же отправляйтесь! А вы, - обратился он ко мне, забирайте свои вещички, прощайтесь с батальоном и перебирайтесь в штаб полка.
      - Благодарю, товарищ подполковник.
      Ефремов рассмеялся, но с каким-то оттенком недовольства:
      - Сколько служу, благодарности только от начальства получал, а вот сподобился - от подчиненного. Карзов! Переводчика новоявленного возьми под свою опеку, живет пусть с вами при оперативной части, объясни насчет постановки на довольствие и прочего! - и, сказав это, Ефремов быстро пошел со двора.
      - Ну, ты даешь! - ухмыльнулся Карзов. - Благодарность командиру полка объявил! Запомни, дорогой товарищ: на военной службе благодарит только начальник подчиненного! Ладно, образуешься. Забирай свое имущество и приходи.
      Мы с Рыкуном поспешили обратно в батальон - доложить Собченко и поскорее отправиться к новым местам службы. Рыкун был несколько опечален: ему-то приходится уходить из полка, где все-таки есть мы, его однокашники по училищу. Да и мне было грустновато: я уже прижился в батальоне, свыкся с людьми, да и должность у меня не маленькая - как-никак, принадлежу к батальонному руководству, это что-нибудь да значит...
      Узнав о наших новых назначениях, Собченко не смог скрыть досады:
      - Жаль мне таких грамотеев отпускать. Тем более еще неизвестно, кого вместо вас ставить. Да что поделаешь, ежели для пользы службы? Я-то знаю - не сами вы на новые должности набивались. Звонил мне Ефремов...
      В тот же день, распрощавшись с сослуживцами по батальону и с Рыкуном, я перебрался на командный пункт полка и поселился в хате, в которую привел меня Карзов. Кроме него, там жили еще два помощника начальника штаба полка, или, как их для краткости именовали, пээнша, два капитана, оба, примерно, моих лет: по разведке - Сохин, высокий, сухощавый, сдержанный, немногословный; и по шифровальной службе - Байгазиев, в противоположность Сохину очень заводной, легко загорающийся и так же быстро остывающий, невысокого роста, смуглый, с кривоватыми, как у истинного кавалериста, ногами - да он и был прежде кавалеристом, командовал в полку взводом конной разведки, но ввиду упразднения такового был переквалификацирован на шифровальщика. В первый же день я убедился, как любит Байгазиев вспоминать о своем кавалерийском прошлом.
      С моими новыми сослуживцами и соседями я, как это бывает на военной службе, сошелся быстро, особенно с Карзовым, который, как оказалось, не чужд интереса к литературе и, как и я, страдает от того, что нечего почитать. Узнав, что у меня есть Блок, Карзов тотчас же выпросил его и вечером, когда после дневных трудов все собрались в хате, начал увлеченно читать стихи вслух, надеясь, что и Сохин, и Байгазиев будут очарованы блоковской музой. По просьбе Карзова я рассказал о Блоке, о его жизни.
      - Тоже с немцами воевал! - восхитился Байгазиев, слушая меня. Особенное впечатление на него произвело то, что Блок в первую мировую войну был на фронте и руководил оборонительными работами. Сохин же своего отношения к поэзии Блока и к его личности не высказал никак. Он, кажется, вообще скептически относился ко всякой лирике. А вот то, что в штабе полка появился переводчик, он сразу же обратил в практическую пользу: попросил меня проводить занятия по немецкому языку с подведомственными ему полковыми разведчиками.
      Занятия я стал проводить с особым удовольствием: этим первым в моей новой должности делом я как бы утверждал мою полезность в ней.
      Надо сказать, мои ученики - и бывалые разведчики, и пареньки, только что отобранные в полковой разведвзвод из пополнения, - занимались очень старательно, хотя вначале кое-кто из них высказывал удивление, зачем нужно запоминать столько немецких слов, когда достаточно знать лишь хенде хох! - и немец поднимает руки. Но вскоре мои ученики вошли во вкус и с удовольствием запоминали все, что могло пригодиться при захвате, конвоировании и первоначальном допросе пленных: бросай оружие, ложись, ползи вперед, покажи, где ваши позиции и прочее. Перед началом занятий или после них разведчики частенько затевали своеобразную игру в захват языка, чтобы закрепить в памяти незнакомые слова. Разумеется, все стремились изображать захватывающего в плен, но кому-то приходилось играть роль и языка. Командир разведвзвода, старшина с самой подходящей для разведчика фамилией Бессмертный, к занятиям относился весьма благосклонно. Время от времени, посещая их, он сам устраивал своим подчиненным экзамены, проверяя, хорошо ли они запоминают, чему я их учу. Сам Бессмертный знал многое из того, что еще только постигали его подчиненные: у него была книжечка нашего военного разговорника, и он ее чуть ли не всю знал наизусть. К Бессмертному я с первого же знакомства проникся глубочайшим уважением: я слышал, что он не раз хаживал за языками в тылы немецких позиций и всегда выбирался из самого трудного положения, что он ловок, осмотрителен. От Сохина и других я знал, что Бессмертный откуда-то с Дальнего Востока, опытный таежник, отличный следопыт, в самой трудной обстановке проявляет железную выдержку. Он - не болтун и не хвастун, сведениям, которые Бессмертный приносит из разведки, можно спокойно верить, не перепроверяя их. А сейчас, пока мы еще не воюем, он усиленно, можно сказать - нещадно, тренирует своих разведчиков, особенно новичков, и днем и, главным образом, ночью в умении передвигаться с полной скрытностью, в приемах по захвату пленных, в ползании по-пластунски, учит имитировать голоса ночных птиц для подачи сигналов друг другу.
      ...Уже середина лета. Стоит лютая жара, семь потов сходит с солдат на занятиях по тактике и в тренировочных походах, которые бывают от зари до зари. Походы эти - по замкнутому кругу: выходим из своего расположения и, поколесив по степным дорогам, возвращаемся туда, откуда ушли.
      Когда приходят свежие газеты, в первую очередь спешим прочесть сводку Совинформбюро. Но в сводках по-прежнему: на фронтах без перемен.
      Однажды вечером, когда мы уже отдыхаем от служебных дел, - нет только Карзова, - он появляется и с порога возглашает: