В степи опаленной

      - Еще б секунда... Не успел выкрутить!
      - К особисту его! К Печенкину!
      Задержанного повели. Он не сопротивлялся - наверное, сразу понял, что бесполезно.
      В тот же день от капитана Печенкина нам стало известно: искавший свою часть лейтенант завербован немцами после того, как попал в плен, его послали служить в так называемую русскую освободительную армию предателя Власова, а затем уже здесь, на нашем участке фронта, переодетого в советскую форму, переправили на нашу сторону с заданием разведать, где что находится. А когда он понял, что попался, то хотел, незаметно выдернув запальный шнурок - есть такой у немецких гранат, - отскочить, бросить гранату в нас и скрыться. Да не удалось.
      От этого шпиона стало известно, что на наш участок фронта, в возмещение понесенных в последних боях потерь, посылаются батальоны власовцев. И уже через день ко мне приехал Миллер с новым текстом для передачи - на этот раз на русском языке. Он сказал: пусть пока рупористы разучат тексты, а о времени начала передачи будет особое указание, пока что напротив нас стоят только немцы. Потом окажется, что власовцев против нас немецкое командование так и не выставит.
      Кажется, нашему если не спокойному, то стабильному житью приходит конец. Справа занимает позиции вновь пришедшая часть. А мы уже знаем: если прибавляется соседей и уплотняются боевые порядки - значит, будь готов наступать. Как только появляются эти новые соседи, Берестов сразу же посылает меня узнать у них, где будет находиться их левый фланг, соседствующий с нашим правым. Ну что ж, пойду. Не впервые мне уточнять стыки.
      Командный пункт соседей находится в деревушке, которая отстоит от нашего КП не более чем в полукилометре, за ответвлением нашего оврага.
      Иду по оврагу, потом выбираюсь из него, с трудом преодолевая крутой подъем. Весь я в глине... Очищаюсь, насколько это возможно. И вдруг слышу резкие хлопки разрывов. Опять, окаянный, бьет минами! Вкрадчиво-хищный свист мина! Сваливаюсь в какую-то яму. Вихрем летит на меня вздыбленная пыль, смешанная с песком, он повсюду - за воротом, на спине, в рукавах...
      Когда налет прекращается я, прежде чем продолжить путь, долго отряхиваюсь. Но все равно на коже остается много песка и пыли, все тело зудит, но это проходит постепенно, пока иду.
      Вот и деревушка. Гладко, чуть ли не до стеклянистой тверди укатанная дорога - видно, много прошло по ней всяких армейских колес. Спрашиваю встречных солдат: где КП их полка?
      - А вон там, - показывает один из них, - прямо на улицу погреб выходит. Так в том самом погребе. Да увидите - на пороге погреба телефон стоит.
      Быстро нахожу нужное место. Действительно, как это часто можно увидеть в деревнях на Орловщине и Курщине, добротный кирпичный погреб, расположенный рядом с домом, выходит дверью прямо на улицу, дверь открыта, на пороге сидит старший лейтенант и разговаривает по стоящему рядом полевому телефону в щеголеватом, коричневой кожи футляре. Это - вместо второго фронта, американский. У нас в полку таких телефонов нет.
      Представляюсь, рассказываю о своей задаче.
      - Ладненько! - приветливо говорит старший лейтенант, оказавшийся первым помощником начальника штаба полка. - Давайте вашу карту, а я свою возьму, нанесем, взаимно, наши фланги, и вы доложите своему командованию...
      Садимся рядом, достаем карты, берем карандаши...
      А через несколько минут я спешу обратно к себе на КП. Выслушав меня и посмотрев на обозначения, сделанные на карте, Берестов, поразмышляв, говорит:
      - Из батальонов звонят-противник зашевелился. Всего жди... Надо было бы заодно узнать, какие у соседей на стыке с нами противотанковые средства?
      - Но вы мне ничего не сказали, когда я уходил!
      - Самому сообразить надо было, - обычным своим добродушно-ворчливым тоном говорит Берестов. - Понимаешь, лощина для немецких танков очень соблазнительная. Если соседи там пушки или ПТР поставят или уже поставили тогда мы свои не там, в другом месте поставим.
      - Разве мы собираемся обороняться, а не наступать?
      - Хорошее наступление начинается с хорошо организованной обороны, наставительно подымает палец Берестов. - Вот здесь, на нашем фронте, почему немца так здорово поперли? Одно из условий - от хорошей печки мы танцевали, от отличной обороны. Вперед наука. Немец сейчас бит, зол, отыграться хочет, всего от него можно ожи--дать... Давай к соседям!
      И вот я снова спешу знакомым путем по оврагу к деревне. Слышу, как где-то недалеко грохает несколько разрывов. Но это не останавливает меня: еще неизвестно, залетит ли в овраг.
      Вот и улица деревни. Она странно безлюдна: когда я был здесь первый раз, здесь можно было встретить кого-нибудь из военных. Куда все подевались?
      Вот и дом, и нужный мне погреб. Но что за странная штука торчит напротив дома, на укатанной до блеска дороге? Словно большой, высотой примерно в полметра, цветок - цилиндрический, белого металла стебель толщиной почти в человеческую голову, поверху он разорван продольно на неровные ленты, они раскинуты по сторонам, их верхние края слегка закручены - лепестки с рваными, поблескивающими на солнце краями.
      Догадываюсь: в дорогу ударила крупнокалиберная немецкая мина, может быть реактивный снаряд, вроде тех, на какие мы со связным набрели в один из первых дней боев, когда искали соседнюю дивизию.
      Но мне надо к погребу... Спешу туда. И вижу издали: старший лейтенант все так же сидит на пороге погреба, прислонившись спиной к дверному косяку, в его руке телефонная трубка, только почему-то он держит ее не возле уха, а на коленях. Подхожу ближе, хочу окликнуть. И только теперь замечаю, что глаза его закрыты, а из-под пилотки сползает на висок темная струйка. Если бы я добежал сюда минутой-другой раньше, Берестов, наверняка, не дождался бы меня с ответом.
      В ту минуту мне, насколько помню, вначале не стало страшно. Страх в таких случаях на фронте приходит потом, когда осмыслишь происшедшее и представишь, что пришел и твой час. А пока занят делом - и осмыслять некогда: дело-то прежде всего. Поэтому первой мыслью, когда я увидел убитого, было: а с кем мне теперь надо встретиться вместо погибшего, чтобы выполнить данное мне поручение?
      Да, приди я к погребу несколькими минутами раньше... Весьма возможно, тогда не было бы этих моих воспоминаний.
      * * *
      ...Ясная, даже жаркая погода снова сменилась пасмурной. Идет дождь. Идет почти непрерывно. Небо - серое, без каких-либо прояснений. Наш ручник на столбе висит без дела, никто не бросается к нему - немецкие самолеты не летают. Противник не ведет никакого обстрела - и, как можно предполагать, не только потому, что в такой туманной серости трудно разглядеть ориентиры для стрельбы. Немцы, возможно, берегут боеприпасы и моторесурсы для другого случая: на остальных участках фронта дуги, это нам известно не только из сводок Совинформбюро, а с некоторым опережением этого источника и по солдатскому телеграфу, наши усилили наступление, с севера и с юга уже близко подходят к Орлу. Наверное, и нам предстоит наступать - неспроста же пришла и встала рядом с нами свежая часть. Говорят, что где-то позади нас остановились до поры до времени подошедшие из тыла танки, и много - чуть ли не целый танковый корпус. Может быть, это тот корпус, который взаимодействовал с нами под Тросной?
      Раннее утро. Возвращаюсь на КП с передовой, куда ходил с очередным поручением. Как зарядило мокропогодье со вчерашнего дня, так и стоит. Поле созревшей пшеницы, которым я иду по протоптанной сквозь него тропке, выглядит очень грустно: во многих местах оно смято, колосья поникли, лежат на земле, и на ее темном фоне матово желтеют высыпавшиеся зерна, а на тропке колосья втоптаны в грязь, втоптаны нашими ногами. Но что делать? Дорога к передовой лежит через это поле, которое уже и убирать пора, и его не обойти.
      Уже подходя к нашему оврагу, в нескольких шагах от спуска в него вдруг замечаю у себя под ногами сплюснутую консервную банку, влипшую в землю. Банка явно не нашего происхождения. У меня на должности полкового переводчика уже выработалась привычка, доведенная, можно сказать, до автоматизма, обращать внимание на все немецкое, не говоря уже о документах или печатных материалах. На любом предмете возможна поясняющая надпись, которая чем-то дополнит сведения о противнике. А знать о нем надо все, все может пригодиться.
      Вот почему я и остановился, увидев под ногами раздавленную банку: окрашена она как-то странно, консервные банки так никогда не окрашивают, - в серых и желтых пятнах камуфляжа. Для чего у немцев используется такая баночка? Может быть, на той стороне, которой она вдавлена в землю, найдется какая-то надпись? Надо поднять и прочитать!
      Я нагнулся, подцепил банку ногтями за края - она не поддалась: видно, крепко влипла в мокрую от дождя глину. Я потянул посильнее. Жестянка подалась. Но что-то мешало поднять ее выше. Потянул ее сильнее и заметил: снизу за ней тянется штырек или тросик толщиной с карандаш, а длиной чуть покороче. А за тросиком из земли показалась какая-то странная штука - нечто вроде круглой серой гирьки величиной с кулак.
      Что же я вытащил?
      Я держал свое обретение за края жестянки, как взял с самого начала, пальцами обеих рук. Немецкая мина? Но я знаю их системы. Может быть, это новая, неизвестного образца? Но если это мина, то она взорвалась бы при первом моем прикосновении к ней. А я держу ее в руках, и ничего страшного не происходит. Может быть, это часть, деталь чего-нибудь? Отнесу-ка эту штуку на КП, покажу, глядишь, кто-нибудь разъяснит.
      Скользя по мокрой глине откоса, я спустился, вернее - почти скатился на подошвах в овраг. И сразу увидел несколько наших саперов с лопатами в руках, идущих, видимо, на какую-то работу, впереди них шагал лейтенант - командир полкового саперного взвода.
      - Слушай! - обратился я к нему, держа перед собой на вытянутых руках так заинтриговавшее меня приобретение. - Что это такое? Взгляни!
      Лейтенант глянул - и переменился в лице, даже побледнел мгновенно. И закричал:
      - Брось! Брось сейчас же!..
      Куда бы бросить? Я увидел чуть в стороне, на дне оврага, воронку от немецкого снаряда, заполненную дождевой водой. Размахнувшись, швырнул непонятную гирьку туда.
      - Ложись!!! - ударил меня в уши крик лейтенанта. Я плюхнулся на мокрую, холодную траву, слыша, как одновременно со мной бросаются на землю и саперы во главе со своим командиром. Я замер, ожидая взрыва.
      Бежали секунды - одна, другая, третья...
      Но взрыва не последовало.
      Я поднялся. Увидел, что поднялись и саперы.
      - Слушай! -обратился я к лейтенанту. - Что за штуку я держал в руках?
      - Смерть ты свою держал или вечную инвалидность, никак не меньше! - в сердцах бросил лейтенант, присовокупив к этим объяснениям несколько выразительных слов, которые в печати никак нельзя воспроизвести.
      - Ты понимаешь, что вытянул? - кипятился лейтенант. - Это последнее немецкое изобретение - противопехотная мина, которая ставится с самолета. Они ее только сейчас применили. Оболочка сделана нарочно тяжелой, чугунной. Таких мин заряжают немцы в контейнер множество, и когда мина падает, она набирает сильную инерцию, и если земля не очень твердая - вбивается в нее. А затем подкарауливает, кто из наших на нее наступит.
      - Почему же она не взорвалась сразу, как только я до нее дотронулся?
      - Потому что потянул, а не нажал. Вот если бы надавил на жестянку - тут бы рвануло! Таков инженерный расчет.
      Вот после этих разъяснений саперного лейтенанта, и то не сразу, а когда под воздействием его слов поработало мое воображение, мне стало не по себе.
      Этого испытания на везение моей судьбе, видимо, показалось мало. В тот же день она уготовила мне еще одно.
      Вечером всех нас, штабных, Берестов послал в батальоны - проверять, как ведется наблюдение за противником в ночное время, высока ли бдительность. Из-за пасмури стемнело рано, но начальник штаба приказал начать проверку не раньше полуночи - когда начинается самое глухое время, а сон схватывает уже крепко. За мной пришел присланный из батальона связной, который, как и подразумевалось, хорошо знает дорогу туда. Связным, присланным за мной, был солдат-узбек лет сорока, в туго натянутой пилотке, сидящей прямо, как тюбетейка, в длинной шинели.
      - Дорогу хорошо знаете? - спросил я его.
      - Хорошо, хорошо. Ходил! - ответил он, с трудом произнося русские слова.
      - Ну, коль хорошо - то пошли! - скомандовал я, уже на ходу набрасывая прихваченную в последний момент плащ-палатку: дождь кончился, но было сыро и зябко.
      Долго шли оврагом, лощиной, потом темным полем, по спутанным, мокрым хлебам - стебли цеплялись за ноги, мешали идти, словно протестовали против того, что мы топчем их.
      Перешли хлебное поле, идти стало легче - под ногами была только низкорослая трава. На ее темном фоне перед нами что-то забелело - крупное, неподвижное. Подошли ближе. Пара белых лошадей, стремительно вытянув шеи, лежат в перепутанной сбруе, запряженные в передок пушки сорокапятки. А на передке, как бы лихо свесившись на бок, каким-то чудом не сваливаясь, сидит убитый ездовой - молодой парень в выцветшей гимнастерке, которая в темноте тоже кажется белой. Пилотка щегольски на одном ухе, но прочно держится на голове. Руки, с зажатыми в них вожжами, вытянуты вперед, словно в отчаянной гонке. За передком прицеплена пушка, одно колесо ее приподнято - не то наехало на какое-то возвышение, не то разбито. Так, понятно... Пушка меняла позицию, да не успела проскочить открытый участок пути, немцы ее засекли и ударили...
      Какая надобность была гнать на виду у противника?
      Почему пушка до сих пор стоит так? Где же остальные бойцы расчета? Может быть, и они убиты? Где-то рядом лежат? И нашего ли полка эта сорокапятка?
      Но где, у кого в этот час мог я найти ответ на эти вопросы? Может быть, узнаю потом... А о пушке - вернусь, Берестову доложу.
      - Пошли! - сказал я связному. И вздрогнул от мысли: видеть смерть для всех нас стало уже бытом. Для меня это случилось еще до того, как попал на фронт, стало бытом еще в блокадном Ленинграде. Может быть, потому я относительно безболезненно переношу самые ужасные картины войны...
      ...Снова шагаем по влажной, прилегшей после недавнего дождя траве, шагаем все медленнее. Похоже, мой провожатый почувствовал себя нерешительно. Не сбился ли он с пути? Не мудрено сбиться - темень какая!
      Прямо перед нами, оставляя за собой на фоне темного беззвездного неба тускло-огнистый прочерк, взлетает красная ракета. Она описывает над нами дугу и падает где-то позади. Ракета, ясно, немецкая. Но почему она выстрелена с такого близкого к нам расстояния? Не вышли ли мы между своих позиций ненароком на ничейную полосу? Немцы услышали и дали ракету...
      - Стой! - говорю связному вполголоса. Но он, кажется, не слышит, продолжает идти. Прибавляю шагу, чтобы остановить, но в этот момент впереди, там, откуда взлетала ракета, хлопает гулкий в ночной тишине винтовочный выстрел. И оттуда же злобно рыкнул пулемет. Бросаюсь в траву, лицом касаюсь холодных стеблей, держащих на себе дождевую влагу. Пулемет смолкает. Вскакиваю. Где же связной? Кричать? Но на голос немцы сразу же откроют огонь. Может быть, ранило, убило беднягу? А может, он просто залег, как и я, чтобы уберечься от шальной пули? Искать связного сейчас трудно, почти невозможно. Подожду. Может быть, обнаружится сам.
      Жду минуту, другую, третью, десятую... Связного все нет. Ничего не поделаешь, надо продолжать путь одному, найти батальонное КП, сообщить, что связной пропал.
      Жду еще несколько минут. Кажется, я действительно на нейтралке. Связной не сориентировался, как надо, а я, дурак, полностью понадеялся на него... Дальше ждать бессмысленно. Надо поворачивать обратно, к своим!
      Согнувшись, чтобы быть менее заметным, иду в обратном направлении, стараясь ступать как можно тише. Худо будет, если немцы услышат мои шаги...
      Делаю еще десяток, другой, сотню шагов. И камнем падаю на землю: по мне ударили, причем длинной очередью, из автомата. Это же по мне свои бьют. Я оказался меж двух огней! Кричу:
      - Не стреляйте! Свой!
      Отклика нет. Но и не стреляют. Поднимаюсь, уверенно иду навстречу настороженному молчанию.
      Вот и окоп. В нем три или четыре бойца. Один из них сразу узнал меня: он был связным при штабе полка. Сердце мое окончательно становится на место: это тот самый батальон, в который я направлялся. Только шел я с тыла, а пришел с фронта, со стороны противника.
      Чтоб не сбился еще раз, меня провожают до КП батальона. Объясняю комбату, какова цель моего визита к нему, говорю и о пропавшем связном.
      - Дам указание поискать, - говорит комбат. - А насчет бдительности - это правильно, проверять надо. А то ведь погода какая чертова - и в двух шагах не видно ни черта, и на сон клонит.
      Вдвоем с комбатом, завернувшись в плащ-палатки, проходим позициями, проверяем, как несут службу наблюдатели и дежурные пулеметчики, потом возвращаемся на батальонный командный пункт. Комбат приглашает меня к себе:
      - Дождик малость переждете.
      Скинув задубевшие от сырости плащ-палатки, отдыхаем в тесненьком блиндажике комбата, под жиденьким настилом, на который и бревен не нашлось. Слышно, как сверху по настилу шуршит разгулявшийся дождь. Толкуем о том, что же принесут нам ближайшие дни: продвинемся или останемся здесь?
      Но в гостях хорошо, а дома мы нужнее. Пора возвращаться! Надо же еще доложить Берестову о результатах проверки.
      Комбат предлагает мне другого связного - он доведет до КП полка. Но я отказываюсь: теперь сам хорошо сориентировался, дорогу найду.
      Уже уходя, говорю комбату:
      - А насчет пропавшего связного, как выяснится, позвоните обязательно! Это же чэпэ - солдат пропал! Да еще на нейтралке.
      - Позвоню, конечно! - заверяет комбат.
      Чувствую, что комбат очень встревожен пропажей: что, если связной забрел к противнику? Готовый язык, сам пришел! Срам на всю дивизию! Начнется разбирательство...
      Распрощавшись с комбатом, накидываю на голову капюшон плащ-палатки и выхожу из блиндажа в темень, в сырость, во вкрадчивый шепот. Немного погодя снова прохожу мимо убитой упряжки. Все так же недвижно мчатся, вытянув шеи по прибитой дождем траве, разметав по ней гривы, мертвые белые кони. Словно светится во тьме промытое дождем бледное лицо убитого ездового. Сейчас он кажется еще моложе... Скольким таким молодым совершает сейчас последнее омовение дождь в этой ночной степи. Да и не только молодым...
      Наконец-то добираюсь до КП полка. Захожу в пещерку, где находится Берестов. Часовой говорит, что начальник штаба только что заснул. Не к спеху, доложу утром. Надеюсь, Берестов не станет ругать меня за то, что не разбудил его. Правда, случилось проишествие-пропал связной. Но комбат ведь заверил меня: предпримет все меры, чтобы отыскать пропавшего, - он убежден, что тот не ушел к немцам.
      Все-таки, может быть, разбудить Берестова, доложить о пропавшем связном?
      Нет, не стану. Пусть поспит. А я пойду в свою пещеру.
      В пещере тесно - набился в нее штабной люд, дождик загнал сюда всех любителей ночевать на свежем воздухе. С трудом нахожу себе место, заворачиваюсь в плащ-палатку, втискиваюсь между спящими. На мне все отсырело, брюки оттого, что шел по хлебному полю, промокли выше колен... Но все равно обсушиться негде. Ладно, прогреюсь собственным теплом! Первые несколько минут после того как я улегся, не дает покоя холод, с трудом удерживаюсь, чтобы не стучать зубами. Но постепенно согреваюсь и чувствую, как сон начинает бродить в моей голове. Вдруг слышу - меня зовут:
      - Товарищ лейтенант! К телефону.
      - Фу ты, черт! Только пригрелся...
      Но ничего не поделаешь. Вместе с прибежавшим за мной телефонистом иду в соседнюю пещерку, где стоит аппарат. Беру трубку. Слышу голос комбата, с которым расстался недавно:
      - Нашелся связной! Сам пришел, чуть не плачет: офицера, то есть вас, потерял после выстрела, испугался, думал - ранили или убили вас, искал, искал, на четвереньках все исползал...
      Я вздыхаю с облегчением: все кончилось хорошо! Говорю комбату:
      - Ну вот, он меня искал, я - его! Передайте этому узбеку - спасибо.
      Чувствую, как комбат усмехается:
      - Спасибо-то спасибо, но... За то, что потерял вас, взгреть его надо бы. А за то, что искал до последней возможности, действительно поблагодарить: старательный солдат!
      Возвращаюсь в свою пещеру, втискиваюсь на прежнее место. Понемножку снова согреваюсь. Сейчас засну... А перед глазами все стоит белое, словно излучающее тихий свет, омытое дождем лицо убитого ездового. И после смерти он не покинул своего передка, туго натягивает вожжи, продолжая со своей упряжкой мчаться туда, куда его послал боевой приказ.
      Глава 8.
      Первый салют
      Кутафино. - Танки уходят вперед. - Недолгая остановка.-Что случилось с Гастевым. - В освобожденной деревне. - Салют Москвы. - Яблоки. - Овражный фронт. - По пятам врага.
      Сегодня - четвертое августа. А мы вступили в сражение девятнадцатого июля и с той поры почти не выходим из боя. В скольких местах мы побывали за это время, сколько позиций переменили! Кажется, прошли очень много. Однако это только кажется. Если измерить все наши маршруты за это время - не наберется, пожалуй, и сотни километров. Но разве километрами измеряется такой путь? Есть другая мера. За эти недели мы потеряли половину однополчан. Теперь каждому надо воевать за двоих.
      Сейчас уже за нами село Кутафино, все того же Кромского района. Кутафино стоит на степной речке Кроме, на которой, восточнее, расположен тезка реки районный центр.
      Участок для наступления на Кутафино был выделен нам небольшой: командование учло, что наши ряды поредели. Брали Кутафино силами не одного нашего полка, а всей дивизии.
      Бой за Кутафино вчера, третьего августа, длился целый день. Будь у нас людей и артиллерии побольше, да помоги нам танки - мы, конечно, быстрее овладели бы этим селом. Но артиллерия и танки, наверное, нужнее где-то в другом месте.
      Только к вечеру удалось сбить немцев с их позиций перед Кутафино.
      Мы входим в село, когда уже наступила ночь: противник под прикрытием темноты отошел за Крому. В Кутафино нас не встретил никто: оно словно вымерло, ни одного жителя - сами они покинули свои дома или еще раньше оккупанты выселили всех?
      До сих пор в памяти - белые безлюдные хаты, глядящие черными неживыми окнами, высокая громада церкви, мимо которой мы проходим, крутой спуск к реке, светлый песок отмели и темная спокойная вода.
      Крому переходили бродом, отысканным нашими разведчиками: все мосты поблизости противник разрушил, отступая. Но переправа вброд была для нас не трудной: Крома за лето обмелела, там, где брод, чуть повыше колена: мы разувались, засучивали брюки - и айда.
      ...Вот мы и на противоположном берегу Кромы. Если оглянуться, на фоне ночного неба можно разглядеть, и то смутно, лишь колокольню кутафинской церкви. Выслав вперед разведку и дозоры, идем степью. Наше направление дальше на север, к селу Лешня, которым мы должны овладеть.
      Полк идет пока что батальонными колоннами, но готов в любой момент развернуться к бою. Наша разведка и головной отряд - автоматчики и бронебойщики - движутся впереди.
      Идем проселком. Справа, в нескольких километрах от нас, шоссе Москва Симферополь, то самое, которое южнее проходит через Тросну. Есть опасность, что по этому шоссе противник может выйти нам во фланг.
      Остановка! Батальоны безмолвно сворачивают вправо, рассредоточиваются поротно, уходят уже без дороги, в ночную степь - занимать новые рубежи. Но противника близко нет - об этом уже сообщила наша полковая разведка, она ведет поиск.
      Два радиста, которые всегда при Ефремове, сидят неподалеку от дороги, рация стоит в рабочем режиме, посвечивая зеленым глазком. Ефремов сидит возле, наверное, ждет разговора с комдивом. Тут же Берестов. Он озабоченно молчалив.
      Мы - штабные - держимся поближе к своему начальнику. Весьма возможно, каждый из нас получит сейчас свое задание и мы отправимся в подразделения.
      Ну, пока суд да дело... Ложусь на траву, сунув под голову полевую сумку, малость вздремнуть, а то вдруг потом не придется.
      Я уже научился спать чутким, вполглаза, солдатским сном, когда и спишь, и вроде бы все слышишь, и способен вскочить мгновенно, как только возникнет необходимость, - так что не прозеваю, когда все пойдут, один в степи не останусь.
      Успел ли я заснуть или нет? Не знаю. Так, навалилось какое-то, может быть, лишь минутное забытье. Меня выводит из него монотонный, идущий издалека, непривычный слуху звук: низкий, глуховатый, наплывающий перекатами - то более громкий, то совсем затихающий. Танки?.. Чьи? Где?
      Прислушиваюсь. Но звук как-то истончается, гаснет, растворяется в ночной тишине.
      Тревожное чувство, рожденное этим внезапным звуком, начисто отогнало сон. Подхожу к собравшимся возле рации, около которой сидит Ефремов и ведет разговор. Все ждут, пока он окончит его. Вполголоса переговариваются:
      - Чьи это танки?
      - Вроде позади проходили...
      - Не позади, а слева!
      - Так ночью звук во все стороны отдает...
      Чьи танки мы слышали, более или менее проясняется только утром, когда мы обосновываемся на новом КП - под сенью небольшой, почти прозрачной березовой рощицы, одиноко стоящей посреди поля - в ней вырыты, очевидно, еще немцами, укрытия: щели для людей, аппарели - большие ямы с одной пологой стороной - для машин. Они уже подернулись травкой, видно, вырыты давно, свежих следов пребывания немцев - консервных банок, газет, сигаретных упаковок и прочего не видно, иначе было бы много этого мусора, которым всегда обильно усеяна земля там, где немцы побывали.
      Но вот от Ефремова, после его разговора с комдивом, мы узнаем: к нам срочно перебрасываются части седьмого танкового корпуса. Гул его машин мы и слышали. Есть данные, что немцы, рассчитывая нанести контрудар, бросили на наше направление мощные панцерные силы, подхода их можно ожидать с часа на час. Ефремов отдает приказ: всем подразделениям занять противотанковую оборону, быть готовыми встретить танки противника в любом месте, где бы они ни вышли к нашей передовой. А нас, офицеров штаба, в том числе и меня, Берестов посылает проверить, как будет выполнен этот приказ. На мою долю выпадает рота автоматчиков. Ей надлежит, на случай прорыва противника, занять позицию во втором эшелоне.
      Уже поднималось солнце, когда я, исполнив порученное мне дело, возвращался на КП полка. На душе было тревожно: когда я находился в роте автоматчиков, издалека вновь, как ночью, донесся гул идущих танков. Донесся и затих...
      Уже подходя к КП полка, я увидел выезжающего рысцой оттуда всадника. Кто бы это? - я пригляделся. - Да это Карзов! Он проезжал неподалеку от меня. Я окликнул:
      - Ты куда?
      - В седьмой танковый! - Карзов придержал коня. - Корпус уже прошел вон там, - показал он, - стороной! Не слышал?
      - Слышал вроде бы...
      - Ну вот. Мне велено догнать, найти начальство, обменяться таблицами радиосигналов для взаимодействия! Указание штадива! Ну, бывай! - Карзов тронул поводом, зарысил дальше. Я видел, как он все энергичнее нахлестывает, нахлестывает коня.
      ...Час за часом проходят в напряженном ожидании. Что предстоит? Отбивать атаки врага или самим идти в атаки? Чего мы ждем?
      Время подвигается к полудню. Из батальонов звонят: впереди, далеко, слышна артиллерийская стрельба, гул танков. Немцы идут на нас? Или это бой где-то в стороне?
      На этот вопрос стало возможным найти ответ, когда вернулся, выполнив данное ему поручение, Карзов, запыленный, разгоряченный, взволнованный.
      В те напряженные часы тревожного ожидания было не до того, чтобы Карзов мог обстоятельно поделиться своими впечатлениями, а мы - выслушать его. Но то, что увидел он тогда во время своей поездки, оказалось столь необычным, не виданным им никогда ранее, что оно запечатлелось в его памяти на всю жизнь. И через много лет после войны, когда уже писались эти записки, Карзов рассказал, что пришлось ему наблюдать в тот день. Вот его рассказ - он дан от лица Карзова.
      - Я мчался по дороге, спеша догнать танки - они ушли уже далеко. Проскакал километров пять - их все еще не видно. Наконец, вижу: пыль шлейфами тянется и на дороге, и рядом - время сухое, пыль везде подымается - танки наши идут! Сначала я и внимания не обратил - не колонной идут, а развернутым строем. Меня одна мысль подстегивала: побыстрее командование танкистов найти, таблицами обменяться. А потом удивился: сколько скачу, а почему-то, кроме танков, впереди никого из наших - ни на дороге, ни по сторонам - обычно же всегда кто-нибудь на глаза попадется, вся же степь военным народом населена. А тут ни души. Докуда, думаю, я доскакал?
      Гоню своего лошака - танки догнать!.. Как поравняюсь хоть с самым концевым, крикну, спрошу: где командование? Вот уже догоняю... Только гляжу батюшки мои! Навстречу нашим танкам - немецкие! Издали видно, что немецкие, тут ошибки нет, я ж их видел... Идут тоже боевым строем, по степи широко развернулись, прямо навстречу нашим. Там высотка впереди, на их пути, так они из-за этой высотки вываливаются, один с другим вровень, и много их - не счесть! Может, всего с километр их и наших разделяет. Две броневые армады, одна на другую! Вижу - вот-вот сшибутся! Где уж тут танковых начальников искать! Свернул коня в сторону быстро: куда укрыться? Ведь сейчас, наверное, такой тарарам начнется! Гляжу - мне как бог послал - два длинных бугра каких-то, крапивой поросших. Завел я коня меж ними. И сам укрылся, ямку какую-то нашел. Но мне оттуда и сквозь крапиву все поле видно.
      Расстояние между танками все сокращается, сокращается... Первыми немцы не выдержали - начали с ходу из пушек палить. А наши идут молча, без выстрела. И только когда расстояние меньше километра стало - и наши начали стрелять тоже без остановок. Вижу - один немецкий танк вспыхнул, черным дымом закрылся, второй. Еще в два их танка попадание - этим в ходовую часть врезало, завертелись волчком, на одной гусенице и замерли как вкопанные.
      А бой все разгорается... Моторы рычат, от горящих машин гарью несет, выстрелы гремят. Один из снарядов, болванка, наверное, срикошетировал, поблизости шмякнулся, подпрыгнул, завертелся - аж трава зашевелилась, как живая.