Глава 1

Был серый прохладный день в Саванне, с океана на город дул резкий ветер. Опавшая листва лежала на земле Форсит-парка. Парочки прогуливались, взявшись за руки, несколько женщин болтали, докуривая сигареты перед работой. Вестибюль Высшей школы Саванны пустовал. Звонок прозвенел в час, и ученики уже разошлись по классам. Было тихо, только где-то на втором этаже слышался смех. Скрип мела и выражение безнадежного отчаяния на лицах второгодников предвещали внезапный опрос по гражданскому праву. В старшем классе говорили о Совете колледжа, который должен состояться на следующей неделе, как раз перед Днем Благодарения[1]. Работало радио, и кто-то краем уха слышал, что далеко, в Далласе, произошло вооруженное нападение. Какого-то мужчину выстрелом ранило в голову и отбросило в машине прямо на руки жене. Никто не успел понять, что же там произошло, а по радио уже сообщали о предстоящем Совете колледжа. Пакстон Эндрюз попыталась побороть дремоту, но у нее ничего не получилось, глаза не открывались более чем на секунду.

В час пятьдесят звонок наконец проявил милосердие, все двери разом распахнулись, и потоки молодых людей хлынули в холлы, ненадолго освободившись от опросов, лекций, французской литературы и древнеегипетских фараонов.

Все уже расходились по кабинетам, кто-то заглянул в раздевалку — взять книги и рассказать свежий анекдот; оттуда раздались взрывы хохота. И вдруг все обычные звуки перекрыл долгий тоскливый вопль. Его звук пронзил воздух, как издалека пущенная стрела. Все повернулись в сторону учительской. Там работал телевизор, и встревоженные ученики уже толпились у дверного проема. Люди шикали друг на друга, вскрикивали, звали кого-то, никто не мог понять, что передавали, опять начинали шикать, пытаясь перекричать толпу и навести порядок.

— Эй! Потише! Ничего не слышно. Что случилось?

— Он пострадал?

Неужели он… — Никто не осмеливался произнести это вслух, в толпе вновь раздавались вопросы:

— Что произошло?.. Что?.. В президента Кеннеди стреляли… Я не знаю… это в Далласе… Что случилось?.. Президент Кеннеди…

Он не…

Сперва никто не мог поверить. Каждому хотелось думать, что это неудачная шутка. «Ты слышал, в президента Кеннеди стреляли?» — «Ну… и что дальше? Что за шутка?». Но шутки не было. Были лихорадочные разговоры, бесконечные вопросы и никаких ответов.

Были смущенные лица на телеэкране и повтор кадров с расстроенным автомобильным кортежем, уезжавшим прочь. Ведущий Уолтер Кронкайт с мертвенно-бледным лицом стоял на улице.

«Президент тяжело ранен».

Шепот пронесся в толпе, казалось, все студенты и учителя набились в эту комнатенку, а люди все собирались из классов и коридоров.

— Что он сказал?.. Повторите, что он сказал, — просили издалека.

— Он сказал, что президент серьезно ранен, — разъяснили передние. Три ученицы младшего класса начали плакать. Пакстон стояла с мрачным лицом, зажатая в угол. Внезапно жуткая тишина повисла в комнате, никто не шевелился, будто боясь неловким движением нарушить шаткое равновесие и этим повредить ему. Пакстон поняла вдруг, что вспоминает один день шестилетней давности, когда ей было всего одиннадцать лет.

— Папе плохо, Пакс… — сказал ей тогда брат Джордж. В это время мать была с отцом в госпитале. Отец любил летать на своем самолете на встречи в штате и не смог посадить его во время внезапной грозы около Атланты.

— Что с ним? Он поправится?

— Я… — странно изменившимся голосом начал Джордж, но такая страшная правда была в его глазах, что захотелось убежать и спрятаться. Ей было одиннадцать, Джорджу — двадцать пять. Между ними — четырнадцать с половиной лет разницы и несколько жизней. Пакстон была «случайностью», как шепотом объясняла мать приятельницам, случайностью, за которую до сих пор не переставал благодарить Бога Карлтон Эндрюз и которая до сих пор удручала мать Пакстон. Беатрис Эндрюз было двадцать семь, когда у нее родился сын Джордж. Пять лет она не могла забеременеть, и, как только это случилось, беременность стала непрерывным кошмаром. Она чувствовала слабость каждый день все девять месяцев, роды были так ужасны, что она запомнила их навсегда Ребенок родился после сорока двух часов мук, с кесаревым сечением Это был большой красивый мальчик десяти фунтов весом, но Беатрис Эндрюз зареклась иметь детей. Она не желала повторять то, что с таким трудом пережила, и следила за этим с величайшей осторожностью. Карлтон был внимателен к ней и, кроме того, без ума от сына. Джордж был из тех мальчиков, которых любят все: веселый, смышленый, рассудительный, он занимался спортом, хорошо учился и был вежлив с матерью. Они казались спокойной и счастливой семьей. У Карлтона была обширная юридическая практика, у Беатрис — немаловажные роли в Историческом обществе, Юниор-лиге, в Обществе дочерей Гражданской войны.

Жизнь удалась ей. Кроме того, каждую среду она играла в бридж.

Именно там она и почувствовала первый приступ тошноты. Беатрис решила, что съела что-то не то за завтраком в лиге и сразу после игры пошла домой, чтобы прилечь. Через три недели она узнала, что беременна — в возрасте сорока одного года, с четырнадцатилетним сыном, собирающимся поступать в Высшую школу, и мужем, которому не хватало такта скрыть свою радость. Эту беременность она пережила легче первой, при этом совершенно не заботясь о себе. Она была оскорблена самой возможностью беременности в том возрасте, когда другие женщины уже думают о внуках. Она не хотела второго ребенка сейчас и никогда не хотела его, несмотря на все уговоры мужа Даже крошечная очаровательная девочка с ангельскими кудряшками, оказавшаяся у нее на руках, не утешила ее. Все последующие месяцы она только и говорила, что о своей глупости и часто оставляла ребенка с очень чистоплотной няней-негритянкой, которую нашла еще во время беременности. Ее полное имя было Элизабет Мак-Квин, но все звали ее просто Квинни. Она не была профессиональной няней, просто родила одиннадцать детей, семеро из которых остались живы, и была поистине редчайшим подарком Юга: любвеобильной черной мамушкой, любившей всех; но особенные чувства она испытывала к маленьким детям.

Квинни полюбила Пакстон с такой страстью и теплотой, что превзойти ее не смогла бы даже родная мать. Беатрис Эндрюз, во всяком случае, не превзошла: она ощущала себя неуютно рядом с малышкой и по причине, ей самой непонятной, отдаляла ее от себя. То ей казалось, что у девочки грязные ручки, то малышка подбиралась к флаконам дорогих духов на туалетном столике Беатрис и непременно разливала их. Так или иначе, мать и ребенок раздражали друг друга. Только Квинни могла утешить малышку — за руку ;няни она хваталась, когда боялась или падала; Квинни не оставляла ее ни на миг.

Пакстон не провела ни дня без Квинни: собственные дети няни уже выросли, поэтому она даже не уходила на выходные домой — не могла себе представить, что случится с Пакси, если ее не будет рядом. Отец девочки был очень добр к ней, а вот мать — другое дело. Пакстон росла, и различие между нею и матерью становилось все более заметным; в возрасте десяти лет Пакстон уже догадывалась, что между ними мало общего. Глядя на них, было трудно поверить, что они родственники. Для матери клубы, приятельницы, дни игры в бридж были всем, ради чего она жила. Беатрис не особенно интересовало, когда возвращается домой муж, но вечерами она вежливо выслушивала его за обеденным столом. Пакетом замечала, что мать тяготится отцом.

Карлтон тоже видел это, только не подавал виду. Он чувствовал, что от жены веет прохладой, той самой, которую ощущала и Пакстон со дня своего рождения. Беатрис Эндрюз была обязательной, терпеливой, со вкусом одетой, приятной в общении и прекрасно причесанной леди, но ни разу в жизни она не испытала к кому-нибудь сильных чувств. У нее их просто не было.

Квинни догадалась об этом раньше Карлтона и сказала своим детям, что сердце Беатрис Эндрюз холоднее и меньше, чем косточка персика зимой.

Наиболее похожим на любовь было чувство, которое Беатрис испытывала к Джорджу. Между ними установились такие взаимоотношения, которые она не могла позволить себе с Пакстон. Мать восхищалась сыном и очень уважала его. Джордж был хладнокровен, иногда до надменности, мог трезво смотреть на вещи, что и привело его в конечном счете в медицину. Беатрис нравились эти качества. Ее самолюбию льстило, что сын — врач, что он более светский человек, чем отец, и она по секрету говорила подругам, что сын напоминает ей отца, а тот был верховным судьей Джорджии, поэтому она уверена в большом будущем Джорджа. Будущее Пакстон представлялось матери более ординарным. Она поедет в школу, закончит ее, затем выйдет замуж и заведет детей. Этот путь не вдохновлял Беатрис, тем более что она его уже прошла. В свое время она по настоянию отца поступила в школу «Сладкий шиповник» и вышла замуж за Карлтона через две недели после выпуска. Беатрис не особо уважала женщин, хотя регулярно навещала подруг и активно работала в женских обществах. Мужчины — вот кто, по ее мнению, создан для великих дел. У матери не возникало сомнений, что эта милая белокурая девочка, трогающая своими грязными ручками все подряд, ничем не прославится.

Голос Уолтера Кронкайта невнятно доносился из школьного телевизора, в который молча уставились Пакстон и все ученики и учителя школы. Каждые несколько минут Кронкайт давал репортаж с места событий. Журналисты толпились у ограды госпиталя «Паркленд мемориал», где шла борьба за жизнь президента.

— У нас нет ничего нового для вас до сих пор, — сказали с экрана. — Все, что мы знаем, — состояние президента критическое, в последние минуты бюллетеней о его здоровье не появлялось.

Кто-то из учителей дотянулся до телевизора и переключил на другой канал; в этот момент Чет Хантли говорил то же самое.

Страх запечатлелся на лицах. Снова Пакстон вспоминала Джорджа, который забрал ее из школы и по дороге рассказал о крушении самолета. Пакстон больше ни о чем не спрашивала у него — в глазах Джорджа не было надежды. Джордж только окончил медицинскую школу в госпитале «Грейд мемориал» в Атланте. Завершить образование он решил на Юге, недалеко от дома, хотя отец, выпускник Гарвардского университета, советовал ему поехать туда.

Беатрис хотела оставить Джорджа поближе к дому, кроме того, она говорила, что необходимо поддерживать образовательные институты Юга.

Пробило два часа. Пакстон стояла, не дыша в углу учительской и молилась, чтобы с ним все было хорошо. Слезы наворачивались на глаза, и она не понимала, о ком плачет — о президенте или о своем отце. Отец умер на следующий день после аварии, раны были слишком тяжелы. Рядом с ним были жена и сын, Пакстон оставили дома с Квинни. Они решили, что в одиннадцать лет она мала для того, чтобы идти в госпиталь, тем более что отец так и не приходил в сознание. Больше она его не видела. Он ушел со всей своей теплотой, любовью, мудростью, знанием людей, истории и всего остального, выходящего за пределы города Саванны. Он был настоящим джентльменом-южанином старой закваски, натура которого не вмещается в рамки, предначертанные при рождении. Эту широту и любила в нем Пакстон.

Это и еще многое другое: как он ловил ее и крепко прижимал к себе, когда она бежала ему навстречу, их длительные прогулки и разговоры обо всем на свете — о войне, о Европе, о том, как замечательно было бы вместе поехать в Гарвард. Она обожала его голос и запах одеколона, оставляющего след свежести в комнате, когда он проходил мимо. И как он щурил глаза, улыбаясь, и как он говорил, что гордится ею… Она почувствовала, что это она умерла, когда в церкви запел хор и Квинни так громко зарыдала на последней скамье, что Пакстон услышала ее со своего места между Джорджем и матерью.

Ее жизнь так и не вернулась в обычное русло после смерти отца. Будто бы большая часть ее ушла вместе с ним, та, которая привыкла вдыхать запах первых полевых цветов и в субботу приходить к нему утром в офис, если случалась работа в выходной. Ушла возможность разговаривать с ним так, как будто она уже много понимала в этом мире, и задавать ему любые вопросы. У Пакстон была удивительная способность чувствовать людей, она даже однажды сказала отцу, что не верит в любовь матери. Тогда, правда, это ее не очень волновало. У нее были Квинни и отец.

— Я думаю, ей нужен кто-то похожий на Джорджа… Он не раздражает ее и разговаривает о том, что ее действительно волнует, — о светской жизни. Он из тех людей, которые нравятся ей. Как ты думаешь, папа? Иногда я говорю ей, что люблю что-то, а ее это пугает. — Пакстон скорее чувствовала, чем знала это, а Карлтон Эндрюз знал; но старался не разговаривать об этом с дочерью.

— Она просто выражает свои чувства не так, как ты или я, — оправдывал он жену, усаживаясь в старое уютное кожаное кресло, на котором Пакстон любила раскрутиться до самого верхнего упора, до тех пор пока оно не угрожало слететь с резьбы. — Но это не значит, что у нее их нет. — Он чувствовал себя обязанным защищать жену, даже от Пакстон, хотя слова дочери были правдой.

Беатрис была холодна как лед. Обязательная, терпеливая, «хорошая жена» в своих собственных глазах. Она прекрасно вела домашнее хозяйство, была вежлива и добра к нему, никогда не обманывала, не кричала и тем более не изменяла — она была истинной леди. Но, как и Пакетом, он хотел знать, любила ли она кого-нибудь, кроме Джорджа, ведь даже с сыном она соблюдала приличествующую дистанцию. Как бы ни был Джордж похож на нее, он не мог ждать большей теплоты. Карлтон и Пакстон, как ни старайся, не получили бы и этого. — Она любит тебя, Пакс.

Как только отец произнес это, Пакстон поняла, что это ложь ради ее спокойствия. Она еще не знала, на что способна любящая женщина; Карлтон Эндрюз имел об этом куда более ясное представление.

— Я люблю тебя, папа. — Она бросилась к нему на шею, отметая все раздумья и сомнения. Она ничего не скрывала от него.

Отец рассмеялся, потому что дочь чуть не столкнула его с кресла.

— Эй, я сейчас окажусь на полу твоими стараниями! — Он давно мечтал, чтобы она поступила в Рэдклифф[2], и, обнимая ее, представлял красивой девушкой, своей гордостью на склоне лет.

Она росла именно такой дочерью, о которой он мечтал: любящей, душевной, заботливой. Пакстон была очень похожа на него.

А потом он ушел, и Пакстон осталась одна, правда, у нее еще была Квинни. Она усердно училась и читала книги все свободное время. Иногда Пакстон писала письма отцу, как будто он путешествовал и она могла посылать ему письма почтой, только вот ответы не приходили. Некоторые она действительно отправляла, остальные просто носила с собой. Сама возможность писать очень помогала ей в одиночестве. Так она продолжала разговор с отцом, тем более что в какой-то момент совсем перестала разговаривать с домашними.

Мать, казалось, вздрагивала от самого звука ее голоса и как бы отталкивала от себя все то, что говорила Пакстон. Временами Пакси чувствовала себя пришелицей с далекой планеты. С матерью они были различны во всем, и Джордж тоже был из другого лагеря. Он убеждал Пакстон понять мать, вести себя «прилично», быть рассудительней и помнить, кто она такая. Это ее окончательно ставило в тупик. «Кто она такая»? Кого ей слушать: свое сердце или их убеждения? В глубине души у нее не было сомнений. Она знала, что отцовская безграничная любовь к миру — единственный приемлемый путь и для нее тоже. К тому времени, когда Джордж закончил стажировку в «Грейд мемориал», Пакси исполнилось шестнадцать и она решила уехать на Север, чтобы поступить в Рэдклифф.

Мать хотела, чтобы она поступала в школу Агнесс Скотт, или Мэри Болдоуин, или в «Сладкий шиповник», где училась сама, или, в крайнем случае, к Брин Мавр. Желание Пакстон поступить в Рэдклифф казалось ей просто смешным:

— Чего ради тебе ехать в северные школы? Здесь у нас есть все, что нужно. Посмотри на своего брата. Он мог поступить в любую школу страны, но остался здесь, в Джорджии.

При этих словах Пакстон чувствовала приступ клаустрофобии. Она желала вырваться из круга знакомых матери, их идей, рассуждений об «ужасах десегрегации». Проблема гражданских прав — вот что волновало Пакстон, и она обсуждала это с друзьями в школе и вполголоса с Квинни на кухне. Няня придерживалась старых взглядов, считала, что черные должны оставаться там, откуда они родом. Мысль о смешении и уравнивании в правах белых и черных пугала Квинни, только ее дети или внуки могли думать об изменениях в этой области. Пакстон доказывала, что понятия, внушенные ей с самого детства, были не правильными, и писала о реформе в школьных сочинениях.

Отец разделил бы ее убеждения. Пакстон старалась не говорить на эту тему с родными, но осенью ей пришлось выбирать колледж. Она написала в полдюжины северных школ и в две в Калифорнии: Вассар, Веллесли, Рэдклифф, Смит, Вест, Станфорд и Беркли. Она не хотела учиться в школе для девочек, Рэдклифф был ее настоящей мечтой. Она обратилась в западные школы, потому что разум подсказывал сделать это. Но в конце концов, чтобы успокоить мать, написала и в «Сладкий шиповник». Подруги матери постоянно говорили, как будет хорошо, когда она поступит туда, — будто вопрос о ее поступлении давно уже был решен.

Сейчас она не могла об этом думать. Взгляд упал на часы.

Было всего два часа — полчаса прошло с тех пор, как стреляли в президента Кеннеди, и десять минут, как они смотрят телевизор в ожидании новостей, пока весь народ молится, а его семья чувствует то, что Пакстон испытывала шесть лет назад.

В 2.01 Уолтер Кронкайт посмотрел прямо в камеру и с искаженным лицом сказал американцам, что президент умер. По маленькой комнатке в школе в Саванне сначала пронесся глухой вздох, а потом рыдания. Плакали все; учителя и ученики, обнявшись, бессвязно спрашивали друг друга, как это могло произойти. Уолтер Кронкайт продолжал вести передачу и брал интервью у врачей. Пакстон показалось, что она словно погружается в воду: все вокруг замедлялось и отдалялось — плачущие люди, экран телевизора. Она почувствовала на щеке слезу, потом возникло ощущение духоты, как если бы кто-то выкачал весь воздух, и теперь она никак не могла глубоко вдохнуть. Боль и тоска навалились на нее — она как будто снова теряла отца. Ему было пятьдесят семь. Джону Кеннеди всего сорок шесть, оба ушли в расцвете сил, полные идей и жажды жизни, у обоих были семьи и по двое детей, очень их любивших. Джона Кеннеди оплакивал весь мир, Карлтона Эндрюза — только его близкие. Для Пакстон сейчас это не имело значения: она знала, что чувствовали его дети — ужасающую тоску, утрату и гнев. Это было так больно, так несправедливо! Кто мог совершить подобное?

Как слепая, она, не сказав никому ни слова, вышла из школы, не заметив, как пробежала мимо домов на Хаберсхам. Очнулась, лишь войдя в прихожую, с хлопком двери, волосы ее растрепались от бега, и в этот момент она была очень похожа на отца в детстве — те же белые кудри, огромные зеленые глаза, в которых всегда стоял вопрос. Бросив сумку с книгами, вся в слезах, она поспешила на поиски Квинни.

Квинни напевала что-то на кухне, и было видно, что готовка доставляет ей удовольствие. Начищенная до блеска посуда в особом порядке развешана над плитой. Соблазнительный запах выпечки разносился по дому. Квинни удивленно обернулась, заметив рядом Пакстон с бледным лицом и полными слез глазами.

Девочка была просто олицетворением горя.

— Что случилось, детка?. — забеспокоилась няня и, бросив все, подошла к девочке, которую вырастила и любила больше всех на свете.

— Я… — Пакстон потеряла дар речи. Она не знала, с чего начать. — Ты смотрела сегодня телевизор?

Квинни хотела было вымыть руки, но пожала плечами и посмотрела непонимающе на Пакси.

— Нет, твоя мать сдала кухонный телевизор в ремонт, он сломался неделю назад. Я никогда не смотрю телевизор в гостиной. — Она совсем растерялась. — А что? Что-то произошло в Саванне?.. Или с мистером Джорджем, с миссис Эндрюз?

Или с детьми… — Квинни подумала о многом. «Может быть, это одна из этих ужасных демонстраций?» Но она никак не могла предположить ответа Пакстон.

— В президента Кеннеди стреляли.

— О моя земля. — Квинни села на ближайший стул в состоянии, близком к шоку. В глазах ее был молчаливый вопрос.

— Он умер. — Пакстон опять начала рыдать, уткнувшись в плечо Квинни.

Это ужасное чувство утраты, растерянности перед горем легче пережить вместе, и они вдвоем плакали о человеке, которого никогда в жизни не видели, кроме как по телевизору… Он был так молод, так знаменит. За что? Что за ненависть двигала убийцами? Ради чего они это сделали? И почему именно его?

Его, молодого мужчину с двумя маленькими детьми и красавицей женой, полного сил и надежд переустроить страну, помочь людям. Пакси плакала на руках Квинни, и та раскачивала ее, как маленькую, и сама плакала о мужчине, которого не знала, но верила, что он — хороший человек.

— Это правда, детка? Я никак не могу поверить. Почему же это случилось? Уже знают, кто стрелял?

— Вряд ли.

Но когда они пришли в гостиную и включили телевизор, там были свежие новости. Мужчина по имени Ли Харви Освальд убил полицейского, пытавшегося его задержать в помещении книгохранилища, откуда в половине второго были сделаны роковые выстрелы по кортежу президента. Освальд был арестован по подозрению в убийстве президента, полицейского и агента секретной службы. Кроме того, им был ранен губернатор Техаса Джон Кониэли, но, слава Богу, не смертельно. Тело президента уже перевозили в Нью-Йорк в самолете Военно-воздушных сил США. На борту были также его вдова, новый президент и миссис. Джонсон, его жена. Ранее поступило сообщение, что Джонсон тоже ранен, но это оказалось слухом. Народ был в шоке, Пакстон и Квинни молча стояли у телевизора, все еще не веря услышанному. Так их и застала, войдя в комнату, мать Пакстон, вернувшаяся от своего парикмахера, которого посещала по утрам в пятницу. Миссис Эндрюз услышала новость в парикмахерской и теперь присоединилась к дочери и Квинни в мрачном настроении. Беатрис Эндрюз ополаскивала волосы, когда пришло первое сообщение о трагедии. Несмотря на шок, она Осталась закончить прическу и даже уговорила одну из девушек сделать ей маникюр, хотя многие мастера не смогли продолжать работу, а некоторые женщины ушли из парикмахерской с мокрыми волосами. Все были в слезах. Но миссис Эндрюз не хотела нарушить свои планы — на этот уик-энд перед Днем Благодарения у нее было много дел. Бридж-клуб давал в воскресенье обед. Ей и в голову не могло прийти, что все увеселительные мероприятия будут отложены в связи с трауром. Это как-то не доходило до нее — она пришла немного расстроенная, только и всего. Ей казалось, что дамы, убежавшие домой с незаконченными прическами, несколько преувеличивали свои переживания. Она-то знала, что такое горе, потеряв собственного мужа, но расстраиваться по поводу убийства общественного деятеля ей казалось излишним. Но остальные чувствовали такую боль от этой потери, как будто каждый был другом убитого президента. Он принес надежду многим, отдал свою энергию, чтобы люди обрели «американскую мечту». Его жену все воспринимали как сказочную принцессу.

Беатрис Эндрюз сначала стояла позади дочери и няни, затем села посмотреть, как Линдон Джонсон принимает присягу в штабе Военно-воздушных сил. При этом она не пригласила присесть Квинни. Камера показывала то судью Хьюза, распоряжающегося церемониалом принятия присяги, то Жаклин Кеннеди, стоящую позади него, и все видели, что она все еще в том розовом костюме, в котором была в момент убийства, и на нем остались следы крови. Ее лицо потускнело от тоски, и, казалось, она не видела, как Линдон Джонсон становился президентом. Пакстон медленно опустилась в кресло рядом с матерью. Слезы текли по ее щекам, она смотрела на экран, не в силах поверить в происходящее.

— Как он мог сделать это? — пробормотала Пакстон.

Квинни погладила ее по голове и, плача, ушла на кухню.

— Я не знаю, Пакстон. Говорят о заговоре. Но я не думаю, что кто-то сейчас в состоянии объяснить, почему это произошло. Я соболезную миссис Кеннеди и детям. Это тяжелый удар для них.

Слова матери снова заставили Пакстон вернуться к мыслям об отце. Хотя отец и не был убит, но умер так внезапно, что она до сих пор не привыкла к его отсутствию и, может быть, никогда не привыкнет. Конечно же, дети президента долго будут чувствовать утрату…

— Сейчас врем" чудовищной неразберихи, — продолжала мать, — все эти расовые беспорядки, реформы, которые он затеял… Возможно, это цена, которую он в конце концов заплатил. — Беатрис смотрела прямо перед собой, когда выключала телевизор, Пакстон попыталась заглянуть матери в глаза, желая узнать, правильно ли она поняла ее.

— Ты думаешь, это из-за гражданских прав? Ты думаешь, в них причина? — Пакстон вдруг разозлилась. Почему мать так думает? Она хочет все вернуть в средневековье. Почему они всю жизнь должны жить на Юге, если родились в Саванне?

— Я не утверждаю, что это причина, я говорю «возможно».

Нельзя перевернуть всю страну вверх дном, изменить традиции, которые создавались веками, и Не заплатить за это. Наверное, это плата, слишком большая…

Пакстон все еще не верила, но спор возникал не впервые.

— О каких традициях ты говоришь? О рабстве? Как ты можешь?

— Некоторые рабы раньше жили гораздо лучше, чем сейчас, когда они свободны и сами отвечают за себя.

— Бог мой!

Но миссис Эндрюз была убеждена в том, что говорила, и Пакстон знала это.

— Посмотри, на что они похожи в результате рабства! Они не умеют читать и писать, работают как волы. Их унижают, ограничивают в правах, они лишены того, что доступно нам, мама! — Она очень редко называла ее так, только когда была в отчаянии или очень взволнована и растеряна, как сейчас Но Беатрис Эндрюз не заметила этого.

— Может быть, они не в состоянии воспользоваться этими привилегиями, Пакстон. Я не знаю. Я только хочу сказать, что нельзя изменить мир за одну ночь без последствий.

Пакстон ничего не ответила. Она поднялась к себе, легла на кровать и плакала до вечера. Вечером на традиционный семейный обед приехал брат, и она вышла к ним с бледным лицом и опухшими от слез глазами.

Брат приезжал обедать каждые вторник и пятницу, если не мешала работа и у него не было особенно важных общественных дел, которые, по-видимому, случались не часто. Он придерживался тех же взглядов, что и мать, и только снисходительно улыбался, когда Пакстон выражала свое мнение, или заявлял, что ее взгляды с возрастом изменятся. Поэтому она так редко говорила с ним о политике, храня молчание и соблюдая уважительную дистанцию. Ей нечего было сказать им, хотя любые их попытки завести философские или политические споры выводили Пакстон из себя. Она оставляла свои мысли для школьных друзей, наиболее либеральных учителей или для сочинений. Когда Пакстон казалось, что Квинни поймет ее, она рассказывала что-то ей. Житейская мудрость пожилой негритянки восполняла недостаток образования, и ее неожиданные суждения порой делали беседы на кухне необычайно интересными для Пакстон. Она рассказала няне о колледжах, в которые собиралась написать, — пусть Квинни скажет, что она думает о ее планах. Квинни поняла без объяснений, почему Пакстон не хочет оставаться на Юге, и поддержала ее. Она огорчилась возможной разлуке, но знала, что так девочке будет лучше. Она слишком похожа на своего отца, чтобы оставаться здесь.

— Я думаю, что это кубинский заговор, — высказался за обедом по поводу убийства Джордж. — Я полагаю, что они найдут больше, чем предполагают найти, если будут копать вглубь.

Пакстон смотрела на него и соображала, есть ли какая-то доля правдоподобности в этой мысли. Брат был умный мужчина, хотя и не особенно тонкий. Большую часть времени он отдавал медицине, и ничего больше по-настоящему его не интересовало, истинное волнение он испытывал только тогда, когда речь шла о новых достижениях в области его специализации — выявления ранних стадий диабета. Ему исполнился тридцать один, год назад он был помолвлен, но помолвка была расторгнута. Пакси предполагала, что в этом виновата мать, хотя девушка происходила из семьи, с которой мать поддерживала знакомство. Беатрис не раз повторяла, что Джорджу еще рано жениться. Он должен утвердиться, продвинуться в карьере, прежде чем взвалить на себя заботу :о семье.

Пакетом вообще не нравились девушки, с которыми он общался. Все они были очень милы, но глупы и недалеки. За красивой оболочкой не было содержания, и любые попытки завести с ними серьезный разговор были бессмысленны. Последней, которую он привел на обед, устроенный матерью, было двадцать два года, и она прощебетала весь вечер. Она разъяснила всем, почему не пошла в колледж — у нее был ужасный аттестат и ей больше нравилось работать в Юниор-лиге. Она собиралась участвовать в показе мод, который должен состояться на следующей неделе, чего она с нетерпением ждет, — и об этом говорила целый вечер. Пакстон была готова задушить девушку, так раздражала ее эта болтливость и пустота, она не представляла, как Джордж выносит это. Девушка еще что-то рассказывала, выходя вместе с Джорджем из дома и садясь в машину, чтобы съездить куда-нибудь выпить по коктейлю. С тех пор Пакстон пребывала в уверенности, что будет ненавидеть ту, на которой Джордж женится. Она была уверена, !Что брат выберет в жены типичную южанку: слащавую, недалекую, но хорошо воспитанную особу. Пакстон тоже была южанкой, но только по месту рождения, и отнюдь не походила на идеал, который искал брат и который воплощала их мать. Большинство девушек здесь хотели бы играть в семье роль красавицы жены, что извиняло бы отсутствие знаний или просто глупость. Пакстон терпеть не могла подобных девиц, но брат не разделял ее мнения.

Пакстон так и не уснула ночью, ее мучило желание сопереживать происходящему. В три часа ночи она встала, включила телевизор и уселась в кресло. Она видела, как в 4.34 переносили гроб в Белый дом и миссис Кеннеди шла рядом с ним.

Следующие три дня Пакстон не отходила от телевизора. В субботу члены семьи и государственные деятели прощались с человеком, которого знали, любили, с кем вместе работали. В воскресенье гроб на лафете, запряженном лошадьми, перевезли в Капитолий.

Жаклин Кеннеди и ее дочь Каролина стояли на коленях перед гробом, маленькая девочка гладила американский флаг, которым он был задрапирован. На лицах читалось отчаяние. Потом Пакстон увидела, как Джек Руби застрелил Ли Освальда, когда того переводили в другую тюрьму, — на первый взгляд это была ошибка или недоразумение.

В понедельник весь день показывали похороны, и она непрерывно плакала от звуков траурного барабанного боя. Горе было бесконечным, боль не проходила, печаль казалась бездонной, даже мать выглядела потрясенной вечером в понедельник — за обедом они с Пакстон едва перемолвились словом. Квинни все время подносила платок к глазам, и Пакстон зашла к ней вечером поговорить. Она села в кресло и сначала совершенно бессмысленно наблюдала за Квинни. Потом спохватилась, помогла няне вытереть посуду и поставить ее на место. Мать пошла наверх звонить друзьям. И как всегда, ей нечего было сказать дочери, кроме как посоветовать успокоиться. Они были слишком далеки друг от друга.

— Я не знаю почему, но у меня такое чувство, как после смерти папы… будто я жду, что все станет по-прежнему. Что он может прийти домой в любую минуту и сказать, что все это не правда и он жив. Или Уолтер Кронкайт выйдет в эфир со своими новостями и скажет, что это была ошибка. На самом деле президент провел выходные на Пальмовом побережье с Жаклин и детьми, что они сожалеют, что расстроили нас… Но так не будет. Все продолжается, все по-настоящему. Это судьба…

Квинни покачала седой головой: ей было знакомо чувство, о котором рассказывала Пакстон.

— Я знаю, детка. Всегда так, когда кто-нибудь умрет. Ты сидишь и ждешь, чтобы кто-то сказал, что ничего не случилось.

У меня это было, когда я теряла своих малышей. Нужно много времени, чтобы справиться с горем.

Странным был День Благодарения в этом году. Трудно быть благодарным сумасшедшему, злому миру, который убивает людей задолго до отпущенного им срока. Нет, не до праздника… А каково сейчас семье Кеннеди? Для них, наверное, эти дни похуже, чем самые страшные ночные кошмары. Жаклин Кеннеди сама организовала и продумала похороны до мелочей, вплоть до листков, отпечатанных в канцелярии Белого дома. На них она собственноручно написала слова: «Господи, прими душу раба Твоего Джона Фицджералда Кеннеди», — и поместила отрывки из его инаугурационной речи. «Это был конец эры… конец времени, которое ушло и стало бесплотным прошлым… Факел перешел в руки нового поколения, которое подхватит его…» Но что теперь делать с этим факелом?

Квинни выключила свет на кухне и поцеловала Пакстон на ночь. Они остановились на минуту в темноте: старая и молодая, черная и белая; общая потеря объединяет людей, затем Квинни пошла в свою комнату, а Пакстон наверх в свою, чтобы в одиночестве подумать о том, что ждет их впереди. Девочка чувствовала себя в долгу перед убитым президентом, так же как она была в долгу перед отцом. Она должна что-то сделать ради них… что-то важное в своей жизни, достойное их памяти. Но что?

Она лежала и думала о принципах, которых они придерживались в жизни, во что верили. Одного она любила и очень хорошо знала, о мыслях другого могла только догадываться. Вдруг ее осенило. Она очень хотела начать самостоятельную жизнь и поступить в Гарвард, в котором они оба учились. Пакстон лежала с закрытыми глазами и обещала им сделать все, что в ее силах, чтобы они могли гордиться ею. Это будет оправданием перед ними, обещанием, которое она непременно выполнит. Она будет ждать весну и молиться о поступлении в Рэдклифф.

Глава 2

Последний конверт с ответом пришел в середине апреля.

Извещение о приеме Пакстон в «Сладкий шиповник» было получено еще в марте. Вассар, Веллесли и Смит сообщили о своем согласии в начале апреля, но эти школы не интересовали Пакстон. Она аккуратно складывала извещения в стол и продолжала ждать того ответа, ради которого все было затеяно, — ответа из журналистской школы Рэдклифф. Колледжи в Калифорнии были для нее запасными вариантами. Она молилась о положительном ответе и в глубине души не могла поверить, что ей могут отказать. В конце концов, у нее были хорошие оценки. Не отличные, но очень хорошие. Единственно ее беспокоили неважные успехи в спорте и то, что она не имела никакого хобби помимо учебы.

Она любила писать стихи и короткие рассказы, увлекалась фотографией, ходила в детстве на балет, поступила в драматический кружок в прошлом году, но затем решила, что это мешает учебе.

Она не раз слышала, что в Гарварде ценят многосторонне развитых молодых людей и уделяют много внимания внефакультетским интересам студентов.

Матери было очень приятно, что раньше других пришло приглашение в «Сладкий шиповник», но у нее и без того хватало забот, поэтому Пакстон могла спокойно дожидаться ответа остальных. Мать рассказывала подругам, что Пакстон получила приглашения из других школ: это очень льстило ее самолюбию, но практически не значило ничего. Школа могла быть как в Калифорнии, так и на другой планете — дочь должна обязательно остаться на Юге. Она уговаривала Пакстон сделать «разумный» поступок и ответить в «Сладкий шиповник» до того, как придут извещения из других школ.

— Я не могу сделать этого, — спокойно ответила Пакстон.

Ее огромные зеленые глаза изучающе смотрели на мать, будто она увидела ее впервые. — Я дала обещание. — Серьезнее обещания был долг перед отцом.

— Ты не найдешь счастья в Бостоне. Там ужасный климат и плохой колледж. Тебе будет гораздо лучше рядом с домом, в кругу семьи, к тому же ты всегда сможешь поступить в Гарвард на последних курсах.

— Почему мы не можем подождать и узнать, принята я или нет, — это более разумно!

Но то, что имело смысл для нее, было абсолютно бессмысленно для матери. Ее раздражало упрямое стремление Пакстон уехать на Север, когда она могла спокойно поступить в «Сладкий шиповник» и остаться рядом с домом. Джордж посвятил однажды целый субботний день, чтобы изложить сестре свою точку зрения в этом вопросе, и Пакстон улыбалась про себя, слушая его. Разговор с Джорджем — все равно что разговор с матерью. Они оба уверены, что ее жизнь неразрывно связана с ними и что глупо с ее стороны пытаться расправить крылья и улететь к новым горизонтам.

— А как насчет папы, Джордж? У него все было не так уж плохо, хотя он в свое время уехал на Север и ходил в колледж с этими янки? — Она поддразнивала брата, но он не понимал этого. К многочисленным добродетелям брата Бог забыл прибавить чувство юмора.

— Это разные вещи, Пакс. Ты же знаешь, я не патриот Юга.

Я просто считаю, что для девушки «Сладкий шиповник» — оптимальный вариант. Мать права. И у тебя нет никаких причин ехать в Бостон.

— Ну знаешь, с такими доводами Америку бы до сих пор не открыли, Джордж. Представляешь, если бы королева Изабелла уговорила Колумба не плыть в Новый Свет без особых причин. — Она смеялась над братом, но он не замечал этого.

— Мама права. Ты еще ребенок и делаешь все нам наперекор только для того, чтобы доказать, что уже большая. Ты не мужчина, и нет никакого смысла в твоем желании попасть в Гарвард. Не мечтаешь же ты о карьере врача или юриста. Ты должна быть рядом с нами. Вдруг мама заболеет? Она не так молода, как хочет казаться, мы нужны ей здесь. — Он исчерпал все доводы, в запасе остался только долг перед матерью. Пакстон никак не могла понять, зачем они так стремятся оставить ее при себе, подрезать ей крылья в самом начале ее взрослой жизни. Видимо, они считали, что она принадлежит им без остатка.

— Ей всего пятьдесят восемь, а не девяносто три, Джордж!

Я не собираюсь просидеть у нее под боком остаток жизни, дожидаясь, пока понадобится моя помощь. И откуда ты знаешь, какую карьеру я выбрала для себя? Может быть, я хочу стать хирургом. Это дает мне право ехать учиться на Север? Или я должна оставаться тут и печь булочки только потому, что я женщина?

— Этого мы тебе не предлагаем. — Джорджа все-таки задел ее тон.

— Я знаю, это. — Она стала говорить спокойнее. — И «Сладкий шиповник» — чудесная школа, но я всю жизнь мечтала поступить в Рэдклифф.

— А если ты провалишься?

— Я поступлю, я должна. — Она пообещала быть такой, чтобы отец мог гордиться ею.

— И все-таки если ты не поступишь? — хладнокровно настаивал он. — Тогда ты согласишься остаться на Юге?

— Может быть, — я не знаю. — Три школы Лиги Иви совсем не привлекали ее, а о Станфорде и Беркли она всерьез не задумывалась. Они слишком далеко, и у нее нет там никаких знакомых. — Посмотрим.

— Я полагаю, ты ответственно отнесешься к выбору, Пакстон. Дважды подумай, прежде чем расстраивать маму.

Почему же они, совершенно не задумываясь, расстраивают ее? Чего они хотят от нее? Зачем им нужно оставлять ее при себе в Саванне? Всю жизнь тогда придется ходить на званые обеды и ленчи с матерью, посещать заседания Общества дочерей Гражданской войны и когда-нибудь вступить-таки в Бридж-клуб — тогда Беатрис Эндрюз будет довольна, а Пакстон покроется плесенью. Перспектива скиснуть здесь от тоски не привлекала ее. Она хочет чего-то большего и для начала — поступить в школу журналистов Рэдклифф.

Только Квинни выслушивала ее. Няня была единственным человеком, любившим ее настолько, чтобы не мешать искать свой путь. Квинни одобряла ее поступки, считая, что девочке лучше жить независимо от людей, которые так много требуют от нее и так мало дают взамен. Квинни знала, что у Пакси светлая голова, полная идей, которые стоит воплощать в жизнь, а не сидеть под крылышком у матери и ждать замужества. Но если Пакстон после окончания колледжа захочет вернуться домой, Квинни будет ждать ее и встретит с распростертыми объятиями. Словом, она не собирается упрашивать ее остаться или изводить своими нотациями, как некоторые.

Письмо пришло во вторник, оно лежало в почтовом ящике вместе с другим, из Станфорда. У Пакстон перехватило дыхание, едва она заметила их. Был теплый весенний полдень, и она медленно брела из школы домой, думая о мальчике, который пригласил ее на весенний студенческий бал. Она впервые обратила на него внимание год назад, он был высокий, стройный, темноволосый, с красивой стрижкой. Но встречался с другой девушкой, а сейчас внезапно пригласил ее на вечер. В голове у нее был какой-то романтический сумбур, который стоило обсудить по приходе с Квинни. Но письмо затмило всех и вся. Ее будущее — в этом белоснежном листочке, который сложен и запечатан в фирменный конверт Гарвардского университета. Что там? «Дорогая мисс Эндрюз, нам приятно сообщить Вам, что Вы приняты…» или «Дорогая мисс Эндрюз, мы сожалеем, но…».

Руки дрожали, когда она доставала конверты из почтового ящика, не в силах решить, какой открыть первым. Она, опустилась на ступеньки крыльца их массивного кирпичного дома и разорвала первым письмо из Рэдклиффа — уже не было никаких сил терпеть неизвестность. Она отбросила со лба, волосы, облокотилась на затейливые кованые перила и на секунду закрыла глаза, умоляя отца благословить этот ответ… «Пожалуйста, ну пожалуйста… пусть я буду принята». Она открыла глаза и быстро достала листок с ответом. В первом абзаце не было ничего определенного: только этикетные раскланивания — и какой замечательный университет Гарвард и какая она замечательная абитуриентка. Во втором абзаце нашелся наконец ответ. Сердце остановилось, когда она прочла:

«Несмотря на то что Вы обладаете всеми качествами, необходимыми для поступления в Рэдклифф, мы полагаем в данный момент… возможно, другой институт… мы сожалеем, но уверены, что Вы добьетесь многого в любом академическом институте, который выберете… Желаем Вам всего наилучшего…» Глаза моментально наполнились слезами, слова и строчки заплясали и расплылись. В один миг все мечты рухнули. Рэдклифф отказал ей. Что делать? Может, ей действительно место только на Юге, в семейном кругу с недалекими рассуждениями за обеденным столом с матерью и братом? Или все-таки поехать в Вассар, Веллесли или Смит, приславшие положительные ответы? Но они такие нудные, эти традиционные учебные заведения.

Нервничая, она надорвала второй конверт. Может быть, стоит подумать о Станфорде? Но в первом же абзаце был почти дословно повторен ответ из Рэдклиффа. Они желали ей всего хорошего и советовали обратиться в другой колледж. Таким образом, выхода не оставалось. Правда, не пришел пока ответ из Беркли, но надежды на него никакой. Она чувствовала страшную тяжесть на душе, когда поднималась по ступенькам и входила в дом. Самое неприятное, что об этих отказах придется сказать матери и брату.

Первой обо всем узнала, естественно; Квинни. Поначалу она очень огорчилась за Пакси, но потом отнеслась к отказам философски:

— Если они не приняли тебя, значит, так и должно было случиться. Однажды ты оглянешься назад и поймешь это.

Но сейчас Пакстон была подавлена крушением ее планов на самостоятельность. Она не хотела оставаться на Юге, не хотела учиться в колледже для девочек, и у нее не хватало смелости поехать в Беркли. Однако мудрая Квинни заглянула на два шага дальше:

— Слушай, детка, а как насчет Калифорнии? Это далеко отсюда, но тебе там может понравиться. — Одна из ее дочерей уехала в Окленд несколько лет назад и, хотя никогда не бывала там раньше, все время писала, что Сан-Франциско чудесный город. — Я слышала, это очень красивый город, да и климат там не такой холодный, как на Севере. — Она ласково улыбнулась девочке, которую любила и растила с самого рождения. Ей было больно видеть, как она переживает. — Твоя мама убьет меня, если узнает, что я тебе тут советую, но, мне кажется, тебе стоит подумать о Калифорнии.

— Она убьет нас обеих, если услышит этот разговор, — усмехнулась Пакстон. — Но Калифорния — так далеко. — , я ничего там не знаю.

— Калифорния далеко. — Теперь улыбнулась Квинни. — Не будь глупенькой, это всего несколько часов на самолете, как говорит моя Роза. Подумай об этом вечером. Может, этот колледж Беркли — то, что тебе нужно.

Но вечером за обедом Беатрис и Джордж продолжили атаку на Пакстон. По их мнению, и ее колледж расположен гораздо ближе к дому, чем ей того бы хотелось, письмо из Рэдклиффа разрешило все сомнения. Они вовсе не расстроились из-за отказа, только воодушевились. Как и Квинни, они решили, что это судьба, но, в отличие от Квинни, всерьез думали при этом, что вот и хорошо, что мечтаниям пришел конец, теперь все будет так, как и должно быть. Пакстон была удручена еще и тем, что не сдержала своего обещания перед отцом, не поступила в его альма-матер. Ей хотелось рассказать о своих переживаниях хоть кому-нибудь, поделиться невыносимой тяжестью, но для Квинни это будет слишком, не говоря уже о матери и брате. Все друзья Пропадали в заботах о поступлении, как и Пакстон, они ждали ответов из колледжей, куда послали заявки.

Парень, пригласивший ее на вечер, позвонил ночью, она попыталась поделиться с ним, рассказать хоть что-то, но он сам только что был принят в престижный колледж, поэтому витал где-то в облаках и не слышал ее. Пришло время принимать собственное решение. Ночью в постели она вспомнила дневной разговор с Квинни: мысль о поездке в Калифорнию то представлялась ей полным безумием, то решением многих вопросов.

Но примут ее туда или откажут? В конце недели мать и Джордж добились своего, она дала обещание послать согласие в «Сладкий шиповник» на следующей неделе, пообещав себе повторить попытку поступить в Рэдклифф в следующем году. Она почувствовала облегчение, сделав наконец какой-то выбор.

Пребывание дома станет более сносным, если знать, что это не на всю жизнь.

На следующей неделе в понедельник пришел ответ из Беркли.

Они извещали, что она принята. Почему-то это сообщение взволновало Пакстон; она тут же поспешила на кухню показать его Квинни. Няня тоже очень обрадовалась. Она была уверена, что придет именно положительный ответ и разрешит все проблемы.

— Ну вот все и прояснилось!

— Почему ты так думаешь? — Пакстон не понимала, откуда у Квинни такая уверенность в необходимости выбрать именно Беркли, но чувствовала, что ни один ответ из пришедших за два месяца не радовал ее так, как этот.

— А разве ты сама не чувствуешь?

— Действительно, я очень рада. Я немного волнуюсь и не могу решиться, но я рада.

— А что ты почувствовала, когда приходили ответы из других школ?

— Уныние… скуку… и я совершенно не ощущала между ними разницы: Вассар, или Смит, или что-то другое.

— Хотя мне очень грустно будет расставаться с тобой, но : это лучшее решение. Подумай над ним, детка. Помолись. Прислушайся к Богу и своему желудку. Во всех сложных ситуациях слушай, что говорит твой живот, что ты чувствуешь внутри.

Твой организм знает, какой ответ правильный. Мы все чувствуем через него, — и она с серьезным видом ткнула себя в большой живот. — Когда ты чувствуешь себя хорошо — решение верно. Но если у тебя что-то болит, бурчит или режет внутри, будь уверена: ничего путного у тебя не выйдет.

Пакстон рассмеялась над этой незатейливой премудростью.

Старая няня, как всегда, права, Квинни знала ответы на все вопросы и была умнее, чем мать, Джордж и сама Пакстон, вместе взятые.

— Квинни, сумасшествие даже думать об этом. — Пакстон села на стул и принялась грызть морковку. Квинни было приятно смотреть на нее — юную, красивую, с удивительно спокойным лицом. Она из людей, живущих в согласии со своим внутренним миром. Это цельная и сильная натура, что редко встретишь у таких молоденьких девушек. После смерти отца семь лет назад она немало передумала, это способствовало ее взрослению. — А что я скажу им?

— Правду, как только поймешь, в чем она для тебя. И пожалуйста, не делай ничего только потому, что я так сказала.

Делай то, что хочешь делать, что для тебя правильно, если уверена в этом Подумай еще раз обо всем. — Квинни опять многозначительно похлопала себя по животу.

Пакси расхохоталась и встала. Высокая, тоненькая, она была очень похожа на отца, в движениях ее сквозила обворожительная грация. Она была выше многих подруг и не замечала этого. К большому удивлению Квинни, она вообще не проявляла интереса к собственной внешности. Она была красива без усилий с ее стороны.

Пакси больше интересовалась тем, что происходило у нее в голове или в душе. Она была слишком похожа на отца, чтобы заботиться о красоте. Такое равнодушие к своим внешним достоинствам частенько раздражало мать, желавшую видеть Пакстон участницей показов мод в Юниор-лиге и Обществе дочерей Гражданской войны, но дочь не выражала к этому ни малейшей склонности. Она была тихой, задумчивой, ее всегда поражали суета и страсти, кипевшие на этих мероприятиях. Ей нравилось разговаривать о серьезных вещах с учителями в школе и немногими друзьями; они обсуждали недавние события во Вьетнаме, последствия гибели президента Кеннеди, позицию Джонсона но гражданским правам, Мартина Лютера Кинга и организованные им демонстрации. Пакстон увлекалась политикой, важнейшими событиями, их связью и влиянием друг на друга. Ей было действительно интересно думать и писать об этом.

Через неделю она подошла к одному из своих любимых учителей поговорить о колледже в Беркли.

— Я Считаю, это одна из лучших школ в стране. А почему ты спрашиваешь? — заинтересовался он.

Пакстон засомневалась, говорить или нет, и тут же ответила:

— Я думаю, стоит мне ехать туда или нет?

— Ответ из Рэдклиффа не оправдал твоих ожиданий? — Он знал, как она хотела поступить туда, и готов был искренне посочувствовать.

— Они отказали мне, как и Станфорд. Все остальные приняли. — Пакстон перечислила колледжи, куда она послала анкеты, и учитель тоже остановился на Беркли. Сам он был с севера и по себе знал, как важно обрести самостоятельность и собственный опыт. Он считал, что дети с запада должны ехать на восток, а с востока на запад на год или два, они должны посмотреть мир, чтобы расширить кругозор и представить себе все его разнообразие.

— Я бы на твоем месте не задумывался ни на минуту, это твой шанс. Оставь пока Рэдклифф, он никуда не убежит, ты сможешь перевестись туда на последних курсах. Бог с ним, езжай на запад, ты полюбишь его.

Она слушала и воодушевлялась. В конце концов, может, Квинни и права, может, это выход.

Пакстон ничего не говорила матери несколько дней, а в пятницу решилась и послала согласие в Беркли. Вечером того же дня за обедом она не выдержала.

— Я отправила свое согласие сегодня, — спокойно сказала она, ожидая бурю, которая вскоре последует.

— Молодец, — поспешил с похвалой брат. Ну вот она сделала так, как они с матерью и говорили. Оказалось, все не так сложно, как представлялось матери. — Ты довольна собой, Пакс? Ты заслужила похвалу.

Она усмехнулась в ответ, зная, что сейчас произойдет.

— Да, на самом деле, да. Я много думала. Это мой первый серьезный выбор, и, наверное, я сделала его правильно.

Мать посмотрела на нее с опаской, предусмотрительно не задавая вопросов.

— Я рада, что ты пошла по этому пути, Пакстон, — сдержанно сказала она, как бы прощупывая почву.

— Я тоже, — проговорила Пакстон.

— Много замечательных девушек поступили в этом году в «Сладкий шиповник», Пакстон. Это чудесная школа, и тебе там будет хорошо, — весело подытожил брат.

Пакстон спокойно посмотрела на них.

— Да, конечно, — согласилась она, — но я поступила не туда. — На минуту все замерли. Недобрые предчувствия матери оправдались. — Я отослала письмо в Калифорнийский университет, в колледж Беркли.

Над столом повисла оглушительная тишина, затем брат резко откинулся на спинку стула и швырнул свою салфетку на стол.

— Кто тебя надоумил сделать такую чудовищную глупость?

Квинни тихонько вышла из столовой, как бы для того, чтобы положить в блюдо ростбиф.

— Я посоветовалась со старшими друзьями и учителями в школе. Они все сказали, что Беркли — отличная школа и замечательно учиться именно там, если я не поступила в Рэдклифф.

— Но почему Калифорния? — в отчаянии прошептала мать. — Почему из всех возможных колледжей ты выбрала этот?

Но все и так знали, почему она это сделала, собирались они признаваться в этом или нет. Пакстон хотела уехать от них подальше. Она была несчастлива дома с тех пор, как умер отец, и они ничего не сделали, чтобы помочь ей. Они жили своей жизнью, изредка пытаясь заставить ее жить так же, никогда не интересуясь, хочет ли она этого. Ожидалось, что она со временем примет их стиль жизни, не раздумывая, подходит он ей или нет. По их мнению, ее желания значили немного, если все вокруг живут так. Но она сделала собственный выбор, чтобы жить своей жизнью. Она выбрала Калифорнию.

— Я решила, что должна сделать так, — объяснила она, глядя прямо в глаза матери. Она не спорила и не доказывала своей правоты. Ей было все равно, что они скажут или сделают.

Слава Богу, отец оставил на ее счету небольшой капитал, которого хватит на оплату учебы там, где она пожелает. Следовательно, мать не может заставить ее сделать по-своему, угрожая не платить за обучение.

— Твой отец был бы разочарован таким поступком, — холодно произнесла мать, но этот упрек был не правдой.

— Я пыталась поступить в Гарвард, как он хотел, мама, — как можно более вежливо отозвалась Пакстон. — Я не поступила, но, думаю, он простил бы меня. — Она вспомнила рассказ отца о том, как он пытался поступить в Принстон и Йель, но провалился, и ему пришлось «приземлиться» в Гарварде. А она «приземлится» в Беркли.

— Я имею в виду, он огорчился бы из-за твоего внезапного отъезда из дома.

— Я вернусь, — мягко сказала она, но вдруг задумалась, а захочет ли она возвращаться? Вернется ли она? Кто знает, будет ли она работать в Саванне после окончания или, полюбив Калифорнию, останется там навсегда?

С одной стороны, она отчаянно стремилась уехать отсюда, с другой, наоборот, было жалко оставлять дом, в котором выросла.

Грустно прощаться с друзьями, но сама возможность уехать давала ощущение свободного полета. В Саванне она постоянно чувствовала себя третьей лишней. Она никогда не делала того, чего ждала мать, не из вредности или капризов — ей просто не приходило в голову сделать так, как нужно матери. Причин, чтобы уехать, более чем достаточно. Она не могла оставаться на Юге, не могла жить вместе с родными, все время делая вид, что между ними есть что-то общее.

Вдруг она отчетливо представила, как чужды они друг другу, как .необходимо ей начать другую, свою собственную, жизнь.

— И как часто ты намереваешься приезжать домой? — с укором в голосе поинтересовалась мать. Квинни тоже посмотрела из-за плеча на Пакси.

— Я буду приезжать на Рождество и, конечно, летом на каникулы. — Это все, что она могла пообедать, ведь больше всего она хотела свободы. — Я буду приезжать так часто, как смогу. — И улыбнулась, ожидая примирительных взглядов или улыбки, но они не отозвались на этот шаг навстречу. — Вы тоже можете навестить меня, если захотите.

— Мы с твоим отцом как-то раз были в Лос-Анджелесе, — с неприязнью вспомнила Беатрис. — Это ужасное место. Я никогда не хотела бы побывать там снова.

— Но Беркли находится недалеко от Сан-Франциско. — Пакстон могла бы сказать «недалеко от преисподней» — для матери это звучало бы одинаково.

Остаток вечера прошел в молчании.

Глава 3

Утром в день отъезда Пакстон стояла в уютной кухне и в последний раз разглядывала ее, собираясь с силами перед дальней дорогой, со слезами на глазах, склонив голову на мягкое плечо Квинни.

— Как же я буду жить, не видя тебя каждый день, — шептала она, как маленькая. Внезапно Пакстон почувствовала ту же тоску и боль потери, как после смерти отца. Она точно знала, что не увидит больше Квинни, не сможет протянуть руку и дотронуться до нее…

— Ничего, ты привыкнешь, — храбрясь, ответила Квинни, отводя глаза. Ей не хотелось, чтобы Пакстон поняла ее чувства. — Ты будешь хорошей девочкой в Калифорнии. Не забывай есть овощи, побольше спать и раз в неделю мыть с лимоном свои замечательные волосы. — Так она мыла Пакси голову с младенчества и была уверена, что именно от этого Пакси была сейчас такой же белокурой, как восемнадцать лет назад. — Носи шляпу на солнце, не перегревайся… — надо было дать еще тысячу советов, но на самом деле Квинни хотела сказать, как сильно она ее любит.

Она крепко прижала Пакстон к себе, тепло ее сердца и тела сказали за нее все. В ответ девушка сильно обняла ее.

— Я тоже тебя люблю, Квинни. Береги себя… Обещай мне, что позаботишься о себе. И если сляжешь с кашлем этой зимой — а с Квинни это случалось, — обязательно вызови врача.

— Да не беспокойся обо мне, детка. Со мной все будет в порядке. Веди себя осторожно в Калифорнии. — Она собрала всю смелость, чтобы сказать это, — она, которая помогла Пакси решиться уехать, чтобы получить свободу.

Когда они отпустили друг друга, глаза у Квинни были мокрыми, а по нежному личику Пакстон текли два ручья слез, и глаза ее были зеленее, чем обычно.

— Я так много не сказала тебе…

— Я тоже. — Квинни вытерла глаза передником и обняла Пакси за худенькие плечи. Она всегда любила ее как своего собственного ребенка. Они были связаны друг с другом на всю жизнь, ни расстояние, ни время, ни место не могли разорвать эту связь, обе знали это. Пакстон сжала напоследок ладонь Квинни, поцеловала в мягкую, чудную щеку и вышла из кухни попрощаться с остальными.

— Я позвоню тебе, — прошептала она на прощание.

Квинни кивнула ей, а когда Пакстон ушла, спустилась в свою комнату и долго ревела в передник.

Сердце разрывалось при виде уезжающей Пакстон, но няня знала лучше всех остальных: девушка должна уехать. После смерти отца ее жизнь изменилась; Квинни видела, что мать и брат не желали зла Пакстон, просто они были другими. Она, полная огня, тепла и любви, которыми щедро делилась с окружающими, — и мать, которую пугала такая любовь. Она и Джордж не знали, что с ней делать. Джордж с матерью были одной природы, Пакстон была в отца. Квинни представлялось, что она растила редкую тропическую птицу, все эти восемнадцать лет оберегая ее от опасностей и питая теплом своей души, а сейчас просто отпускает на волю в более благоприятный климат. И, несмотря на все опасения, что Пакстон, может быть, слишком рано уезжает из дома, Квинни считала, что ей будет лучше без родных.

Целый мир ждал ее, и Квинни хотела, чтобы девочка узнала его.

Но в глубине души ей было очень тяжело от того, что больше не нужно будет ее защищать, нельзя будет смотреть в ее глаза каждый день и целовать ее шелковые волосы, когда она садится завтракать по утрам. Это была жертва, которую Квинни должна была принести ради самой Пакси.

Она подбежала к окну, услышав, что они уже выходят из дома, подбежала только для того, чтобы в последний раз поглядеть на Пакстон. В окне машины мелькнул хвост ее белокурых волос — это все, что няня смогла увидеть.

Мать молчала всю дорогу, Джордж тоже не сказал ни слова по пути в аэропорт.

— Еще не поздно переменить решение, — сказала мать спокойно, тем самым признаваясь себе, что упускает дочь.

— Не думаю, что это возможно, — ответила Пакстон так же тихо, видя перед собой не мать, а Квинни, чувствуя тепло ее плеч, нежность рук, обнимавших ее всего полчаса назад.

— Я уверена, что декан в «Сладком шиповнике» будет счастлив, если ты переменишь решение, — холодно заметила мать. Она все еще чувствовала личную обиду оттого, что Пакстон покидает Юг. Для нее это был удар.

— Может быть, если дела не пойдут в Калифорнии… — вежливо начала было Пакси. Она хотела дотронуться до руки матери, но раздумала и опустила руку.

Мать не сделала ни одного движения, чтобы приблизиться к ней, и разговор оборвался. Пакстон чувствовала свою вину перед матерью, ей было грустно уезжать, но воодушевление и предощущение свободы затмевали все остальные чувства. За последнее время она слышала так много интересного о Калифорнийском университете, что страстно желала его скорее увидеть.

Чемодан и два мешка с вещами она отправила багажом.

Брат достал из машины оставшуюся сумку и сдал ее стюардессе.

Потом вручил Пакстон багажный талон и провел женщин внутрь зала выяснить точное время отлета самолета на Окленд.

— Я надеюсь, погода будет летной, — натянуто продолжила разговор мать.

Пакстон взглянула на нее, и слезы навернулись у нее на глаза. Эмоций в это утро было больше обычного. Она попрощалась со слезами со своей комнатой, потом с комнатой отца, где просидела несколько минут за его столом, воображая, будто он сидит напротив, слушая, как она рассказывает, что происходит, тихим и внятным шепотом.

— Я не поступила в Гарвард, папа, — это, она думала, он уже знает, — но я поступила в Беркли. — Она надеялась, что его порадует. Ей было грустно уезжать из дома, оставлять родных и знакомые с детства места, но она знала, что отец будет с нею всегда. Он был частью ее самой, он был в утреннем небе, в закате, который она любила наблюдать на берегу океана, куда приезжала на машине, может быть, специально за этим. Он был во всем, что она делала, и она никогда не потеряет его…

— Мам. — Она откашлялась. Они сидели и ждали самолета. — Извини меня… за «Сладкий шиповник», извини, если я обидела тебя…

Искренность этих слов обескуражила Беатрис. Не зная, что ответить дочери, она отступила на шаг и вдруг застыла, пораженная откровенностью чувств, которых было так много в Пакстон.

— Я сожалею… я хотела сказать тебе это раньше… — Еще в детстве Пакстон поняла, что с людьми нельзя расставаться, не досказав им всего, что хочешь сказать: кто знает, будет ли у тебя еще такая возможность. Это был урок, который Пакстон выучила слишком рано и слишком много за него отдала.

— Я… ах. — Мать запуталась в словах. — Ничего, все в порядке, может, так будет лучше для тебя… Но если нет, ты всегда можешь перевестись.

Это была невероятная уступка для матери, и Пакстон почувствовала благодарность за это. Она терпеть не могла плохо расставаться с людьми; сейчас же даже Джордж был взволнован, когда целовал ее на прощание и советовал беречь себя в Калифорнии. Он знал, она будет беречь себя, она вообще была хорошей девочкой, хоть и упрямой, по сравнению в другими детьми ее возраста, вытворяющими Бог знает что; она не причинит матери много страданий.

Когда Пакстон поднималась на борт самолета, они махали ей рукой, а она чувствовала свободу от них. Недоставало только Квинни.

Самолет взял разгон и медленно закружил над Саванной.

Потерю города Пакстон не ощущала — в любом случае она вернется сюда па Рождество. Многие из ее друзей уже разъехались по разным университетам Юга, двое выбрали колледжи на Севере, только она ехала в Калифорнию.

Когда самолет приземлился в Калифорнии, там был еще полдень — она оказалась в другом часовом поясе. Стоял великолепный солнечный день. Пакстон сошла с трапа самолета и огляделась. Аэропорт был небольшой, большинство мужчин одеты в футболки, джинсы и цветные рубашки, женщины были в мини-юбках или в смелых, просвечивающих платьях, и все длинноволосые. Пакстон почувствовала себя очень свободно. Она взяла сумку из багажа и вышла поискать машину, ощущая при этом независимость каждой своей клеточкой.

Водитель рассказал обо всем, что, по его мнению, должно было ее здесь заинтересовать: о лучших ресторанах, освободившихся от съехавших студентов квартирах, о том, как работает телеграф, и многом другом, при этом он несколько раз обратил внимание на ее акцент, который, впрочем, ему понравился. Когда они въехали на территорию кампуса — университетского городка, он остановился на углу Телеграф-авеню и Банкрофт, около композиции из пестрых стендов с плакатами, и объяснил, что они были выставлены здесь для поддержки различных программ, пацифистских, SNCC и CORE[3], а также огромного щита с заявлением общества «Женщины кампуса за мир». Это было очень оживленное место, сам воздух его будоражил воображение, так что Пакстон еще раз убедилась в том, что она правильно сделала, приехав сюда. Она хотела поскорее выбраться из машины, осмотреться, повстречаться с людьми, начать ходить на занятия. Она уже знала название корпуса, в котором должна жить. Водитель остановился около входа и, пожав ей руку на прощание, пожелал удачи.

Люди казались дружелюбными и открытыми, никто не смотрел — белый или черный, богатый или бедный, из Юниор-лиги или бездельник, с Севера или Юга. Все, чему придавалось такое значение на Юге среди друзей ее матери и учитывалось при знакомствах: имел ли твой дед или прадед плантации и рабов, участвовал ли в Гражданской войне, — все это было безразлично здесь, превратилось в далекое прошлое, частью которого так не хотелось оставаться Пакетом. Комната, в которую ее направили, была на втором этаже в самом Конце длинного коридора.

Оказалось, что Это «четверка»; то есть две спальни, объединенные Холлом, по две девушки в каждой спальне. Посередине холла стоял диван с обивкой из коричневого твида с разноцветными заплатками, закрывающими множество дыр; оставленных прежними жильцами. Повсюду были расклеены плакаты, по углам стояли остатки сломанной мебели, на полу лежал ярко-оранжевый коврик, на нем — пластиковое кресло цвета авокадо. На секунду Пакстон замерла на пороге комнаты. Комнатой ее никак нельзя "было назвать, а уж в сравнении с элегантным стилем дома матери в Саванне… Но это была невеликая плата за свободу.

Спальня была поменьше и поспокойнее: две металлические койки, два комода, стол, стул с прямой спинкой и кладовка, в которую едва помещался веник. Нужно стать хорошими друзьями, чтобы ужиться в такой комнате, и Пакстон понадеялась на то, что встретит людей, близких по духу. Мельком она заметила три сумки, сложенные во второй комнате, и минутой позже, когда шла обратно в холл посмотреть, можно ли его сделать менее безобразным, увидела одну из своих соседок. Девушка с длинными ногами и нежно-кофейного цвета кожей быстро сообщила Пакстон, что она из Алабамы и зовут ее Ивонн Жилберт.

— Привет! — улыбнулась ей Пакстон.

Ивонн была потрясающе красива с этими ее жгуче-черными волосами и впечатляющей прической.

— Я Пакстон Эндрюз. — И пока решала, говорить ли, откуда она, Ивонн сама спросила:

— Из Северной Каролины?

— Джорджия, Саванна, — с облегчением сказала Пакстон, но Ивонн моментально взвилась.

— Прекрасно! То, что мне надо! Что вы там хотите?!

Переиграть Гражданскую войну? У кого-то в деканате не все в порядке с чувством юмора! — с возмущением заявила она Пакстон.

— Не беспокойся, я на твоей стороне.

— Я тронута. Очень хотелось бы узнать, откуда остальные?

Как насчет Миссисипи или Теннеси? Может, ты начнешь заседание Общества дочерей Гражданской войны?! Будет забавно… Я в восторге от перспективы жить вместе с тобой! — выкрикнула она, метнув уничижительный взгляд на Пакстон, и с треском захлопнула дверь своей комнаты. Пакстон опустилась на диван с растерянным видом. Дело принимало интересный оборот.

Затем появилось бледное воздушное создание с молочно-белым лицом, черными волосами до пояса и небесно-голубыми глазами. Казалось, она одета в прозрачную белую ночную рубашку.

— Привет, — прошептала она. — Я Давн.

Она была из Де-Мойна. Ее настоящее имя было Гертруда, Давн она стала случайно, благодаря ЛСД[4]. Это случилось во взрослом возрасте, поэтому она решила оставить имя — Давн Стейнбер. Она тоже была студенткой на стипендии, играла на скрипке в местном оркестре, и ей предложили обучение в Беркли. У нее было направление в комнату, дверь которой минуту назад захлопнула Ивонн. Теперь дверь закрылась за Давн, и оттуда не было слышно ни голосов, ни возгласов, никаких звуков вообще. Пакстон могла только догадываться, удовлетворила ли новая соседка мисс Жилберт. Де-Мойн, вероятно, не обладал для нее расистской репутацией Саванны.

Раздумывая о встреченных ею девушках. Пакетов принялась разбирать сумки. Два мешка для вещей и чемодан были доставлены в ее комнату днем раньше, и теперь она взялась застилать обе постели. Ей захотелось сделать комнату более приветливой к приходу соседки, и вдруг она поняла, что молится о том, чтобы та не оказалась черной, злой, несправедливой, ненавидящей женщин из Джорджии…

— Пожалуйста, Господи. — шептала она про себя. — Я знаю, что недостойна твоего внимания, и ты, может быть, занят более серьезными вещами сегодня… но, если можно, пожалуйста, пусть она будет похожей на меня.

Но четвертая девушка не приехала и в четыре часа, поэтому Пакстон решила загрузить их небольшой холодильник. Выходя за покупками, она постучала во вторую комнату. Прошло немало времени, прежде чем Дави подошла к двери и откликнулась.

— Да, — прошептала она, словно боясь, что кто-то услышит. Хотя со слухом у Пакстон было в порядке, она не разобрала ничего из того, что говорила Давн. Но непроизвольно ответила ей тоже шепотом: просто обычный голос звучал слишком громко в разговоре с этим небесным созданием.

— Тебе купить что-нибудь в магазине? — шепнула Пакстон. — Я собираюсь туда за продуктами, я что-то проголодалась. — Внезапно она затосковала по обычной кухне Квинни.

Кроме того, в Саванне было уже семь часов вечера и пора было ужинать.

— Я бы хотела чая с травами, меда и немного лимонов… и, может быть, черного хлеба. — Все это не привлекало Пакстон, но она была готова принести весь набор, чтобы подружиться с девушками. Она записала заказ Давн.

— А как Ивонн? — осторожно спросила она. — Она что-нибудь хочет? — Пакстон заглянула в комнату и увидела, что они еще не распаковывались. Давн повесила несколько плакатов, одежки Ивонн были разбросаны повсюду. Цветные одеяла и розовые накидки были скорее родом из Алабамы, нежели из Де-Мойна. Поборов смущение, Пакстон спросила прямо у Ивонн, появившейся в дверях:

— Тебе что-нибудь нужно в магазине?

— Ага, Мартина Лютера Кинга. Я думаю, ты найдешь его, моя сладкая?!

— Не разговаривай со мной так. — Пакстон раздражал этот тон. — Мы встретились с тобой два часа назад, ты меня не знаешь, а обвиняешь Бог знает в чем. — Пакстон не боялась ее, но стойкая неприязнь Ивонн разозлила ее.

— В чем это я тебя обвиняю? — Ивонн встала нос к носу с Пакстон, но та не отступила. Она поняла, что утвердит себя либо сейчас, либо никогда. Она не сомневалась в себе. Пакстон была страстной и сильной натурой. Жизнь с постоянно раздражавшейся матерью научила ее терпеливой стойкости уже давно, ) и она не боялась злой черной девушки из Алабамы.

— Ты из Джорджии, не так ли? Что же я могу думать? — наступала Ивонн.

— Ты можешь дать мне шанс. Как и я тебе. Ни при чем здесь гражданские права. Мы судим друг о друге по тому, о чем думаем, за что боремся, что делаем, а не по цвету кожи… И не по тому, что место моего рождения — Джорджия. Может быть, ты жестоко ошибаешься в моих пристрастиях. Может быть, именно поэтому я не сижу среди цветущих магнолий далеко на Юге и не потягиваю мятный джулеп[5]. Ты не подумала об этом? Держу пари, что это даже не приходило тебе в голову. Вовсе не каждый белый на Юге Джордж Уоллес[6]. Ради Бога, дай мне шанс, тебе воздается сторицей.

— Ага, ладно, принеси упаковку колы и пачку «Кулз».

Ни «спасибо», ни «пожалуйста». Она просто развернулась и ушла в комнату, Пакстон молча вписала этот заказ к себе в ; листок и вышла из блока на поиски ближайшего продуктового магазина. Отношения с Ивонн вызывали у нее беспокойство.

Неприятно жить бок о бок с человеком, который полон к тебе ненависти. Она несколько раз знакомилась с черными девушками и пыталась с ними подружиться: на туристической базе, на акциях добровольцев. Это всегда вызывало недовольство матери и Квинни. Их поколение было не готово к этому, причем Квинни расстраивалась даже больше, чем мать. Но во всех этих знакомствах Пакстон чувствовала какую-то неловкость. Однажды они решили перекусить со своей недавней черной знакомой, но их нигде не обслуживали, и Пакстон была вне себя от злобы. Они обошли три кафе, но в конце концов бросили это занятие, купили пакет картофельных чипсов и съели их на скамейке Форсит парка. Девочка все поняла, она уже привыкла к этому и была тронута заботой и сочувствием Пакстон. Долгое время Пакстон собиралась пойти на демонстрацию протеста, но у нее не хватало смелости, потому что мать, если ее арестуют, запрет ее на целый год. Кроме того, это сильно подорвет репутацию матери среди друзей, а у Пакстон не было желания причинять ей боль. Но в то же время она знала, что однажды матери придется с этим столкнуться. И вот пожалуйста, она живет вместе с черной девушкой, которая ненавидит ее только за то, что она из Джорджии… И вдруг посередине Телеграф-авеню она рассмеялась.

Причем так громко, что несколько молодых людей обернулись на нее. Вдруг она представила, что мать и Квинни узнают, что она живет в одной комнате с негритянкой. Она решила, чего бы это ей ни стоило, подружиться с Ивонн.

Она купила все, что значилось в списке, кроме того, конфет для всех, пару банок колы для себя, кое-что для сандвичей и пакет пончиков. Пакстон несла сумку с покупками к себе в комнату и, когда поднималась вверх по лестнице, увидела полноватую, но очень привлекательную девушку, волочащую по ступенькам сразу три сумки. В то же время симпатичный высокий светловолосый молодой человек бился над невероятных размеров чемоданом, который на вид весил гораздо больше того, что может поднять нормальный человек.

— Дьявол, что ты туда напихала, Габ? Камни? Или несколько штанг?

— Всего несколько книг… Нет там ничего особенного, клянусь тебе.

— Чепуха. Попробуй подними его. Будь я проклят, если не заработаю грыжу с этим несчастным багажом.

Медленно поднимаясь следом за ними, Пакстон заметила, что молодой человек уже дошел до белого каления, и решила предложить свою помощь, хотя чемодан был явно неподъемным.

— А если попытаться поднять его втроем? — с сомнением предложила она, переводя взгляд с одного на другого. Она перекинула сумку через плечо и молила Бога, чтобы не залиться румянцем, пока молодой человек с интересом оглядывал ее.

— Нечего ее баловать, — пробурчал он, — она этого не заслужила. — Молодой человек был так раздражен, что Пакстон решила, что они женаты, хотя схожесть их профилей говорила скорее о том, что они родственники.

— Если хочешь, я все-таки возьму что-нибудь, — повторила Пакстон, отбрасывая длинные волосы назад и улыбаясь рыжеволосой девушке.

— Это очень мило с твоей стороны. Мой братец устроил скандал из-за одной маленькой сумочки.

— Одна маленькая сумочка! — вне себя закричал тот, и его слова разнеслись по всему зданию. — Ты представляешь себе, сколько весит эта штуковина? Никак не меньше четырех сотен фунтов. Я вообще сомневаюсь, что се можно поднять.

— Давайте все же попробуем, — успокоила его Пакстон, и он посмотрел на нее с благодарностью.

— Почему бы нам не оставить ее здесь со всем этим скарбом — пусть сама с ним разбирается, а нам с тобой не пойти и не выпить пива в баре?

Пакстон рассмеялась, а сестра погрозила молодому человеку с видом, запрещающим и мечтать о подобном.

— Питер Вильсон, если ты уйдешь, я придушу тебя. Не забывай, пожалуйста, что твои простыни лежат в другой моей сумке, и если ты не поднимешь наверх это, то будь уверен — остаток года проведешь на голом матрасе.

— Ты убила меня. — Он опять повернулся к Пакстон, улыбаясь. — Пойдем пить пиво, а ее бросим здесь.

Пакстон смеялась, но в шутку пыталась приподнять чемодан за один конец.

— Иди сюда, обормот… берись за этот конец. — Сестра показала за что, брат со вздохом отчаяния вцепился в чемодан, и все вместе они еле перетащили его на следующую ступеньку.

Тут Пакстон поняла, что парень прав. Эта штуковина весила не меньше тонны, и она не могла представить, что же рыжеволосая девушка умудрилась положить туда.

— 1 де твоя комната? — Он опять начал нервничать и поглядывать на часы. На это воскресное утро у него были дела поинтереснее, чем выполнять роль носильщика при сестре.

— Точно не знаю.

— О Господи, она хотя бы в этом здании? — Брат был готов пристукнуть ее, но сестра быстро закивала в ответ.

— Да, — она перерыла сумочку и нашла там клочок бумаги.

На ней были джинсы и цветастая блузка, на ногах — туфли, похожие на мокасины, но из очень дорогого магазина. Больше ничего не выдавало ее достатка, кроме предположения, что чемодан набит слитками золота и что все ее сумки из натуральной кожи.

— Все нормально, это здесь, — она прочитала номер комнаты.

Пакстон уставилась на девушку с удивлением и улыбкой.

Все оказалось замечательно. Девушка ей очень понравилась.

— Ты моя соседка, — сообщила Пакстон; высокий молодой человек со вздохом присел на чемодан и с симпатией стал разглядывать Пакстон.

— Бедная девочка. Ты понятия не имеешь, на что себя обрекаешь. — Он протянул Пакстон руку. — Кстати, меня зовут Питер Вильсон.

— А меня Пакстон Эндрюз.

— А я Габриелла. Габби Вильсон, — объяснила девушка и ласково улыбнулась, — Ты откуда? Мне нравится твой акцент.

— Я не подозревала о его существовании, пока не приехала сюда, — рассмеялась Пакстон. — Интересно, здесь все его замечают. Через несколько минут ты поймешь, что одна из наших соседок не в восторге от моей родины.

— Да пошли ты ее подальше, — разрешила все проблемы Габби, в то время как Питер опять приступил к подъему чемодана.

— Сестренка, Пакстон слишком хорошо для этого воспитана. Иди-ка сюда, болтушка, если тебе удалось уложить такой чемоданище, ты и поднять его должна. Помоги мне дотащить его до твоей комнаты. У меня встреча в половине шестого.

— Это убийственно, — с отвращением сказала она и потянула за свой конец. Пакстон помогла ей.

— Твоими стараниями я сломал себе спину, — отозвался Питер. Минуту спустя они втащили чемодан в гостиную и поставили его на оранжевый коврик. Затем сходили за оставшимися сумками.

— Куда ты собираешься поставить его? — спросил Питер, хотя прекрасно знал, что такого размера чемодан никуда не поместится.

— Я еще не придумала. — Она взглянула на Пакстон. — Слушай, кто обставлял гостиную? Дракула? Где они раздобыли такую мебель?

— Может, на помойке, — примирительно сказал Питер. — Там же, где ты нашла свой багаж.

Габби в ответ только покачала головой; Пакстон улыбнулась ему снова, когда он вносил очередную сумку Габби. Куда можно поставить все это, если у них в комнате есть только маленькая кладовка, — этот вопрос интересовал и Пакстон.

— Ты на старшем курсе? — спросила его Пакстон.

— Я окончил колледж в июне. Сейчас поступил в юридическую школу. Два последних года я живу не в кампусе, и, слава Богу, этот ребенок не уговорил родителей разрешить ей поселиться у меня, а то бы я окончательно сошел с ума. — Они стояли в дверях, и по всему было видно, с каким удовольствием Питер покинет их. — Ладно, она теперь на твоей совести. — Он посмотрел на сестру, на груду вещей, которую они свалили посередине комнаты, подкрепился пончиками из предложенного Пакстон пакета, помахал им на прощание и оставил Габби с Пакстон.

— Спасибо тебе огромное за помощь и прости его, пожалуйста, — сказала она, как только брат вышел. — Он безнадежный лентяй, но я люблю его. Я не признаюсь в этом ему, но тебе могу сказать это. Он безнадежен и к тому же бьет меня… или пытается это делать. — Однако было ясно" что от великолепно ладят между собой, и на секунду Пакстон даже позавидовала им. У них с Джорджем никогда не было таких легких отношений. Но ее брат был на десять лет старше Питера, и у него никогда не было чувства юмора.

Пакстон и Габби тоже подкрепились пончиками и водой, и разговор перешел на обсуждение соседок, которые вскоре вышли из своей комнаты полюбопытствовать, что происходит в гостиной.

— Вот это да, откуда все это свалилось? — раздраженно произнесла Ивонн. — Ты купила мне сигареты? — Это уже было обращено к Пакстон.

— Да. — Пакстон передала покупки, Ивонн вручила ей деньги — она точно подсчитала стоимость купленного: не хотела никаких подарков от Саванны. Давя удалилась в комнату распаковывать вещи. Сразу после того как Пакстон представила их Габби, Ивонн закурила и с подозрением стала разглядывать Габби, поспешив поинтересоваться, откуда та родом.

— Из Сан-Франциско. Я недалеко уехала от дома. — Габби пожала плечами, будто бы извиняясь. — Но мне нравится здесь. Я приезжала сюда в гости к брату четыре года подряд, все мои друзья или учатся, или окончили колледж. — Она посмотрела на них с восторженным видом. — Вам непременно понравится здесь.

Ивонн метнула взгляд на Пакстон, показывая, что она-то вовсе в этом не уверена, Давн тоже была в замешательстве.

— Я вообще не хотела поступать в колледж, — сказала она, — но мои родители настояли, чтобы я пошла сюда. — Ее отец был в Беркли профессором английского языка.

— Ты хочешь перейти в школу поближе к дому? — Габби интересовалась всеми и, вообще, была очень приятным, открытым и веселым человеком.

— Нет. — Давн покачала головой с грустной улыбкой. — Я хочу выйти замуж. Мы хотим поехать вместе в Индию, чтобы изучать восточные религии.

— А я хочу поступить в юридическую школу, — призналась Ивонн, бросив окурок в старую зеленую пластиковую пепельницу. — До этого еще идти и идти. Я здесь на стипендии, все зависит от моих оценок, в противном случае меня вышвырнут к чертовой бабушке, и мне придется вернуться в Алабаму еще до того, как я что-нибудь выучу, А я не собираюсь туда возвращаться, пока не буду в состоянии переменить тамошние законы. А что ты собираешься делать. Саванна?

Пакстон вовсе была не в восторге от подобного обращения, но решила не накалять обстановку.

— Я собираюсь специализироваться на журналистике. — Она улыбнулась. — Когда-нибудь напишу про затеянные тобой перемены.

Ивонн усмехнулась в ответ и закурила следующую сигарету, едва успев выбросить первую. Нервы у нее были не в порядке, но она была так красива, что Пакстон подумала: она могла бы стать выдающейся моделью.

— А я не знаю, кем я хочу быть, — обратилась Габби ко всем. — Я просто хочу неплохо провести время и оставаться в школе до тех пор, пока не выйду замуж.

— Ты помолвлена? — с надеждой спросила ее Давн, желая найти родственную душу, но Габби с огорчением покачала головой.

— Нет еще. Я никак не могу найти никого, но я ищу. — Пакстон и Ивонн рассмеялись; Пакстон нетрудно было представить, как толпы молодых людей бегают за Ивонн и Габби.

— Я думаю, ты сможешь найти здесь именно то, что ищешь, — одобрительно предположила Ивонн. — С тех пор как я приехала сюда, я уже встретила целые полчища недурных мальчиков.

— Я тоже, — заметила Пакстон с веселым видом. Она встретила нескольких по дороге в магазин, но брат Габби превосходил всех, он был еще более привлекательным оттого, что был старше. Но она подозревала, что студенты юридической школы не особенно интересуются первокурсницами. Тем более ее удивило появление Питера у них в комнате через несколько часов после прощания. Давн уже легла спать, Ивонн читала, лежа на диване в сексапильном халате, когда внезапно в дверях появились Питер и его друг с упаковкой пива. Питер увидел Пакстон, выходившую из спальни, и с сияющей улыбкой предложил ей бутылку.

— Мы вернулись, чтобы посмотреть, не нужна ли вам помощь.

Пакстон не ожидала увидеть его, а изумлению Габби не было предела;

— Зачем, зачем ты пришел? — спросила она. — Это невероятно, — Она повернулась к Пакстон и заговорщицки прошептала:

— В жизни такого не было. — Потом она заметила друга брата, стоящего у дверей. — Привет, Санди, заходи, никто вроде бы не раздет.

— Вот черт, какое разочарование, — сказал тот, покраснев, но Питер вел себя более раскованно и переводил взгляд с Ивонн на Пакстон. — Да уж, мы надеялись на это. Кто-нибудь хочет пива?

Даже Ивонн улыбнулась в ответ и предложила Санди сигарету. Молодые люди почувствовали себя как дома и расположились кто на полу, кто на кресле. Габби и Пакстон уселись на чемодан, который они решили использовать в качестве столика для кофе. Санди тоже учился в юридической школе и был одним из семи соседей Питера. Они снимали дом недалеко от университета, небольшой, уютный и с полным бардаком внутри.

— Мы могли бы как-нибудь пригласить вас на ужин, — приветливо сообщил Питер, — но только после того, как наймем бульдозер, который очистит нашу кухню. У меня есть подозрение, что в духовке до сих пор лежит пицца, оставленная в прошлом году, но я боюсь проверять. — Он счастливо улыбнулся, допив, пиво. — А как ты? — Он посмотрел прямо на Пакстон, и ее поразила синева его глаз. — Ты умеешь готовить?

— Во всяком случае, пробовала, — насмешливо ответила она.

— Ты сможешь сделать овсянку? — внезапно заинтересовалась Ивонн, но Пакстон не была уверена в том, что она спрашивает ее из добрых побуждений. — Или ребрышки, или гренки?

Пакстон решила сказать правду. Квинни, конечно, умела делать все это, но не она.

— Самое большее, на что я способна, это отбивные, омлет и сухари.

— Этого достаточно, — успокоил ее Питер. — Может быть, мы действительно устроим ужин или лучше соберемся вместе и пойдем куда-нибудь в кафе? — Пока он думал, что же выбрать, в воцарившейся тишине Ивонн внимательно изучала их.

Санди тоже рассматривал Ивонн. К разочарованию Габби, выбор был сделан не в ее пользу, хотя Санди ей нравился уже давно. Но отношения прояснились очень быстро. Они приехали несколько часов назад, а будущие горизонты рисовались Пакстон уже необъятными.

Мальчишки еще немного поболтали и пошли своей дорогой.

У них еще была назначена встреча с друзьями в кафе. Как только они вышли, Пакстон поняла, как страшно она устала. В Саванне было уже два часа ночи, и она вдруг почувствовала это.

— По-моему, ты была очень оживленной, пока здесь был брат Габби, — съязвила Ивонн.

— По мнению Санди, ты тоже была на высоте, — парировала Пакстон, и они рассмеялись. Ивонн осталась еще почитать, а Габби и Пакстон пошли в свою комнату — переодеться в ночные рубашки.

— Я не могу в это поверить, — начала Габби, доставая ночную рубашку. — Он всегда терпеть не мог моих подруг. Я не могу припомнить ни одной, которая бы ему понравилась… И вдруг он заявляется, чтобы поболтать, с пивом. Нет, этого не может быть. — Она в недоумении посмотрела на Пакстон. — Это из-за тебя. Правда. Ты первая девушка, которая ему понравилась и с которой он встретился благодаря мне. Здорово.

— Не выдумывай. Он больше не придет. Здесь достаточно потрясающих девушек.

— Сомневаюсь в этом.

Габби тоже была очарована Пакстон. Девушка из Саванны была очень красивой, но самое замечательное, что вела она себя так, будто и не подозревала об этом. Спокойная, умная, веселая в общении. Кроме того, Габби нравился ее особенный акцент. У Пакстон были такие качества, которые не заметны на первый взгляд, — мудрость, умение сочувствовать и внутренняя красота. Габби знала, что у брата хороший вкус, и вот он оценил Пакстон.

— Он еще придет. Вот увидишь. — Габби со вздохом легла на узкую, неудобную кровать и продолжила:

— Правда, в таком случае мне придется слишком часто с ним встречаться. Не думаю, что мне это пойдет на пользу.

— Поверь мне, он забудет нас на следующей неделе, ну, может быть, за исключением Ивонн… — прошептала Пакстон. — Она просто невероятно красива.

— Но такая зараза, — ответила Габби.

— Я не думаю, что она такая на самом деле, — стала защищать ее Пакстон. — Знаешь, она так настроена против меня, потому что я из Джорджии.

— Ну я не знаю. — Габби задумалась ненадолго. — Во всяком случае, с ней очень тяжело общаться. Не хотела бы я попасть к ней в немилость.

— Может быть, у нее была нелегкая жизнь. Знаешь, черным несладко в Алабаме. Впрочем, как и везде, кроме здешних мест. Возможно, у нее было достаточно причин стать такой.

Габби пожала плечами, не особенно беспокоясь об Ивонн. , — А что ты думаешь о Давн?

— Мне кажется, она чего-то боится, бедняжка. Наверное, ей не особенно хочется оставаться здесь.

— Она постоянно спит — уже два раза спала сегодня.

Может, она болеет? Какая-нибудь нарколепсия или еще что-нибудь экзотическое. — Пакстон засмеялась. Она была довольна своей соседкой. Габби Вильсон была легка в общении и смешлива. Пакстон не могла даже вообразить человека более подходящего для житья в одной комнате.

— Нам было бы хорошо все-таки заснуть, — наконец шепнула ей Пакстон. Она уже почти спала, было далеко за полночь, но Габби не унималась, по ее бодрому голосу было ясно, что она может проболтать всю ночь. Глаза Пакстон закрывались сами собой. — Завтра у нас собрание, мне хотелось встретиться со своим руководителем, обсудить, какие курсы брать.

— Не беспокойся об этом. Записывайся на обязательные и самые легкие. — Пакстон улыбнулась в ответ на предложение Габби. — Нечего гробить себя из-за учебы. Помни, мы здесь, чтобы веселиться. — Она говорила совершенно серьезно. Она приехала в Беркли, чтобы хорошо провести время и найти мужа. — Запомни это хорошенько.

— Запомню, — прошептала Пакстон, погружаясь в сон.

Она уже видела сон о Квинни, о красивой черной девушке, о прекрасном принце, предлагающем ей пиво, в то время как вдалеке ее брат танцует с рыжеволосой девчонкой.

Глава 4

Пакстон и Габби поступили именно так, как задумали по приезде в Беркли. Габби взяла себе облегченную программу, чтобы практически каждую ночь уходить на вечеринки. У нее было достаточно времени для устройства личной жизни, но мужа себе она пока не нашла. Пакстон, наоборот, посещала все курсы лекций и семинары, бывшие в расписании, особенно связанные с журналистикой и литературой. Кроме того, она записалась в группу по изучению политической экономии (правда, сложность этой науки угнетала ее) и ходила па занятия по математике, физике и испанскому языку. Из всего обилия курсов ей нравилось заниматься только математикой и испанским. Успевала она по всем предметам, кроме физики, но это был факультативный курс с оценкой «зачет» — «не зачет». Она радовалась всему, что удавалось узнать и сделать, плюс ко всему несколько раз в неделю ходила куда-нибудь вместе с Габби и ее друзьями, что тоже было замечательно. Это была веселая дружная компания, причем каждый занимался каким-нибудь интересным делом. Двое состояли в SNCC, некоторые участвовали в сборе средств для CORE — это было особенно интересно Пакстон, так как они поддерживали негров Юга Однажды она встретила среди них Марио Савио, лидера Движения за свободу слова. Казалось, Габби знала всех и вся, среди ее знакомых числились общественные деятели, знаменитости из богемной и ученой среды. Все они были на удивление легки в общении, поэтому Пакстон чувствовала себя с ними очень уютно.

За два месяца у Пакстон случилось две ссоры с Ивонн Жилберт. Эта черная девушка решила мстить за свое прошлое именно Пакстон, и теперь, если что было не так, во всем была виновата Пакси; это начинало всерьез портить жизнь. Все попытки наладить отношения Ивонн отвергала, и у Пакстон не оставалось другого выхода, кроме как принять вызов и оказывать посильное сопротивление.

Никого не удивило, что благодаря своей экстраординарной внешности Ивонн нашла себе друга уже на второй неделе учебы.

Декс был известен всему университету как хороший защитник в университетской футбольной команде. Это был высоченный черный красавец из Техаса. Из-за дружбы с ним и собственной фигуры Ивонн стала звездой кампуса. Все молодые люди крутились вокруг нее, но она всерьез увлеклась Декс, о чем и дала понять остальным ухажерам. Помимо этого она явно пренебрегала белыми парнями.

Они были вместе с Пакстон в одной группе по физике, но никогда там не разговаривали, да и вообще не разговаривали, если не считать обмена «приветствиями» в гостиной при столкновениях нос к носу. Но и эти «приветствия» вряд ли можно было назвать дружественными.

Давн тоже жила своей жизнью. Она так и спала большую часть времени, и не раз Пакстон недоумевала, ходила ли она хоть иногда на занятия. «Она никогда не сдаст экзамены, если будет изучать предметы во сне», — говорила она Габби, считавшей, что это не ее проблема. Габби надо было устраивать свою жизнь. Она хорошо проводила время с двумя друзьями своего братца из юридической школы. Кстати, ее пророчество оправдалось. Она стала видеться с братом чаще, чем когда-либо за последние годы. Несмотря на то что Габби постоянно на него ворчала, ей это было по душе. Питер навещал ее каждые несколько дней, якобы проверить, все ли в порядке, или занести колу, пиццу, макароны или другую еду, попадающуюся по пути, например бутылку дешевого вина, но Габби знала, что на самом деле он заботится не о ней, а о Пакстон, которой заинтересовался еще в первую встречу. Эти двое могли часами сидеть на разломанном диване или на полу, проводя за разговорами по полночи и потягивая при этом кофе, пиво или, на худой конец, колу. Они обсуждали все самое интересное из происходящего вокруг, и в редких случаях их мнения расходились. Иногда Пакстон пугало, насколько похожи их взгляды на самые разные предметы. Им было так интересно вместе, будто сама судьба решила сделать их друзьями. Но это-то и беспокоило Пакстон, потому что в отличие от Габби единственное, чего она не хотела, так это найти мужа. Она приехала в Беркли с желанием хорошо учиться и достичь полного самоутверждения. Однажды она станет великим журналистом или хотя бы известным, объедет весь мир и напишет о нем! Она хотела поехать в Европу, в Африку, на Восток. Временами она подумывала о том, чтобы провести один год в Корпусе мира. И лишь на самом последнем месте у нее стояло то же, что у всех: влюбиться, выйти замуж, свить гнездышко где-нибудь в пригороде и завести детей. Как только она рассказала об этом Питеру, он рассмеялся. Даже внешне они были похожи друг на друга. Многие говорили, что Питер и Пакстон больше походят на брата и сестру, чем он и Габби.

— Так ты считаешь, я обречен в ближайшем будущем обзавестись детьми и уехать в пригород? Господи, какой удар! — Он смеялся, сидя в гостиной на полу в два часа ночи. Габби только что вернулась с очередного свидания. Давн уже давно спала, а Ивонн теперь чаще всего ночевала у Декс в его квартире в городе.

— Кто-то говорит о свадьбе? — Габби с комической физиономией стала" собирать слезы в ладошку, останавливаясь рядом с ними по пути из ванной в комнату.

— Нет, тебе послышалось. — Пакстон хотелось побыстрее расставить точки над i.

Она была в джинсах и футболке и лежала рядом с Питером.

Ей нравилось быть с ним, нравилось, как он думает, нравилось, что он такой и таких принципов придерживается. Ей не хотелось большего, не хотелось позволить себе влюбиться в него. Она просто не могла себе этого разрешить.

— Твоя подруга оскорбила меня, — сообщил Питер сестре.

Говоря это, он поглаживал золотистые волосы Пакси и улыбался, глядя в ее зеленые глаза, в которые успел уже всерьез влюбиться. — Она назвала меня сквайром или даже хуже.

— Я не обзывалась, — вскочила Пакстон, смеясь. — Я только сказала, что не желаю выходить замуж, уезжать в пригород и рожать детей. Для начала я хочу посмотреть мир.

— Думаешь, я не хочу? — Он все-таки выглядел несколько обескураженным.

— Он хочет посмотреть мир, — подтвердила Габби. — Монте-Карло, Париж, Лондон, Акапулько, Сант-Мориц, ну и другие веселые местечки.

Все трое захохотали.

— Кем ты меня считаешь? — накинулся он на сестру. — Лентяем?

Сестра знала его лучше и, давясь от смеха, ответила:

— Нет, просто немного испорченным, как и я. — Она невинно улыбнулась и в ответ получила пустой банкой из-под колы.

— Хорошо-хорошо, но ведь это правда. Может, ты скажешь, что мы с тобой горим желанием вступить в Корпус мира. как Пакстон? Как только я подумаю об этом, у меня волосы встают дыбом, я не представляю тебя копающим траншеи или строящим отхожие места в лагере. А ты? — честно спросила она, и Питер пожал плечами.

— Да уж, этому в юридической школе не учат, — отшутился он, но в словах сестры была доля истины. Он должен был закончить школу в двадцать пять лет и при известной удачливости дотянуть до двадцати шести, чтобы избежать призыва. Он вполне понимал ценность отсрочки, которую обеспечивала учеба, и не испытывал ни малейшего желания участвовать в полицейской акции во Вьетнаме.

Всего два месяца назад, после инцидента в Дананге, американская авиация впервые бомбила Вьетнам после долгих лет присутствия там в качестве военных советников. — По правде говоря, я не вижу себя во Вьетнаме или в любом другом местечке, похожем на него. А что тебя тянет в Корпус мира, Пакс?

— Я уверена, что мне нужно именно туда. Я просто хочу увидеть мир и почувствовать настоящую жизнь, — серьезно ответила она, и Габби оставила их вдвоем продолжать этот разговор. — Я провела всю жизнь среди людей, пекущихся только о собственном удовольствии, и ни о чем больше. Я не хочу жить, как они. Мой отец заботился о людях как только мог. Я думаю, он поступил бы так же и сделал много больше для них, если бы имел такую возможность и в свое время не женился.

— Наверное, он прекрасный человек, — тихо сказал Питер, заметив, как смягчилось лицо Пакстон, когда она рассказывала об отце.

— Он был… — Комок встал у нее в горле. — Я очень любила его. Моя жизнь очень изменилась… после его смерти.

— Почему? — Его голос прозвучал в ночи так нежно, он так остро сопереживал ее рассказу, и так любил ее, что сам, как и Пакстон, иногда пугался этого.

— Моя мама и я… ну, мы слишком разные люди… — Она не хотела говорить большего, не было смысла в этой жалобе. И это прозвучало бы слишком больно — то, что она всегда знала, что мать не любила ее.

— И поэтому ты собралась в Корпус мира? Чтобы быть подальше от нее?

— Нет, — улыбнулась Пакстон. — Но в Беркли я приехала как раз поэтому. — Она была искренна с ним, вернее, они были искренни друг с другом. Иначе такие люди, как Пакстон и Питер, просто не умели общаться.

— Я рад, что ты это сделала, — сказал он, его губы коснулись ее губ. Они лежали на полу, повернувшись друг к другу и поддерживая головы ладонями.

— Я тоже, — шепнула она в ответ, и он обнял ее. Так они и целовались, пока вдруг Габби не открыла дверь ванной комнаты и не выглянула оттуда с очень заинтересованным видом.

— Эй, друзья, вы пойдете спать сегодня вместе или по отдельности или вы собираетесь провести здесь ночь, лежа на полу и обнимаясь? Мне-то все равно, я просто хочу знать, ждать мне Пакс или ложиться спать.

Питер тяжело вздохнул, а Пакстон рассмеялась и откатилась от него, волосы ее разметались, щеки порозовели от поцелуев.

— Господи, ну как тебе объяснить, что нельзя так грубо ломать людям кайф, Габриелла. — Питер знал, как ненавидела сестра это имя, и использовал его для воспитания. — Как меня угораздило влюбиться в соседку собственной сестры? — Он поднялся и протянул руку Пакстон. — Я думаю, тебе хорошо бы поспать немного, малыш. Если эта болтушка позволит тебе это сделать. Я не знаю, как ты терпишь ее.

— Я просто засыпаю, если устала.

— А она все продолжает болтать. — Они опять рассмеялись, потому что это была истинная правда. Он поцеловал Пакстон на прощание и ушел. Как только он исчез, Габби напала на нее:

— Это серьезно, Пакс?

— Не глупи, мы знаем друг друга шесть недель, и перед нами целая жизнь. Ему еще три года учиться в юридической школе, а мне целых четыре. Что может быть серьезным? — В глубине души она знала, что это всерьез, но не хотела признаваться в этом ни себе, ни Габби.

— Ты не знаешь моего брата. Я никогда не видела его таким. Он действительно заботится о тебе. Я думаю, он любит тебя. — И затем продолжила с пристальным, заговорщицким прищуром:

— Он уже признался тебе в любви?

— Ради всего святого… Конечно, нет…

Ему и не надо было делать этого. Пакстон знала, что Габби была права. Пакстон никогда в жизни не чувствовала ничего подобного. Но это счастье свалилось совсем не вовремя. Сейчас в мечтах Пакстон поиск мужчины стоял на последнем месте.

— Почему все происходит наоборот? — рассуждала Габби по дороге в постель. — Я мечтаю найти мужа, а ты нет. И что же? У тебя налицо Питер, который явно влюбился и чуть ли не делает предложение, а у меня? Ничегошеньки подобного! Один жалкий тип с волосами до плеч, который хочет поехать в Тибет со мной следующим летом, если я оплачу ему авиабилеты. А у других в это время просто рог изобилия какой-то!

— Это карма, — выдохнула Пакстон, укладываясь в темноте в постель и слушая Габби.

— А это кто еще? Это не тот парень из Свободы слова?

— Нет, это такая вещь, о которой постоянно толкует Давн.

Карма. Судьба. Рок.

— Ну, тогда это что-то вроде снотворного. Господи, ты слышала вчера, как ей было плохо. Я думала, она умирает.

— Может, она беременна? — предположила Пакстон.

— Интересно, как это она умудрилась забеременеть? Ведь она все время спит.

Посмеявшись, они отвернулись друг от друга и заснули. Это был единственный случай, когда Габби так быстро отключилась.

Она достаточно наговорилась за вечер, завтра утром ей надо было идти на занятия по современной музыке. После этого у нее планировалась еще куча дел. Через день в университете был карнавал по поводу праздника Всех Святых, она хотела успеть сделать себе костюм. Она собиралась предстать в наряде тыквы, сшитом из золотого ламе.

В этот день Вьетконг атаковал авиабазу Бьенхоа в пятидесяти милях от Сайгона, и первое серьезное военное сооружение США было разгромлено.

Пятерых американцев убили и семьдесят шесть были ранены. Джонсон, однако, не дал приказ на ответный удар. Он предпочитал не предпринимать активных действий, особенно накануне выборов. Его основной соперник — Голдуотер — поклялся разнести все к чертовой матери и окончить присутствие во Вьетнаме победой над Севером. Джонсон, наоборот, обещал не втягивать страну в пучину военного конфликта, именно это и хотели услышать американцы. Третьего ноября Джонсон одержал внушительную победу. Страна ответила отказом на угрозу Голдуотера втянуть ее в войну.

На следующей неделе Питер спросил Пакстон, как она собирается провести День Благодарения.

— Никак.

Ехать домой на пару дней — слишком далеко и дорого, хотя праздник Благодарения без индейки, приготовленной по особому рецепту Квинни, это уже не праздник. Пакстон старалась не думать об этом и решила использовать праздники для подготовки к тесту по физике, А съесть сандвич с индейкой она сможет в кафетерии, если на забудет об этом.

— Я хочу предложить тебе поехать к нам домой. Я сказал об этом на прошлой неделе маме, и она сразу согласилась, если ты ничего не имеешь против комнаты для гостей. Это позволит тебе немного отдохнуть от ночной болтовни Габби.

— Я уже научилась пропускать ее мимо ушей, — весело ответила Пакстон. — Ты уверен, что я не буду в тягость твоим родителям?

— Конечно, нет. Ведь для этого существует День Благодарения. Люди вместе объедаются, а потом смотрят футбол. Кстати, я собираюсь с папой пойти на матч в субботу, мне было бы приятно, если бы ты пошла с нами. Думаю, в пятницу мы могли бы съездить на побережье.

— Было бы замечательно. — Она улыбнулась.

Габби говорила о чем-то подобном несколькими днями раньше, но, видимо, забыла об этом. Пакстон не могла представить себе ничего лучше, чем провести День Благодарения с ними.

Она ни разу не видела их родителей, но, судя по рассказам, они были чудесными людьми. Она немного боялась встречаться с ними, потому что это еще ближе привяжет ее к Питеру. Но скорее всего обратного пути уже не было. Большую часть времени они проводили вместе с друзьями, и, хотя ходили куда-то вдвоем всего несколько раз, они даже на людях были так увлечены друг другом, что скрывать это стало бесполезно.

Днем Габби ворвалась в гостиную, где Пакстон занималась, и стала ее тормошить:

— Говорят, что ты поедешь к нам домой на праздники, Пакс, вот здорово!

Она беседовала об этом с матерью всего несколько минут назад и удивилась, что Марджори Вильсон захотела узнать о ее соседке побольше. Действительно ли они всерьез дружат с Питером? Матери показалось немного странным, что он, а не Габби, предложил пригласить Пакстон приехать к ним.

— Ты полюбишь нашу маму.

— Я уверена в этом.

Она уже любила ее по рассказам Габби. Мать и дочь были удивительно близки; во всем, что говорила о матери Габби, чувствовалось, как сильно она ее любит. Марджори Вильсон, так же как и мать Пакстон, работала в разных обществах и играла в бридж, но в отличие от Беатрис Эндрюз она еще и безумно любила своих детей. Пакстон не была уверена, что отец уделял им много времени, как она поняла, он был занят бизнесом.

Питер забрал их днем в четверг, и, как всегда, у Габби было жуткое количество вещей, у Пакстон всего одна небольшая сумка. Она надела строгое темно-синее платье и серое зимнее пальто, с собой у нее была пара туфель на высоких каблуках и еще пара простых черных лодочек. Она выглядела очень мило и изящно, волосы собрала на затылке в хвост и завязала их шелковой синей резинкой. Кроме того, она надела маленькие бабушкины старинные сережки.

— Ты похожа на Алису в Стране чудес, — увидев ее, с улыбкой сказал Питер. Они сели в его разбитый «форд». Он давно хотел купить новый «мустанг», но у него не осталось денег после лета. Отец предложил на выбор после окончания учебы путешествие или новую машину, и он предпочел два месяца провести в Европе — в Шотландии, Англии и Франции и теперь нисколько не жалел о том, что из-за этого приходится ездить на старой развалюхе.

— Я оделась слишком нарядно? — обеспокоенно спросила Пакстон у Габби. У нее еще было черное бархатное платье, но она хотела надеть его в праздник, а приехать в синем.

— Все прекрасно. Не слушай его. — Габби была в красной вельветовой мини-юбке, черном свитере и красных туфлях на шпильках. — Мама будет в простом черном платье и жемчужном колье, отец в шерстяных брюках и вельветовом пиджаке.

Это у них униформа.

Пакстон улыбнулась, но занервничала. Она надеялась, что никого не смутит, особенно Питера. Вдруг она осознала всю серьезность этой поездки и испугалась. Еще ни разу в жизни она не выступала в роли потенциальной невесты.

Они проехали на полной скорости через мост Бэй-Бридж, повернули на запад на Бродвей, миновали песчаные отмели, пересекли Ван-Несс, и вскоре появились первые многоэтажные дома. Пакстон совсем разволновалась — они уже приехали. Питер резко нажал на тормоз, и машина остановилась с пронзительным визгом. Габби выскочила, хлопнув дверцей, и позвонила в дом. Минуту спустя они стояли в огромной прихожей большого кирпичного дома перед родителями Питера, одетыми точно так, как и предсказала Габби. Они радушно встретили Пакстон.

Мать оказалась невысокой женщиной с поблекшими рыжими волосами, гладко зачесанными и собранными в узел на затылке, и живыми зелеными глазами. Отец был такой же высокий и сухощавый, как сын, с волосами, покрытыми серебристым налетом седины; благодаря ему сразу возникла атмосфера доброго аристократического юмора. Чувствовалось, что его жена очень добра: когда она обняла Пакстон, девушка ощутила ее искреннее расположение.

Габби показала Пакстон комнату, и через несколько минут все собрались внизу, в отделанной деревянными панелями библиотеке, которая была наполнена книгами в настоящих кожаных переплетах, античными древностями и восточными коврами; завершал все это великолепие камин. О таких комнатах Пакстон только читала в книгах, она даже не представляла, что Вильсоны так богаты. Она опять испытала какую-то неловкость, связанную с ее одеждой, но видно было, что окружающие не придавали одежде других людей особого значения. Впрочем, Марджори Вильсон сразу обратила внимание на мини-юбку Габби и нашла ее изумительной. Потом разговор переключился на вечеринку, на которой Габби была на прошлой неделе, и молодого человека, которого она там встретила. Габби называла его «многообещающим» — обычное определение Габби для молодых людей, за которых она была бы не прочь выйти замуж. В другой части комнаты Питер разговаривал с отцом, выпытывая у него мнение о последних газетных сообщениях.

— Особенно интересно то, что напечатано в связи с последними событиями во Вьетнаме. Атака в Бьенхоа может изменить расстановку сил, хочет того Джонсон или нет. Надо же что-то предпринимать наконец. — Питер не стал слишком распространяться, так как отец был верным приверженцем Голдуотера, хотя обычно не обсуждал эту тему с сыном, — Я не думаю, что наше присутствие там решает проблемы. Нас могут разбить в пух и прах еще до того, как мы решим уйти оттуда, — мрачно добавил Питер.

— Ты сообразительнее, чем они там наверху, сын, — улыбнулся отец. — Но ведь мы не можем позволить коммунистам захватить весь мир.

Это был бесконечный разговор, который продолжался уже несколько лет, и все это время их взгляды оставались противоположными. Питер не считал присутствие войск США во Вьетнаме необходимым; отец же, как и большинство людей его поколения, придерживался иного мнения. Он думал, что Штаты должны навести порядок, преподать урок, быть может, помочь разрешить внутренний конфликт. А затем уйти без особых потерь. Но вот тут-то и был главный вопрос: что такое «особые потери»?

Потом они подошли к женщинам, и Пакстон поразило, насколько Питер похож на отца. Та же оживленность, интерес к жизни, те же яркие голубые глаза, которые она так любила в Питере, те же мягкие, обходительные манеры. Все Вильсоны были приятными и открытыми людьми. Пакстон чувствовала себя среди них очень легко во время обеда, атмосфера которого сильно отличалась от их семейных обедов в Саванне. Еще она заметила, что они постоянно говорят об утренней газете, и к середине обеда решила, что отец Питера работает в редакции.

Но затем, когда речь зашла о том, где Питер собирается работать летом, ее вдруг осенила другая догадка. Питер рассказывал, что собирается работать корреспондентом где-нибудь внутри страны, и, пока слушала его, она стала понимать, почему отец Питера не хочет афишировать свое пристрастие к Голдуотеру. Потому что «Морнинг сан» официально поддерживала Джонсона и считалась традиционно демократической газетой, но ее владелец не являлся демократом — владельцем был отец Питера и Габби.

Семья Вильсона владела «Морнинг сан» вот уже более ста лет, и, как только Пакстон поняла это, на нее напал смех. Питер взглянул на нее с недоумением. Он ведь сказал только, что не уверен, хочет ли вообще работать для газеты этим летом, потому что намерен поучаствовать в юридическом проекте на Миссисипи или поработать для Мартина Лютера Кинга, особенно после того как тот стал лауреатом Нобелевской премии мира в октябре.

А она все смеялась.

— Что в этом смешного? — удивился он. Ведь раньше Пакстон считала и миссисипский проект, и работу с доктором Кингом вещами вполне серьезными. Питер был уверен, что она разделяет его взгляды на многие проблемы. И вот на тебе…

— Ничего. Извини. Просто я наконец сама поняла то, чего никто из вас не удосужился объяснить мне. Я думала, вы так часто говорите о «Морнинг сан» потому, что мистер Вильсон работает в редакции. До этого момента я не могла и представить, что вы… что…

Она все-таки была немного обескуражена, а Питер усмехнулся, видя, как теперь хохочет отец.

— Не думай ничего плохого, Пакстон. Когда он был маленьким, он обычно рассказывал друзьям, что я торгую газетами на улице. Слава Богу, на этом его фантазия остановилась. Или, может быть, нет? Что он говорил тебе?

— Нет, ничего. — Она пожала плечами и снова рассмеялась.

Габби тоже смущенно улыбнулась. Она никогда не говорила Пакстон, кто ее отец. Они вообще никогда не хвастались перед друзьями, и Пакстон видела почему. Хотя Вильсоны жили красиво, они не были выскочками. Это было похоже на старую монету — этот признак устойчивого благополучия, что покорило бы и ее мать.

— Нет, в самом деле, никто из них ничего не говорил мне.

У меня не возникло даже подозрения.

— Я не думал, что это так важно. Но это интересно. Ведь мы рассказываем, что происходит дома. Кто женился, кто купил новый дом или кто из пациентов моего брата умер.

— Твой отец тоже доктор? — поинтересовалась Марджори Вильсон с ласковой улыбкой.

— Нет, — спокойно сказала Пакстон, ощущая печаль где-то в глубине души. Она так хотела, чтобы у нее сейчас тоже был отец, как у Питера и Габби. — Мой папа был адвокатом, он умер семь лет назад, разбившись в своем самолете.

— Извини, — мягко сказала мать Габби.

— И вы меня извините.

С ними было так непривычно, так спокойно и счастливо.

Вечером все играли в домино, разговаривали и смеялись. Питер долго беседовал с отцом у камина, потом позвал Пакстон. Они снова толковали о Вьетнаме, об отношении Джонсона с русскими после недавнего переворота, когда Хрущева отстранили от власти. Пакстон была в восхищении от Эдварда Вильсона. Он оказался интеллигентным и обстоятельным собеседником, умеющим глубоко и всесторонне продумывать каждую мысль, что она оценила, несмотря даже на то, что в отношении Вьетнама у них оказались совершенно противоположные взгляды. Они говорили о реальности интеграции, о Мартине Лютере Кинге, о последних событиях и студенческих волнениях в Беркли. Движение за свободу слова вышло из-под контроля в последние дни. Совет регентов занял твердую позицию, отказываясь вести переговоры.

Отец Питера был согласен с членами совета, да и Пакстон тоже. хотя это была непопулярная позиция в кампусе. Оказалось, президент совета Керр — его друг, и у них был долгий разговор как раз нынешним утром.

— Он не собирается играть в кошки-мышки с этими детьми. Слишком многое поставлено на карту. Если он поддастся им, можно потерять контроль над кампусом.

Питер был совершенно с этим не согласен, и они еще долго спорили — Пакстон нашла прелесть в таких дискуссиях. Они будоражили мысль, а сами рассуждения о столь интересных проблемах ничуть не утомляли ее, не то что в Саванне, где от долгих разговоров об окружающей жизни у нее начиналось головокружение. Южане крепко держались за свое прошлое и всеми силами старались отогнать от себя настоящее и тем более будущее.

Пакстон сказала об этом Эду Вильсону.

— Но у вас там есть хорошая газета. Ее владелец Моррис и я — старинные приятели.

— Я надеюсь поработать у него или где-нибудь в другом месте этим летом. Я учусь на журналиста и хотела бы попрактиковаться в будущем году.

Питер с гордостью улыбнулся ей и, дотянувшись до руки Пакстон, сжал ее в своей, что не ускользнуло от внимания отца.

Эд Вильсон ничего не сказал сыну, однако поделился наблюдениями с женой — ночью, в своей спальне.

— Я думаю, наш сын поражен в самое сердце, дорогая. — Он внимательно посмотрел на жену. Она любила своих детей так сильно, что он не знал, как она переживет время, когда они влюбятся, женятся или выйдут замуж и станут жить своей, отдельной от родителей жизнью. — Насколько я могу судить, он всерьез влюбился.

— Я тоже это заметила, — задумчиво сказала Марджори, садясь за туалетный столик и расчесывая свои когда-то рыжие волосы. — Но знаешь, она мне тоже понравилась. Видно, для нее это все в первый раз и очень важно. Она действительно заботится о Питере, она славная, искренняя и очень честная девочка.

— И слишком юная, чтобы выходить замуж, — добавил муж. — Нужно сойти с ума, чтобы в восемнадцать лет решиться на замужество.

— Вряд ли она думает об этом. Что-то подсказывает мне: она многого хочет добиться и сделать в жизни. Я думаю, она более уравновешенный человек, чем Питер.

— Я надеюсь, — вздохнул он, наклоняясь и целуя жену в шею со смиренной улыбкой. — Я как-то не готов нянчить внуков.

— Я тоже, — засмеялась она. — Но об этом, скорее, нужно говорить Габби.

— О нет, только не рассказывай об очередной ее настоящей любви на этой неделе. Я хочу передохнуть до следующего четверга.

— Ладно, отдыхай. Слава Богу, никто не принимает этого ребенка всерьез. Если она услышит, просто убьет меня.

— Неужели? — Эдвард Вильсон повернулся к Марджори, он был в одной из тех пижам, которые дважды в год заказывал в Лондоне; взяв расческу из рук жены, он положил ее на столик. — Я люблю тебя, знаешь?

Она кивнула, без слов обхватила его руками и поцеловала; потом Марджори тихо выключила весь свет и легла в постель.

Он лежал, прижавшись к ней и обняв ее, чувствуя, как они счастливы, как им хорошо вместе, интересно жить и работать; у них, наконец, были дети, которых они нежно любили.

Это счастье было на всех лицах, когда на следующий день семья садилась за праздничный стол. Пакстон надела черное бархатное платье, Габби — белый костюм от Шанель, купленный мамой в прошлом году в Париже. В нем она выглядела совсем взрослой и напомнила Пакстон Джекки Кеннеди, которая чуть ли не одна умела носить такие костюмы. Пока Эд Вильсон произносил благодарение, он был серьезен и сосредоточен. Пакстон поймала лишь тень улыбки, которой успели обменяться между собой отец с матерью Габби, что для нее прибавило личного смысла в слова молитвы.

Было много разных кушаний, все немного осоловели, и Пакстон признала, что праздничные блюда могут составить конкуренцию кухне Квинни. Она тут же рассказала, что обычно готовит Квинни на День Благодарения, в словах Пакстон чувствовалась явная любовь к женщине, которая ее вырастила. Днем к Вильсонам пришли друзья, и Пакстон была поражена, увидев среди них губернатора Калифорнии. Они говорили о демонстрации, прошедшей сегодня в Беркли под предводительством Марио Савио и других лидеров Движения за свободу слова. Джоан Байц пел там, около тысячи студентов участвовали в акции протеста против позиции университета, ограничивающего свободу слова, и против использования университетской собственности для увеличения личных доходов. Студенты требовали разрешения на продажу брошюр и листовок. Университет предупредили, что машины остановят, а листовки разбросают в кампусе. В результате университет пошел на уступки, демонстрантам разрешили занять место, на котором они выступали раньше. Пакстон считала, что все это похоже на бурю в стакане воды, но буря успокоилась, и сейчас победит тот, у кого больше силы. Действительно, ночью было арестовано восемьсот студентов. Пакстон очень повезло, что она оказалась в это время в доме у Вильсонов, повезло как журналисту, потому что сюда приходили пообщаться как представители власти, так и лидеры демонстрантов.

В новостях на следующий день они посмотрели продолжение демонстрации и в результате не поехали на побережье. В субботу она пошла на футбольный матч вместе с Питером и отцом; Габби с матерью отправились за покупками.

Пакстон позвонила по телефону домой и поздравила мать с Днем Благодарения, поговорила и с Джорджем, и с Квинни. У них было все хорошо, она убедила их, что провела замечательные праздники, хотя этим никто, кроме Квинни, и не поинтересовался. Квинни прошептала ей в телефонную трубку, что не стала делать в этом году любимый сладкий пирог Пакстон с изюмом и миндалем, раз та не сможет его отведать.

Пакстон понравилось на футбольном матче, и в конце недели она уже совсем освоилась в семье Питера и Габби. Она чувствовала себя членом семьи и, когда прощались, призналась, что у нее это самый чудесный День Благодарения с тех пор, как умер отец. Ее глаза светились счастьем, когда на обратном пути она благодарила Питера и Габби.

Когда они вернулись в университет, везде были видны следы забастовки Повсюду наряды полицейских на случай возможного продолжения демонстрации, чтобы пресечь эти попытки в самом начале Пакстон была потрясена, узнав, что Ивонн и Декс арестованы, правда, их уже отпустили, но на руках у Ивонн краснели ужасные ссадины, полученные при попытке полицейских задержать их и засунуть в фургон.

— Это была славная потасовка, — с гордостью заявила она. — А вы где были все выходные? — спросила она Пакстон и Габби, как только девушки принесли свои вещи из машины.

— В Сан-Франциско, — сухо ответила Габби, не желая говорить большего. У нее не было никакого желания испытывать угрызения совести из-за того, что она не угодила под арест. — Тебе не обязательно было попадать в тюрьму, чтобы продемонстрировать свою ненависть, Ивонн. Это ничего не доказывает.

Все эти ужасные ссадины на руках., этим да еще Богом проклятыми листовками правды не добьешься. — Впервые Габби высказала Ивонн свое мнение, она не в силах была больше выносить ее нечестные упреки и обвинения — Неужели ты тоже что-нибудь ненавидишь, детка? — набросилась на нее Ивонн, оставив в стороне Питера и Пакстон.

— Может быть, то же, что и ты. Я думаю о правах негров, о событиях во Вьетнаме, о людях, которые отстаивают закон перед мошенниками, но я не сторонница того, чтобы при этом меня в моей стране тащили по улице и запихивали в полицейскую машину.

— Но тогда тебя никто не услышит. Невозможно сидеть дома в уютной гостиной, полируя ногти, и думать, что кто-то заинтересуется твоими взглядами. Никто не беспокоился о неграх на Юге до тех пор, пока там не стали стрелять, убивать и сажать в тюрьму.

— Тогда почему ты здесь, а не там? — Габби стала действовать по правилам Ивонн.

— Потому что я боюсь. Потому что не хочу опять заходить в автобус с задней площадки, как это делала всю свою жизнь Я буду жить здесь до тех пор, пока не смогу вернуться туда и войти в переднюю дверь автобуса, и никто на закричит при этом — Прекрасно, но при этом не кричи на меня, пока ты живешь здесь, если я занята не тобой, а своей собственной жизнью.

— Все равно я уезжаю в следующем месяце, — закончила разговор Ивонн, так и не определившись, кто — она или Габби — победил в этом споре. Она еще не знала, куда поехать, может, она окажется на Юге, может, в Бирмингеме, борясь за свои права.

Главное — не сидеть в Беркли.

— Ты едешь с Декс? — спросила Габби из праздного любопытства. Она так устала от Ивонн и ее постоянной готовности затеять ссору, что не могла проявить искреннюю заинтересованность Но Пакстон, зная нравы Юга, многое прощала Ивонн.

В ответ Ивонн покачала головой:

— Нет… я… — Вдруг она растерялась и поняла, как далеко зашла в своей раздражительности. Ей вдруг показалось несправедливым выплескивать на девочек свою злость, они этого не заслужили. — Нет, я еду без Декс… Я еду со своими друзьями. — Пакстон поняла: Ивонн решила жить с такими же озлобленными людьми, как и сама, и вряд ли они смогут правильно воспользоваться правами, которые им дала интеграция, но объяснять это сейчас бесполезно.

— Печально, — спокойно пожалела Пакси. — Я надеялась, ты найдешь свое счастье здесь.

— А что делать с твоей комнатой? — Габби сразу взяла быка за рога, не обращая внимания на чувства.

— Я думаю, вы найдете кого-нибудь на мое место.

В этот момент из двери комнаты вышла в ночной рубашке Давн.

— Я тоже уезжаю, — неуверенно объявила она. — То есть… я бросаю учебу. — Она как будто извинялась, но была довольна чем-то и улыбнулась им. — Я еду домой.

— Ты отчислена? — Габби недоумевала, она не могла представить, что кто-то может уезжать по собственному желанию, ведь здесь так весело. Хотя, по правде говоря, Давн только и делала, что спала все эти три месяца.

— Я выхожу замуж… где-нибудь на Рождество… Я… — Она запнулась и посмотрела на них, единственных подруг в Беркли, Она вряд ли хоть раз за все время сходила в университет. — У меня в апреле будет ребенок.

Все трое разом посмотрели на нее, и задним числом Пакстон поразилась, какие же дуры они были. Налицо все симптомы, известные им по жизни и книгам, а они только подшучивали по поводу того, что она, может быть, беременна.

— Как только ребенок родится, Дейв и я поедем в Непал, чтобы посмотреть на нашего гуру.

— Это замечательно, — произнесла Габби, все еще не отойдя от удивления, а Питер отвернулся, чтобы девушки не могли видеть его улыбки. — Это действительно прекрасно, Давн. — После того как обе соседки ушли в свою комнату, Габби повернулась к Пакстон с растерянным видом. — Черт, как же нам теперь быть с их комнатой? Если деканат начнет распоряжаться ею, бог знает кого к нам поселят. Не знаю, кто бы мог приехать посередине года…

— Что же нам теперь делать? — задумалась Пакстон. — Я знаю две пары девушек, которые живут в двойках и мечтают съехаться вместе, а мы могли бы занять один из их блоков.

— Или превратить их комнату в клозет, а самим уехать вместе со мной, — с надеждой предложил Питер, посматривая на Пакстон.

У них было чудесное настроение после уик-энда с родителями. Но Питеру не давала покоя мысль прийти как-нибудь к Пакстон в комнату и попытаться соблазнить ее. Или сделать это в собственном доме. Однако он усиленно сдерживал свои фантазии, боясь оскорбить ее даже в мыслях; кроме того, от сестры он знал, что Пакстон девственница. Он все время думал об этом и хотел спросить у нее, не согласится ли она поехать куда-нибудь с ним, но подходящего случая не представлялось. Он ждал, пока она сама окажется готова к этому. Пакстон была именно такой девушкой, о которой он мечтал всю жизнь.

— Подумайте, в самом деле, это не такая уж плохая мысль, — сказал он напоследок. — Может, нам удастся снять квартиру в городе на следующий год.

Идея понравилась Габби и Пакстон, но следующий год был еще Бог знает как далеко. Пакстон хотела бы знать уже сейчас, как они через год будут относиться друг к другу. Год, — это достаточно долго, и многое может измениться, если вспомнить, что произошло только за последнее время. За три месяца они подружились с Габби; Питер и ода влюбились друг в друга; две их соседки уезжают из кампуса, и одна из них собирается родить ребенка.

Следующие недели пролетели незаметно, пока не наступили рождественские каникулы. После Рождества Питер собирался поехать кататься на лыжах вместе с друзьями, а Габби вместе с родителями уезжала в Пуэрто-Вальярта, в Мехико. Питер спросил, не хочет ли Пакстон поехать с ним, но она ответила, что невежливо уезжать из дома слишком рано. Тогда он понял, что для нее это сложно.

Он отвез ее в аэропорт двадцать первого числа. Они стояли около ворот и вели легкий разговор о Рождестве, как вдруг он посмотрел сверху — так, что сердце ее остановилось, о чем-то заговорил и стал очень похож на отца.

— Так дальше не пойдет, — начал он. Было только Рождество, а он уже говорил, что их роман кончился.

— Что?… Я… я… извини… — Она не могла взглянуть на него, так ей было больно; она сопротивлялась, чувствуя, как его пальцы пытаются приподнять ее голову за подбородок; глаза были полны слез, и именно он, Питер, был их причиной.

— Ты не поняла, Пакс, что ты! — Его глаза тоже заблестели, но она только безнадежно повела головой и наконец посмотрела на него. — Я не хочу продолжать эту игру, изображая, что мы только хорошие друзья, и не больше. Я люблю тебя, Пакс. Я никогда не любил так, как люблю тебя. Я хочу жениться на тебе когда-нибудь. Только скажи когда. Завтра, на следующей неделе, через десять лет. Ты можешь вступить в Корпус мира, отправиться в Африку, на Луну, куда хочешь. Я буду ждать. Я люблю тебя. — Его голос дрожал, губы тоже подрагивали; он сжал ее в объятиях так сильно, что у нее перехватило дыхание, и, когда она поцеловала его, он понял, что это ответ.

Она не могла играть с ним, она видела, как сильно он любит ее.

— Питер, что же нам делать? — Она улыбалась сквозь слезы, и он тоже улыбнулся ей в ответ. Держа Пакстон в объятиях, чувствуя ее и целуя, он знал теперь главное: она любит его. — Мне осталось учиться еще три с половиной года, я Должна закончить университет, — добавила она.

— Мы подождем. Не велико испытание. Мы можем объявить о помолвке. Мне нужно только знать, что ты любишь меня. — Он внимательно посмотрел на нее, и она кивнула.

— Я люблю тебя… я люблю тебя так сильно… — прошептала Пакстон. Он обнял ее и поцеловал еще нежнее.

— Так жалко, что я не буду с тобой на Рождество, — шепнул он. — Хочешь, я приеду к тебе в Саванну?

Она хотела, но боялась. Если мать узнает, что в восемнадцать лет она всерьез влюблена, да еще в молодого человека из Калифорнии, она будет в ярости.

— Нет, не так скоро. Они могут не понять.

— Тогда возвращайся скорее.

В последний раз объявили ее рейс — почти все уже были па борту.

— Я что-нибудь придумаю. Я позвоню тебе из дома…

«Дом», где был ее дом теперь? «Я люблю тебя». А что, если он забудет ее за каникулы? Найдет другую? Если встретит кого-то, когда будет кататься на лыжах? Все эти мысли отразились у нее на лице, когда она отходила от него, и он засмеялся.

— Перестань. Я люблю тебя. Запомни это. Однажды ты станешь Пакстон Вильсон.

Он поцеловал ее в последний раз, и она побежала на самолет, успев помахать рукой и крикнуть, что любит его тоже.

Глава 5

Странным получилось ее появление в Саванне в тот вечер.

Было уже темно и очень холодно. Самолет задержался в пути, да еще разница во времени — дома она оказалась только около полуночи. Брат пришел поприветствовать ее, мать была нездорова, поэтому легла спать пораньше. Одна Квинни дожидалась ее на кухне с горячим шоколадом и свежим, только что из духовки, овсяным печеньем, которое так любила Пакстон. Они обнялись без слов. Прижимаясь к няне, Пакстон хотелось поделиться с ней своим счастьем. В самолете она думала о Питере, теперь ей надо было кому-нибудь рассказать о нем. Однако Джордж не собирался уходить, считая себя обязанным посидеть с нею, пока она пьет шоколад, чтобы рассказать новости о знакомых. Он сообщил, что мать получила награду от Общества дочерей Гражданской войны. Пакстон попыталась изобразить заинтересованность, но вместо этого посмотрела на Квинни и улыбнулась, ее глаза светились радостью только от встречи с няней.

Наконец Джордж ушел домой и Пакстон отправилась наверх спать. Она легла в постель, вспоминала Питера и пыталась ощутить радость от того, что она дома. Но ей было неуютно:

Пакетом думала о Питере, оставшемся в Калифорнии; ей никак не удавалось заснуть — она чувствовала себя одинокой без ночной болтовни Габби.

Но утром было еще хуже: за завтраком с матерью ее одиночество обозначилось с необыкновенной остротой. Пакстон поздравила ее с наградой, и после кратких слов благодарности мать погрузилась в молчание — как всегда, когда они оставались вдвоем. Им не о чем было говорить друг с другом после долгой разлуки. Пакстон попыталась рассказать о своих занятиях, но мать, не интересовалась ими, как и тем, с кем дочь живет в кампусе и каково ей там. Не могло быть и речи о том, чтобы поведать ей о Питере. В конце завтрака мать раскрыла рот: у Джорджа появилась «новая подруга», предупредила она. Джордж приведет ее вечером на обед. Сам Джордж не сказал про подругу ни слова, когда вчера встречал Пакстон, и она снова ощутила огромную разницу между ее семьей и семьей Вильсонов. Она могла только мечтать, насколько было бы все по-другому, — если бы мать уделяла им больше внимания и теплоты.

Только днем ей удалось наконец застать Квинни одну на уютной кухне и рассказать ей о Габби, о Питере и всей семье Вильсонов.

— Ты не сделала ничего такого, о чем сожалеешь, детка? — с опаской спросила няня, но Пакстон покачала головой. У нее мелькнула мысль, что пока они вели себя очень ответственно, но рано или поздно «это» произойдет. И она честно ответила, что, конечно, нет. Были вещи, которые она предпочитала не обсуждать даже с Квинни.

— Квинни, он такой замечательный. Он понравится тебе. — И снова заговорила о Питере. Старая женщина смотрела и радовалась за девочку. У Пакстон блестели глаза, когда она упоминала имя молодого человека, в которого влюбилась в Калифорнии.

— Тебе понравилось там? Ты счастлива?

— Да, конечно, да. Там замечательно. — Она рассказала няне о предметах, которые изучает, о людях, которых встретила, о местах, в которых побывала, и Квинни увидела все это очень явственно из ее описаний. А потом Пакстон заговорщицким шепотом спросила Квинни о новой подруге Джорджа.

— Ты все увидишь, — засмеялась старая женщина. — Я думаю, что эта задержится надолго. — Пакстон, однако, заметила, что в словах Квинни не особенно много симпатии.

— Почему ты так думаешь? — Квинни заинтриговала ее, хотя только смеялась в ответ на все вопросы.

Но два часа спустя Пакстон смогла увидеть все сама и поняла, почему няня не стала распространяться о новой подруге Джорджа. Аллисон была копией их матери: такая же прическа, такое же чопорное выражение лица, те же южные манеры, только гораздо более сдержанные. Все в ней было так натянуто, что того и гляди, лопнет. Как ни странно, Джорджу было легко с ней. Он привык к такому типу женщин, хотя в молодости все же предпочитал более свободных и раскованных девушек. Пакстон наблюдала за ней весь вечер, губы Аллисон были так крепко сжаты, что она еле говорила; правда, ома и не стремилась выражать свое мнение.

Как только обед завершился, Пакстон побежала на кухню и, оставшись одна с Квинни, зашептала:

— Господи Боже мой, она такая чопорная и строгая, я не представляю, о чем Джордж с ней говорит? — Но на самом деле Аллисон была именно той женщиной, какая нужна Джорджу — идеальная южанка. Он был достойным сыном своей матери. — А что мама думает о ней? — Пакстон было любопытно, но Квинни пробурчала:

— Я не знаю, она мне не, говорила.

— Вероятно, это то же самое, что смотреться в зеркало…

Или она не замечает этого?

Остаток вечера был невыносимо скучен, как и все время ее пребывания дома. Они ходили в церковь в Сочельник и утром в Рождество. Она встретила некоторых своих друзей и была поражена, узнав, что две одноклассницы, решившие не поступать в этом году в колледж, успели выйти замуж, а еще одна, вышедшая замуж еще в июне, уже беременна. Пакстон чувствовала себя слишком юной, чтобы даже подумать о такой ответственности, а они на всю жизнь привязали себя к мужьям и детям.

Она опять вспомнила о Питере, о котором постоянно думала все эти дни. Он звонил ей каждые несколько дней, но, так как Пакстон все время брала трубку сама, никто не знал, как часто это происходит. Однажды к телефону подошла мать и заметила, что ей кажется странным, что парень из Калифорнии звонит все время. Она лишь надеется, что это не значит ничего неприятного. «Неприятным» в ее представлении мог быть только роман с молодым человеком не из Саванны.

Пакстон побывала в редакции городской газеты. Несмотря на то что мистер Вильсон предложил поговорить о ней с главным редактором, она не воспользовалась такой возможностью и сама договорилась о работе летом во время каникул. Она позаботилась об этом без особой радости, теперь все, что могло отдалить ее от Питера, действовало угнетающе. Предстоящая летняя разлука доставляла ей беспокойство: Пакстон не хотела целиком быть зависимой от него, она так много собиралась сделать в жизни, чтобы выполнить обещания, данные самой себе. Правда, он обещал ждать ее, и она верила Питеру. Он повторил это обещание, когда звонил в Саванну на Рождество.

Пакстон согласилась уехать из дома перед Новым годом, поддавшись уговорам Питера. Мать так была занята Джорджем, Аллисон и собственными друзьями, что не придала этому решению Пакстон никакого значения. Когда Пакстон объявила, что хочет провести новогоднюю ночь вместе с друзьями из колледжа, мать ответила, что это нехорошо по отношению к ней, но спорить не стала. В день отъезда она все утро проговорила с Квинни на кухне. Няня опять подхватила свой ежегодный кашель, и Пакстон взяла с нее обещание непременно сходить к врачу.

Матери надо было к парикмахеру, поэтому она попрощалась заранее. Джордж отвез Пакстон в аэропорт. Прощаясь с ним, она передала свои наилучшие пожелания Аллисон. Джорджу показалось это фамильярным.

— У вас ведь серьезные намерения насчет друг друга? — не смогла не полюбопытствовать Пакстон об их связи. Брат ненавидел само это слово «связь».

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал он ледяным голосом, и она не сдержала улыбки. Ему стукнул тридцать один год, и, если он до сих пор не понимает, о чем она говорит, — это тяжелый случай. — Не подобает девушке спрашивать об этом.

Она снова подумала, насколько проще и душевнее были отношения между Питером и Габби, чем между ней и Джорджем.

— Я думаю, ты действительно нравишься ей, и она нравится маме, — это все, что она могла сказать. Не хотелось врать, говорить, что Аллисон ей по душе.

— Надеюсь, так оно и есть, — растерянно произнес он, молясь про себя, чтобы сестра перестала задавать вопросы.

— Береги себя. — Она поцеловала его в щеку, без лишних слов взяла сумку и пошла к самолету, на прощание помахав рукой. Питер во многом помог ей, она уже не могла заставить себя играть в их спектакле, изображать застывшие чувства по кем-то придуманным правилам, участвовать в бесконечных молчаливых обедах. А Джордж, смотря ей вслед, сожалел, как испортила его сестру Калифорния.

В аэропорту ее встречал Питер. Едва самолет приземлился в Сан-Франциско и она сошла на землю, он подбежал к ней, поднял на руки и приник к ее губам. Так он и держал ее, они смеялись и целовались на глазах у прохожих, улыбавшихся, глядя на них. Было приятно смотреть на влюбленных молодых людей и вспоминать, когда ты сам был таким.

— Господи, как я соскучился по тебе, — глубоко вздохнул он, все-таки опустив ее на землю, и они пошли, держась за руки, за багажом. — Я думал, не выдержу больше и минуты без тебя.

— Я тоже больше не могла ждать. — Она вся светилась от радости.

— Как дела в Саванне?

— Ужасно! — Она рассказала ему все об Аллисон, Джордже, ее летней работе и все, что говорила Квинни, и с сожалением — о том, как замкнута и далека была от нее мать. — Я думаю, она до сих пор не может мне простить, что я уехала в Беркли Впрочем, она все время была такой, просто теперь мне есть с чем сравнивать. — Она имела в виду семью Питера.

— Не расстраивайся, малыш. Теперь у тебя есть я.

Это было смелое заявление, и оно тронуло ее до глубины души. Но небольшая частичка сомнения у нее все равно оставалась. А что, если она изменит свое мнение, или уедет, или влюбится в другую… Она хорошо знала, как опасно любить кого-то без остатка. Судьба преподала ей этот урок много лет назад с человеком, которого она любила так сильно и который был для нее всем, а потом все это рухнуло в один день, когда его самолет разбился.

— Что мы будем делать сегодня вечером? — спросила она со счастливой улыбкой. По большому счету ей было все равно, что они будут делать, главное, чтобы были вместе. Она ни разу в жизни не была такой счастливой. Может быть, ее подруги в Саванне правы, поспешив выйти замуж и родить детей. Она рассказала Питеру, какое странное чувство появилось у нее при встрече с ними, и он понял, что она еще не готова последовать их примеру. Он понимал ее с полуслова, и она не могла любить его сильнее, чем в то мгновение, когда они сели в машину и начали целоваться — до тех пор пока совершенно не опьянели от этого занятия.

— Что же мы будем делать вечером? — Он пытался заставить себя размышлять, а она смеялась над ним. — Я собирался вернуться в Тахо вечером, чтобы мы могли провести там выходные. Но вчера была буря, и закрыли перевал. Мы можем подождать до завтрашнего утра и, если откроют перевал, отправимся туда. Как насчет еды? Хочешь, сходим куда-нибудь поужинать или посидим в кино?

Он вез ее в город. А она решала, где будет ночевать: у себя в общежитии или в комнате для гостей у них дома. Родители были еще в путешествии, вся прислуга отпущена на праздники, он настаивал на том, что нет причин, мешающих ей переночевать у него.

— Ты думаешь, мы будем вести себя прилично? — напрямик спросила она.

— Ты хочешь, чтобы мы вели себя прилично? — вопросом на вопрос ответил Питер, нежно держа ее руку.

— Я вообще не знаю, что я хочу, Питер. Я считаю, нам нужно подождать… Но я посмотрела на своих подруг и подумала, может быть, я глупо веду себя?..

— Не смотри ты на них, — ласково сказал он. — Посмотри на меня и па себя. Я сделаю все, что ты захочешь.

Она с благодарностью взглянула на него.

— Я буду спать в комнате для гостей. — Ей не хотелось ночевать одной в пустом общежитии. На самом деле ей хотелось свернуться калачиком рядом с Питером в постели. И она хотела еще большего, но была уверена, что лучше не делать этого. Ей было уже девятнадцать, ему двадцать три. Они достаточно взрослые, чтобы пожениться, иметь детей и сделать еще миллион других вещей, но решиться лечь вместе в постель до свадьбы — этого не мог позволить себе ни один, ни другой.

Когда они приехали к нему, Питер отнес наверх ее вещи, после чего они спустились вниз — найти газету и выбрать, куда бы сходить в кино. Она чувствовала себя как дома в этом чудесном особняке, построенном еще отцом Эда Вильсона. Она радостно засмеялась, сев в кресло и оглядевшись в милой розовой комнате для гостей. Мебель обита тканью в китайских цветах, на полу — пушистый, теплого солнечного цвета ковер, ванная комната отделана розовым и белым мрамором. Одним словом, комната, как и Питер, воплощали мечту любой девушки.

— Пойдем на «Золотой палец», новый фильм о Джеймсе Бонде? — предложил он, поднявшись к ней с припасенными двумя бутылками пива и пакетом картофельных чипсов. — Ты что-нибудь ела в самолете? — Он вдруг подумал, что она, должно быть, проголодалась.

— Нас кормили два раза, — улыбнулась она. — Я совсем не хочу есть. — Она сняла туфли и переоделась в джинсы. Она чувствовала себя здесь как дома, тем более вместе с Питером.

Он присел рядом с ней и подвинулся поближе.

— Ты не можешь себе представить, как я истосковался по тебе.

— Я тоже очень соскучилась, — ласково сказала она и обхватила его руками. Они опять начали целоваться, потом медленно опрокинулись на постель и долго лежали, целуясь. Крепко обнявшись, они касались пальцами кожи и гладили друг друга.

Им было спокойно в этой уютной комнате, и через некоторое время он приподнялся и посмотрел вокруг.

— Я никогда не думал, что эта комната так хороша. Может быть, потому, что ты здесь. — Он улыбнулся, целуя ее снова, прижимая ее еще ближе к себе и вдыхая аромат ее духов. Она пользовалась «Фамм», и ему они очень нравились. Само название заставляло его думать о ней — «Женщина». — Может быть, нам стоит встать? — неуверенно предложил он, в глубине души надеясь, что они останутся здесь.

— Да, — вздохнула она, — давай все-таки встанем.

Они поднялись. Пакстон надела теплый свитер и туфли, и они пошли в кино. После фильма зашли в кафе, съели по гамбургеру и были дома задолго до полуночи. Он пожелал ей доброй ночи и поцеловал напоследок, затем поднялся к себе в комнату.

Весь вечер проговорили, как всегда, обо всем на свете — о семьях, друзьях, последних впечатлениях и о будущем. Через несколько минут после того, как они попрощались и она сидела в ночной рубашке, думая о нем, раздался тихий стук в дверь.

— Да? — Она прекрасно знала, кто это, потому что, кроме них с Питером, дома никого не было.

— Это я, — с улыбкой сказал он и просунул голову в приоткрытую дверь.

— Ну надо же, — засмеялась она. — А я был? подумала, что это грабитель.

— Я соскучился по тебе, — сказал он с видом маленького ребенка и раскрыл дверь. Она увидела, что он стоит во фланелевой пижаме. Питер засмеялся, заметив, с каким удивлением Пакстон смотрит на него. — Я проискал ее десять минут, а то бы уже давно был здесь. — Они засмеялись, и она медленно пошла к нему навстречу, вся светясь юностью и счастьем.

— Я тоже, — мягко ответила Пакстон. В молчании он нажал выключатель, и они оказались в луче лунного света, льющегося из окна.

— Я не знаю, что делать, Пакс. Я не хочу причинить тебе вреда ни сейчас, ни когда-нибудь… Я так сильно люблю тебя… но я больше не могу сдерживаться.

— Я не думаю, что сама хочу этого.

Она опять села на постели, чтобы поговорить с ним, но вместо этого они снова начали целоваться. Она лежала у него на руках; он ласково снял с нее рубашку.

— Я только хочу посмотреть на тебя. — Он произнес это тихо и нежно, а каждая клеточка его существа страстно хотела ее; он увидел все трогательное совершенство ее юного, прекрасного тела. — О Боже, как я люблю тебя…

Она тоже любила его, без колебаний она расстегнула его пижаму, и они лежали, прижавшись друг к другу, не осмеливаясь на большее, но желая отдать себя другому целиком. Он гладил ее длинные шелковые волосы, провел пальцами вверх по груди и вниз по бедрам, не решаясь приблизиться к самому сокровенному. Пакстон наконец не выдержала и решила все за него. Она хотела его слишком сильно и, расстегнув нежными пальцами пуговицы пижамы, помогла его страстному желанию, которое он уже не в силах был сдерживать.

— Пакси, — прошептал он задыхаясь, — ты уверена? — Но она только кивнула ему с улыбкой и поцеловала его.

Он был так нежен с ней, что она не почувствовала никакой боли, были только страсть, желание и юность и сюрпризы любви, которые они дарили друг другу. Они провели всю ночь в объятиях, любя друг друга снова и снова. Утром, когда он проснулся, она лежала рядом, ее волосы разметались по подушке, она спала, как дитя, держа его руку на своей. У него затуманились от счастья глаза, лишь только он увидел все это. Она была той, о ком он мечтал всю жизнь, той, которую желал и надеялся однажды найти. Теперь только он знал, как сильно любит ее.

Глава 6

Оставшаяся часть учебного года пролетела незаметно, кроме, пожалуй, нескольких важных событий. После Рождества террористы Вьетконга взорвали несколько бомб во Врикс-отеле, где поселились американские офицеры. Это произошло как раз под Новый год, и американские военные собирались там со всего Сайгона, чтобы повеселиться на вечеринке, закончившейся для многих трагично. Два офицера были убиты и пятьдесят восемь ранены. И опять Линдон Джонсон не решился ответить на этот террористический акт силой. Однако подобные атаки продолжились, и седьмого февраля президент отдал приказ о первой массированной бомбардировке Северного Вьетнама. Две с половиной недели спустя началась запланированная операция «Раскат грома». Еще через две недели первые боевые части пехоты высадились во Вьетнаме, а восьмого марта в Дананг прибыли морские пехотинцы.

Прошло еще две недели, американское посольство в Сайгоне было атаковано, только тогда американская общественность стала понимать, что обзавелась серьезными проблемами во Вьетнаме.

В это же время в Штатах Национальная гвардия получила приказ остановить движение Марша свободы Сельма — Монтгомери, а университет Мичигана провел антивоенную забастовку.

К сожалению, забастовки не могли прекратить развязанную войну, а бомбардировки — остановить Вьетконг. Снабжение по-прежнему доставлялось на Юг неуловимыми отрядами Хо Ши Мина. И в мае в День Вооруженных сил прошло невиданное количество митингов протеста против войны. Питер и Пакстон участвовали в одном из них в Калифорнийском университете.

Это было уже в самом конце учебного года. Пакстон начала беспокоиться по поводу предстоящего отъезда в Саванну. Она так привыкла быть все время вместе с Питером, что не могла представить себе ни дня без него.

Питер записался в группу поддержки юридического проекта, о котором говорил еще осенью. Он планировал провести почти все лето на Миссисипи, пообещав приехать к ней при первой же возможности. Она же собиралась летом работать в редакции газеты в Саванне, а Габби опять уезжала с родителями в Европу. Она не проявила энтузиазма, когда отец предложил ей поработать в редакции, но пообещала, что непременно сделает это на следующий год. Сейчас она хотела «в последний разочек» погулять с друзьями на Ривьере и с мамой в Париже. Эд Вильсон не одобрял, что жена потворствует прихотям дочери, но все же считал, что «еще один годик» свободы не повредит девушке.

Трое друзей уехали в Беркли первого июня. Питер и Пакстон провели чудесный уик-энд в домике, который он снял на озере Тахо. Они в последний раз лежали вместе в постели перед тем, как разъехаться на лето.

— Я сойду с ума без тебя, — шептал он ей на ухо и ворошил длинные золотые волосы. — Мне будет так одиноко на Миссисипи.

— В Саванне будет гораздо хуже, — с горькой усмешкой ответила она.

Но они моментально забывали обо всем на свете, как только попадали в объятия друг друга. Так они провели самые длинные и счастливые выходные в своей жизни. Его родители и Габби стали подозревать, что между ними что-то произошло, но ни Питер, ни Пакетом не давали им повода убедиться в реальности этих подозрений. Они все время были вместе, оценки у них были отличные, так что причин для недовольства не было. Питер, Пакстон и Габби согласились поискать дом на троих на следующий год, так чтобы можно было жить посвободнее, вне университетского кампуса. В этом случае их с Питером отношения уже нельзя будет скрывать от Габби и придется ей все рассказать, но счастье жить вместе стоило того.

Первой из Сан-Франциско уехала Габби с матерью. Они полетели в Лондон, чтобы навестить друзей, затем собирались переехать в Париж. Следующей улетела Пакстон, с тоской попрощавшись с Питером в аэропорту. Он улетел в этот же день на Миссисипи, чтобы успеть проголосовать против ущемления прав тысяч людей, находящихся в заключении. Для этого он срочно принял присягу и чувствовал воодушевление перед первым профессиональным «крещением».

Представление Пакстон на работе было совершено по всем правилам этикета, но она была жестоко разочарована, узнав, что ее определили к редактору, курирующему общественные новости, и ей предстоит составлять сообщения о том, кто устраивает приемы, кто во что одет и что происходит в Юниор-лиге и Обществе дочерей Гражданской войны. Такая работа пришлась по душе матери, она даже прониклась уважением к занятиям Пакстон, но сама Пакстон считала их совершенно бесполезными. Она часами сидела в редакции', в отчаянии следя за сообщениями-с телетайпа об акциях протеста в Алабаме, увеличении числа войск во Вьетнаме «всего» до ста восьмидесяти одной тысячи солдат и офицеров, многие из которых были рассеяны по всей зоне военных действий. Джонсон в два раза увеличил призыв в армию этим летом. Пакстон знала, что некоторых ее одноклассников и их младших братьев забрали в армию. Один из них был убит, и она не могла спокойно говорить об этом.. Внезапна ее поразила мысль, что Питера тоже могут призвать в армию. , Почти каждый день она звонила ему или он ей, и в самом конце июля ему удалось вырваться на выходные. Он хотел сделать это раньше, но дважды работал в тюрьме за это время, и работа оказалась тяжелее, чем он ожидал. Когда она наконец взяла машину, чтобы поехать за ним в аэропорт, не было на свете человека счастливее ее. Он заключил ее в объятия, и она отметила, что он очень хорошо выглядит — загорелый, с золотыми, выцветшими на солнце волосами такого же цвета, как у нее.

— Малыш, как хорошо увидеть тебя снова, — Он улыбнулся. — Я так устал вытаскивать людей из тюрьмы, что с трудом выражаю свои мысли.

— А я изнемогаю от этих бесконечных завтраков в саду и дневных концертов. Боже мой, я думала, что займусь чем-нибудь стоящим, а вместо этого все лето пишу о друзьях своей матери.

Он опять улыбнулся и поцеловал ее, мечтая очутиться с ней в постели поскорее, прямо по дороге из аэропорта.

— А как поживает твоя мама?

— Как обычно. Ей не терпится увидеть тебя.

— О! Это звучит довольно угрожающе. — Он снова поцеловал ее и не смог остановиться. Они не виделись два месяца и страшно соскучились друг по другу. Она сняла для него комнату в симпатичном отеле за городом, где вряд ли можно было натолкнуться на знакомых матери, о чем и сообщила по дороге в Саванну.

— У меня есть предложение; — Он лукаво взглянул на нее и опять наклонился, чтобы поцеловать.

— Все, что пожелаешь, — весело откликнулась она.

— Как насчет того, чтобы посмотреть отель по пути домой?

Ей оставалось только рассмеяться этой хитрости.

— Недурная идея.

Она вся принадлежала ему. Она взяла два выходных в редакции, несмотря на общественно значимую свадьбу, отчет о которой надо было сдать.

Вскоре они подъехали к небольшому отелю, и Питер выглядел чрезвычайно серьезным и ответственным в костюме и галстуке, когда записывал их в регистрационный журнал как мистера и миссис Вильсон. Он внес единственную сумку в чистую, просторную комнату, которая стала для них раем на ближайшие несколько часов.

Был уже поздний вечер, когда она взглянула на часы и ахнула:

— Господи, мать ждет нас на коктейль.

— Мне кажется, я не в состоянии встать, еще один поцелуй. — Он снова опрокинул ее на постель, но только на минуту.

Затем они вместе приняли душ и оделись. На короткий миг им показалось, будто они действительно муж и жена.

— Слушай, а она знает, что мы будем жить вместе в следующем году? — Он вовремя задал этот вопрос, а то они попали бы в очень неприятную ситуацию.

— Ты сошел с ума? Она думает, что я буду жить с Габби и еще одной девочкой, иначе она устроила бы такой скандал!

— Прекрасно. В таком случае мне нельзя будет брать телефон. — Он озадачился, : но, не всерьез. Все, чего он хотел, это жить вместе с Пакстон, даже если к ней прилагалась его собственная сестра. Мать рассказала ему по телефону, что Габби не пропускает ни одного мужчину старше тридцати на Ривьере, — Мне кажется, это жест отчаяния, — сказал Питер, когда они ехали обратно в город. — Она еще совсем глупенькая и маленькая для того, чтобы выходить замуж.

Пакстон улыбнулась в ответ, и он поцеловал ее:

— Между вами большая разница. Она еще ребенок, а ты нет, хотя я считаю, что ты тоже еще мала для этого. По крайней мере, еще три года, А потом… посмотрим! — И они рассмеялись.

Она знала, какой он рассудительный, и никогда не чувствовала давления с его стороны. Он хотел, чтобы она занималась только тем, что ей интересно, как этим летом, когда она решила поработать в редакции газеты в Саванне. Правда, она призналась, что чувствовала себя несчастной без него.

Джордж с матерью уже ждали их, когда они подъехали к дому, и мать была явно сердита на Пакстон.

— Я надеялась, что вы будете дома гораздо раньше.

У них была Аллисон, и мать думала, что Пакстон изменит свое поведение ради гостьи, но Пакстон проигнорировала это замечание.

— Я показывала Питеру достопримечательности. Питер, — сказала она официальным тоном, — моя мама, Беатрис Эндрюз, мой брат Джордж и его… подруга Аллисон Ли. — Мать обычно добавляла, что Аллисон является родственницей великого генерала конфедератов.

Пакстон ждала все лето, пока Джордж сделает предложение Аллисон, но по каким-то причинам он не делал этого. В тридцать три года он не хотел торопиться, несмотря на то что Аллисон в свой тридцать один год уже давно созрела, для замужества.

— Это Питер Вильсон, — объяснила она всем, будто они ни разу не слышали о его существовании. — Его сестра Габби — моя соседка по комнате. — Все обменялись вежливыми приветствиями и рукопожатиями. Джордж предложил Питеру выпить, Питер попросил джина с тоником. В комнате было очень жарко, и вентилятор не справлялся с массой горячего воздуха с улицы, но все старались не замечать этого. Квинни приготовила свои лучшие закуски, но Аллисон попробовала их с обычным сдержанным и невозмутимым видом. Пакстон уже давно поняла, что общаться с ней она не сможет.

Питер был общителен со всеми, хотя мать казалась чересчур церемонной, Джордж невыносимо скучен, а Аллисон выглядела безмолвной куклой. Они с Пакстон никогда не говорили, но она несколько раз призналась Джорджу, что не понимает ее. Про себя она считала Пакстон грубой и упрямой. Аллисон весь вечер рассказывала Джорджу, какие занавески она заказала себе в спальню. Питер попытался было рассказать, чем он занимается на Миссисипи, но никто не проявил к этому никакого интереса, и мать решила переменить тему разговора. Питер решил, что Беатрис разочарована тем, чем он занимается, и таким образом помогла ему выйти из затруднения. Но потом понял, что им просто не интересно все, О чем он с таким жаром распространялся. Он вдруг увидел воочию, насколько сложно общаться с родными Пакстон. От них веяло холодом и тоской, как будто их мнения сохранились неизменными со времен средневековья.

Он переключился па разговор о путешествии родителей по Европе, что казалось вполне нейтральной темой. Матери Пакстон показалось любопытным, что люди отдыхают на юге Франции, и как можно более вежливо она поинтересовалась, чем занимается его отец. Питер был удивлен, что Пакстон не сказала ей этого.

— Он… ну… он работает для газеты в Сан-Франциско. — Он посчитал нескромным сообщать, что отец владеет газетой.

— Как замечательно, — произнесла Беатрис Эндрюз с разочарованными нотками в голосе. — А ты, значит, собираешься стать юристом. — Он кивнул, лишенный дара речи от ее ледяной интонации. Беатрис оказалась в точности такой, как ее описала Пакстон, даже больше того… От ней веяло ледяным холодом. — Отец Пакстон был адвокатом. Ее брат, — и она указала глазами на Джорджа, — врач. — Врач была единственная профессия, которая, по ее мнению, чего-то стоила.

— Это прекрасно, — ответил Питер, чувствуя, как деревенеет его язык, и желая знать, долго ли ему еще придется разговаривать с ними, и как Пакстон удается жить в этом доме?!

Ничего удивительного в том, что она стала такой грустной, когда вошла в дом. Пакстон была так не похожа на них всех. — Аллисон, а чем вы занимаетесь?

— Я… а почему… Ax… — Аллисон даже вздрогнула от неожиданного вопроса, обращенного прямо к ней, и совершенно растерялась, не зная, что же ответить. Что с тех пор, как окончила школу, искала себе подходящего кандидата в мужья? — Я… я увлекаюсь работой в саду…

— Аллисон оказывает большую помощь нам в Юниор-лиге, не так ли, дорогая? — пришла ей на помощь миссис Эндрюз.

После чего обратилась к Питеру:

— Ее прапрадядя был генерал Ли. Тот самый генерал Ли. Я уверена, вы знаете, кто это такой?

— Да, конечно. — Питер чувствовал, что сейчас не выдержит и с криком выбежит из комнаты. В его жизни не было более длинного обеда с таким молчанием за обеденным столом, неловкими попытками поддержать беседу, и только ободрительные подмигивания и похлопывания по спине Квинни и взгляды Пакстон помогли ему вынести эту муку. Казалось, прошла вечность до того, как они вернулись к нему в отель и он сорвал с себя галстук и с рычанием рухнул на кровать. Все было ясно, и вряд ли стоило делиться впечатлением от вечера. Они решили съездить куда-нибудь немного потанцевать.

— Боже мой, малыш, как ты терпишь? Это самые тяжелые и зашоренные люди, которых я когда-нибудь встречал. Я знаю, мне не стоит так говорить о твоей семье, но мне казалось, я не доживу до конца обеда.

— Они на самом деле невыносимы. Я не знаю, о чем с ними разговаривать. Я все время чувствую себя чужой. — Пакстон приблизилась к нему.

— Так оно и есть. Трудно представить себе, что ты их родственница. Твой брат — самый занудный из знакомых мне мужчин, его подруга — самая пресная и закомплексованная особа, с которой я когда-либо общался, но твоя мать — это просто какой-то айсберг.

Пакстон радостно улыбнулась, благодарная ему за поддержку. Она нашла у него оправдание своим поступкам и поняла, что у нее теперь в этом мире есть еще один родной человек, кроме Квинни.

Питер не думал, что существуют люди, так не похожие на его семью и Пакстон.

— Я хотел бы увидеть твоего отца.

— Я тоже. Он полюбил бы тебя.

— Уверен, что тоже полюбил бы его. Но не могу понять, как такой человек, о ком ты столько рассказывала, мог жить с твоей матерью.

— Не думаю, что он был очень счастлив с, ней. Мне было всего одиннадцать, когда он умер, и я не знаю всех подробностей их отношений.

— Может быть, это и к лучшему. Слава Богу, ты уехала в Беркли. — Ему трудно было вообразить, что произошло бы с ней, останься она здесь. Это могло покалечить ей жизнь и душу.

Он выпил три порции джина с тоником за вечер, и они, наверное, решили, что гость Пакстон алкоголик.

Пакстон побыла с ним столько, сколько смогла, затем он отвез ее домой. К великому удивлению Пакстон, мать ожидала ее, чего никогда не делала, и это было недобрым предзнаменованием.

— Скажи мне честно, что этот парень значит для тебя? — огорошила она Пакстон, едва та переступила порог.

— Он мой друг и нравится мне.

— Ты любишь его. — Слова матери звучали так резко, будто она стреляла ими из пушки. Беатрис явно хотела, чтобы дочь упала перед ней на колени и просила прощения.

— Возможно. — Пакстон не хотела врать и не хотела ссориться в этот вечер. Мать сидела на диване в вечернем платье, перед ней стоял бокал с шерри. — Мне нравится его семья, его сестра — моя подруга, его родители прекрасно относятся ко мне.

— Почему? — Вопрос был настолько несуразным, что Пакстон не сразу нашлась, как на него ответить.

— Что значит «почему»? Потому, что я нравлюсь им.

— Может быть, потому, что они считают, что ты — удачная стартовая площадка для карьеры их сына? Ты никогда не задумывалась над таким объяснением? — Пакстон могла только расхохотаться над этим предположением, но это было бы слишком грубо в разговоре с Беатрис.

— Не думаю, что это похоже на правду.

— Почему бы нет?

— Мама… — Пакстон не знала, как лучше объяснить ей, но правда, вероятно, была лучшим выходом из ситуации. — Они владеют второй по величине газетой Сан-Франциско. Они не хотят меня использовать в своих интересах, они просто любят меня.

— В таком случае они чересчур просты, — резко сказала мать. По ее мнению, все люди с Запада были простаками, не исключая и Питера Вильсона.

— Они не простаки. — Пакстон стало больно от неприкрытой неприязни, которую демонстрировала мать по отношению к человеку, которого она любила. Это так сильно отличалось от той теплоты, которую проявляли по отношению к Пакстон родители Питера. — Они чудесные люди, поверь мне.

— Я не желаю, чтобы ты возвращалась в Беркли. — Это требование сразило Пакстон наповал, она тяжело опустилась в ближайшее кресло, не веря собственным ушам.

— Но мне хорошо там. Беркли замечательная школа, я неплохо учусь. Мама, я не хочу оставаться здесь.

— Ты останешься, если я потребую этого. Тебе всего девятнадцать, и то, что отец оставил тебе небольшое содержание, ничего не значит. Ты не можешь быть независимой в этом возрасте.

— Мне грустно, если ты так думаешь. — Пакстон изо всех сил старалась сохранять спокойствие, она была гораздо опытнее и взрослее многих своих сверстниц. — Я не останусь в Саванне.

— Можно мне полюбопытствовать, почему?

— Потому, что мне плохо здесь. Я хочу увидеть мир. После того как я закончу колледж, я собираюсь поехать за границу на некоторое время. — Даже Питер одобрял ее стремление узнать другие страны.

— Ты спишь с ним, не так ли? — Это был самый тяжелый удар, которого Пакетов; никак не ожидала.

— Конечно, нет.

— Нет, ты спишь. Это видно по тому, что ты ведешь себя, как дешевая потаскушка. Калифорния испортила тебя, это заметили даже твой брат и Аллисон. — Мать специально говорила самые страшные слова, чтобы побольнее ранить Пакстон.

— Мне неприятно слышать это. — Пакстон встала, не желая больше выслушивать подобное. — Я иду спать.

— Я хотела бы, чтобы ты подумала о моих словах.

— О том, чтобы стать проституткой? — холодно отрезала Пакстон, но мать не заметила ее обиды.

— О том, чтобы остаться здесь. Подумай хорошенько, прежде чем возвращаться в Калифорнию.

— Я не буду думать, я просто уеду, — с грустью ответила она и пошла к себе наверх.

Пакстон встретила Питера на следующий день у него в отеле и рассказала о произошедшем разговоре. Но еще раньше он догадался обо всем по выражению ее лица.

— Она что-то сказала тебе? Она расстроилась?

— Расстроилась? — Пакстон засмеялась, в первый раз она позволила себе резкость тона. — Нет, моя мать никогда не расстраивается, к сожалению. Она хочет вернуть меня в здешнюю школу. — Питер изменился в лице, услышав это, но Пакстон поспешила поцеловать его и успокоить. — Представляешь, она сказала, что я превратилась в Калифорнии в потаскушку и что даже мой брат и Аллисон заметили это и это очень обеспокоило их.

— Вот сволочи… как они могут. — Питер рассвирепел, но она закрыла ему рот поцелуем.

— Бог с ними. Я приеду в Беркли через четыре недели. Но не знаю, вернусь ли сюда когда-нибудь. Не уверена, что смогу это сделать, она слишком сильно оскорбила меня. Они все время хотят уязвить меня.

— А может она запретить тебе уехать? — обеспокоенно поинтересовался Питер и стал придумывать, как защитить Пакстон, но она покачала головой. Она была огорчена и от этою выглядела еще взрослее и независимее.

— Нет, не может. Отец оставил мне достаточно денег, чтобы оплатить обучение и прожить первое время. Потом я буду работать, не в этом дело. Она может помочь мне, если я вернусь домой и проведу остаток дней в Юниор-лиге, но я не сделаю этого, так что я все равно ничего не теряю. Я ни за что не вернусь сюда. — Она была уверена в своих словах.

— А как же Квинни? — Он знал, как много черная няня значила для Пакстон.

— Я буду приезжать, чтобы навестить ее. — Пакстон улыбнулась ему, ее жизнь была теперь с ним в Калифорнии. И самое главное, се жизнь принадлежала теперь ей самой. С этим придется смириться матери, хочет она того или нет.

Питер уезжал на следующий день, ей было очень тяжело, ведь она остается без его поддержки. Ему тоже очень не хотелось оставлять ее с людьми, которые ее не любят. Он пообещал звонить каждый день и даже чаще, если не окажется в тюрьме, пошутил он на прощание в аэропорту. Он целовал ее долго и жадно, просил почаще думать, как сильно он любит ее, и не позволять родным расстраивать себя.

Но они все равно умудрялись делать это. Мать стала откровенно враждовать с ней после отъезда Питера, брат говорил при любом удобном случае, что она должна ради матери остаться дома.

— Джордж, ради самой себя я должна сделать что-нибудь стоящее в этом мире, — заявила она, больше не думая о том, что он гораздо старше. Джордж казался теперь надутым провинциальным доктором, который до сих пор держится за материны юбки, не осмеливаясь иметь какие-либо контакты без ее разрешения Она была уверена, что ее отношения с Питером были более цельными и настоящими, чем все связи Джорджа, вместе взятые.

— Ты можешь добиться чего-нибудь и здесь, — настаивал Джордж однажды вечером перед ее отъездом, пока мать была в Бридж-клубе.

— Глупости, — взорвалась она. — Посмотри на себя, на своих знакомых. Посмотри на Аллисон… на девушек, с которыми я училась в одном классе.

— Следи за тем, что говоришь, Пакстон. — Его вывели из себя обвинения в адрес людей его круга, но Пакстон знала их жизненные требования и имела право на свое мнение. — Ты забила себе голову сумасшедшими идеями и неприличными словами, это не идет тебе, Пакстон.

— Мне не идет ваша жизнь. Вот это действительно не мое.

Так же как это не было папиным. Просто он смирялся с окружающим, он был слишком мягким человеком и, наверное, решил, что так будет лучше.

— Ты многого не знаешь о нем. Ты была еще ребенком, когда он умер.

— Я знаю, что папа был хорошим человеком с большим сердцем, и я любила его больше, чем кого-либо.

— Ты не знаешь, что он сделал маме. — Он сказал это таким голосом, будто бы всю жизнь скрывал какую-то ужасную правду об отце, но Пакстон было трудно в это поверить.

— Что он мог сделать ей? — Она не в состоянии была даже предположить что-то, а Джордж не мог удержаться, чтобы не уколоть ее побольнее. Он предпринимал последнюю попытку сломить ее независимость, независимость, которой сам никогда не имел, потому что был слишком похож на мать.

— С ним была женщина, когда он разбился, — Неужели? — поначалу Пакстон растерялась, но это многое объясняло. Например, отношение матери. Однако отца можно было понять. И на самом деле Пакстон даже обрадовалась, что он нашел кого-то, кто любил его и кого он любил. Отец был достоин любви, но не смерти ради нее. Но ведь не любовь убила его, а судьба, несчастная судьба, которая была ему начертана на небесах. — Ничего удивительного, — спокойно ответила она, чем явно разочаровала Джорджа. — Мама всегда была холодна с ним, а ему, возможно, требовалось больше, чем она могла дать.

— Что ты можешь знать об этом в своем возрасте?

— Я знаю это, потому что я — его дочь, — ответила она. — Кстати, я еще и твоя сестра, но мы с тобой совершенно разные люди.

— Да, это так, — разозлился он. — Мы совершенно не похожи. И тебе стоит дважды подумать о том, чего ты добиваешься в Калифорнии, со всеми тамошними наркоманами, хиппи и демонстрациями, с их дурацкими простынями вместо одежды, цветочками в волосах и поддержкой негров, когда они в жизни не видели ни одного черного.

— А может быть, они все-таки знают больше, чем ты, и больше переживают, чем ты?! Это их путь.

— Господи, как ты глупа.

— Нет. — Она покачала головой, глядя ему в глаза.

Нет, но я поглупею, если останусь здесь. Пока, Джордж.

Она протянула руку, но он не взял ее. Он только посмотрел на нее и через несколько минут вышел из дома; больше она не видела его в этот раз в Саванне.

Прощание с Квинни было особенно горьким. Пакстон уже решила, что в этом году не приедет домой на Рождество, хотя и не стала заранее говорить об этом няне. Но Квинни чувствовала, что они расстаются надолго, и покрепче прижала Пакстон к себе, с грустью глядя в ее глаза:

— Я люблю тебя, девочка моя. Заботься о себе.

— Ты тоже. И обязательно сходи к доктору, когда начнешь кашлять. — Пакстон выглядела повзрослевшей и неторопливой. — Я люблю тебя, — прошептала она, поцеловала теплую черную щеку няни и вышла из кухни.

Мать не повезла ее в аэропорт в этот раз, а Джордж даже не пришел проводить. Мать попрощалась с ней в прихожей, дав понять дочери, что ее отъезд в Калифорнию для Беатрис Эндрюз значил многое, и не потому, что она будет скучать по ней, а потому что Пакстон подвела их — как человек, как уроженка Джорджии, как дочь своей матери и как сестра Джорджа. Это значило больше, чем небольшая размолвка.

— Ты только теряешь там время.

— Я сожалею, что ты так думаешь, мама. Я очень стараюсь не делать этого.

— Говорят, ты хорошо поработала в редакции. — Это была единственная похвала, которую Пакстон слышала от матери. — Ты бы могла однажды стать редактором новостей общественной жизни, если бы усердно работала. — Пакстон не стала объяснять ей, что лучше умрет, чем проведет остаток жизни за описанием свадеб приятелей Беатрис.

— Это приятно. Всего хорошего, — мягко попрощалась Пакстон, жалея в душе о том, что они так и не смогли стать близкими друг другу.

— Приглядись к этому парню. Он нехороший человек.

— Питер? — Сказать такое о нем было просто невозможно. Он был так добр, так ласков и так дружелюбен… Слова матери поразили ее. Что такое знала мать, чего не знала она?

— Это видно по нему. Если ты позволишь ему, он использует тебя, а потом выбросит, как ненужную вещь. Так все они поступают. — Это она говорила скорее для себя, чем для Пакстон, и Пакстон стало жаль ее. Должно быть, сильным ударом было узнать, что муж летел в самолете с другой женщиной.

Джордж не сказал, кем она была, и, может быть, она уцелела после крушения, хотя на самом деле это не имело значения.

Пакстон не хотела знать больше, чем он сказал ей.

— Я позвоню тебе, как только узнаю свой номер. — Им еще предстояли поиски квартиры или дома в Беркли.

Мать кивнула. Она проследила за отъездом Пакстон, не приближаясь к дочери, чтобы обнять или поцеловать ее. По дороге в аэропорт в такси Пакстон уже думала о своем возвращении в Беркли и о Питере.

Глава 7

На удивление быстро, всего за две недели, им удалось отыскать совершенно замечательный дом в Пьемонте. В нем были две спальни, огромная гостиная, большая солнечная кухня и милый садик. Габби не испытала большого потрясения, узнав, что ей придется спать одной в комнате, в то время как Питер и Пакстон заняли большую из двух спален. Она сама попрощалась со своей невинностью с помощью молодого красавца француза на Ривьере в этом году. Она воображала себя единственной женщиной на свете, и ее поразило, что брат и ее лучшая подруга спят вместе уже пять месяцев, а она не догадывалась об этом.

Питер был строг и уверил ее, что, если она проговорится или родители узнают, что она спит одна в комнате, она горько пожалеет об этом.

Но новоселье прошло прекрасно. Вильсоны пришли навестить их, и девочки приготовили обед. Троица зажила лучше некуда. Влюбленные были на седьмом небе от счастья, и отношения Пакстон и Габби стали еще более близкими. Единственная трудность была в том, что Габби меняла мужчин каждую неделю, и Питеру было тяжело сдерживать себя, изображая ее соседа, а не старшего брата. Но Пакстон постоянно напоминала ему, что он не должен пользоваться своим положением. Поэтому Питеру приходилось все время следить за собой, чтобы не проговориться.

Кроме того, оказалось, что ему нужно делать невообразимое количество заданий на втором курсе юридической школы. Пакстон тоже была загружена занятиями на полную катушку, поэтому они проводили большую часть времени то в библиотеке, то в кровати, и у них оставалось мало возможности выбраться куда-нибудь развлечься. В свободное время Пакстон стала писать небольшие статьи для университетской газеты. Она чувствовала сильное волнение каждый раз, когда видела свою фамилию в заголовке статьи. Они наслаждались идиллией жизни вдвоем и никогда потом не были более счастливы.

Большая часть времени была посвящена учебе. В середине октября Питер при полной поддержке Пакстон сжег свой военный билет. В то же время во Вьетнам на поддержку пехоты были посланы бомбардировщики В-52; с тех пор воздушные удары стали основным средством борьбы с Вьстконгом. Военная авиация решила исход битвы в джунглях. Война перешла на новый виток развития. Пакстон даже боялась думать о том, что там происходит. Когда они с Питером говорили о Вьетнаме с его отцом, тот настаивал на необходимости еще большего количества людей л бомб для скорейшей развязки с Севером. Питер и Пакстон хотели, чтобы Соединенные Штаты поскорее вышли из этой войны; убедить Эда Вильсона, что это вполне разумное мнение, им не удавалось.

В этом году она вновь провела День Благодарения с его родными и опять чувствовала себя членом их семьи. Трудно было поверить, что она и Питер знакомы всего лишь год; глядя на них, казалось, они жили всегда вместе. Родители догадывались о том, что произошло между ними, но не вмешивались в жизнь детей. Только однажды Марджори спросила Эда, не стоит ли ей поговорить с ними.

— Зачем? Они благоразумные детишки. Ты думаешь, сможешь что-то изменить, если поговоришь с ними?

— Может, они объявят о помолвке, если захотят этого?

— Какая разница? Если захотят пожениться, поженятся, если не захотят, не будут. Во всяком случае, они еще слишком молоды, чтобы жениться. Питеру исполнится двадцать четыре в следующем месяце, а ей еще нет и двадцати. Подождем. Они знают, что делают, уж поверь мне.

Рождество Пакстон справила тоже с ними. Сразу после праздников она прочитала в «Морнинг сан», что число войск во Вьетнаме увеличивают до двухсот тысяч, и это ужаснуло ее.

— Это сумасшествие! — сказала она Питеру во время завтрака.

— Да уж, — с несчастным видом сказал он, молясь про себя, чтобы не вылететь из юридической школы. Нагрузка там становилась совершенно невыносимой, но перспектива угодить в армию пугала его еще больше.

— Почему люди не замечают того, что происходит? Мальчики гибнут каждый день, не только вьетнамские, наши мальчишки тоже. Туда посылают воевать восемнадцатилетних юнцов.

— Я слишком стар для этой войны, — усмехнулся Питер, наливая себе кофе.

— Я тебя предупреждаю: если призовут тебя, я или сама застрелю тебя к черту, или одолжу тебе свое черное кружевное белье и отправлю в Торонто.

— Этот должок несложно будет отдать. Я имею, в виду белье. Ты же до сих пор в нем.

— Мне нетрудно его снять. — Она поцеловала его, допив утренний кофе. В этот момент на кухню заглянула Габби в ночной рубашке и вздохнула:

— О Господи, опять целуются. Вы меня доведете. — Но на самом деле она любила обоих. Просто хотела побыстрее найти себе кого-нибудь в мужья.

После Рождества, когда они все вместе поехали кататься на лыжах, это наконец произошло. Габби, съезжая со склона, столкнулась с мужчиной, слетавшим с трамплина. После столкновения они свалились в снег и, затаив дыхание, стали распутывать мешанину конечностей и лыж, дабы убедиться, что ничего не сломалось, не разбилось, не потерялось.

— Да, незаурядное крушение! С вами все в порядке? — поинтересовался мужчина с неподдельным участием, встав в полный рост и предлагая ей руку. Габби смотрела на него с восхищением. Звали его Мэттью Стэнтон и выглядел он как кинозвезда.

Черный лыжный комбинезон, темные волосы, голубые глаза и красиво подстриженная борода. В свою очередь, он был заинтригован Габби, наблюдая, как она отряхивает снег и извиняется перед ним. Они доехали вместе до раздевалки, и после этого происшествия Мэттью каждый день приглашал Габби на ленч или ужин. С тех пор Питер и Пакстон едва встречались с нею: она или махала им, проезжая мимо в лифте, или забегала переодеться, чтобы пойти куда-нибудь с Мэттью. Ему было тридцать два, и он увлекся Габби со всеми ее непредсказуемыми шалостями. Он стал постоянно заходить за ней к ним домой в Беркли, и каждый раз Габби возвращалась только под утро.

— Слушай, как, по-твоему, он серьезно настроен? — первой не выдержала Пакетом, когда они готовились после Рождества к зачетам.

— Да кто их разберет. Я не понимаю, как он так долго терпит ее. — Но всякий раз при встрече с Пакстон они казались вполне довольными друг другом.

Мэттью сказал Габби, что разведен; детей у него не было, и он тратил на нее очень много денег. Она постоянно получала цветы, томики поэзии, браслеты и всякие мелкие безделушки.

Он создавал впечатление нескучного и интересного человека.

— Помимо всего прочего, он слишком стар, чтобы его отправили во. Вьетнам, — завершила Пакстон список его достоинств. — В наши дни это серьезный плюс.

— Но это отвратительно, — сказал Питер. На самом деле это становилось очень важным. Каждый день молодых мужчин посылали умирать за свою страну.

Одиннадцатого января участников студенческой демонстрации отправили на призывной пункт, что потрясло всю Калифорнию жестокостью административного наказания. Три недели спустя приказом Джонсона после рождественского перерыва была возобновлена бомбардировка Северного Вьетнама. В прошлый раз бомбардировка продолжалась тридцать восемь дней без перерыва, и теперь все началось опять. Единственное, о чем могла думать Пакстон все последние дни, была война во Вьетнаме и опасность, которую она представляла для Питера.

Пакстон несколько раз звонила по телефону домой за время рождественских каникул, и мать по секрету сообщила ей, что, возможно, Джордж преподнесет ей сюрприз этой весной, сюрприз, который давно уже не был неожиданностью. Гораздо удивительнее было бы, если бы он так и не решился на женитьбу в свои тридцать четыре года. Квинни опять заболела, и ее было еле слышно в трубку. Но когда Пакстон смогла перезвонить через несколько дней, старая няня уверила ее, что ей стало намного лучше.

— Ты .не обманываешь меня, Квинни?

— Разве я могу врать своей девочке?

Да, конечно, могла, и они обе прекрасно это знали.

В марте 1966 года правительственные войска заняли Дананг и вытеснили оттуда коммунистов. Питер и Пакстон приняли участие в антивоенной акции.

Затем Пакстон определилась со своей работой летом. Отец Питера предложил ей замечательное место выездного репортера в его газете. Пакстон, не желая пользоваться привилегией знакомства с Питером, сначала колебалась, но отказаться у нее не было сил. Отец Питера пообещал, что ее не пошлют ни на одну вечеринку или показ мод. Ей оставалось только сообщить матери, что она не проведет это лето в Саванне.

Она приехала домой на короткие каникулы перед экзаменами, чтобы все объяснить. Наконец-таки Джордж объявил о своей помолвке и предстоящей летом свадьбе. Аллисон даже не попросила быть ее подружкой, и это облегчило Пакстон разговор с матерью о том, что она приедет только на свадьбу, а затем сразу улетит обратно в Сан-Франциско. Она рассказала, что ее пригласили на работу в редакцию, и мать, помня их давний разговор о семье Питера, тут же обвинила его в том, что он не отпускает ее на лето домой.

— Он тут ни при чем. Мне предложили важную работу в известной газете, это слишком хорошее предложение, чтобы променять его на работу здесь.

— Что для тебя важнее: Калифорния или Саванна? — поставила вопрос ребром мать.

— Не в этом дело. Для меня важно то, что связано с моим будущим.

— Только об этом ты и думаешь, — произнесла мать сквозь зубы, и Пакстон попыталась перевести беседу на предстоящую свадьбу брата. Праздничный обед собирались устроить в клубе, и только друзей они пригласили уже не меньше сотни.

Слишком показным и странным представлялось Пакетов стремление жениха и невесты в их возрасте устраивать столь многочисленное торжество.

Пакстон навестила нескольких своих старых приятелей и была поражена, узнав, что большинство ее одноклассниц уже вышли замуж, а те, которые сделали это раньше всех, родили уже по второму ребенку. Она почувствовала, что отстает от них, хотя ей только-только исполнилось двадцать.

— Как ты думаешь, он женится на тебе? — как-то поздним вечером спросила ее на кухне Квинни. Питер и Пакстон не говорили о женитьбе. В их ближайших планах не было свадьбы, но Пакстон знала, что когда-нибудь это произойдет, если Питер не устанет ждать, пока она не перепробует все на своем пути.

Сейчас она была слишком привязана к нему и не могла представить, что сможет долго без него жить.

В этот раз визит домой был удачным, правда, ее очень волновало здоровье Квинни. Няня выглядела усталой и похудевшей, несмотря на внушительные размеры. Пакетом попросила брата приглядывать за ней. Никто не знал, сколько Квинни лет, но было ясно, что она уже не такая сильная и молодая, как раньше.

Небольшая размолвка произошла между ней и матерью при отъезде, но Пакстон старалась не думать об этом и пообещала приехать еще раз этим летом на свадьбу. В Беркли ее возвращения ждал с особым нетерпением Питер. Как бы то ни было, их отношения были слишком похожи на брак.

Когда Габби вернулась домой из путешествия вместе с Мэттью на Гавайи, она выглядела несколько странно, в глазах у нее была поволока, которую Пакси где-то видела, но никак не могла припомнить где. Только в конце мая вспомнила. Габби стала проводить по полдня в постели, никуда не ходила, кроме как с Мэттью по вечерам, и у нее все время был утомленный вид Однажды Пакстон столкнулась с Габби дома, когда там больше никого не было и никто не мог услышать их разговора. Было два часа дня, Габби только что проснулась, а Пакстон вернулась с одной из лекций. Она постоянно вспоминала Давн, девушку из Де-Мойна, спавшую первые три месяца учебы, которая затем уехала домой на Рождество, чтобы родить ребенка.

— Ты забеременела, Габби? — Пакстон решила не ходить вокруг до около.

Габби замерла на месте от неожиданности.

— С чего ты взяла? Это смешно. — Но вид у нее был испуганный.

— С того, что беременна, ведь правда?

— Да нет… я не… Глупо даже говорить об этом… Мне… — Но она не в силах была говорить не правду. Габби рухнула на стул, закрыла лицо руками и начала плакать. Пакстон села рядышком с ней и обняла за плечи.

— Что же ты собираешься делать? — ласково спросила она.

— Я не знаю… Поначалу я решила, что у меня просто задержка… но теперь я не знаю, что и делать.

— Ты уже сказала Мэттью? — Габби отрицательно покачала головой. — Сколько недель беременности у тебя?

— Я точно не знаю, что-то около шести. Я стала узнавать насчет абортов на прошлой неделе, но все пересказывают страшные случаи, происходящие в Мехико и Окленде. Я не хочу, чтобы со мной случилось что-нибудь подобное. Вдруг я умру?

— Ты можешь поехать в Токио или Лондон.

— Да, а что я скажу родителям? Что мне надо там писать работу по искусствоведению? Или что у меня деловая поездка?

Черт, Пакси, что же мне делать?

— А чего ты сама хочешь? Ты хочешь завести ребенка?

— Я не знаю…

Она действительно не знала. Габби постоянно размышляла над этим, но в голове был такой сумбур, что она ничего не могла придумать. Ей давно уже надо было посоветоваться с Пакстон.

— А что же Мэттью? Чего хочет он?

— Я сама не понимаю. Он так хорошо относится ко мне.

Он такой нежный. Мне кажется, я люблю его. — Как-то все это было сомнительно, но сомнительно для Пакстон. У Габби была совсем другая шкала ценностей.

— Тебе бы стоило разобраться со своими чувствами, особенно если ты решишься на ребенка.

— Как же мне быть? Что бы ты сделала на моем месте?

Вы знакомы с Питером уже два года, ты смогла бы поручиться за него?

— Да, — честно сказала Пакстон. — Я уверена в нем, как в самой себе. Я не считаю себя достаточно взрослой, чтобы решиться на подобное, но я прекрасно знаю, что люблю его.

— Счастливая. Но ты совсем не такая, как я.

Габби проводила все свободное время с Мэттью Стэнтоном.

Временами Пакстон, наблюдая, как он точен, вежлив и всегда безукоризненно одет, задумывалась, что скрывается за этой блестящей внешностью. Она легко могла понять сомнения Габби.

Пакстон подозревала, что для него важна не сама Габби, а ее фамилия. Мэттью хорошо знал, кем был ее отец, и, казалось, очень заинтересован в связях с ним.

— Так что же ты будешь делать? — вновь спросила Пакстон. — Тебе надо решать скорее, иначе уже не останется никакого выбора. — Действительно, после трех месяцев об аборте нечего было и думать.

— Господи, Пакстон, не гони меня!

— Почему ты не расскажешь ему?

— А что, если он бросит меня?

— Тогда ты хотя бы узнаешь, что он за птица. Это поможет тебе найти ответ.

— А если он останется?

— Тогда это тоже повод для того, чтобы подумать. Габби, сначала реши, чего ты хочешь в этой ситуации. Ребенок — это уже навсегда. — У Пакстон было полно подруг, сожалевших, что они завели детей и вышли замуж, хорошенько не подумав, хотят они этого или нет.

Они проговорили весь день, пока не пришел Питер, и обе вдруг замолчали.

— Господи, что с вами? Я что-то не так сделал?

— Не говори глупостей. — Пакстон чмокнула его наспех. — Как твои экзамены? — Он закончил второй курс, и оба знали, что это самый трудный год.

— У меня такое впечатление, что провалился по всем предметам, и завтра утром мне надо быть в самолете, летящем во Вьетнам.

— Не шути так. — Пакстон с расстроенным видом налила ему чашку кофе.

— А ты не принимай всерьез. — Он взял чашку у нее из рук и посмотрел вслед сестре, выходящей из комнаты; ему показалось, что глаза у нее заплаканные. — Что с ней такое? Она что, разругалась со своим дружком? — Питер не мог запомнить, как его зовут, что само по себе было плохим знаком. — Во всяком случае, он слишком стар для нее. А потом, он слишком интересуется моим отцом.

Пакстон тоже так думала, но в нынешних обстоятельствах не хотела соглашаться с Питером.

— Да нет, у них просто маленькая размолвка. Не думаю, что это всерьез, — пробормотала Пакстон. Питер понял, что она что-то скрывает, но не стал выспрашивать что. Она явно знала больше, чем хотела говорить. Когда Мэттью зашел за Габби вечером, она надела оранжевое мини-платье и огромные кубинские сережки из пластика, но была на удивление грустной. Когда она вернулась меньше чем через час, ее состояние было близким к истерике. Не замечая Питера, она подошла к Пакстон.

— Он сказал, что ему надо подумать об этом. Как тебе это нравится? — Она разразилась слезами и убежала в свою комнату, хлопнув дверью. Питер смотрел на нее в полном недоумении, затем вскочил и уставился на Пакстон.

— Черт. Скажи, пожалуйста, что это не правда… или я убью ее. А потом убью его. — Он сжал челюсти, но Пакстон поспешила схватить его за руку и даже толкнула.

— Ты ничего не будешь делать. Ты дашь им возможность самим разобраться с этой ситуацией.

— Но, Пакси… — Он сидел напротив нее, и Пакстон заметила слезы у него на глазах. — Как она могла, ведь парень — абсолютное ничтожество, неужели она не видит этого?

— Может быть, он и неплох и подходит ей. — Она надеялась на это, иначе Габби будет совсем грустно.

— Я думаю, ей надо срочно сделать аборт. Она ведь беременна, так? — Он был прав, и она кивнула ему в ответ. — Но как она могла позволить ему?

— Это произошло случайно.

— Ничего случайно не происходит. Например, с тобой ничего не случается. Она что, не принимала противозачаточных таблеток?

Пакстон отрицательно покачала головой.

— Господи, что же скажут родители?

— Никто ничего не скажет. Сперва они решат или она сама решит, что делать. Она до сих пор не знает, что хочет.

— Она так долго выбирала, за кого выходить замуж, и, на тебе, залетела с этим чертовым лыжником.

Пакстон рассмеялась.

— Слушай, перестань. Вовсе не значит, что он курортный лентяй, если Габби встретила его, катаясь на лыжах. Пока мы можем только сказать, что он идеальный муж для нее. — Как только она произнесла это, в дверь позвонили, это был Мэттью.

С потерянным видом он спросил Габби.

— Она в своей комнате, — спокойно сказала Пакстон, следя за Питером, чтобы тот не спустил с лестницы отца ребенка. — Питер, почему бы нам не пойти в пиццерию?

— Потому, что я не хочу есть, — пробурчал Питер, уставясь на гостя, но все же позволил Пакстон вытащить себя из дома. Как только они оказались вдвоем, он накинулся на нее:

— Почему я не могу поговорить с ним?

— Потому, что он пришел разговаривать не с тобой, а с Габби. Оставь ты их, ради Бога, одних.

— Почему?! Судя по тому, что произошло, они достаточное время оставались вдвоем.

— Хорошо, но сейчас ты уже ничем не поможешь. Займись собой.

— Но она моя сестра.

— Я думаю, он сейчас имеет перед тобой некоторые преимущества. Кроме того, я голодна.

— Слушай, если и ты скажешь, что беременна, я брошусь под машину.

— Так вот как ты поступишь. — Она с интересом посмотрела на него, остановившись около машины. Питер сразу посерьезнел.

— Нет, так я не поступлю. Я не это имел в виду. Если такое произойдет у нас, Пакс, не вздумай делать никаких глупостей. Мы практически женаты с тобой, нам надо будет только оформить бумаги. Я позабочусь о ребенке, если ты поедешь в Корпус мира.

— Это звучит ободряюще.

Он только поддразнил ее, на самом деле ему хотелось, чтобы она знала, что он готов жениться в любую минуту. Он обошел машину и обнял Пакстон.

— Я, люблю тебя, малыш, очень сильно. И хочу, чтобы однажды ты родила мне ребенка.

— Я согласна, — прошептала она, уткнувшись ему в шею, но пока не могла себе этого представить. Она не могла представить и Габби с ребенком на руках.

Когда они вернулись, Габби и Мэттью сидели на крыльце.

Пакстон отметила, что Габби не плачет, что само по себе уже хорошо. Мэттью взволнованно встал и посмотрел на Питера.

— Мне бы хотелось поговорить с тобой, — сказал он, глядя прямо в глаза Питеру.

— О чем? — Питер не хотел ему ничего спускать.

Но Габби не выдержала. Она вскочила и встала напротив старшего брата.

— Мы решили пожениться. — Она посмотрела на него, затем на Пакстон, и начала плакать. Пакстон крепко прижала ее к себе и шепнула, что она очень рада за нее.

— Вы уже сообщили об этом маме и папе? — церемонно спросил Питер, прекрасно зная, что они еще не успели этого сделать.

— Мэттью встретится завтра с папой за ленчем.

Питер обвел их обоих взглядом, было ясно, что он все еще не пришел в себя.

— Он собирается рассказать ему, что произошло?

— Нет, — ответила Габби трясущимися губами. — А ты?

— Я еще не знаю, — засомневался Питер, но вдруг Мэттью шагнул к Габби и обнял ее за плечи.

— Достаточно. Нет необходимости говорить об этом кому-нибудь еще. — Он взглянул на своего будущего шурина. — Пусть это останется между нами. Зачем расстраивать ваших родителей? Это шокирующее известие. Даже я был сбит с толку, когда Габби призналась мне. Но посмотрим на дело с другой стороны. Я люблю Габби, она любит меня, и у нас будет прекрасный малыш. — Он притянул ее к себе и поцеловал в макушку рыжих волос, она справилась со слезами и посмотрела на него с благодарностью. Он мог послать ее подальше, но не сделал этого. Но Питер также знал, что женитьба на Габби Вильсон дает немало преимуществ, и парень больше приобретал, чем терял, решившись на свадьбу.

— Ты уверена, что именно этого хочешь? — Питер еще раз внимательно посмотрел на сестру.

В ответ она кивнула.

— Да, я не знала, что делать, и растерялась сначала.

Волнуясь, она переглянулась с Пакетов. Она сделала серьезный шаг: из легкомысленной студентки становилась будущей женой и матерью.

— Что же вы скажете маме С папой?

— Что мы собираемся скоро пожениться… через несколько недель или через месяц.

— Вы думаете, они ничего не заподозрят? Мама будет разочарована, если вы откажетесь от пышного венчания.

— Мы скажем, что Мэттью не хочет многочисленной толпы, потому что разведен. — Габби замялась. — А ребенок родится на два месяца раньше, такое часто бывает. — Она радостно посмотрела на Мэттью, Пакстон наблюдала за ними.

Удивительное дело, как всего за несколько часов жизни ее подруга коренным образом изменилась. Еще недавно она была с ними, а теперь целиком принадлежала Мэттью.

Вечером они ушли из дома вместе с Мэттью, и через несколько дней, когда Пакстон вновь встретила ее, она была совершенно другим человеком. Мэттью купил ей кольцо, и все ее разговоры были только о предстоящей свадьбе. Наконец она нашла то, что так искала. Мужа. Но Пакстон все еще не была уверена, что Мэттью Стэнтон был лучшим, вариантом.

Эд Вильсон тоже имел некоторые сомнения на этот счет, но все его просьбы подождать немного не принимались в расчет, и он наконец сдался. Дочь была так упряма, что могла убежать в Мехико и выйти замуж там, если ей приспичило.

Свадьбу назначили на июнь, молодые настояли, чтобы торжественный обед был устроен дома и чтобы на него пригласили только нескольких самых близких друзей. Как и предполагал Питер, Марджори Вильсон очень расстроилась из-за этого.

В день свадьбы, четвертого июня, Пакетов стояла позади Марджори и всхлипывала, зная, что Габби делает важный шаг, не будучи уверена в его правильности. В январе у них должен родиться ребенок. Эд Вильсон подозревал, в чем истинная причина всей этой спешки, даже от Марджори не удалось утаить правду. Но все молчаливо смирились с этим — только бы у Габби все было хорошо и Мэттью оказался бы порядочным человеком.

После обеда Питер и Пакетов вернулись домой в Беркли.

Они собирались съезжать на следующей неделе, поэтому им предстояло упаковать все вещи. Они переезжали в домик поменьше, и теперь не оставалось никакой возможности изображать из себя просто соседей. Только мать Пакстон еще ни о чем не догадывалась, а они не собирались сообщать ей об этом. Она была достаточно далеко, чтобы проверить, как они жили весь этот год. Теперь, когда Габби ушла от них, положение дел несколько изменилось.

— Ладно, — деловито сказала Пакстон, войдя в дом и сняв шляпу. Она остановилась посредине комнаты, заваленной грудой коробок. Габби и Мэттью уже уехали в свадебное путешествие.

Днем они улетели в Нью-Йорк, где собирались оставаться ближайшие два дня, а затем улетали в Европу. — Ну, что ты думаешь обо всем этом? Что он будет делать?

— Да откуда я знаю, Пакс. — Этого не знал никто, им оставалось только молиться за Габби.

— Во всяком случае, они хорошо смотрятся вместе.

— Да, это у него неплохо получается, — пробормотал Питер, и она наклонилась к нему для поцелуя.

— Что нам делать с этим барахлом?

— Не знаю; может, выбросить. — Но большую часть вещей занимали книги Пакстон.

— У меня не будет времени, чтобы упаковать все до отъезда в Саванну.

— Не беспокойся, я все сделаю.

— Ты просто ангел. — Она улыбнулась. Она собиралась уехать на свадьбу брата на следующей неделе. Джордж тоже решил жениться в июне.

Пакстон словно бы каталась на карусели весь месяц, упаковываясь, переезжая, распаковываясь и опять собираясь Куда-то ехать.

Когда она прилетела домой, Квинни показалась ей такой же уставшей, как и в прошлый раз, а вот Мать была отдохнувшей и полной сил. Она общалась с Аллисон, и это доставляло ей заметно большее наслаждение, чем разговоры с Пакстон.

Через два дня после свадьбы Пакстон вернулась в Сан-Франциско, торопясь начать работу в газете. Питер нанялся на лето поработать в юридической фирме в Беркли. Теперь, после переезда, они жили, как если бы действительно были женаты. У них было свое собственное жилище — маленький аккуратный домик с большой гостиной, кухней, столовой, садом и спальней на втором этаже, с рабочей каморкой Питера, куда он поместил все свои книги по специальности. По вечерам она готовила ему ужин, иногда, возвращаясь со службы, он встречал ее в городе, и они шли куда-нибудь поужинать. Она целиком увлеклась своим делом в газете. Ей предлагали интересные темы для разработки, и, когда она стояла в редакции и читала сообщения с слетам, а, ей казалось, она держит руку на пульсе событий.

Никогда потом она не была так счастлива, так же, как и Габби.

Она появилась в сентябре, когда Питер и Пакстон уже занялись учебой, и была удручена тем, что придется потерять целый год. Пакстон предполагала, что Габби уже не вернется в колледж. Родители знали о беременности, Мэттью был добр к ней, так что все оставались довольны.

Время летело с ужасающей скоростью. Это был уже третий год учебы в Беркли. В этом году Пакстон поехала на Рождество домой в Саванну и увидела, что Квинни, без сомнений, больна. Она выглядела бледной, если такое было возможно. Она кашляла без перерыва и, сколько дочери ни уговаривали ее отдохнуть, продолжала работать, тем более пока Пакстон была дома. Все это очень беспокоило Пакстон.

Когда она стала укорять Джорджа, тот уверил ее, что ничем не может помочь. Но по большому счету он не особенно интересовался Квинни и все свое время отдавал Аллисон, которая в августе ждала своего первого ребенка.

Через три недели после того, как Пакстон приехала с рождественских каникул, Габби родила маленькую девочку с яркими рыжими волосами, совсем как у мамы. Даже в больнице, стоя рядом с Габби с ребенком на руках, Пакстон не верила, что ее подруга стала мамой. Но и Мэттью, и Вильсоны были в восторге от ребенка, и Пакстон ощутила странную пустоту в душе, когда они вместе с Питером приехали к себе домой в Беркли.

— С тобой все в порядке? — заметил он ее состояние, но Пакстон была молчалива, только посмотрела на него с непонятной улыбкой.

— Да, все нормально. Так смешно видеть ее с ребенком!

Мы с тобой знакомы уже больше двух лет, и так хорошо знаем друг друга, а они встретились всего год назад, и вот, пожалуйста, уже женаты, и у них есть ребенок. Как причудливо распоряжается судьба!

— Да, меня это тоже удивило. — Он засмеялся. — Все можно поправить, если ты хочешь.

— Нет. Не сейчас. — Она печально улыбнулась, потому что на самом деле хотела, хотела изменения в своей жизни, кроме того, уже устала от учебы. Она скучала по работе в газете.

Сейчас надо было опять готовиться к экзаменам, опросам, писать контрольные, читать учебники.

Во Вьетнаме воевали теперь четыреста тысяч американских парней, и никто уже не мог понять, что там происходит. Было легче не принимать это близко к сердцу. Но она переживала войну как личное горе прежде всего потому, что через пять месяцев Питер заканчивал юридическую школу.

С грустными мыслями она пошла спать этой ночью и внезапно, когда Питер обнял ее, поняла, что думает о ребенке Габби.

— О чем ты думаешь? — в темноте спросил Питер.

— Какая я отвратительная особа, — пробормотала она, и он рассмеялся.

— Неожиданная мысль.

— Я сама не подозревала в себе таких мыслей.

— Ты опять думаешь о ребенке?

Ребенок был, конечно, очень мил, но ее поразило, как счастливы были Габби с матерью, гармония запечатлелась на их лицах, а она не могла себя вообразить матерью в ближайшее время, хотя и казалось сейчас, что ей это было бы по душе.

— Смотри, если хочешь, мы можем пожениться в июне, когда я закончу школу. Я подыщу себе работу, а затем можно… и ребенка. Мне нравится такой план. — Он сиял от счастья в темноте, кроме того, это была возможность избежать призыва.

— Я даже не знаю, что нам делать. Посмотри на Габби, она уже не вернется в колледж, мне все-таки хочется его закончить.

— А твои планы насчет Корпуса мира?

Она усмехнулась.

— Этим, наверное, я смогу и пожертвовать. Я не уверена, что вынесу постоянную борьбу с тараканами и пиявками.

— Тогда можно назначить дату? — Он тоже улыбался. — Двадцать восьмого июня, после твоего выпуска? — Это было всего через семнадцать месяцев, и такая определенность обрадовала Пакстон. — Что скажешь, малыш?

— Я скажу «да». И я люблю тебя…

— Я тоже люблю тебя. — Он был счастлив. — Не значит ли это, что мы помолвлены?

— Во всяком случае, это очень похоже на то, — Она засмеялась.

— Можно я куплю тебе кольцо?

— Может, лучше подождать? — Это все-таки был серьезный шаг, это значило, что она может сказать об этом матери и выслушать дежурные упреки в том, что не захотела выйти замуж за южанина. — Может быть, нам дождаться Рождества? Там будет уже ближе к дню свадьбы.

— Я начинаю воскресать, — сказал он и придвинулся к ней поближе. Обнявшись, они заснули в маленьком, уютном домике в Беркли.

Глава 8

Питер заканчивал юридическую школу в июне 1967-го, его родители устроили по этому поводу торжественный обед в Богема-клубе в Сан-Франциско. Это было грандиозное мероприятие, на которое пригласили всех влиятельных людей города, в том числе и нового начальника Питера в большой юридической фирме. Вильсоны представляли всем Пакстон как будущую невестку, и она уже привыкла к своему новому статусу. Пришли также и Мэттью с Габби, которая была красива и привлекательна и постоянно говорила о ребенке.

— Ты знаешь, я уже готова, чтобы завести второго, — призналась она Пакстон, когда они спустились в туалет. В ответ Пакстон заметила, что Габби никогда не выглядела так очаровательно.

— А как школа?

— Я не хочу возвращаться. Я не похожа на тебя. Ты мечтаешь стать журналисткой, сделать карьеру, доказать что-то.

Черт, Пакс, я просто хочу быть женой и рожать детей.

— Ты воплощаешь мечту моей матери, — грустно улыбнулась Пакстон. — Аллисон уже опередила меня, у них в августе должен родиться ребенок, и, видимо, мне придется слетать к ним, чтобы посмотреть на него, хотя этим летом я опять собираюсь работать в «Морнинг сан».

Оставался еще год учебы, после чего ей предлагали постоянную работу в редакции в качестве репортера.

— Кто же будет следующим? — поинтересовалась Пакстон. Девочку назвали Марджори Габриелла, дома звали ее Марджи. — Надеюсь, что мальчик.

— Мэттью тоже так думает, — с сияющим лицом ответила Габби. Ей исполнился двадцать один год, и она уже была замужем и матерью. Пакстон жила с Питером вот уже два года, он стал адвокатом, а она все еще студентка. Пора было менять что-то в жизни. В таком порядке: закончить колледж, поступить на работу, затем уже выйти замуж.

— Как у вас с Мэттью, все хорошо? — Хотя спрашивать было и не обязательно.

— Да, все замечательно, — ответила Габби спокойным тоном, серьезно глядя на подругу, соседку, а теперь еще и будущую родственницу. — Мне повезло, он мог послать меня на фиг, но не сделал этого. И потом, он в восторге от ребенка.

— Я рада за тебя, — искренне сказала Пакстон, и они поднялись в зал.

— Где вы пропадаете? Я обыскался вас, — встретил их Питер. — Я хотел познакомить тебя с женой своего босса. Она англичанка и, думаю, должна понравиться тебе.

Но они так и не нашли ее во второй раз. День прошел как длинный-длинный праздник, они совершенно вымотались и наконец вернулись в свой домик в Беркли. Они решили снять его еще на год, потому что так Пакстон будет удобнее учиться.

Когда она закончит учебу, начнет работу в газете и они поженятся, вот тогда и переедут в город.

— Все получилось на славу, — улыбнулась она ему, — я горжусь тобой… ты сделал это.

Питер был доволен, его родители тоже гордились им. Они были рады за обоих детей, им нравилась Пакстон, и она очень любила их. Весь день они проболтали о подробностях прошедшего торжества.

Лето пролетело незаметно. Питер был занят работой, Пакстон день и ночь проводила в газете. Она слетала домой перед началом учебного года повидать мать и новорожденного племянника. Джордж был так рад рождению сына, что не мог скрыть свой восторг. Назвали малыша Джеймс Карлтон Эндрюз, он был мил, а Аллисон чудесно выглядела. Даже мать растаяла, глядя на внука.

Только Квинни казалась постаревшей лет на десять, у нее болели суставы, и она еле двигалась.

— Почему ты не помог ей? — обрушилась Пакстон с обвинениями на Джорджа, но тот сослался на то, что у него есть дела поважнее, чем заботиться о старой служанке матери. — Она же не пойдет ни к кому больше, она доверяет тебе.

— Я ничего не могу для нее сделать. К дьяволу, Пакс, ей почти восемьдесят.

— Ну и что с того? Она может прожить и до ста лет, если кто-нибудь позаботится о ней.

Но все увещевания были совершенно бессмысленны. Они потеряли эти два года, и, хотела признавать Пакстон или нет, няня не могла жить вечно.

Однако Пакстон все же напомнила Джорджу о своей просьбе перед отъездом и провела с Квинни весь последний день.

— В конце концов ты собираешься за него замуж? — недовольно спросила Квинни, когда Пакстон вдруг упомянула имя Питера.

— Мы поговариваем о следующем июне, словом, как-нибудь летом. — Пакстон все-таки хотела начать работать, у нее оставалось желание быть независимой.

— Чего ты дожидаешься, детка? Седины в волосах или полнолуния? Ты любишь его вот уже три года.

— Да, но я хочу сначала закончить то, что затеяла.

— Ты вполне можешь выйти замуж и учиться. Ты достаточно умна, чтобы делать эти два дела одновременно. В чем заминка?

— Я знаю, что это глупость. Но я предпочитаю закончить одно дело, а потом уже приступать к другому.

— Смотри не затягивай ожидание. — Она внимательно изучала девушку, которую вырастила, и заметила, что Пакстон похорошела. Она выглядела взрослой и более зрелой, черты лица стали четче, а тело более женственным.

— Что ты имеешь в виду? — забеспокоилась Пакстон.

— Он может найти себе другую девушку, которая не заставит его долго ждать, или какая-нибудь из девиц приманит его чем-нибудь, не знаю… Но жизнь иногда выделывает такие фортели, что заставляет горько пожалеть, зачем ты так долго что-то откладывала и была уверена, что это от тебя никуда не убежит.

Детка, выходи замуж.

Но Пакстон решила, что няня просто хочет успеть увидеть ее замужем. Она-то знала, что Питер дождется ее. Он был не из тех, кто может сбежать. Потом, они так долго ждали, что могут подождать еще годик до следующего лета.

Когда она прилетела к Питеру, в Южном Вьетнаме был избран президент Тхиеу. И через месяц после этого во Вьетнаме погибли тридцать тысяч американцев и еще семьсот пятьдесят семь пропали без вести.

Вскоре Габби сообщила, что опять беременна и ребенок должен родиться в июне. Это казалось так далеко, так же далеко, как их свадьба.

Программа последнего года обучения в Беркли оказалась легкой, и дни летели один за другим. Пакстон и Питер обсуждали планы на жизнь после выпуска.

Рождество они провели все вместе у Вильсонов, а после праздников, как обычно, Питер и Пакстон уехали в долину кататься на лыжах. Они чудесно провели там время и смеялись, вспоминая, как Габби познакомилась здесь с Мэттью два года назад и сколько всего произошло за это время. Июнь вместе с выпускными экзаменами Пакстон был уже не за горами. Она решила сначала устроиться на работу, а к концу лета сыграть свадьбу.

Но когда они приехали домой, в почтовом ящике Питера ждала повестка из призывной комиссии. Его забирали в армию.

Пакстон показалось, что перестало биться сердце, когда она прочитала ее.

— Господи! Что же нам делать?! — с ужасом воскликнула она.

— Молиться, — ответил он и поздно вечером решил позвонить отцу.

Тот признался, что у него нет связей с призывной комиссией, после чего потребовал от них решительного ответа, согласна или нет Пакстон выходить замуж.

— Я уверен, что да, — спокойно ответил Питер, по его виду Пакстон поняла, о чем спрашивал отец. — Мы собирались дождаться лета. — Он знал, как важно для Пакстон следовать задуманному плану.

— Не думаю, что сейчас есть время на ожидание. Если вы сделаете это сейчас, у тебя есть шанс.

Все понимали, что это может помочь, но никто не был в этом уверен. Все в индивидуальном порядке решалось на заседании призывной комиссии, согласятся ли они признать свадьбу уважительной причиной для отсрочки. Кроме того, свадьбу в последнюю минуту могли и вовсе не принять в расчет. Возможно, они опоздали. Питер не хотел принуждать Пакстон делать столь серьезный шаг перед выпуском.

— Ладно, мы подумаем, папа. Может быть, они изменят свое решение после того, как я схожу к врачу. Мне исполняется двадцать шесть через полтора месяца. Вряд ли я им понадоблюсь. Им требуются более молодые.

Когда он повесил трубку, слезы стояли в глазах Пакстон.

Она боялась, что его заберут.

— Ну не будь дурочкой. — Он прижал ее к себе. — Я слишком стар для них, меня не возьмут.

— А что, если все-таки призовут?

— Они не должны.

— Давай поженимся. — Сейчас она только этого и хотела, но он считал, что это им в данную минуту вряд ли поможет.

— Это не дело. Не для того мы ждали с тобой три с половиной года, чтобы в результате поддаться панике и устроить скоропалительную свадьбу.

— Почему бы и нет? Питер, я не хочу больше ждать. — Внезапно она вспомнила слова Квинни: иногда жизнь заставляет тебя пожалеть о том, что ты слишком долго ждала… — Я хочу, чтобы мы поженились.

— Прекрати панику. — Он старался говорить спокойно. В первый раз он видел ее такой испуганной. — Я поговорю завтра со своим боссом. , — , ..

Тот был согласен с Питером. Они не могут призывать человека на месяц до истечения призывного возраста, это абсолютно бессмысленно. Но если они все же решили так, у Питера мало шансов избежать призыва. Ставку можно делать только на эти шесть недель.

С надеждой он пошел к врачу призывного пункта в Окленде, и тот признал его годным к службе. Это произошло. Никто из них не мог поверить в случившееся. Пакетов чувствовала, что земля уходит у нее из-под ног… Она хотела спрятать Питера, но он не собирался прятаться. Он не верил в реальность войны.

Пакстон напомнила ему, как он сжег свой военный билет. Но сейчас это был вполне взрослый человек, ответственный за свои поступки. Это был сын издателя «Морнинг сан», и, даже если он не желает, он должен идти на службу.

Если они поженятся сейчас, уже будет поздно. Его призывают, и обсуждать тут нечего.

Пакстон казалось, она видит дурной сон. Вьетнам снился ей в ночных кошмарах. Накануне праздника Тет, вьетнамского Нового года, двухсоттысячная армия коммунистов начала движение в сторону противника серией внезапных атак. Двадцать третьего января Северная Корея захватила корабль Военно-морского флота США. В тот же день Питеру надлежало прибыть в военный учебный центр в Форт-Орд. Пакстон не увидит его в течение восьми недель, после этого только Господь знает, куда его пошлют. Единственное, на что он надеялся, профессия адвоката позволит пристроиться где-нибудь в тылу и не участвовать в военных действиях. Хотя он активно убеждал в этом Пакстон и своих родителей, сам отнюдь не был уверен в таком развитии событий. Совсем не так он планировал свою жизнь через семь месяцев после окончания юридической школы…

— Питер, пожалуйста, давай уедем в Канаду… Я буду работать, — умоляла его Пакстон перед отъездом, но он не хотел и слышать об этом.

— Не будь смешной. Я хочу, чтобы ты закончила колледж. — Питер знал, что это значило для нее, и знал, как удачно она работала в редакции газеты, и не хотел никуда убегать. Конечно, ему придется забыть о своей карьере на ближайшие два года, но ведь и это не конец света. Он мог бы начать готовиться к офицерской службе, но на это потребуется больше времени, поэтому он предпочел служить два года рядовым, чтобы поскорее вернуться домой.

Теперь уже ничто не могло помочь Питеру избежать службы, но Пакстон до самого отъезда упрашивала его отправиться в Канаду. Она даже довезла его до Форт-Орда и плакала навзрыд, когда провожала.

— Мы увидимся через несколько недель, любимый малыш. Пожалуйста, перестань. — Он настоял, чтобы она вернулась в Сан-Франциско и пожила с его родителями. Но уже через несколько дней она переехала обратно в Беркли. Ей было спокойнее жить здесь, в их с Питером доме, но все восемь недель разлуки мысли были только о нем. Пакстон жила ожиданием. Наконец он позвонил. Ничего особенного, приедет на уик-энд — приедет, чтобы попрощаться и через пять дней покинуть страну и вылететь в Сайгон.

Глава 9

Для родных Питера эти пять дней были невыносимы. Любовь и отчаяние читались в каждом взгляде, в каждом жесте. Эд Вильсон попытался привлечь свои старые связи, впрочем, безуспешно. В те дни все были в одной лодке, слишком многие отчаялись уберечь своих сыновей, а пытаться изменить что-то — все равно что плыть против течения. «Ты должен идти, ты призван, а все, что от тебя зависит, — просто выжить, вернуться оттуда живым». Срок службы во Вьетнаме — тринадцать месяцев, или, как подсчитал однажды Питер, триста девяносто пять дней. А после его, вероятно, отправят дослуживать куда-нибудь в Штаты, и все. Это, правда, ненадолго откладывает их свадьбу… Он пытался успокоить Пакстон. Впрочем, оба понимали, что это не так. В эти тринадцать месяцев их жизнь станет молитвой, заговором: ничего не должно случиться, Питер выживет, вернется.

Пакстон, как никогда раньше, винила себя в том, что не вышла за Питера замуж.

— Слушай, поедем в Канаду, — шептала она. Они лежали в спальне Пакстон и говорили о том, что им предстоит. Вильсоны хотели, чтобы она в эти последние дни пожила в их доме, была с ними рядом. У Пакстон была своя комната, и Питеру каждую ночь приходилось незаметно пробираться к ней в спальню, а на рассвете возвращаться к себе, вот только спать они не могли. Они устали, днем были мужественными, сдержанными, спокойными, но приходила ночь, и Питер с Пакстон оставались наедине со своей судьбой.

За эти два месяца Питер похудел, впрочем, заодно и возмужал, только в глазах появилось отчаяние.

— Я не хочу этого, но должен. Мы не можем поехать, Пакс, — сказал он тихо и закурил сигарету. Раньше Питер почти не курил, это стало привычкой на учениях в Форт-Орде. — Что я там забыл?

— Ты юрист. Ты можешь практиковать там.

— И разбить сердце отца. Пакс, я же никогда не смогу вернуться.

— Чушь. Однажды все вернутся домой, слишком много наших в Канаде, властям придется смириться с этим.

— А если нет? Тогда я не вернусь. Малыш, не стоит рисковать всем.

А если он вообще не вернется? Никогда? Стоит ли рисковать жизнью? Положение было безвыходным: ему двадцать шесть лет, у него прекрасное юридическое образование, он помолвлен, и вот его посылают во Вьетнам. Ужас.

— Питер, пожалуйста… — Она прижалась к нему, в ее глазах стояли слезы, он чувствовал одновременно ее боль и обиду за себя. Ведь в том, что происходит, не было его вины, но принять то, что предлагала Пакстон, он не мог. Он не имеет права. Идти на эту войну он не хотел. Когда-то в свое время Питер сжег военный билет. И все же он знал, что должен идти, ко всему прочему он же американец и хочет послужить своей стране. Питер припомнил, как их натаскивали на учениях: они должны ненавидеть «чарли», они должны знать, что «чарли» ненавидят их. И потом, все эти жуткие истории о подростках, снующих повсюду с «Калашниковыми», заброшенных штольнях, о вьетконговцах, от которых не укрыться и которые всегда готовы тебя убить. Но было и другое, о чем помалкивали: боль, страх, потеря близких, смерть. Один неверный шаг, и тебя нет.

Ты просто устал и плохо соображаешь, и молодая вьетнамка с малышом на руках падает замертво — это был твой выстрел.

И все же он готов. Он успокаивал Пакстон, мать. Он будет осторожен — никакого удальства. Новые обещания, новые клятвы, чтобы осушить слезы любимой. Они простились, Питер поцеловал ее и нежно посмотрел ей в глаза.

— Я вернусь ради тебя целый и невредимый… Мы поженимся, и будет у нас четырнадцать детей. Приготовься, Пакс. К тому времени я буду старым.

Пакстон еще не знает, что готовиться ей предстоит совершенно к другому.

— Знаешь, мы могли бы пожениться до твоего отъезда.

Он думал об этом, но жениться сейчас — в спешке, расставаясь, возможно, навсегда, в страхе потерять друг друга… Пакстон могла остаться вдовой — нет, только не это. Пакстон будет ждать его и дождется. Не этого он боялся, и потом, разве все эти годы они не были мужем и женой?

— Я люблю тебя, — прошептала она и поцеловала его, он улыбнулся и пошел к себе, уже светало. Март 1968-го, воскресенье, на следующий день Питер уедет во Вьетнам. Впереди был трудный день.

Утром пришли Габби и Мэттью, а с ними малышка Марджи, ей было пятнадцать месяцев, она уже ходила и была страшной непоседой. Габби ждала следующего ребенка. Сразу после ленча они с Питером пошли прогуляться в сад и долго говорили там. Вернулись они расстроенные, в глазах стояли слезы… Кто не плакал в тот день…

Вечером вся семья собиралась у приемника. Транслировали — все уже сбились со счета какую за последнее время — речь Линдона Джонсона. Он обещал сократить число вылетов боевых самолетов, а потом обещал мир. Затем прозвучала потрясающая новость: он не будет выставлять свою кандидатуру на переизбрание. Было о чем поговорить, но для Вильсонов предстоящий отъезд Питера затмевал собою все.

Ночью Питер пришел к Пакстон раньше обычного, родители еще не легли спать, но ждать он не хотел, просто не мог. В комнате было тихо, они лежали обнявшись и плакали. Он не хотел умирать, не хотел убивать, не хотел этой вынужденной разлуки с любимой. И все же он пойдет на эту войну, решение было бесповоротным. Пакстон по-прежнему винила себя за то, что не вышла за Питера раньше, но тогда ей казалось вполне разумным, что сначала нужно окончить колледж. А сейчас? Что разумно сейчас? Война, потрясшая мир своей несправедливостью, война, которую незачем выигрывать, которую мы можем только проиграть? Бессмыслица, роковая ошибка. Так думала не одна Пакстон.

Они стояли у окна и смотрели, как восходит солнце… Это утро прощания навсегда сохранится в их сердцах, это солнце запомнится навсегда.

Простившись, Питер пошел к себе, у дверей гостиной он столкнулся с отцом.

— Доброе утро, папа. — Он горько улыбнулся.

Эд Вильсон только кивнул, он не мог говорить. Он ясно помнил Питера совсем маленьким, а теперь это был взрослый, самостоятельный мужчина. Старый Эд Вильсон чувствовал, что теряет сына.

За завтраком собралась вся семья. Все старались выглядеть бодрыми, но в воздухе ощущалось напряжение, ели в молчании.

В конце концов Питер не выдержал, медленно отодвинул стул, поднялся и, опустив голову, сказал:

— Зачем вы так? — Стол был превосходен, услужливая горничная, декор в духе последних достижений американского просперити, а вокруг те, кого любил он, кто любил его. — Простите, я вас оставлю. — Искренность этих слов прорвала завесу молчаливого ожидания и настороженности, все стали говорить перебивая друг друга, горячо… Пакстон вдруг поняла, какое же это счастье — вот так просто сказать о своих чувствах, выразить свою любовь и печаль в прощальных словах. Если бы пришлось провожать ее брата, никто из родных не осмелился бы на подобную откровенность.

Спустя полчаса они уже были в пути. Они направлялись в Файерленд, на базу ВВС Трэвис. Питер был уже в форме, за спиной у него висел огромный рюкзак. На базу ему приказано было явиться к полудню, но точного времени вылета Питер не знал. Впрочем, это было уже не так важно.

Теплый солнечный день. Они ехали молча, все слова были уже сказаны. Когда они приехали, шофер мистера Вильсона вышел из машины, подошел к Питеру и крепко пожал ему руку.

Это был искренний жест, жест одобрения и гордости.

— Удачи тебе, сынок. Ни пуха ни пера. — Он был солдатом на второй мировой войне, и для него слово «война» имело вполне конкретный смысл. Но когда он шел на войну, он знал зачем, кто его враги и за что он сражается. У Питера такой уверенности не было, он лишь кивнул.

— Спасибо, Том. Будь счастлив. — Он попрощался с отцом, матерью, Пакстон. — Будьте счастливы, я люблю вас, очень люблю. — Питер в последний раз взглянул на Пакстон, прощальный взгляд, последние слова. Он отвернулся и пошел прочь, дальше он должен был идти один. «Пожалуй, так будет лучше», — подумал про себя Эд Вильсон. Прощание затягивалось и становилось невыносимым, особенно для Марджори. Что чувствовала она, видя, как самолет уносит ее дитя в никуда?

Они вернулись к лимузину, женщины едва сдерживали рыдания.

— Мы должны были пожениться, — сквозь слезы шептала Пакстон, но Марджори покачала головой.

— Никогда не знаешь, где подстелить соломки. Никто этого не знает. — И никто ничего не знал о той войне, на которую отправился Питер, солдатом которой он стал, никто не знал цену, которую он заплатит, будучи там.

— Дай Бог, чтобы он был осторожен, — тихо сказала миссис Вильсон, когда переезжали мост, возвращаясь в Сан-Франциско.

Пакстон заехала к Вильсонам, пообедала с ними, но оставаться у них не захотела и в тот же день собрала вещи и уехала домой в Беркли. Сегодня она должна была сдавать экономику, но было ясно, что сдавать она ничего не будет. Сейчас Пакстон знала и помнила только одно: где Питер, куда он летит и что его ждет. Сначала он должен был лететь на Гавайи, затем Гуам, а после Сайгон, оттуда, если выйдет, он ей позвонит. Куда Питера направят, было неясно.

Пакстон надеялась, что никуда. Если повезет, его оставят в штабном корпусе, она настаивала, чтобы он воспользовался своим положением, он дипломированный специалист. Но назначение в правовой дипломатический корпус он не получил, в этом случае его оставили бы в Штатах, во Вьетнаме не нужны были юристы. Там было нужно пушечное мясо, живые мишени для снайперов «чарли»… Наутро родители Питера позвонили и пригласили ее пожить у них несколько дней, но Пакстон предпочла в первый день разлуки с Питером оставаться дома. Она вошла в спальню и стала перебирать его одежду, потом легла на кровать и стала воображать, что Питер рядом, вместе с нею.

Они уехали из этого дома в июне, и вот Питера нет, она одна, но здесь его вещи, они хранят запах его любимого одеколона, его тела.

Словно не было разлуки, словно он здесь. Днем позвонила Габби.

Они вспоминали и плакали.

— Я только хочу, чтобы он вернулся. — Габби чуть не рыдала. Они очень сблизились за годы учебы, а особенно за время знакомства Питера с Пакстон.

— Я тоже, — горестно произнесла Пакстон, глядя в пустоту комнаты.

— А знаешь, что сегодня за день? — вдруг спросила Габби. Пакстон не знала, ей было все равно. — Первое апреля, День дурака.

— Значит, сегодня вечером они вернут Питера и попросят прощения за дурацкую шутку, — улыбнулась Пакстон.

— Неплохо было бы, козлы… — Пакстон услышала в трубке плач маленькой Марджи, Габби нужно было идти к ней, но она обещала перезвонить, когда удастся.

Следующий звонок оказался от Питера из Гуама. Была полночь, она лежала в постели, думая о нем, это казалось чудом… она слышит его голос сквозь шум и помехи на линии. Его рейс должны объявить через несколько минут, и он звонит, чтобы сказать, что любит ее.

— И я люблю тебя, милый, береги себя…

— Я люблю тебя! — И все. Связь прервалась, голос пропал.

Пакстон легла в постель, попыталась заснуть, но сон не приходил.

На следующий день она снова не пошла в университет. Ей нужно было время, чтобы прийти в себя. Она должна была к концу года представить две зачетные работы, но со времени Форт-Орда она к ним не притрагивалась. Напряжение было слишком велико, и результаты семестра показали это. Практически по всем предметам стояло «удовлетворительно». Она зашла в библиотеку за книгами, которые заказала бог весть когда.

Вдруг Пакстон поняла, что не знает, что делать со всем этим, ее охватило смутное чувство тревоги, почти страха: она не успеет, не сможет закончить университет.

Позвонила мать Питера. Она не знала, что Пакстон разговаривала с ее сыном. Марджори просто хотела поговорить с Пакстон, узнать, все ли у нее в порядке. Все в порядке. Разве что какое-то странное ощущение, возникшее в ней недавно, ощущение, будто ее уносит подводное течение. Казалось, все качается, плывет, и голоса, которые она слышит, будто бы Доносятся сквозь толщу воды. Какое-то глухое равнодушие, забвение всего, ничто больше не существовало. Ей просто хотелось спрятаться, просидеть все время дома, пока не вернется Питер. Он обещал: они обязательно встретятся на Гавайях или еще где-нибудь. Питер действительно не знал, куда, как далеко его зашлют, но в одном он был уверен: несмотря ни на что, он встретится с Пакстон.

— Береги себя, — попросила ее миссис Вильсон, и Пакстон пообещала, как раньше обещал ей Питер. Она повесила трубку, но вдруг подумала, не позвонить ли ей Квинни в Саванну. Но расстраивать ее не хотелось.

Вечером Пакстон включила телевизор, она знала, что Питер уже в Сайгоне. Сообщения из Вьетнама… Все вдруг ожило, пришло в движение: каждый кадр, каждое слово сообщения стало емким, почти материальным, во все это была вовлечена жизнь Питера, ее жизнь. Но не новости из Вьетнама стали потрясением дня, а то, что следовало сразу за ними. Темная история…

Очередное сообщение о докторе Кинге, мелькание кадров, на экране бегущие люди, какой-то отель… крики, а затем голос за кадром: «Доктор Мартин Лютер Кинг убит в Мемфисе». Мертв, в него стреляли. Она смотрела на экран и ничего не понимала.

Мир сошел с ума. Питер во Вьетнаме… Мартин Лютер Кинг убит… кому-то это было нужно — эта смерть и забвение всего, за что он боролся. Она медленно опустилась в кресло, вслушиваясь в слова диктора. Но поверить во все это… В тот же вечер она узнала о прошедших по всей стране беспорядках. Отчаянная попытка выразить протест тех, кто еще совсем недавно оплакивал Кеннеди. Все эти годы они несли эту боль в себе, но сейчас… Чаша была переполнена, новой боли не было места.

Пакстон сидела в поблекшей в сумерках гостиной и плакала, зазвонил телефон, но на этот раз она не подошла к нему. Зачем?

Она знала, что это не Питер. Возможно, кто-то из знакомых, приятелей, желающих пособолезновать ей, отвлечь ее, а она ничего этого не хотела — ни говорить, ни слушать. Не желает она быть частью мира, в котором не находится места для людей, подобных доктору Кингу. Пакстон вновь включила телевизор и услышала новые подробности. Слезы потекли по ее щекам, она почувствовала, что теряет веру и оплакивает саму себя. «Почему?» Безмолвный вопрос — безмолвный ответ.

Унылая неделя, все это время Пакстон просидела дома. В ночь на воскресенье ей приснился жуткий сон, странные птицы кружили над ее головой, в их кружении было что-то грозное, пугающее. Проснулась она оттого, что звонил телефон, слава Богу, это был лишь сон. А телефонный звонок в итоге оказался дверным. Она недоумевала, кто бы это мог быть? Она накинула свитер Питера поверх ночного халата, выбежала на кухню, чтобы посмотреть, кто пришел, но никого не увидела. Босая, заспанная, пошла открывать. Каково же было ее удивление, когда у распахнутых дверей Пакстон обнаружила отца Питера.

— Привет… Я… так странно… как поживаете? — Она поцеловала его, пристально посмотрела ему в глаза и увидела, что они влажные, он еле сдерживал слезы, что-то случилось.

Что-то страшное, она инстинктивно отшатнулась от него, словно страшась близости того, что он принес с собой.

— Что-то произошло? — Она стояла такая юная, Красивая, взволнованная, и старый Эд просто смотрел и качал головой, сдерживая слезы, в поисках нужных слов. Он сам должен сказать ей об этом, он знал, Питер хотел, чтобы это было именно так.

— Нам позвонили сегодня вечером… — Марджори осталась дома, она не могла, это было выше ее сил, Эду Вильсону пришлось взять все на себя. — Пакси… — Не так просто сказать об этом. — Он подошел к ней и крепко обнял, на какое-то мгновение Пакстон представила, что это был не он, а его сын. — Он погиб в Дананге. — Это было сказано очень тихо, Пакстон еле расслышала. — Его послали на Север, едва он прибыл. Он патрулировал ночью… Такой неопытный, просто его подставили. — Пакстон не могла понять, о чем это он, впрочем, ей было все равно: закрыть уши и не слышать. — Питер стоял на аванпосту… — Тут Эд Вильсон не выдержал и заплакал. — Он погиб не в сражении… он был убит в «дружеской перестрелке», так они это называют. Один из наших парней струхнул, подумал, что это вьетконговцы, и открыл огонь. Ошибка, говорят, так бывает, Пакс… — Он плакал, а ведь пришел сюда помочь, как-то поддержать Пакстон Питер мертв. — Наш мальчик стал мишенью…

В пятницу привезут его тело… И все. — Страшная тяжесть сдавила его грудь, эти слова были сказаны. Пакстон ощутила прилив ненависти к нему, ей вдруг захотелось заставить его отказаться от этих слов.

Она безудержно разрыдалась у него на груди, и в атом порыве ее руки и волосы метались как у безумной.

— Нет!.. Этого не может быть!.. Нет, нет… Я этого не слышала!

— Я не хотел, Пакси… Но ты должна знать. — Он посмотрел на нее горестно — человек, когда-то голосовавший за бомбардировку Вьетнама, теперь потерявший там сына. — Погиб бог знает за что. — А вспомнилась ему сейчас только улыбка маленького мальчика, нет, не то, как он должен выглядеть теперь, то есть как он выглядел… в канун первого апреля. Дня дурака. Во Вьетнаме Питеру удалось продержаться не больше недели, он приехал туда в среду, а в воскресенье его уже не стало. Пять дней. Пять дней на то, чтобы убить его. Так просто: при «дружеской перестрелке»… убит парень, которого она любила, сын, его единственный сын.

— Служба через неделю, но Марджори хотелось, чтобы ты пожила пока с нами… Я думаю, что так будет лучше… — Пакстон кивнула, ей хотелось быть с ними, сейчас Это были самые близкие люди, ее родные, ее семья, а что, если, оставшись с ними, она однажды вдруг — чего не бывает — дождется звонка… Это будет Питер, и он скажет, что возвращается, а все остальное лишь шутка, парень стрелял холостыми, с ним все в порядке, и он надеется, что уж где-где, а на Гавайях они встретятся обязательно.

Пакстон ушла к себе, она открыла дверь в спальню, ее охватило странное чувство, полная отрешенность; кое-как она оделась и стала складывать вещи, свои и Питера. У дверей ее ожидал Эд Вильсон. Он заметил, что Пакстон забыла закрыть дверь, и сделал это за нее, помог ей перенести вещи. Они сели в машину и выехали на проезжую часть.

— Во всем виновата я, правда? — спросила Пакстон, когда они проезжали мост. Пакстон смотрела прямо перед собой, на городской ландшафт. Все в печали, все в тоске. Слишком многие умерли в эти дни… доктор Кинг, Питер… казалось, все умирает, все обречено.

— Не надо так говорить, Пакстон. В этом нет ничьей вины, разве что того парня, который неосторожно нажал на курок, случай. Рука судьбы. Ты должна это знать.

— Если бы мы поженились, у него была бы отсрочка.

— Кто знает, может быть, случилось что-то еще. Например, он мог уехать в Канаду, бежать, натворить черт знает чего.

Вообще-то, я думаю, он просто знал, что должен идти, потому что его призвали. Мне нужно было настоять на его отъезде в Канаду, просто заставить, а я этого не сделал. Тоже мог бы винить себя. Не надо… иначе мы сойдем с ума.

Пакстон посмотрела ему в глаза, она хотела выведать правду:

— Вы ненавидите меня, потому что я не вышла замуж за Питера?

— Я не могу никого ненавидеть. — В его глазах стояли слезы, он похлопал ее по плечу и отвернулся. — Я хочу одного — чтобы он был с нами.

Она кивнула. Больше говорить Пакстон не могла, она была благодарна Эду за прощение, за милосердие. Она сидела суровая, строгая" желая одного: чтобы их слезы смыли боль, тоску, гнев, а на смену им пришла усталость. Когда они приехали в город, Габби была уже дома и ждала их, миссис Вильсон уже оправилась от первоначального шока, но выглядела совершенно изможденной. Обе плакали, а малышка Марджи скучала и хныкала, предоставленная самой себе. Мистер Вильсон сразу же ушел к себе в кабинет, сославшись на дела. Женщины остались одни. Они вспоминали Питера, сына, брата, любимого, его слова, истории о нем. Иногда смеялись, но чаще плакали или просто сидели в молчании, вспоминая.. Невозможно поверить, что его больше нет среди живых, он больше не позвонит, не улыбнется.

После утреннего звонка последовала официальная телеграмма.

Она подтвердила: «Питер Вильсон погиб». Габби уехала с Мэттью домой. Пакстон, разбитая и усталая, вошла в комнату для гостей, которая служила ей спальней.

Остаток недели она провела у Вильсонов, помогая миссис Вильсон по дому: это давало возможность обеим высказаться, поддержать друг друга. Пакстон подумала было позвонить домой, но зачем?

Даже Квинни она не осмеливалась сказать о случившемся. Произнести это — значит сделать реальным, ее же страшила всякая мысль об этом. В субботу утром позвонили из форта и сообщили, что они могут забрать останки, еще они передали соболезнование от правительства США. Это переполнило чашу. Мистер Вильсон вошел в библиотеку помрачневший и сказал о звонке, через час он, Марджори и Пакстон отправились в штаб-квартиру комитета Армии спасения. Кроме них, в холле были еще две семьи. Их боль была так же сильна, их сердца кровоточили, на лицах печать судьбы: их сыновей больше нет.

Питер лежал на катафалке в простом сосновом гробу, покрытом национальным флагом. Их пригласили пройти внутрь небольшой комнаты и оставили наедине с Питером. «Останки»…

Теперь стало очевидным, что его больше нет… он бал… Пакстон зарыдала, миссис Вильсон медленно опустилась на колени и беззвучно плакала, мистер Вильсон стоял рядом, пытаясь как-то их утешить, но его слов никто не слышал.

— Успокойся, милая… не надо… — Это сказал Питер, Пакстон слышала его голос. — Все в порядке… я люблю тебя… — Картины, всплывавшие в памяти, были столь отчетливы, голос столь проникновенен…. Не может быть! Он жив!.. Но это не так. Он погиб. Он ушел навсегда.

Они долго пробыли в комнате: последняя встреча с Питером, разлука навсегда. Наконец Эд Вильсон помог жене подняться и, взяв Пакстон за руку, повел женщин к выходу, в солнечный апрельский полдень. Но жизнь отныне потеряла всякий смысл. Не важно, куда ты направлялся и откуда, что ты делал, что говорил, ведь Питера не было.

Они шли медленно, возвращаясь домой. На катафалке осталось тело Питера, этой ночью его перевезут в другое место, куда придет Пакстон и проведет всю ночь, прощаясь с любимым. Неужто в этом ящике ее Питер? Она опустилась у гроба на колени, коснулась дерева, провела по латунным ручкам кончиками пальцев.

— Привет, — прошептала Пакстон, — это я.

— Я знаю. — Она почти слышала голос, такой знакомый, глаза, глаза Питера, волосы, губы, она целовала их всего неделю назад. И то же лицо в ящике, к которому она припала. Лицо парня. которого она любила, — там, в ящике. Кто-то захочет, чтобы она поверила, что Питера нет с нею. — Ты в порядке? — Питер спрашивал ее, а она лишь качала головой, в ее глазах стояли слезы.

Не могло ей быть хорошо, и не будет. Когда умер отец, было то же самое. Когда теряешь того, кого любишь, начинаешь верить лишь в печаль утраты, боль. Какая-то часть тебя навсегда останется израненной, уязвимой, в глубине себя ты всегда будешь ощущать это.

Долго Пакстон стояла на коленях, чувствуя, что он рядом, желая найти покой, но не обретая его. Только боль утраты, злость на того парня, который «случайно» спустил курок. «Дружеская перестрелка»… Даже фраза какая-то бестолковая, как будто что-то меняло или оправдывало, что Питер был убит американцем, а не солдатом северо-вьетнамского ополчения.

В понедельник состоялась панихида, она была короткой. Сообщение о смерти Питера появилось на первой полосе «Сан» и еще нескольких газет. На панихиду пришли многие одноклассники, друзья, родственники, даже учителя. Пакстон была представлена как невеста Питера. Они ведь были почти женаты. И как никогда ранее, Пакстон ревновала Габби. Если бы у нее был ребенок от Питера, в ее жизни навсегда осталась бы часть его.

Сейчас ей двадцать два… двадцать два ей, влюбленной в Питера с восемнадцати, она жила с ним три года. Только теперь Пакстон поняла, что Питер навсегда в ее сердце.

Еще один день она провела с Вильсонами, но на следующий, почувствовав себя чужой, ненужной, вернулась в Беркли. Вероятно, ее возвращение было бессмысленным. Она безнадежно отстала, ее академическая карьера была под угрозой. Защита диплома в июне стала невозможной, впрочем, Пакстон сейчас волновало не это.

В мае она взяла академический отпуск, к лету она должна была рассчитаться со всеми долгами. Как-то ей позвонил ее брат.

Пакстон так давно не слышала его голоса, что сначала не могла разобрать, с кем говорит. Но акцент выдал его.

— Привет. — Пакстон наконец узнала голос брата.

— Что-то случилось? — Теперь она реагировала на телефонные звонки только так. С тех пор как месяц назад умер Питер, Пакстон не ждала ничего хорошего от них и была спокойна, только когда никто не звонил.

— Нет… я. — Он запнулся, лгать не хотелось. Они были не слишком уж дружны, и, как говорить с Пакстон, он не знал. — Мама просила меня позвонить.

— Она больна? — Или что-то с Аллисон, или с малышкой, Пакстон не могла представить, что же случилось, она ждала.

— Нет, мама в порядке. — Он не знал, что сказать, помедлил, но выхода не было. — Пакстон, Квинни… — Ее сердце дрогнуло, ей хотелось немедленно положить трубку, она не желала знать. Пакстон долго молчала, ждала, судорожно сжимая телефонную трубку. — Квинни умерла этой ночью, во сне, Пакс.

Сердце не выдержало… все. Мама подумала, что ты должна знать, она попросила меня позвонить.

Конечно, она могла сама позвонить, но не стала.

— Да… я… да., . — Пакстон не находила слов. Из ее жизни ушел еще один любимый человек, больше никого не осталось. — Спасибо, Джордж. — Он услышал не голос, а всхлип. — Ты знаешь, когда похороны?

— Одна из дочерей взяла ее к себе. Вероятнее всего, завтра. Мама пришлет цветы от всех нас. Она говорит, что тебе не стоит ехать, впрочем, как знаешь. Похороны в негритянском квартале. — Он подозревал, что немногие из их знакомых поймут Пакстон, даже зная ее привязанность к Квинни. Скорее всего она будет единственной белой на этой панихиде.

— Все же я поеду. — Голос был невыразительный, тусклый. — Спасибо за звонок. — Пакстон повесила трубку, помедлила какое-то время, затем стала собираться и к полудню уже была в Сан-Франциско. Остановилась на побережье, вышла к воде. Мысли ее были о любивших ее и любимых ею, об ушедших: Квинни, Питер, одиннадцать лет назад отец. Будто все они взывали к ней «оттуда», ждали ее. Пакстон должна была продолжать жить одна. Это жестоко — одна, и никого рядом. За нею ухаживали, даже звали замуж, но, с тех пор как не стало Питера, она почти не замечала окружающих. Пакстон даже не представляла, что кто-то может занять его место. Габби как-то пыталась познакомить ее с одним парнем, другом Мэттью, но безуспешно.

Пакстон развернулась и поехала обратно. По пути она завернула к Вильсонам, но их не оказалось дома. Как они живут без Питера, зная, что его нет, что он никогда не вернется? Как они мирятся с этим? Иногда Пакстон просто хотелось умереть, заснуть и не просыпаться, лишь бы не оставаться одной.

На следующий день Вильсоны позвонили. Им передали, что заезжала Пакстон. Пакстон, услышав голос матери Питера, поняла, что та уже оправилась от потрясения. Ее уже волновала маленькая Марджи, о сыне она говорила сдержанно, без эмоций.

А днем ей позвонила ее мать, она сожалела о Квинни и интересовалась, как у Пакстон с защитой. Месяц назад она, Аллисон и Джордж планировали приехать к ней на защиту. Пакстон все думала позвонить им, но не решалась.

— Кое-что изменилось, — сухо сказала она.

— О чем ты? — В голосе матери прозвучало беспокойство.

— Раньше сентября я вряд ли смогу защититься, я отстала от курса. Я просто закончу дипломную работу, речь идет о получении степени. Диплом мне вышлют потом. Мама, это не так уж важно.

Мне очень жаль… Вряд ли я закончу университет, понимаешь? — Она говорила безучастно, диплом волновал ее сейчас меньше всего.

— Вот как. Просто вышлют диплом? — переспросила Беатрис. — Очень жаль.

— Да нет, все в порядке.

— А почему бы тебе не попытаться сдать экзамены в июне? — В вопросе была некоторая доля упрека.

— У меня свои планы, мама. И сейчас уже много дел.

— Каких? — Расспросы можно было и не продолжать.

Беатрис догадывалась, что Питер и Пакстон все еще вместе и что ее дочь страдает. Их отношения задевали ее за живое.

— Я пойду работать в школу. — Она пыталась как-то отвлечь мать от неприятного разговора, хотя преподавать в школе Пакстон никогда не стремилась. Окончить университет, найти работу, на Рождество съездить домой.

Мысли Пакстон были далеки от университетских проблем.

Питер, только он. А университет — дюжина контрольных и зачетов — зачем? Она вспомнила последние пять-шесть месяцев учебы.

Удивительно, что ее еще помнят в университете и дают возможность получить степень. На днях ей позвонил декан, его интересовала причина ее низкой успеваемости за этот семестр. Пакстон рассказала ему о гибели Питера под Данангом. Похоже, декан счел это достаточно основательной причиной.

В июне Пакстон потихоньку начала приходить в себя. Однажды она возвращалась домой из библиотеки. Был поздний вечер, вдруг по улице разнесся пронзительный крик. Она обернулась и увидела бегущих навстречу людей. Что могло случиться? Несчастный случай? Демонстрация? Вокруг уже собралась толпа, все спрашивали, что случилось. Происходящее напоминало 1963 год: бегущие с плачем люди, включающие транзисторы, спешащие домой, чтобы услышать по телевизору официальную версию, узнать подробности.

У Пакстон похолодело сердце. Она еще не знала, что произошло, но предчувствия были самые тягостные.

— Что все это значит? — спросила она у стоявшего рядом парня и вдруг услышала донесшееся из транзистора: «Роберт Фрэнсис Кеннеди застрелен… в Лос-Анджелесе…»

— Кеннеди? — переспросил кто-то, и ему кивнули в ответ.

Еще один Кеннеди. Еще один мертвый Кеннеди. А еще Мартин Лютер Кинг и Вьетнам… Квинни… Питер… Слишком много смертей. Невыносимо много. Как тяжело жить в мире, откуда уходит надежда, где нет будущего. Никому не нужны перемены, их идеи, их желание сделать добро? Похоже, пламя угасло.

— Тес… Он!.. Быть не может! — Звук сделали погромче, послышалось: «Роберт Кеннеди мертв. В него стреляли во время произнесения приветственной речи после победы на предвыборах в Калифорнии». Кеннеди победил и проиграл в одно и то же время. Ценою стала жизнь, которая была потерей для его жены, детей, целого народа. Пакстон немного послушала и пошла прочь, она направлялась домой. Книги Пакстон оставила на ступенях библиотеки. Они ей больше не нужны.

Она сидела на кухне, одна, просто смотрела в окно, ничего другого ей не оставалось. Нечего делать, нечего желать. Пакстон уже знала все, что хотела, и уроки, которые ей были даны, стоили дорого. Осталась одна печаль. Не боль, не отчаяние, не горечь, лишь печаль. Кеннеди убит, слишком многие убиты. К этому моменту во Вьетнаме погибли уже двадцать две тысячи девятьсот пятьдесят один человек.

В этот вечер Пакстон упаковала некоторые из своих вещей, остальные сложила в шкаф и легла спать. Наутро наскоро собралась и поехала в офис к Эду Вильсону. Она вошла, Эд поднял голову и посмотрел на нее. Пакстон явно была не в себе. Это он понимал — многие в редакции были поражены смертью Кеннеди. Еще один Кеннеди, на этот раз брат. Еще одна жертва. Но казалось, Пакстон была далека от всего этого. Она, красивая и молодая девушка, выглядела холодной и… постаревшей. Словно бремя лет оставило отпечаток на ее лице, отразилось на том, как Она говорила, будто уже ничего не чувствуя. Слишком многое она утратила за эти дни — основание для веры и жизни. Она всегда верила в добро, счастье, искренность, а все оказалось блефом. Хеппи-энда не будет. Никогда. Слишком многое выпало ей, и повидавший виды Эд Вильсон, скорбя по сыну, искренне сочувствовал Пакстон.

— Что я могу для тебя сделать? — Он был очень серьезен, почти суров, но, когда Пакстон обняла его и поцеловала, ласково посмотрел на нее и улыбнулся.

— Ты похудела. Тебе нужно почаще заходить к нам на обед, а заодно и на ужин.

— Я оставила вещи Питера дома, в Беркли. — Пакстон сказала это таким странным тоном, что он с удивлением поднял на нее глаза.

— Ты куда-нибудь собираешься?

Она помрачнела, было какое-то отчаяние в ее глазах страшно даже расспрашивать.

— Это зависит от вас, — тихо сказала Пакстон. — Я решила оставить университет.

— Я думал, у тебя есть шанс получить степень. — Эд был в курсе проблем Пакстон. Он знал, насколько важно для Пакстон было закончить университет, поэтому ее слова поразили его. — Почему, Пакстон? — Он говорил как отец, она не могла не улыбнуться. За эти четыре года Эд Вильсон действительно стал ей отцом, а может быть, и больше. Интересно, поможет ли он ей сейчас. Впрочем, если не он, то можно найти кого-нибудь другого.

— Мне нужна работа.

— Она у тебя будет, но не правильнее ли сначала получить степень в Беркли? Зачем спешить?

— Я оставляю университет. — Уезжая из дома этим утром, Пакстон знала, что не вернется, что уезжает навсегда. Она взяла лишь некоторые из вещей, самые дорогие, три томика стихов, которые ей подарил Питер, и часы, которые он носил с детства.

— Я хочу поработать для вас, мистер Вильсон.

— Здесь? — Что-то в ее глазах подсказывало ему, что Пакстон ждет от него большего, чем он услышал. Он не ошибся.

В ответ Пакстон покачала головой.

— Нет не здесь. И не где-то вообще, а в Сайгоне. Я хочу уехать в Сайгон. — Она сказала это очень спокойно, но глаза ее почему-то расширились. Пакстон хотела уехать, но не просто уехать, а отыскать Питера, а если нет, то умереть или отомстить…

Эд Вильсон предполагал, что убийство Роберта Кеннеди вызовет шоковый эффект. Пакстон испытала его на себе. Она была надломлена, вся она была в напряжении: молодая американка, ей было много дано, теперь все потеряно. Но, что бы ни влекло ее в Сайгон, Эд Вильсон не собирался ей в этом потворствовать.

— Это невозможно.

— Почему? — В глазах Пакстон блеснул огонь, и он понял, как бы она ни ошибалась, она приняла твердое решение.

— Потому что там место военным корреспондентам. Господи, Пакстон, это военная зона. Ты знаешь, что там может случиться. Даже если тебя не пошлют в район боевых действий, тебя может накрыть в баре за коктейлем, ты можешь погибнуть в «дружеской перестрелке», как Питер.

Упоминание имени Питера больно задело обоих, но Эд знал, что он должен сказать это ради ее же блага. Однако Пакстон настаивала.

— Некоторые и помоложе меня едут туда, чтобы быть убитыми…

— Этого ты хочешь? — Эд спросил, и на глаза его навернулись слезы. — Умереть там, где умер Питер? Это твой долг перед ним? Это все, что ты можешь в жизни, Пакстон? Я знаю, как больно вам, молодым, сейчас. Вы думаете, что вся Америка летит к чертовой матери, но я не уверен, что вы правы. И ехать в Сайгон за смертью — это не протест.

— Я хочу сказать людям правду, какой бы она ни была. Я сама хочу понять, что там происходит, без того, что мне подсовывают в вечерних газетах. Мне надоело, я устала сидеть в библиотеке, в тепле и покое, готовясь провести остаток жизни за книгами о том, как живут и умирают другие.

— Значит, ты сама хочешь умереть? — Он пытался как-то повлиять на нее.

— Нет, я хочу правды. А вы? Неужели вы не хотите узнать, почему погиб Питер? Однажды мы уберемся из Вьетнама, а сейчас я хочу знать, почему мы до сих пор там. Если на то пошло, то лучше поеду туда я, а не усталая репортерша с затасканными политическими убеждениями… Я не хочу умереть, но если я умру, это будет во имя добра, правды.

— Пакстон. — Он покачал головой. — Ничто не стоит жизни. Ничто не стоило смерти Питера. Эта война не стоит твоей жизни. Я был не прав. Это не наше дело, не наша земля.

Мы обречены. Рано или поздно мы проиграем. Мне хотелось бы увидеть наше поражение. Никогда не думал, что смогу сказать такое. На днях я встречался с министром обороны Кларком Клиффордом, он окончательно убедил меня. Если тебе нужны факты, пойди поговори с ним. Я дам тебе работу где захочешь, но здесь, в Штатах. Информацию ты найдешь и здесь, но во Вьетнам ты не поедешь. Если что случится с тобой, я не переживу этого. Мы должны беречь друг друга в память о Питере. И ты должна, Пакстон. — Он строго посмотрел на девушку, но, похоже, уговоры на нее не действовали.

— Я должна больше. — Она опустила глаза, она сказала это человеку, который был отцом Питера, который мог стать ее свекром, но уже никогда им не станет. — И вы тоже, мистер Вильсон. — Пакстон поднялась, она приняла решение. — Я не буду отсиживаться здесь, пока кто-то за меня ищет ответы. Я поеду. Не важно, пошлете меня туда вы или кто-то другой. На худой конец, поеду сама и буду присылать сюда репортажи.

Может, найдутся те, кому это будет нужно.

— Пакстон, я… — Эд встал, пристально посмотрел на девушку и коснулся ее плеча.

— Я должна.

Он стоял и смотрел на нее. Пакстон все та же девушка, которая должна была стать женой его сына, но она повзрослела.

Разочарование, боль потери, страдание стали вехами ее роста.

— Позволь еще раз поговорить с тобой. Ты можешь подождать. Подумай полгода. Тогда мы поедем вместе. — В его голосе звучала надежда.

— Нет, нас обманывают. Я сейчас хочу узнать все сама.

— Пакстон, ты не знаешь, что значит быть корреспондентом в таком месте, как Вьетнам. Ты не понимаешь, что это значит: получить командировку туда. Для этого нужны годы и опыт.

Пакстон печально улыбнулась.

— А вот чтобы посылать наших парней на смерть, годы не нужны. Их просто грузят на корабли и везут умирать. Я готова, мистер Вильсон, я знаю. — Она переубедила Вильсона-журналиста, оставалось убедить Вильсона-отца, который был готов сделать все, чтобы остановить ее. — Вы поможете мне? — Она смотрела ему в глаза, в глаза, в которых стояли слезы.

Не может он послать Пакстон туда, где погиб его сын, не имеет права. Но если не он, то кто-то другой пошлет ее в район боевых действий, а может, и на смерть. А он может защитить ее, уберечь.

— Хорошо, я согласен. Но ты должна будешь делать только то, что скажем тебе мы, и точно следовать директивам.

Впервые за все последние месяцы Пакстон почувствовала себя счастливой, она добилась своего.

— Ты меня поняла? — Эд говорил с нею, как с капризным ребенком, которому позволили войти в герцогские владения, но при одном условии… — Ни загородных вечеринок, ни демонстраций новых коллекций одежды… ясно?

Пакстон рассмеялась. Не похоже было, чтобы речь шла об отъезде новоиспеченной журналистки в Сайгон.

— А ты это серьезно? Может, мне все же стоит попробовать отговорить тебя.

Пакстон покачала головой. Эд тяжело опустился в кресло, он проиграл. Лицо Пакстон просияло. Она знала, что должна это сделать, впервые за долгое время она поверила в себя. Но счастлива ли она?

— Я обещаю, что это будет хорошая работа.

В глубине души Эд ее понимал и по-своему радовался за нее. И все же он предпочел бы, чтобы причиной радости Пакстон был симпатичный парень, с которым она бы познакомилась.

Это было бы куда более безопасно.

— Меня не волнует качество твоей работы. Меня волнует твоя жизнь, — оборвал он ее. — Позаботься о ней, пожалуйста. — Он провел рукой по седым волосам — жест Питера. Та же линия лба, то же лицо, глаза. Он посмотрел на Пакстон, в его глазах был страх.

«Господи, что скажет Марджори…» — Я совсем забыл сказать о Габби… Габби вчера родила мальчика. Его назвали Питер.

Пакси радовалась за нее. Жизнь за жизнь. В то время, когда не стало Роберта Кеннеди, на свет появился малыш Габби, принеся в этот мир новую надежду. Души свободны, их воплощение не предугадать, но всегда на смену одной мечте приходит другая. Это магия. Это жизнь.

— Я рада за них. Габби в порядке?

— Да. Она позвонила нам сразу. Если верить Мэттью, все прошло благополучно.

Пакстон кивнула. Странно, она увидит мальчика, которого назвали в память о Питере. А для нее не будет ни детей, ни мужчин. Она хотела одного: уехать во Вьетнам и добиться правды. Странно, как сильно изменилась ее жизнь. Мечты ушли: она хотела в Гарвард, а вместо этого получила Беркли и Питера. А теперь вот Пакстон волнует эта война, она уезжает в Сайгон, чтобы узнать правду и рассказать о ней американцам, чтобы они знали, за что их мужья и сыновья умирают во Вьетнаме.

— Когда я смогу отправиться? — Пакстон хотела поставить точки над i, Эд знал эту ее черту. Он посмотрел на календарь, сделал несколько замечаний на полях еженедельника и обратился к ней:

— Это не займет много времени. Я поговорю с нашими информационными бюро в Сайгоне и узнаю, какие документы нужно подготовить…

— Я не хочу ждать полгода.

— Я думаю, тебе не придется ждать слишком долго, это займет неделю, ну, может, две-три от силы. Нам потребуется оформить выездные документы, собрать последние сводки, тебе нужно сделать прививки. Давай положим недели две. Такой расклад устроит тебя?

Пакстон кивнула, удивленная, что добилась своего. Она улыбнулась.

— Вполне подходит. Я, пожалуй, съезжу пока домой, попрощаюсь с матерью.

— Так и сделаем. Я позвоню в Саванну и сообщу, когда нужно будет вернуться. Ты можешь сделать прививки дома. Их немного, думаю, твой брат, если захочет, поможет тебе. — Эд очень хотел, чтобы родственники отговорили ее от этой поездки, но, к сожалению, хорошо знал характер Пакстон — если она что-то решила, ничто не остановит ее. У девушки сильная воля и доброе сердце, и лучше, чем кто-либо другой, Эд представлял, что она пережила за последнее время. Он вышел из-за стола и подошел к Пакстон. — У нас был очень трудный год, Пакс. Я надеюсь, ты не совершишь непоправимой ошибки. — Эд притянул ее к себе и поцеловал в макушку. — Мы не хотим потерять и тебя.

— Вы не потеряете, — прошептала она и прильнула к отцу Питера. Удивительно, но она была уверена, что с ней все будет в порядке, ведь у нее был перед Богом заступник — Питер.

Глава 10

Пакстон прилетела в Саванну в пятницу днем, через двое суток после убийства Роберта Кеннеди. По телевидению всюду транслировали, как траурный поезд с телом движется через всю страну, люди в каждом городе прощались с ним и плакали от потрясения и крушения надежд, связанных с этим человеком. В этот раз никто не встречал Пакстон.

Она позвонила матери, чтобы сообщить о своем приезде, но та ушла на чай в Бридж-клуб. Пакстон подумала, что так оно и лучше, будет время побыть одной, посидеть на кухне и вспомнить Квинни.

После смерти няни мать нашла новую прислугу, тоже негритянку, но гораздо моложе. Она как раз ушла за покупками, и Пакстон была совершенно одна на кухне. Кухня неожиданно опустела без Квинни, Пакстон с ужасом вспомнила ее последние слова: «Иногда, когда ты слишком ждешь, жизнь не оставляет шанса дождаться». Она права Квинни теперь уже знает, что была права. Ведь если души бессмертны — Квинни сейчас на небесах вместе с Питером.

Стук входной двери прервал мысли Пакстон, она услышала быстрые шаги в прихожей. Это была новая служанка; она вскрикнула, увидев Пакстон.

— Извините. Меня зовут Пакстон Эндрюз. Я только что прилетела из Калифорнии. Я не думала, что напугаю вас.

Девушка потихоньку успокоилась. Она была ровесницей Пакстон, миловидна на лицо, невысока и коренаста.

— Вы учитесь в Калифорнии?

— Да — Вы уже закончили? — с уважением поинтересовалась девушка.

Пакстон отрицательно покачала головой.

— Нет, еще нет. — Она не стала объяснять, что приехала попрощаться с родными перед отъездом во Вьетнам. Первой обо всем надо рассказать матери. Пакстон помогла девушке донести покупки до кухни и немного поболтала с ней по дороге. Мать пришла через полчаса.

Пакстон показалось, что мать постарела, хотя волосы ее были безупречно уложены и держалась она так же прямо, как и всегда. Но лицо было уставшим, появилось много новых морщин со времени их последней встречи полгода назад. Мать, однако, сказала, что чувствует себя хорошо, и заметила, что Пакстон похудела. Затем попросила Эммали принести чай и печенье с корицей в гостиную.

После первых глотков Беатрис Эндрюз внимательно посмотрела на дочь и спросила, что ее привело домой. Она была достаточно умна, чтобы подозревать в этом путешествии более серьезную причину, чем дружеский визит. Она прекрасно знала:

Пакстон не любит приезжать домой и без особых оснований этого не делает.

— Ты выходишь замуж? — продолжила она. В ее голосе преобладали две интонации: первая — разочарование, потому что парень, который должен стать мужем дочери, не южанин, а вторая, наоборот, — радостная, как-никак дочь становилась невестой. Пакстон только отвела взгляд.

— Нет. Боюсь, этого уже не произойдет, — произнесла она ровным голосом, и мать почувствовала неладное. Однако Пакстон не хотела говорить большего.

— Ты перестала видеться с этим парнем? — Мать всегда называла Питера «этим парнем». Пакстон усмехнулась. Он погиб два месяца назад, и первая волна тоски уже начала спадать. Остались тупая боль и печаль, которые останутся навсегда. Она могла жить, и никто не знал, как ей тяжело и горько, кроме, может быть, Вильсонов и тех, кто испытал на себе ужас потери любимого. По какой-то странной причине сейчас, когда она собиралась во Вьетнам, она почувствовала себя лучше, хотя боль не покидала ее.

— Я… ох… — Она судорожно подыскивала слова. — Это немного трудно объяснить. Это не важно, это не важно, мама. — Она не могла представить, что мать может разделить с ней горе, и не говорила правду. Повторять все снова слишком тяжело. Он погиб, вот и все.

— Что-то не так? — Беатрис Эндрюз не позволит лгать, ее испытующий взгляд заставил Пакстон сжаться. Нет, избежать признания не удастся. — Что случилось?

— Он… — Пакстон прислушалась к тиканью старинных дедовских часов в углу комнаты и сосредоточила взгляд на гардинах, чтобы не смотреть на мать. — Его отправили во Вьетнам… его убили в Дананге в апреле.

Последовало молчание. Пакстон почувствовала, как ее глаза наполняются слезами, и вдруг заметила, что мать встала. Пакстон в удивлении повернулась к ней, и женщина, с которой они всегда были чужими, вдруг села рядом и заплакала.

— Прости меня… Я представляю, что ты испытала… Как это ужасно. — Мать обняла Пакстон, и вдруг Пакстон обнаружила, что рыдает на ее плече; она плакала над Питером снова и снова; она плакала над братьями Кеннеди, над Квинни, над Мартином Лютером Кингом, даже над папой. Зачем они умерли?

Почему все уходят? Зачем он полетел на самолете в грозу?

Почему они не поженились с Питером вовремя? Она пыталась рассказать матери, что пережила за последнее время, но слова путались, и мать покрепче прижала ее к себе, чего никогда не делала. Пакстон вспомнила Квинни.

— Почему ты ничего не сказала мне? — В словах матери был легкий упрек. Пакстон видела по ее глазам, что мать сочувствует больше, чем Пакстон могла когда-нибудь представить.

— Не знаю. Может быть, если бы я сообщила, его смерть стала бы совсем реальным фактом, а мне хотелось верить… Я думаю, у меня просто не было сил.

— Какой удар для его семьи.

— Его сестра Габби родила ребенка через два месяца после его смерти и назвала его Питер.

Пакстон снова заплакала: у нее самой никогда не будет детей. Они провели так несколько часов: плакали, потом пили чай, снова плакали. Наконец Пакстон обняла мать и поблагодарила ее, в первый раз они были вместе.

— Я знаю, что ты чувствуешь, — призналась Беатрис. — Я помню, что пережила, кода умер твой отец… Я была ошарашена, сбита с толку и испытала такую тоску. Пройдет много времени, Пакстон, прежде чем все это уляжется. Но помнить это ты будешь всегда, не каждый день и каждую минуту, Но каждый раз, когда ты подумаешь о нем, будешь чувствовать пустоту, которая осталась, когда он ушел. — Она похлопала по руке дочери. — Однажды появится кто-то другой, у тебя будут муж и дети, но ты всегда будешь помнить его и всегда будешь его любить.

Пакстон не стала говорить, что она не может представить другого мужчину в своей жизни или детей, которые будут не от него, но мать была права в том, что она все время будет любить Питера. Однако тут же мать задала вопрос, который сейчас был неуместен:

— Теперь ты вернешься домой, дорогая? Тебе уже незачем оставаться в Калифорнии.

Они все-таки победили. Она вернется домой. Ее роман с «этим парнем» закончился. Пакстон повела головой и помедлила, чтобы найти правильные слова. Ей не хотелось причинять боль матери. Мать проявила сочувствие, в котором она так нуждалась и за которое была очень благодарна. Пакстон не хотелось огорчать ее, но выбора не было.

— Вчера я ушла из колледжа.

«Из дома, — добавила она про себя, в котором они счастливо жили с Питером — Я оставила все… Чашу терпения переполнило убийство Роберта Кеннеди, я не могу больше выносить безумство, творящееся в этой стране, ни минуты больше. Поэтому уезжаю туда, где безумства больше, но там безумство войны, на войне как на войне».

— Ты ушла по собственному желанию? — Мать была потрясена, она, как никто другой, знала, что Пакстон не привыкла сдаваться.

— Я больше не в состоянии учиться. Я могу проторчать там еще десять лет, но не напишу больше ни одной работы и не сдам ни одного экзамена. Все это утратило какой-либо смысл. Я даже не могу припомнить, зачем мне во что бы то ни стало нужно было закончить учебу.

— Но ведь тебе остались только выпускные экзамены, — совсем растерялась мать, вдруг ей подумалось, а не повредилась ли Пакстон в рассудке. — Пакстон, ведь ты можешь закончить даже со средними отметками. Не бросай на ветер все, что сделала за эти годы. Ты же всего в нескольких дюймах от финиша.

С несчастным видом Пакстон поддакивала ей. Конечно, мать была права. Но она не могла учиться, не могла предпринимать для этого никаких усилий.

— Я знаю. С тех пор как Питер умер, я не могу думать как все. Когда он уехал в январе в учебный центр, я не смогла написать ни одной работы.

— Все это понятно. Может быть, тебе стоит перевестись сюда и сдать экзамены здесь? Потом ты бы могла работать в газете. Знаешь, как ты понравилась в редакции. — Мать пыталась помочь ей, и Пакстон стало жаль ее. У матери и в мыслях не было того, что собиралась ей сообщить Пакстон.

— Мама. — Пакстон дотянулась до ее руки и погладила ее с благодарностью за сочувствие. — Я нанялась на работу вчера. — Она сказала это как можно мягче.

— В Сан-Франциско? — Беатрис Эндрюз изменилась в лице.

— Для «Морнинг сан», но не в Сан-Франциско, — после долгой паузы, обдумывая каждое слово, произнесла Пакстон.

— Тогда где?

— Я собираюсь поехать корреспондентом в Сайгон. — Тяжелая тишина повисла в комнате, затем вдруг мать уронила лицо в ладони и зарыдала; пришло время Пакстон успокаивать ее.

Потом Пакстон вдруг снова почувствовала себя ребенком, которого никто не понимает.

— Как ты могла придумать такое? Ты ищешь смерти? Хочешь покончить жизнь самоубийством? У меня было нечто похожее, когда умер отец, — сказала она, хлюпая носом, — но у меня были вы с Джорджем. А у тебя есть твое будущее. Я знаю, что оно тебе кажется тусклым и бессмысленным, но, Пакстон, потерпи.

— Я понимаю, мама, я понимаю, как это выглядит со стороны Но это единственное, что я могу сейчас сделать. Я не могу сидеть здесь или там и ждать, пока жизнь опять поймает меня. Я хочу поехать во Вьетнам. Я хочу понять, что там творится. Я хочу остановить это. Я хочу, чтобы война поскорее кончилась. Я хочу, чтобы люди задумались над этим. Каждый вечер мы сидим вокруг телевизора и смотрим, как убивают людей, пока мы доедаем наш обед, и никого это не коробит и не заботит. Даже если мне удастся сократить войну на десять минут, мне будет достаточно. Может, в эти десять минут обречены погибнуть пять человек… и тогда они останутся живы.

— А если убьют тебя вместо них, Пакстон? Если тебя, а не кого-то другого? Ты не подумала об этом? Ты же женщина. Милостивый Боже, ты не должна воевать. Ты просто сошла с ума от смерти твоего парня. Тебе нужно остаться дома и залечить свои душевные раны. Останься здесь, не возвращайся туда. — Она упрашивала Пакстон, и это было невыносимо для сердца дочери, но она знала, что должна делать. Ее судьба уже была решена.

— Мне нужно ехать, мама. Но я обещаю тебе, что буду очень осторожна, я вовсе не хочу сводить счеты с жизнью. — Она знала, что Эд Вильсон тоже подумал об этом, когда она пришла к нему со своим предложением. У нее были мысли последовать за Питером сразу после его гибели, она тогда ехала через мост и подумывала о том, чтобы остановить машину и спрыгнуть вниз. Но она не сделала этого, а сейчас уже знала, что может совершить более важный поступок, чем самоубийство.

— Пожалуйста, не уезжай… Пакстон, я умоляю тебя…

— Мама, я не могу. — И кажется, всего второй раз за свою жизнь они обнялись. Лед был сломан, но слишком поздно для Пакстон, слишком поздно, чтобы она могла вернуться. Она приехала домой, чтобы попрощаться.

Они провели следующие две недели очень спокойно в разговорах об отце, о том, как мать пережила его смерть, в конце концов она даже рассказала Пакстон о той женщине. Она работала вместе с отцом, и Беатрис знала об их связи. Она знала, как одинок он был, но не могла дать того, чего он хотел. стало даже спокойнее на душе, когда кто-то смог это сделать для него. Единственное, из-за чего она переживала, что после его смерти все узнали, что у него была другая женщина. Для Пакстон такой образ мыслей казался странным, даже после неожиданного сближения матери и дочери между ними оставалось много различного: одна была холодной, замкнутой, соблюдающей дистанцию в знакомствах, боящейся выйти за общепринятые рамки и позволить себе настоящие чувства, другая — открытая всем, душевная, чуткая, страстная и сохранившая решительность и независимость даже после смерти любимого. Пакстон была в отца.

Джордж пытался отговорить Пакстон от добровольной командировки во Вьетнам, но, как и мать, понял, что это невозможно. Пакстон стояла на своем. Он направил ее на все необходимые обследования и прививки. Когда Эд Вильсон позвонил ей и позвал обратно, чтобы закончить все дела с документами на выезд, Джордж, Аллисон и мать проводили ее до аэропорта. В этот раз при прощании заплакала даже Пакстон.

Она чувствовала, что уезжает из дома навсегда. Даже если она вернется сюда, она не будет такой, как прежде. Она в последний раз уезжала, как ребенок; вернуться могла повзрослевшей, помудревшей, закаленной в новых испытаниях и, может быть, более резкой. Детства уже не вернуть. Девочки по имени Пакстон Эндрюз больше не будет.

Глава 11

Прощание в Сан-Франциско было еще тяжелее, чем в Саванне, Габби плакала не переставая, а мать Питера была потрясена тем, что ее муж согласился послать Пакстон работать в Сайгон. В сердцах она сказала Эду, что он так же, как и Пакси, сошел с ума.

Вечером в день отлета они все поехали в аэропорт провожать ее. Для нее было оставлено место в транспортном самолете на военно-воздушной базе Трэвис, с собой у нее была карта вакцинаций, паспорт, визы и документы от «Морнинг сан» с указаниями, что делать в Сайгоне и где остановиться. Ей забронировали место в гостинице «Каравелла» на улице Тудо, кроме того, снабдили вьетнамским разговорником. Расставание с родными Питера было просто невыносимым. Самолет на базе Трэвис напоминал им, как они прощались с Питером. Даже Эд Вильсон расплакался, держа Пакстон в объятиях и целуя ее в щеку. Он в сотый раз просил ее быть осторожней.

— И ради Бога, если ты присмотришься к тамошней жизни и изменишь свое решение, не будь дурой, возвращайся сразу же домой. Я и так думаю, что ты чертовски ошибаешься, уезжая туда, так что возвращайся поскорее, несмотря на свою гордость.

— Хорошо, — пообещала она сквозь слезы. — Я люблю вас. — Она помнила: все, что хочешь сказать, говори, не откладывая. Никто не знает, что случится в следующую минуту. — Вы тоже будьте поаккуратней здесь. — Ее рейс уже объявили, и она стала прощаться. — Мне нужно идти. Пишите.

— Думай о себе. — Марджори шла с ней рядом, стараясь не вспоминать о сыне. — Будь внимательна к тому, что ешь. — Все рассмеялись, а Габби и Пакстон обнялись напоследок. Две девушки любили друг друга, как сестры, и были знакомы уже четыре года.

— Я люблю тебя, сумасшедшая. Будь осторожна, Пакси, пожалуйста, если с тобой что-нибудь случится, я умру. — Пакстон пожала ей руку и разворошила рыжую копну волос.

— Не разродись еще раз до того, как я вернусь. — Последнему мальчику было всего три недели, и Габби улыбнулась сквозь слезы.

— Позаботься о себе, Пакс. Мы будем скучать по тебе. — Мэттью ласково прижал ее" Пакстон отошла и оглянулась.

— Я приеду домой на елку. — О таком сроке командировки они условились с Эдом Вильсоном. Шесть месяцев в Сайгоне, и затем домой на Рождество.

Они смотрели, как она тащит на плече огромный рюкзак и маленькую сумку. Она была в высоких бутсах, похожих на военные, джинсах и футболке, новенький фотоаппарат «Никон» болтался у нее на шее. Она еще раз обернулась в воротах и помахала им, стараясь побороть слезы и горькие мысли о Питере. Пакстон добралась до самолета, к трапу на С-141 она подошла вместе с мальчиком, похожим на подростка, чьим-то младшим братом. У него были пшеничного цвета волосы, круглое детское лицо, на вид не больше пятнадцати, он поднимался за ней по трапу с вещмешком за плечами. Потом она поняла, он — один из мальчиков, отправленных на войну во Вьетнам.

Она заняла свое место, он поспешил к сотне своих товарищей, разместившихся в хвосте самолета, восемнадцатилетних… девятнадцатилетних… двадцатилетних… Для них, наверное, она была старуха. Они летели над Тихим океаном, она смотрела вниз и молилась, чтобы эти мальчики остались живы к Рождеству.

Ей дали на все шесть месяцев: чтобы понять себя, увидеть войну, разобраться с тем, что произошло в Дананге… Шесть месяцев, чтобы залечить свое сердце и отдать его им, искупить грехи и рассказать миру о том, что там на самом деле происходит. Шесть месяцев во Вьетнаме. Может, она и сошла с ума, но чувствовала, что должна это сделать в память о Питере. Она закрыла глаза и откинулась на спинку сиденья. Огни Калифорнии остались позади.

Глава 12

Пакстон не спала весь путь от базы Трэвис до Гавайев, хотя по времени Сан-Франциско они прилетели туда в полночь, и продержалась полпути до Гуама. Она разговаривала со своими попутчиками, которые все как один заняли очередь в ванную комнату. Большей частью они были похожи на мальчика, с которым она столкнулась на трапе. Им едва исполнилось восемнадцать, все они были молоды и напуганы случившимся, но, расслабившись, начинали веселиться. Некоторые назначали Пакстон свидания, другие показывали фотографии своих подружек или жен, все они были недоученными призывниками. Слово, которое будет теперь сопровождать их днем и ночью, как только они прибудут на место, — «зеленые».

Всего несколько из сопровождавших были во Вьетнаме раньше и по собственной воле возвращались туда на следующий срок.

Они особенно заинтересовали Пакстон; двое поделились с ней виски из фляжек. Короткая ночь по дороге на Гуам, как раз посередине пути от Сан-Франциско до Сайгона.

Ей хотелось знать, почему они решили вернуться, за что они любили или ненавидели Вьетнам, почему им недостаточно того, что они испытали там, что это значило для них. Но чем дольше она их слушала, тем меньше понимала. Они говорили, какое проклятое это место, какие гады эти вьетнамские коммунисты и что «чарли» убили их друзей, но в то же время описывали удивительную красоту этой страны, горы, водопады, зелень холмов, запахи, ароматы и вонь, женщин, проституток, друзей, которых любили и потеряли, опасности, которые подстерегают в самых неожиданных местах. Понять все это было невозможно, не испытав на собственной шкуре. У них было странное отношение к противнику, уважение к тому, как яростно враги воюют, как неутомимы и не сдаются живыми. Они много говорили о «чарли», и в этих рассказах сквозило оправдание их борьбы. Все это было очень важно, чтобы понять, есть ли у Америки шансы выиграть эту войну.

— Почему же вы возвращаетесь? — тихо спросила она, и мужчины посмотрели друг на друга, потом отвели взгляды. Она ждала, что же они ответят. Когда они ответили, она поняла их.

— У меня нет сил оставаться дома, — объяснил один. — Никто не понимает меня, я чувствую себя в Штатах предателем.

В это время во Вьетнаме твои приятели умирают в пыли, рвутся на минах. — Парень сжал зубы, когда говорил об этом. — Я был свидетелем того, как моего лучшего друга разорвало в клочья… Двое других моих приятелей пропали без вести… Не могу.

Я не могу просиживать задницу дома, мне нужно вернуться, чтобы помочь им, пока у тех, наверху, не хватит ума, чтобы вывести нас оттуда к чертовой бабушке.

— Да, — кивнул второй спутник, показывая, что он того же мнения, — для нас просто нет места дома. Мы прокляты.

Дело в том, леди, что виноваты в этом мы сами. Мы испорчены войной, мы не можем оставить там умирать наших друзей. Почему я возвращаюсь обратно? Потому, что я хочу помочь нашим парням выбраться оттуда.

У него не было ни жены, ни детей, и беспокоился он только о своих военных друзьях.

Но они тоже были заинтригованы и, в свою очередь, стали задавать вопросы ей.

— Ты-то что здесь делаешь? Чего ради ты летишь туда?

— Я хочу увидеть, что же там происходит на самом деле.

— Зачем? Какая тебе разница?

Она думала об этом не раз, но делиться с первым встречным своими переживаниями не привыкла. Однако разговор начала сама, и отступать было поздно. Тем более что вряд ли встретит этих парней еще раз в своей жизни. К их удивлению, Пакстон сунула руку за пазуху и вытащила личный знак Питера, который носила на шее. Пакстон показала его, и оба мужчины кивнули — они понимали, что это значит.

— Он погиб в Дананге. Я просто хочу увидеть, что там происходит.

— Это сумасшедшее место, — признали они. Затем старший улыбнулся:

— Сколько тебе лет?

— Двадцать два. — Она немного помедлила с ответом и тоже улыбнулась.

— Я всего на два года старше тебя. Я еду туда в третий раз, и, леди, побывав там, я не хотел бы, чтобы моя младшая сестра видела это. Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь, отправляясь в Сайгон?

— Я надеюсь, что да. — Конечно, она много думала об ужасах войны, об опасностях) но представить это воочию не могла. На этом она пожелала им спокойной ночи и вернулась на свое место; оставшуюся часть пути до Гуама она проспала.

Они приземлились в Гуаме в девять часов по времени Сан-Франциско и в два часа ночи следующего дня — по местному времени. Простояли там около часа, пока дозаправляли самолет, затем взяли курс на Сайгон. По расписанию они должны были прилететь туда в пять часов утра по местному времени. Всю дорогу ее не покидало странное чувство, она представляла, как Питер летел по тому же маршруту чуть больше двух месяцев назад.

Они прилетели в аэропорт Тан Сон Нхат, главную военную базу, практически по расписанию. Пакстон была разочарована, что не увидела красивых ландшафтов, ведь все говорили, что Вьетнам очень зеленая страна. Вместо этого то там, то здесь взлетали разноцветные ракеты. Пакстон заинтересовалась, что бы это могло значить. Но солдат, сидящий рядом с ней, только рассмеялся; когда она спросила у него, не фейерверк ли это в честь какого-то праздника.

— Ох, по-твоему, это, может быть, и фейерверк, а по-моему, это война. Это артиллерия… они сигнализируют о начале артподготовки… Я думаю, это где-то в районе Бьенхоа… Леди, вам здесь должно понравиться. Такие фейерверки тут устраивают по несколько раз на дню. — Его издевательский ответ покоробил ее, он едва снизошел, чтобы объяснить, что это такое.

Чертовски неприятно было так сесть в лужу.

Она сама вынесла свои вещи, парни, с которыми она разговаривала, казалось, уже забыли про нее. У всех были свои заботы. Как только они пришли в аэропорт, солдат посадили на грузовики и отправили по частям.

Никто не ждал ее в аэропорту, и, взяв вещи, она пошла искать такси. Настроение было решительным; Она не, знала ни слова по-вьетнамски, поэтому чувствовала себя как в капсуле.

Ряды обшарпанных машин выстроились недалеко от здания аэропорта, всюду было много американских солдат. Заметив их и вспомнив, что это главная американская военная база, она почувствовала себя в безопасности.

— Эй, Сдобная Булочка, добро пожаловать в Сайгон! — окликнул ее кто-то; обернувшись, она с удивлением обнаружила, что к ней обращается чернокожий мужчина с явным южным акцентом.

— Большое спасибо, — прокричала она, демонстрируя свой родной говор.

— Ты из Луизианы? — спросил он. Она засмеялась.

— Из Джорджии!

— Черт! — улыбнулся он и заспешил по своим делам. Еще не рассвело, но вокруг уже полно людей. Пакстон помахала шоферу одной из стоявших машин. Это оказался желто-голубой «рено», водитель был в сандалиях и шортах, у него было узкое лицо и иссиня-черные волосы.

— Вы из Женского вспомогательного корпуса? — спросил он слишком громко. Все звуки казались здесь более отчетливыми. Откуда-то издалека доносились звонкие голоса и гудки. Воздух был пронизан резким запахом, он был похож на смесь цветочных духов, пряностей и масла. Кроме того, сильно пахло горючим, она огляделась и увидала позади дымовую завесу.

— Нет, — ответила она, не понимая, что ему надо.

— Жена?

— Нет. — Ей хотелось поскорее положить вещи в машину, она была в дороге уже более двадцати часов. — Отвезите меня в гостиницу «Каравелла», пожалуйста.

— Так ты проститутка? — продолжал он, и Пакстон уже не знала, что ей делать — плакать, смеяться или плюнуть на него.

— Нет, — терпеливо отвечала она, одновременно запихивая багаж в машину. — Я журналистка. — Она уже прочитала в разговорнике, что по-вьетнамски это будет «баочи» — «корреспондент», но еще не осмеливалась объясняться на незнакомом языке. Он покачал головой и повернулся к ней, так и не поняв, кто же она на самом деле.

— Военная? — Черт, кажется, до Сайгона она сегодня не доберется.

— Газета, — опять начала объяснять Пакстон. В этот момент первый луч солнца выглянул из-за горизонта.

— А! Хорошо! — крикнул он, и они выехали с территории базы. Водитель постоянно держал ладонь на сигнале. Звук был пронзительным, но вокруг, несмотря на ранний час, стоял сплошной вой от сигналящих машин. — Купишь у меня наркотики? — будто невзначай спросил он, когда они въезжали в город. Как здесь все просто. Ты проститутка? Наркотики не нужны? Для тех мальчиков, с которыми она летела в самолете и которые, наверное, ни разу не уезжали из дома, здесь будет слишком много соблазнов.

— Не надо наркотиков. Отель «Каравелла», — повторила она, не совсем уверенная, что он ее понял. — На Тудо.

Тудо — это главная улица города, во всяком случае, так сказал служащий в отделе зарубежных корреспондентов «Сан».

Эд Вильсон специально настоял на том, чтобы ей забронировали номер в ней, так как это была одна из лучших гостиниц в городе и самая чистая. Там же располагался офис телерадиокомпании «Коламбиа бродкастинг систем», так что она там будет в большей безопасности, чем в других гостиницах.

— Сигарета? — предложил водитель, и Пакстон взмолилась, чтобы он не предлагал ей ничего больше, пока они не доедут до гостиницы. — «Руби Квин», — назвал он самые популярные вьетнамские сигареты.

— Нет, спасибо, я не курю, — произнесла она в тот момент, когда несколько мотоциклов и древний «ситроен» чуть разом не врезались в них. Ее шофер, как и все остальные, изо всех сил давил на сигнал. Пакстон откинулась на заднее сиденье, ее уже тошнило от постоянного резкого запаха и гудков машин.

Они въезжали в город, и чем ближе был его центр, тем красивее становились дома: центр Сайгона немного напоминал Париж.

Всюду множество велосипедов и даже трехколесных велосипедов-такси, стоял шум голосов, разнообразных звонков и сирен.

Некоторые здания побелены, другие выстроены из каменных плит. Они проехали мимо Президентского дворца, базилики Нашей Заступницы, выехали на бульвар Нгуен Ха, обсаженный деревьями, затем миновали здание компании «Салем», и вдруг Пакстон узнала знаменитую статую морского пехотинца. Увидев его, Пакстон наконец поняла, куда попала. Здесь, на площади, в здании Эден-билдинг расположены «Ассошиэйтед Пресс» и Энби-си. Несколькими минутами позже она увидела «Континенталь-палас», они свернули на Тудо, и она вспомнила, как тот мужчина из редакции рассказывал ей, что здесь есть неплохой бар «Террас» и офис журнала «Мэгэзин». Затем они проехали мимо здания Национальной ассамблеи, шофер притормозил и повернулся к ней с беззубой улыбкой. Совершенно невозможно было понять, сколько ему лет — то ли двадцать пять, то ли шестьдесят.

— Хочешь побывать в Розовом ночном клубе в отделе «Катинат» сегодня вечером? Я приглашу тебя на ужин.

— Нет, спасибо. — Она старалась говорить с ним вежливо, но строго. — Пожалуйста, отель «Каравелла», а вечером мне нужно будет работать в газете.

— Так ты не проститутка? — с огорчением переспросил водитель, и Пакстон взмолилась, чтобы он поскорее довез ее до гостиницы и не приезжал разыскивать вечером.

Но оказалось, они были уже у отеля, ей хотелось побыстрее выбежать, оформить документы, подняться к себе в комнату и рухнуть в постель. Она была утомлена дорогой и переволновалась. Водитель назвал сумму, которую она должна. Пакстон явно видела, что он обсчитал ее, но сил объясняться не было.

Она вошла в холл «Каравеллы», таща на себе багаж. Здесь жизнь только начиналась. Две молоденькие вьетнамки начали убирать холл. Было еще очень рано, но как только солнце взойдет, отель оживет. Холл наполнится служащими в униформе, зарубежными посетителями, в основном из Европы, и симпатичными вьетнамскими девушками, которые будут встречать их.

— Эндрюз, — назвала Пакстон свою фамилию сидящей за стойкой милой девушке-клерку в белом аодай, традиционной вьетнамской одежде, состоящей из брюк и облегающей длинной туники. Большинство аодай были белыми, но встречались и цветные.

— Эндрю? — девушка недоуменно уставилась на Пакстон.

— Пакстон Эндрюз. Из «Морнинг сан», Сан-Франциско. — Пакстон слишком устала, чтобы быть терпеливой или обворожительной. Все, чего она хотела, — это душ и постель. Даже рано утром воздух был раскален. Пакстон не привыкла к такой жаре, от вентиляторов на потолке не было никакого толка. Девушка поискала ее имя в регистрационном журнале и пожала плечами.

— Мистера Эндрюза еще нет. Вы его жена? Его знакомая?

— Нет. — Пакстон чертыхнулась про себя. — Меня зовут Пакстон Эндрюз. — Она заметила, как два вьетнамских мальчика наблюдают за ней, посмеиваясь, так же, как и двое мужчин в холле — один прилетел на том же самолете, что и Пакстон, другой вошел с улицы. Оба еще хорошенько не проснулись, но внимательно разглядывали Пакстон. Один — сильный, темноволосый, лет тридцати пяти, второй — гораздо старше, с морщинистым и обеспокоенным лицом. Она заметила и их, но сейчас не было никакого желания заводить беседу или знакомиться. Она хотела только комнату, душ, постель, и побыстрее. Тем временем девушка за стойкой так и не поняла ее.

— Меня зовут Пакстон Эндрюз.

— Вы мистер Эндрюз? — хихикнула девушка, и Пакстон тоже рассмеялась. За два часа пребывания здесь она уже побывала Сдобной Булочкой, проституткой и вот теперь стала мужчиной. Интересное начало.

— Да, — она начала заново. — Меня зовут Пакстон Эндрюз. У вас заказан для меня номер?

Наконец девушка закивала утвердительно. Мужчины следили как бы ненароком за тем, что происходит. Девушка подозвала мальчика, дала ему ключ от комнаты на третьем этаже как раз под баром на террасе.

Пакстон пошла за мальчиком, которому было не больше восьми лет, он тащил рюкзак, оставив ей только маленькую сумочку. Когда они добрались до номера. Пакетом вручила ему двадцать пять пиастров, он улыбнулся и побежал вниз. Это был очаровательный мальчик, глядя на него, трудно было поверить рассказам про здешних детей, которые если не попрошайки, то убийцы. Но этот так непосредственно обрадовался монетке, которую она ему протянула. Пакстон вошла в комнату и тут же заметила, как орда тараканов пересекает ковер на полу. Вскрикнув, Пакстон бросилась топтать их, потом заглянула в ванную.

Там было чисто, ванная была отделана белыми изразцами, напоминающими о былом французском влиянии. Мало что изменилось здесь с тех пор, как они покинули Сайгон. Та же жара, те же тараканы и непрерывная война. Единственное новшество, может быть, это встроенные, дребезжащие кондиционеры во всех комнатах. Их шум напоминал Пакстон о доме, и ей стало уютнее в номере. Одежда прилипла к телу, пока она добиралась из аэропорта в раскаленной и душной машине; Пакетом подумала, что, наверное, напоминает сейчас выжатую тряпку.

Она умылась и наполнила ванну. В постель она легла уже в восемь часов утра, открыв окна, в которые хлынули шум проснувшегося Сайгона и непременная вонь бензина. Пакстон лежала и воображала, каким показался Сайгон Питеру в день приезда, хотя, наверное, он не успел увидеть его. Его, как и ее спутников, прямо в аэропорту посадили в грузовик и отправили или в Лонгбинь, или в Нхатранг, или в Дананг, или бог знает куда еще, куда Пакстон только предстояло поехать, но сейчас она могла лишь спать.

Она закрыла глаза, но сон не шел, слишком много было в голове мыслей, переживаний, планов. Солнце уже стояло высоко над городом, Пакстон вздохнула, открыла глаза и потянулась.

Взглянув наверх, улыбнулась. На подоконнике сидела птица и громко чирикала.

— Добро пожаловать в Сайгон. — Пакстон перевернулась.

Как только она произнесла это, ей послышался какой-то звук, затем она почувствовала, что в номере кто-то есть. Пакстон быстренько завернулась в простыню и села у спинки кровати. В тот же момент в комнату вошел высокий темноволосый мужчина.

Он был в форме, на которой не было карточки с именем, форма не была похожа на американскую.

— Что вы здесь делаете? — Она хотела закричать, но не решилась, прижалась к спинке и повыше натянула простыню.

— Вы оставили ключ в двери ночью. Я не стал бы делать этого на вашем месте. — Он отметил, насколько она хороша, но не подал виду. Один из мальчиков в холле рассказал ему про новую гостью, поселившуюся в этом номере, очень красивую девушку, так и сказал.

Кроме того, он слышал про нее от своих коллег, наблюдавших за ней рано утром. Он подошел к кровати и протянул ключ. — Я хотел просто оставить его в прихожей. — Пакстон заметила, что он говорит с легким акцентом. Кто он — англичанин или австралиец?

— Я… ax… — Пакстон покраснела до мочек ушей, подумав, не просвечивает ли простынка. — Да, спасибо…

Он улыбнулся, удивившись ее смущению.

— Нет проблем. Кстати, меня зовут Нигель Оуклифф.

«Юнайтед Пресс», Австралия. — Но огонек в глазах выдавал отнюдь не невинные намерения.

— Пакстон Эндрюз, из «Морнинг сан», Сан-Франциско. — Она не стала пожимать руку, опасаясь, что сползет простыня.

— Я надеюсь увидеть когда-нибудь больше.

Такие намерения совсем обескуражили Пакстон, ей стало не по себе. Нигель с легким поклоном вышел из комнаты, так же незаметно, как вошел. Пакстон осталась сидеть на постели, завернутая в простыню, с сильно бьющимся сердцем. Очередной урок ей. Надо же быть такой идиоткой, чтобы оставить ключ в двери в зоне военных действий.

«Господи, — пробормотала она про себя, — помоги мне»; Она заперла дверь изнутри и выглянула в окно. Если смотреть на улицу Тудо чуть прищурившись, можно подумать, что ты в Париже. В два часа дня Пакстон нужно было явиться в офис «Ассошиэйтед Пресс» в Эден-билдинг на площади. Она встала, умылась, надела легкое хлопчатобумажное платье нежно-голубого цвета, которое больше подходило к здешней погоде, чем джинсы, и поспешила вниз в ресторан позавтракать. Когда вошла, в зале почти никого не было, в основном мужчины в форме или походной одежде, правда, некоторые в легких рубашках. Вьетнамки были в национальных нарядах аодай — белых платьях, надетых поверх широких прозрачных брюк, очень изящно обволакивающих фигуру. В этот момент Пакстон была единственной западной женщиной в ресторане; в противоположном углу она заметила Нигеля Оуклиффа, смеющегося над чем-то вместе с незнакомцем и двумя мужчинами, которых она видела утром в холле, и подумала, не над ней ли они хохочут. Пакстон почувствовала себя ничего не знающим новичком. Она заказала бульон и омлет; французское влияние ощущалось везде: в оформлении зала, в меню, в приготовлении блюд.

Она уже расправилась с омлетом и маленькими глотками отпивала кофе, привыкая к обстановке, когда около нее остановился Нигель Оуклифф со своими приятелями.

— Еще раз доброе утро. — В его глазах опять сильное желание смутить Пакстон; остальные с интересом рассматривали ее, заинтригованные таким двусмысленным приветствием. Он уже рассказал им, что она юна, как листочки весной, и, похоже, чья-то очень упрямая дочка. По его мнению, вовсе не обязательно было ехать так далеко, чтобы получить хороший урок жизни, так что пока он не совсем понимал, что она здесь делает. — Завтракаете, как я погляжу. — Он прямо-таки раздевал ее своими глазами, и ей такое отношение уже начинало надоедать.

— Доброе утро, — холодно ответила она. Ему хотелось сделать вид, что они провели эту ночь вместе, но ее тон показывал, что это было совсем не так. Она перевела взгляд на остальных, и, так как Оуклифф не представил их, встала и, протянув руку, представилась. Самый молодой темноволосый парень, которого она заметила, когда приехала, был Ральф Джонсон из Нью-Йорка, из «Ассошиэйтед Пресс», его утренний спутник, что постарше, — Том Хадгуд из «Вашингтон пост», третий оказался французом Жан-Пьером Берне из парижской «Фигаро». У них была какая-то важная пресс-конференция в семь утра, и они компенсировали ранний подъем продолжительным завтраком. Нигель и Жан-Пьер обсуждали, как провести остаток дня, когда она вошла в ресторан, и Нигель поведал им, какое живописное она представляла зрелище, когда он застал ее завернутой в простыню. Мужчины были поражены ею, и хотя кое-кто из них мог бы сойти за ее отца, вряд ли хоть один из них согласился бы с этим. Она собралась уходить — юная, красивая, с прекрасной фигурой, и четверо мужчин едва сдерживали желание, которое она в них возбуждала. В странной тишине она посмотрела на них, оценив произведенное впечатление.

— Чем вы занимаетесь здесь? — грубовато поинтересовался Джонсон. Он, как и остальные, не понимал причины ее появления, но спрашивать… он был слишком хорошо воспитан и горд, чтобы спрашивать об этом.

— Тем, я думаю, чем и другие. Ищу сюжеты, пишу репортажи о военных действиях. Я здесь на ближайшие шесть месяцев и работаю на «Морнинг сан» из Сан-Франциско.

Джонсон опешил" «Морнинг сан» — солидная газета, он был знаком с предыдущим корреспондентом от нее. Его сильно удивило, что они прислали зеленую девчонку, хотя кто знает, какие у них были причины для этого.

— Ты занималась чем-нибудь подобным до этого? — В ответ она честно покачала головой, но не показалась испуганной. Пока она не имела ни малейшего представления, что ей предстоит здесь делать конкретно. Ей было сказано обратиться в офис «Ассошиэйтед Пресс» за распоряжениями. Эд Вильсон специально позвонил туда и объяснил, что ее надо держать подальше от военных действий и никуда не отпускать в одиночку. — Сколько тебе лет? — так же угрюмо спросил Джонсон. Пакстон подумала было соврать, но не стала.

— Двадцать два. Я только что окончила Беркли. — Она не стала говорить ему, что не совсем закончила учебу. Пакстон подписала чек за завтрак, и они вместе вышли в холл. Джонсон улыбнулся.

— Я вышел оттуда шестнадцать лет назад. — Ему было приятно такое совпадение. — Я был такой же зеленый, как ты, когда «Нью-Йорк тайме» послала меня в Корею. Там я получил такой опыт, какой никогда бы не высидел, останься я в Нью-Йорке. Заметь это. — Его приятели удивились, когда он протянул ей руку со словами:

— Всего хорошего, детка. Так как, говоришь, твое имя?

— Пакстон Эндрюз.

Остальные тоже пожали ей руку на прощание и разошлись.

Нигель и Жан-Пьер все-таки решили поехать на маневры в Хуэнлок. Том Хадгуд собирался в штаб на базе Таи Сон Нхат, откуда Пакстон приехала утром, для частного интервью с генералом Абрамсом.

— Ты идешь в офис АП? — Джонсон нагнал ее, когда она уже вышла на улицу. — Я покажу тебе, где это находится. — Он улыбнулся снова, остальные уже ушли, пообещав встретиться вечером. Пакстон шла вместе с ним.

Офис АП находился в здании, которое она заметила, когда утром проезжала по дороге из аэропорта — Эден-билдинг на площади со статуей морского пехотинца. Офис располагался на углу. В распоряжении, которое ожидало ее там, значилось «сориентироваться в Сайгоне» и прибыть в аудиторию информационной службы Соединенных Штатов в пять часов, что в среде журналистов называлось пятичасовым одурачиванием.

— Они или придерживают тебя, или хотят для чего-то использовать. В первый же день в Сеуле меня отправили на линию фронта, где мне пришлось даже отстреливаться. Это единственный путь познакомиться с войной. Видимо, тебе будет легче. — Но Пакстон чувствовала, он не договаривает, и захотела выяснить, что это значит — «использовать» ее?

— Что такое «пятичасовое одурачивание»?

— Куча пропаганды. Они говорят, что хотели бы услышать от нас, какая великая война идет. Если мы потеряли высоту — зачем говорить об этом, зачем говорить, что сотни парней гибнут ни за что ни про что. А если кто-то и гибнет — все равно потери у противника больше; если «чарли» захватили нашу технику — вся она была уже непригодна, и так далее. Им надо видеть вещи в куда более приглядном свете, чем на самом деле.

Руководство же хочет, чтобы мы посылали домой сказочки, как мы тут приближаемся к победе.

— А мы?

— Как ты думаешь? — холодно спросил он.

— Я здесь как раз для того, чтобы выяснить правду.

— Правду? — В его голосе появились циничные нотки. — Правда в том, что это безнадежно.

Об этом она давно догадывалась, а Питер знал с самого начала, до тех пор пока его не убили.

— Когда же тогда наши парни вернутся домой? — Вопрос, конечно, наивный, но задала его Пакстон от всей души. На его лицо словно нашла тень.

— Ну, дружок, это недешевый вопрос. У нас здесь полмиллиона парней, неважная политическая обстановка и сотни тех, которых отправляют отсюда в цинковых гробах.

Как только он произнес это, Пакстон содрогнулась от: боли, и Ральфу это не понравилось.

— Если ты так реагируешь — тебе или придется свыкнуться с этим, или ехать обратно домой. Здесь не место для трусости.

Ему хотелось бы знать, что они имели в виду, говоря ей «сориентироваться в Сайгоне». Может, она просто ребенок, который играет в туриста? Но что-то в ней мешало ему так думать. Кто ее знает.

— У меня назначена встреча. — Он взглянул ей в глаза. — Ты хочешь видеть настоящий Вьетнам или удовлетворишься отправкой нужных сказочек в редакцию? — Вопрос был задан прямо и дал ей возможность поделиться своими намерениями.

— Я бы хотела узнать настоящее положение вещей.

Ральф кивнул: он так и предполагал. Несмотря на ее смазливую внешность, она не была похожа на Сдобную Булочку.

— Я собираю команду, чтобы поехать завтра на базу Нхатранг.

Хочешь с нами? — Джонсон был суров, но давал ей шанс. Он тоже был когда-то молодым, тоже прошел подобную школу и по какой-то странной причине считал, что она заслуживает поддержки.

— Мне это по душе. Спасибо тебе.

— У тебя есть бутсы?

— Более или менее. — Она купила самые высокие и удобные ботинки в магазине Эдди Бауэре.

— Я имею в виду настоящие бутсы. На них обязательно должны быть стальные шипы на подошве на случай, если ты наступишь на бамбуковую гадюку. — Она этого не знала, а у него был кое-какой опыт. Джонсон был в Сайгоне с 1965-го. — Какой у тебя размер?

— Седьмой. — Она уже просто боготворила его. Если ей удастся сделать хоть что-нибудь, ; так только благодаря ему, и она уже была ему благодарна.

— Я достану тебе пару.

— Спасибо.

Не успела она произнести это, как он исчез. У него была встреча с помощником главы бюро, на которого он наткнулся, на несколько шагов отойдя от Пакстон.

— Что случилось? Ты весь сияешь, — поддел его Ральф.

— Сейчас и ты сияешь. Я получил уже десять телексов из Сан-Франциско за эту неделю о каком-то новичке, наверное, племяннике какой-то шишки. Они не хотят, чтобы его отправляли на север. Они не хотят, чтобы он выезжал за пределы Сайгона. Они боятся, чтобы его не ранили. Они не хотят, чтобы его посылали куда-либо, кроме этих чертовых чаепитий во дворце. У меня в жизни уже было достаточно головных болей от этих зануд кинозвезд, сваливающихся нам на голову со своей благотворительностью, и этих чертовых племянников.

— Успокойся. Может, он даже не покажется здесь. Добрая половина таких детишек считают, что они свое дело сделали, как только долетают досюда. А уж являться в офис у них нет никаких причин. Кстати, у нас объявилась новенькая блондинка.

— Здорово. Как раз то, что нам сейчас надо. Ральф, ты мне нужен здесь еще на месяц, если ты выдержишь, конечно. — Они весело переглянулись. Они дружили много лет и испытывали друг к другу большое уважение. — Откуда девочка?

— Я забыл. Откуда-то с западного побережья. Она окончила мой университет. На вид очень ничего себе, но растеряна и неопытна. Я предложил ей поехать со мной в Нхатранг завтра.

— На кого она работает?

— Я не помню. Да она ничего. А если нет — перепугается до смерти и улетит с первым рейсом обратно домой.

— Смотри не ввязывайся в историю. Там сейчас опасно, но мне… Слушай, взгляни-ка вот сюда. — Он протянул еще один «проклятый» документ, в котором были сведения о запросах на свежие батальоны.

— Господи, они там когда-нибудь начнут соображать и отзовут наши войска домой? — Ральф Джонсон расстроился, прочитав бумагу.

— Тебе это интересно?

— Мне это уже осточертело. — Они поговорили о других делах: о сообщении о разворачивающейся акции в Чау Вэлей, совершенно безумных докладах о напалме. Обсудили предстоящую поездку в Нхатранг, так что новая девушка окончательно забылась.

Ральф Джонсон остался попить Чаю в пригороде Джиадинх, где был по своим делам. К пяти часам он опять вернулся в город, забрал сводки в офисе и всего на десять минут опоздал в информационную службу послушать новости в обработке «пятичасового одурачивания». Все было как обычно. Кто и где был убит, фантастические потери со стороны коммунистов, статистика, в которую уже давно никто не верил и которую всегда можно было сличить со сводками противника.

Том Хадгуд и Жан-Пьер тоже были здесь, Нигель отсутствовал. Жан-Пьер помахал Пакстон рукой, когда она вошла в комнату. Когда все закончилось, он подошел к ней и, думая, что она устала от жары и потрясений, объяснил, что Нигель поехал в Хуэнлок, а он решил остаться в Сайгоне.

— Хорошо, мадемуазель. — Он улыбнулся. — Как вам это понравилось?

Пакстон устало улыбнулась в ответ. Она обследовала город в последние два часа. Весь день было невыносимо жарко, она была потрясена видами, запахами, постоянным шумом, гулом самолетов, вонью бензина, дыма, который ест глаза в китайских кварталах. Несколько раз она терялась, два раза ловила такси-велосипед, чтобы выбраться из незнакомого места, раз десять ее проверяли патрули, и она ничего не могла найти в разговорнике.

— Как-то непонятно, — честно призналась она с утомленным видом, действительно не понимая, зачем собирать всех на эти ежедневные брифинги. Несомненно, они были продуманы и срежиссированы, и, если ты хотел, мог писать свои сообщения, не выходя из офиса. Но она приехала сюда не за этим.

— Скорее это смешно, уверяю вас. — Жан-Пьер был в форме, к тому же сильно вспотел от жары. Он был фотографом, встал сегодня в четыре утра и после завтрака с остальными успел отщелкать потрясающий сюжет.

Группа детей погибла от бомбы, брошенной террористом, фотографии были ужасны. Он пытался рассказать ей, голос был монотонен. Он старался избегать чувств, иначе это было бы слишком больно.

— Я сделал классные кадры: две погибшие девочки держат друг друга за руки — редакция будет довольна.

В том, что они делали, было что-то страшно кощунственное.

Оно проникало в душу и разрушало ее. Но, несмотря ни на что, они должны оставаться здесь.

— Почему вы приехали сюда? — тихо спросила она, потрясенная его рассказом. Она недоумевала, как все они собрались здесь, что делают, если остальные отдаляются от них?

— Я хотел узнать, что изменилось с тех пор, как мы ушли отсюда. Я хотел знать, почему американцы считают, что они могут одержать победу, и могут ли вообще, если мы не смогли.

— А они смогут? — Она словно устроила опрос общественного мнения с одним-единственным вопросом, ей хотелось знать ответ от людей, знающих эту войну не понаслышке.

— Нет. Это невозможно. — Ответ очень французский. — Думаю, они сами знают это, но не хотят себе в этом признаться.

Они слишком боятся позора, что не смогли выиграть и должны уходить восвояси. Не в американцах дело, не в гордости или смелости… у нас здесь была тоже слишком долгая история. — Он как бы оправдывал американцев. Она была согласна с ним.

Американцы все еще оставались во Вьетнаме, чтобы сохранить лицо, которое давно потеряли. Они каждый день теряли своих сыновей в походах, на минах, от снайперских пуль, в «дружеских перестрелках», как Питера. Странное дело, но здесь ее не так мучила тоска по нему. Она постоянно думала о нем, но в то же время старалась познакомиться с Сайгоном, понять его, представить, что же тут происходит. И она успокаивалась, может быть, здесь ее боль наконец утихнет. Может быть, она была права, приехав именно сюда.

— Тут очень опасно. Вы очень смелы, если приехали сюда.

Почему вы это сделали?

— Это долгая история, — туманно ответила она и оглянулась.

Ральф уже ушел, Том Хадгуд тоже. Жан-Пьер предложил ей выпить что-нибудь на «Террас» или в отеле «Континенталь-палас».

— Это чудесное место. Настоящий Сайгон. Вам действительно стоит побывать там.

— Благодарю вас, — с радостью откликнулась она, тронутая участием журналистов: Нигель отнесся к ней снисходительно, Ральф предложил интересную работу и руку помощи, а Жан-Пьер настроен очень дружелюбно. Она заметила у него на руке обручальное кольцо и решила, что его приглашение носит скорее платонический характер, нежели сексуальный. Она была права. Они пришли на «Террас», и он рассказал ей про свою жену, известную модель в Париже.

— Я встретил ее на одном из показов мод десять лет назад.

Потом увлекся фотожурналистикой, и она решила, что я спятил.

Мы встречаемся раз в месяц в Гонконге, мне кажется это нормальным. Мне невмоготу без работы. На сколько вы приехали сюда? — с интересом спросил он.

— На шесть месяцев, — храбро ответила она, что прозвучало очень бодро, он улыбнулся.

— У вас есть здесь приятель? Он в армии?

Она покачала головой. Некоторые женщины так и делали. Он знал многих санитарок, нанимавшихся на работу сюда, потому что их парней посылали; в Сайгон. — Раньше или позже они начинали жалеть об этом. Это место разрывало душу, любимых ранили или убивали, отправляли обратно в Штаты, девушки оставались здесь с разбитым сердцем, заботясь о покалеченных детях. Некоторые чувствовали, что не могут просто так уехать, другие уезжали, но никто не возвращался домой без пережитой трагедии в душе.

Пакстон огляделась. Они сидели за столиком на террасе отеля «Континенталь-палас», повсюду полно калек, перемещавшихся от столика к столику быстро, как насекомые. Сначала она не поняла, что происходит, подумала, они что-то ищут, затем один из них посмотрел на нее — у него не было половины лица, глаз вытек, не было рук, он остановился около нее и стал скулить, чего она просто не выносила. Жан-Пьер отогнал его прочь.

Пакстон была смущена и подавлена видом совсем маленьких мальчиков — чистильщиков обуви, проституток, торговцев наркотиками, калек и нищих, окружающих кафе, пахло цветами, бензином, разносились голоса, гудки автомашин и звонки велосипедов.

Все это было похоже на ярмарочную карусель.

— Извините. — Она почувствовала неловкость за слабость при столкновении с безлицым попрошайкой.

— Вам придется свыкнуться с этим. И еще со многим. В Сайгоне с первого взгляда спокойно, но то вдруг взорвется какая-то шальная бомба, то заминируют бар и там ранят твоего приятеля, или встретишь истекающих кровью детей на улице, зовущих маму, которая лежит рядом, убитая при бомбардировке.

Спрятаться от этого некуда, на севере еще хуже, гораздо хуже.

Вот там настоящая бойня. — Он внимательно изучал ее, потягивая из бокала «Перно», она была чертовски привлекательна, хотя по возрасту вполне могла быть его дочерью. — Вы уверены, что вам нужно быть именно здесь?

— Да, — без колебаний ответила Пакстон, хотя минуту назад была готова расплакаться при виде ужасного нищего и безногих детей. Она здесь всего несколько часов, если точнее — пятнадцать.

— Почему? — Он не понимал причины, которая могла заставить ее быть столь безрассудной.

Пакстон решила быть с ним откровенной, как с теми парнями в самолете.

— Человек, которого я любила, погиб здесь. Я хотела увидеть это место, хочу понять, почему он умер, мне нужно было приехать сюда и рассказать правду о войне в моей газете.

— Вы слишком молоды и романтичны. Никому ничего не нужно, никого не волнует, почему вы плачете в темноте. Вы хотите посылать сообщения отсюда… но кому? Вашему другу они уже не понадобятся. Другим? Некоторые из прибывших сюда останутся в живых, остальные погибнут. Вы ничего не сможете изменить. — Безнадежность была в его словах, но Пакстон не верила в безысходность.

— Тогда почему вы здесь, Жан-Пьер? — Пакстон посмотрела ему прямо в глаза, а он задал про себя вопрос, будет ли она спать с ним. Он видел, что Нигель имеет на нее виды. У Ральфа есть Франс и ребенок… У него, конечно, тоже есть жена в Париже, но она так далеко, а эта девушка так свежа, так чиста, со светлыми идеалами и в то же время уверенная в себе и сильная. Он улыбнулся своим мыслям, а Пакстон задумалась, почему он смеется в ответ на ее вопрос.

— Может, ты думаешь, я что-то вроде Джоанны из Арка, так вы ее называете? Мы называем Жанна д'Арк, она была такой же идеалисткой, как и вы. На ее знамени была правда, сила меча во имя Бога и свободы.

— Привлекательный девиз, — улыбнулась Пакстон. — Но вы не ответили на мой вопрос. — В конце концов она журналистка и должна уметь находить ответы на интересующие вопросы.

— Почему я здесь? Сам не знаю. — Он пожал плечами и сделал мину, как истинный француз. — Мне хотелось посмотреть, что здесь творится, я приехал сюда от «Фигаро», потом остался, потому что увлекся. Мне хотелось увидеть все не снаружи, изнутри… Это проклятое место, но я люблю моих друзей и люблю опасность, Пакстон, — улыбнувшись, признался он, — как все мужчины. Не позволяй мужчинам лгать. Все мы любим играть с оружием, иметь врагов, защищать свой пригорок, свой дом, свою гору или свою страну. Нам нравится быть сильными, это придает нашей жизни смысл… До тех пор пока нас не убьют. — В его словах была доля истины, она инстинктивно чувствовала это.

— И эта игра стоит того, чтобы за нее умереть?

— Я не знаю. — С грустью он взглянул на нее. — Спроси тех, кто погиб… что они тебе скажут?

— Я думаю, они бы сказали, что не стоит, — философски произнесла Пакстон, но Жан-Пьер не согласился с нею.

— Это ответ женщины. Может быть, для них игра и стоила свеч. — Ему нравились споры, философствование, обмен мнениями, а ей нравился он. — Конечно, для женщин смерть никогда не может быть оправдана. Мужчина, который погиб, — не просто человек, он чей-то сын, любимый, муж. Для женщины в войне не может быть победителей, они не понимают нашего воодушевления. На лицах женщин, которых я фотографировал, были только страдание и боль по погибшим детям и мужчинам. Они не боятся умереть сами. Я даже думаю, что они гораздо отважнее мужчин, но они не могут перенести потерю ближнего. — Его голос стал мягче. — А вы? Кем был тот, которого вы потеряли, — любовником или другом?

— И тем и другим, — ответила она, чувствуя себя спокойнее, чем когда-либо за последнее время. — Мы хотели пожениться. Мы были вместе четыре года… я собиралась стать его женой. — Она отвернулась, не в силах говорить. — Я собиралась… но не стала. — Ее голос стал еле слышным, Жан-Пьер дотронулся до ее руки.

— Если не стали, значит, было не суждено. Моя первая жена погибла в авиакатастрофе. На самолет, в котором мы должны были лететь вместе, я опоздал, а она улетела. Это произошло в Испании. И я ощущаю свою вину до сих пор. Она очень хотела детей, а я нет. После я думал, что, если бы я позволил ей родить ребенка, у меня бы осталась часть ее. Но знаете, — он задумался, — наверное, этому не суждено было произойти.

— А сейчас у вас есть дети? — тихо спросила Пакстон.

— Мы женаты всего два года. — Он покачал головой с улыбкой. — И моей жене всего двадцать восемь лет. Она согласна родить ребенка только после того, как закончит свою карьеру манекенщицы.

А если что-то случится, подумала про себя Пакстон, не пожалеют ли они об этом. Наверное, Габби права, спокойно живя с мужем и чудесными детишками, а она просто сумасшедшая. Прав ли Жан-Пьер в том, что их свадьбе с Питером не суждено было сбыться, или она виновна в этом?

— Сколько вам лет, Пакстон? — поинтересовался он, все более увлекаясь ею с каждым глотком «Перно». Он заказал себе шотландского виски, а Пакстон попросила холодной воды.

— Двадцать два, — ответила она, и он прищурился.

— Я ровно в два раза старше. — Но он не придавал этому большого значения. — Я могу сказать с полной уверенностью, что вы самая молодая журналистка в Сайгоне. И что несомненно, — он предложил ей выпить, — самая красивая.

— Слава Богу, что вы не видели меня сегодня утром. — Она подхватила легкий тон, предложенный им, как вдруг услышала за спиной голос, который ее удивил.

— Он-то нет, а вот я видел. — Она обернулась и увидела Нигеля. — Я бы сказал, что вы были прекрасны утром. Я не помешаю?

— Нет, конечно, — улыбнулась Пакстон и обрадовалась, что он подошел к ним. Жан-Пьер, кажется, уже перебрал виски, и она предчувствовала, что он начнет ухаживать за ней после следующей рюмки, — появление Нигеля разрядило обстановку. — Я подумала, вы уехали в Хуэнлок.

— Я решил поехать туда завтра. — По правде говоря, он повстречал знакомую девицу и отложил ради часа увеселения с нею свою поездку. — Вы уже поели? Надеюсь, что нет. Я проголодался, но есть в одиночку как-то грустно.

— Нет, мы не ужинали, — ответил за двоих Жан-Пьер.

Было уже девять часов, и Пакстон чувствовала, что ее силы на исходе. — А где ты собираешься ужинать?

— Еще не знаю, но где-нибудь поблизости, а потом пойти потанцевать в Розовый ночной клуб. — Нигель положил глаз на Пакстон, проститутка доставила ему физическое удовольствие, прибавить к этому удовольствие от общения с юной красавицей американкой было бы шикарно. Но Пакстон посмотрела на часы.

Завтра ей надо было вставать в четыре утра.

— К сожалению, я вряд ли составлю вам компанию. Мне нужно немного отдохнуть. Мы встречаемся с Ральфом Джонсоном в пять утра.

— Он-то здесь при чем? — Нигель растерялся, а Жан-Пьер достаточно накачался виски, чтобы придать словам Пакстон какое-либо значение. Кроме того, он должен был встретиться на следующей неделе со своей женой в Гонконге. Чтобы соблазнить Пакстон, он, конечно, нашел бы время, но сейчас был пьян.

— Мы едем со съемочной группой в Нхатранг, — пояснила Пакстон.

— Жарковато там сейчас, — нахмурился Нигель, американка была еще слишком неопытна. — Я имею в виду не только погоду. Там полным-полно «чарли». Будь осторожна, лапушка.

Я-то знаю Джонсона. Он снимет сюжет даже о собственной гибели. Он уже дважды был ранен, я подозреваю, что он заработает здесь премию Пулитцера, хотя вряд ли его это волнует.

Пакстон усмехнулась над обнаружившимся соперничеством.

— Я буду внимательна.

— Вернетесь к завтрашнему утру? — Нигель был настойчив, она все-таки потрясающе хороша. Но она не проявляла никакого интереса к нему или к кому-нибудь другому. Поэтому она приехала в Сайгон. Ей только хотелось писать хорошие статьи для своей газеты. А мужчин здесь было предостаточно на любой вкус, только захоти.

— Я не знаю, когда мы вернемся, — ответила она, — Ральф ничего не сказал. Неужели он не предупредил бы, если бы собирался там задержаться надолго?

— Вполне мог, — со смехом ответил Нигель. Они встали, и тут же суматоха поднялась среди нищих. Попрошайки бросились со всех сторон, Нигелю с Жан-Пьером пришлось отгонять их, сердце Пакстон тронула одна совсем маленькая девочка без ног, которую вез на каталке брат. Пакстон отвернулась, не в силах смотреть на это.

— Ты можешь написать статью для квакеров, — предложил Жан-Пьер, когда они вышли — Здесь есть известный центр американского комитета дружеской помощи. Они подбирают для всех этих детей протезы. Я снял там несколько потрясающих фотографий. Они делают там практически невозможное.

— Буду иметь в виду. Спасибо. — Она улыбнулась им на прощание, поблагодарила Жан-Пьера за выпивку. Они проводили ее до отеля, перед тем как пойти в другое заведение — продлить вечер за более серьезной выпивкой. Они решили отложить ужин до следующего подходящего случая, раз она отказалась присоединиться к ним. Идя в свой номер, она заметила, как несколько приличных пар поднимались в ресторан на балконе на ужин. Пакстон так устала, что не могла и думать о еде. Она вошла в комнату и упала на постель, едва успев завести будильник и снять одежду.

Ей показалось, что прошло всего несколько минут до того, как прозвенел будильник. Во сне она никак не могла найти объяснения странному жужжащему звуку. Сначала ей снилось, что комар кружится над нею, потом пчелиный рой, от которого она хотела спастись на такси-велосипеде, водитель не понимал, что она ему говорит. Но дребезжание продолжалось, она все-таки открыла глаза и огляделась. В комнате все еще было темно, она приняла душ, вымыла волосы и надела комбинезон, купленный специально для подобных вылазок. Он был цвета хаки. Пакстон решила надеть бутсы, которые у нее были, на случай, если Ральф забыл о своем обещании.

Она спустилась вниз ровно в пять утра, холл пустовал. На улице уже начиналось движение. Куда-то спешили разносчики разнообразной снеди, катились велосипеды, машины. Люди шли кто на работу, кто домой. За окном она видела женщин в шляпах нонла и в изящных аодай. Пакстон вышла наружу подышать свежим воздухом. Как и вчера, он был пропитан странной смесью ароматов цветов и фруктов с вонью горючего.

Над городом висело марево. Пакстон услышала тяжелые шаги позади себя. Обернувшись, увидела, как Ральф спускается по ступеням отеля в форме, пробковом шлеме и войсковых ботинках, точь-в-точь таких, какие нес в руках. Кроме того, он был в бронежилете и нес в руках еще один. Она подошла к нему, Ральф вручил ей все это.

— Ты достал мне ботинки. Спасибо. — Пакстон была тронута.

— Это не сложно. — Он купил их на черном рынке, там можно было купить все — от тампонов и чулок, украденных из гуманитарной помощи, до военного обмундирования. — Я принес тебе еще и бронежилет. Будет неплохо, если ты не будешь забывать его в поездки.

Кроме того, Ральф дал ей каску и помог запрыгнуть в грузовик, на котором они должны были доехать до самого места. У них был военный шофер. Съемочная группа состояла из четырех человек — двух операторов, звукооператора и помощника. Ральф представил ее каждому, все они выглядели как обычные солдаты: на всех форма, маскировочные сетки, бутсы и каски. Звукооператор нервно рассмеялся, оглядев компанию, помощник отвинтил крышку огромного термоса с горячим кофе.

— Чеот, если проклятые коммунисты заметят нас по дороге — решат, что мы команда регулярной армии. — Он посмотрел на Пакстон, одетую как все остальные. — У тебя в багаже есть туфли на высоком каблуке?

— Я и так слишком высокая, я никогда не носила их.

— Я спрашиваю для себя. — Все рассмеялись, солнце всходило из-за горизонта, когда они выезжали из города. Стояло чудесное летнее утро. Был конец июня, Пакстон начинала понимать, почему все говорили о необычайной красоте этой страны Они выехали из города, и природа предстала во всей своей роскоши. В ней сочеталась сочность красок с простотой и изяществом античности, пейзажи напоминали старинные шелковые ширмы. Но повсюду были воронки от разрывов бомб, и дети стояли на костылях по обочинам дороги.

Все молчали, и ничто не мешало Пакстон впитывать в себя красоту красной земли и богатство лесов. Она не могла оторваться от открывающихся видов, пока наконец Ральф Джонсон не откинулся на спинку сиденья и не предложил кофе.

— Не правда ли, хорошо?

— Я начинаю понимать, почему все говорят, что Сайгон очень изменился, — когда-то, когда в городе были французы, это был действительно прекрасный город, сейчас он наполнился нищими, ворами, торговцами, проститутками и попрошайками Но красота природы все еще сохранила былую роскошь, хотя война все больше и больше уродовала ее.

— Я был здесь, когда сожгли Бенсук полтора года назад… это действительно прекрасное место. Преступлением было сжигать его.

— Зачем же это сделали?

— Чтобы отрезать пути поставки провизии вьетнамцам и лишить их возможности скрываться там. Так как поставить всюду посты и проверять, кто наш, кто не наш, слишком хлопотно, решили просто сжечь лес и превратить его в пустошь. Было объявлено, что эвакуируют всех жителей, но красоту не эвакуируешь. Здесь был прекрасный старый город, теперь жители ютятся в жалких лачугах. — Именно здесь он впервые встретил Франс, но ничего еще не рассказывал об этом Пакстон. — Как ты провела вчера день?

— Нормально. Сделала небольшую пробежку по Сайгону, причем умудрилась два раза потеряться, — призналась она. Пакстон решила выпустить волосы из-под каски. — Эти пятиминутки в пять часов абсолютная чушь. Зачем они нужны?

— Это что-то вроде политинформации и пропаганды для нашего брата.

— С какой стати они будут нас учить, что говорить?!

Пакстон вознегодовала. Она приехала сюда за правдой, а не за хорошо упакованной ложью. Пока они говорили, она выпустила волосы из-под шлема — было слишком жарко.

— Они беспокоятся о нас. Если мы вдруг вернемся с пустыми руками, у них всегда наготове информация, — рассмеялся Ральф. — Кстати, мой шеф вчера чуть не сошел с ума — тут появился среди журналистов чей-то племянник, которого всем поручено оберегать и защищать.

— Зачем он сюда приехал? — удивилась Пакстон.

— Откуда я знаю. С визитами, наверное, хотя это не самое подходящее место для великосветских раутов.

— Уж не думаешь ли ты, что я смахиваю на него? — Она пристально посмотрела на Ральфа, остальные были увлечены поеданием пирожков с кофе.

— Может быть. — Он был откровенен с нею так же, как и с остальными. — Я все-таки надеюсь, что ты отличаешься от него. Я скажу, что думаю по твоему поводу после сегодняшней поездки. Хотя подозреваю, ты из тех сумасшедших, для которых журналистика — самое важное дело в жизни и которые расскажут правду, чего бы это им ни стоило.

— Благодарю, — произнесла она и надела каску, допивая кофе.

Они сделали короткую остановку в Намтане, проехали мимо Пханранга и Самранха, где до них уже стали доноситься отдаленные разрывы артиллерийских снарядов. Это было похоже на далекий гром, идущий с горы. Они намеревались доехать до военной базы, которая выдерживала непрерывные атаки вот уже целую неделю. Водитель грузовика держал с базой постоянную связь по радио и предупредил военных, что они подъезжают с тыла. Они думали, что будут в относительной безопасности на неплохо защищенной и вооруженной базе, но огонь вокруг был очень сильным. Это и составляло сюжет для Ральфа, целую неделю он добивался разрешения на поездку в этот рейс.

— Радист говорит, что у них очень жарко, — пояснил водитель. Пакстон уже знала, что «жарко» не имеет никакого отношения к погоде, а означает массированный обстрел.

О погоде речь вообще не заходила. Когда они подъехали поближе к базе, по радио им приказали спуститься на пол, надеть бронежилеты и каски. Было уже семь часов утра, когда они остановились в двух милях от базы.

— Я везу журналистов, — объяснил водитель, когда их остановил патруль на дороге. Они были вооружены стандартными М-16, которые уже показал Ральф и которые были хуже, чем автоматы Калашникова, которыми были вооружены вьетнамцы, потому что М-16 частенько давали осечку, а «Калашниковы» нет.

Патрульные заглянули внутрь, снаружи донесся грохот 150-миллиметровой пушки. Пакстон постаралась узнать побольше о современном вооружении, но слышать все это наяву было не только удивительно, но и страшновато. Она почувствовала, что сердце забилось чаще, особенно когда патрульные обратились прямо к ней:

— А что здесь делает Дельта-Дельта?

— Она тоже журналистка, верно? — С улыбкой во весь рот водитель повернулся к Пакстон.

— Да, сэр. Я от «Морнинг сан» из Сан-Франциско. — Она полезла в карман за документами, но они махнули им без лишних разговоров, водитель с Ральфом обменялись ухмылками.

— Слушайте, как это они меня назвали? Дельта-Дельта?

— Тебе придется часто слышать подобное обращение, — все еще улыбался Ральф.

— Тебя тоже так звали, когда ты начинал? — ничего не понимая, спросила Пакстон, тут Ральф не выдержал и расхохотался.

— Нет, моя сладкая. Лучше я тебе все объясню. Дельта-Дельта — это радиосигналы ДД, Дахнат Долли, Сдобная Булочка. — В грузовике все хохотали, а Пакстон чуть не затопала бутсами от досады.

— Черт! Не желаю я иметь ничего общего с этой булочкой.

— Привыкнуть к этому легче, чем объяснять каждому, что ты не она, — хохотал Ральф, и она чуть не стукнула его. Но через несколько минут начался артобстрел, и они быстренько выбрались из машины и навьючили на себя оборудование. Ральф объяснил им, что хочет снять. Водитель посовещался по радио с базой и объяснил, какие пути туда наиболее безопасные, хотя стопроцентной безопасности не было нигде. Молоденький чернокожий рядовой, которого прислали им в провожатые, тоже не внес ясности в то, что творится на базе, кроме бормотании, что там «жарко, очень жарко».

— Эй, ты откуда? — удивился он на Пакстон, когда они лежали возле грузовика, а Ральф объяснял ей, что там происходит. Вдалеке слышались тяжелые залпы гаубиц, это южновьетнамская армия поддерживала перемещение американских войск.

Но американцы привыкли рассчитывать только на себя.

По их мнению, собственные парни были все же надежнее, они боролись с регулярной армией Северного Вьетнама, а не с отрядами Вьетконга, в которых были обычные, хотя и отчаянные, крестьяне.

— Из Саванны, — ответила она чернокожему парню, стараясь казаться равнодушной.

— Да? Я тоже. — Он назвал Пакстон свой адрес (такого места она не знала), и девушка улыбнулась, вспомнив Квинни.

— Давно вы здесь? — с интересом спросила она.

— Во Вьетнаме?. — Он осклабился. — Черт, детка, мне осталось-то пару недель. Дембель уже на носу. Если удастся уберечь свою задницу от беды ближайшие две недели, я порхну вольной пташкой домой в Джорджию.

«Дембель» означал день, когда солдат получает право вернуться из заокеанской экспедиции. Ему оставалось две недели, то есть он пробыл тут уже 380 дней, намного дольше, чем прожил, попав сюда, Питер.

— Как вас зовут? — Девушка была красива, и парню хотелось подольше поговорить с ней, а может быть, и дотронуться до нее. Дома у него оставалась подружка, но тем не менее тянуло поболтать с Пакстон.

— Пакстон.

— Да? — Похоже, он заинтересовался, но тут Ральф глянул на них через плечо.

— Держись потише, — строго предупредил он.

После чего все они отправились в лагерь огневой подготовки, откуда открывался фантастический вид на маленькую красочную долину, сплошь покрытую зеленью, необычайно красивую, а ныне дымившуюся после бомбардировки. Низко над головой пролетали самолеты, другие самолеты сбрасывали бомбы в отдалении. Парни называли это «птички кладут яички». Командующий базой вышел навстречу Ральфу и его команде. Ральф тут же представил его Пакстон.

— Из Сан-Франциско, вот как? — повторил офицер, жуя сигару. — Отличный город. Нам с женой он по душе.

Все любят какое-нибудь место. Назови она Сан-Франциско или Саванну, Север, Юг или побережье, в общем-то им все равно, откуда ты, главное, перед ними — живой человек, свеженький, а они так мечтают вернуться домой, остаться в живых, любое соприкосновение с человеком оттуда так много значит для них.

— Нам тут жарко приходится, — пояснил командир, — армия Северного Вьетнама пытается прорваться, а мы мешаем им пройти. В прошлом году мы удерживали эту местность довольно цепко, а потом все же сдали. Теперь мы отбили плацдарм и не собираемся уступать его.

Пакстон призадумалась, соображая, скольких жизней это уже стоило. Каждый холм, любая долина, деревенька — так много утраченных жизней, так много убитых или искалеченных мальчиков.

Командир вновь повторил, что дела идут вполне хорошо, на данный момент погибло только пятеро солдат и несколько десятков ранено.

Значит, по их понятиям, это неплохо, отметила Пакстон, всего только пятеро, замечательно, но кто эти пятеро? На кого пал выбор? Или это решает Господь? Тогда почему он выбрал Питера?

— Хотите подойти ближе? Сейчас мы начнем обстрел, вы должны стоять там, где укажут вам мои парни.

.Ральф казался довольным, для съемки наступления требовалось выйти немного вперед. Они провели весь день на передовой, лишь недолго прервавшись в три часа, чтобы пообедать, и вновь приняли участие в операции. До той поры никто из солдат не пострадал, день выдался довольно спокойный. От солдат требовалось только занять место в окопах и не уходить. Порой они вроде бы видели издали «чарли», однако, по правде говоря, разглядеть что-нибудь они не могли. Из траншеи ничего не было видно, кроме дыма, разрывов снарядов да сплошных зарослей кустарника.

— Ну что, малышка, каково приходится? Вот ты и побывала в деле. — Ральф присел на несколько минут рядом с Пакстон, закурил сигарету, допивая последние глотки кофе.

— А как ты себя чувствовал, когда «Тайм» направил тебя в Корею?

— Испугался до чертиков, — с усмешкой признался он.

— Вот и я так же. — Пакстон тревожно улыбнулась своему другу. С раннего утра ей казалось, что все кишки затянулись в тугой узел.

— Ты поела?

Пакстон покачала головой.

— А надо бы. Помогает. Не забывай есть и спать, что бы они тут ни вытворяли, не то утратишь благоразумие и совершишь оплошность. Голова должна оставаться трезвой. Это лучший совет ветерана, какой ты можешь получить от меня.

Пакстон испытывала благодарность к Ральфу. Славный парень, замечательный репортер. Она догадывалась, отчего другие завидуют ему. Он был слишком хорош, профессионален, постоянно готов к любым неожиданностям.

— Спасибо за ботинки, — сказала она, и Ральф похлопал девушку по плечу.

— Надень шлем, пригни голову, и все обойдется. — С этими словами он вновь отправился в путь, торопливо пробираясь между немногочисленных деревьев поближе к солдатам.

Пакстон смотрела ему вслед, гадая, следует ли восхищаться этим журналистом или же он безумен. Как раз в этот момент раздался страшный взрыв. Операторы ринулись туда, где только что стоял Ральф, грузовик помчался вслед за ними, и Пакстон, не успев подумать ни о чем, кроме — жив ли Ральф? — побежала туда же. Добравшись до места происшествия, она обнаружила, что там повсюду лежат раненые, Ральф поддерживал паренька, которому разворотило грудь осколком снаряда.

— Надо звать врачей, — спокойно и твердо произнес он.

Кто-то спешил уже за помощью, внезапно в гуще толпы появился радист, взывавший к Мусорщику.

— У нас шестеро раненых, — твердил он в трубку, и как раз в этот момент Пакстон почувствовала, как один из несчастных притронулся к ней. Парню оторвало руку, кровь так и хлестала, младенческое выражение проступило на его лице, когда, поглядев снизу вверх на Пакстон, он тихо пожаловался:

— Пить хочется.

У нее на боку висела фляжка, но она не знала, можно ли поделиться с ним водой. Вдруг раненому нельзя пить? Что, если первый же глоток прикончит его?

Появились двое врачей и священник, тоже носивший шлем — он принадлежал к отделению, — они по очереди осматривали каждого из раненых. Паренек с пробитой грудью уже умер на руках у Ральфа, и теперь журналист пытался оказать помощь другому.

— Пить хочу. — К этому пареньку еще никто не успел подойти, он страдальчески смотрел на Пакстон. — Тебя как зовут?

— Пакси. — Она гладила его лицо, осторожно уложила голову раненого себе на колени, кровь потекла по ее ногам, но Пакстон сделала вид, будто не замечает этого. — Меня зовут Пакстон, — негромко повторила она, ласковым движением откидывая челку с его лба и борясь с желанием наклониться над мальчиком и целовать его, словно маленького. Она плакала и пыталась улыбнуться ему сквозь слезы, но он все равно не видел ее лица. — А тебя как зовут? — продолжала она, чтобы заставить его говорить.

— Джой. — Голос звучал совсем слабо из-за шока и потери крови, мальчик прикрыл глаза, но Пакстон крепко держала его.

— Давай, Джой, очнись… сейчас нельзя спать… вот так… открывай глаза, — Она улыбнулась ему, а вокруг все лихорадочно спешили, несли раненых в убежище. Священник тоже помогал, и Ральф, и операторы, покуда один из врачей пытался перевязать грудь очередному раненому; потом Пакстон услышала, как жужжит над головой вертолет, но его обстреляли из кустов, и вертолету пришлось подняться повыше, и тут врач, который делал перевязку, крикнул: «Дерьмо!» Его пациент уже умер. — Откуда ты родом Джой?

— Из Майами, — ответил он шепотом.

— Из Майами! Это же чудесно. — Слезы стояли в глазах Пакстон, ком застрял в горле, она чувствовала дурноту, и брюки промокли от крови, ведь она сжимала в объятиях раненого. Радист, сидевший на траве в двух шагах от них, приказал вертолету улетать, слишком жарко.

— Черта с два, — откликнулся летчик, — сколько их там у вас? — Голос его звучал твердо, уверенно, он не собирался удирать, бросив раненых.

— Осталось еще четверо, им срочно нужна помощь. — Едва он выговорил эти слова, как рядом пророкотал второй взрыв.

— Дерьмо! — крикнул кто-то, врачи вновь поспешили куда-то, один из солдат вернулся к радисту, чтобы сообщить ему о раненых.

— Теперь уже девять. Прибавь еще пятерых, Зулу. Пришли мне сюда вторую пташку, и побыстрее. Несколько ребят могут не дождаться.

Прислушиваясь к его словам, Пакстон зажмурилась, понимая, что мальчик, прислонившийся к ее коленям, из числа тех, кто «может не дождаться». Она попыталась привлечь внимание радиста, но тот целиком погрузился в переговоры, а Ральф вместе с операторами давно уже исчез из поля зрения.

— Ты как? — окликнул ее кто-то на бегу, и она, к собственному изумлению, услышала, как отвечает:

— Мы в порядке. Верно, Джой? Мы в порядке. — Он вновь засыпал, Пакстон коснулась его лица, чтобы разбудить парня, стараясь не смотреть на руку, которой уже не было, на алый обрубок, из которого по-прежнему хлестала на землю кровь. Она подумала, что должна попытаться наложить жгут, но боялась сделать хуже, а секундой спустя врач наконец добрался и до них.

— Ты молодец, сынок, просто молодец. — Он быстро глянул вверх и улыбнулся Пакстон. — Вы тоже молодчина.

Тут она поняла, что человек, пришедший ей на помощь, — тот самый парень из Саванны, и ей почудилось, что они уже стали друзьями.

— Его зовут Джой — Пакстон старалась говорить спокойно, но тревожно поглядывала на обрубок руки. Вертолет снижался, она слышала, как отдается в радио голос пилота:

— Это Зулу. Мы снижаемся. Надо побыстрее. Садиться не будем. Запихните их как можно скорее, и мы летим.

— Дерьмо! — вновь ругнулся кто-то. Все утро Пакстон только и слышала это слово, и оно вполне подходило к тому, что она видела вокруг. — Как, мать его, мы можем запихать их по-быстрому, — взывал радист ко всем, кто мог его слышать.

— Не переживай, — печально ответил ему один из солдат, — если он еще так поболтается, запихивать будет уже некого.

Из следующей пятерки раненых двое уже скончались, оставались лишь семеро нуждавшихся в транспортировке, и четыре трупа. После спокойного начала день превратился в ад.

Тем не менее вертолет снизился и провисел достаточно долго, чтобы они успели погрузить врачей и четверых раненых, а потом прилетел второй вертолет за остальными. Они принадлежали к спасательной службе Медевака и показались девушке удивительно прекрасными. Она следила, как двое парней затаскивают в распахнутый люк Джоя, и только потом услышала, что молится вслух — только бы он выжил! Потом она обернулась и заметила на земле двоих убитых, заглянула в их открытые, ничего уже не видевшие глаза, рядом с ними вьетнамцы. Спотыкаясь, Пакстон побрела прочь, и в кустах ее стошнило. Немного спустя Ральф нашел ее там, бледную, обессиленную, форма Пакстон была сплошь покрыта кровью, даже волосы слиплись от крови, когда она бессознательно притронулась к ним рукой.

— Не унывай, малышка. Мне становилось дурно каждый день в течение первых шести месяцев в Корее. — Вздохнув, Ральф устроился на минутку рядом с ней. Бой понемногу затихал, дыхание смерти чувствовалось еще повсюду, но хотя бы обстрел был уже не столь интенсивен. Ральф подумывал, что надо бы возвратиться вечером в Сайгон, не оставаться на ночевку.

— Мы сегодня раздобыли немало первосортного материала, — произнес он, и Пакстон глянула на него с ужасом.

— Это ты называешь хорошим материалом? — Тут она вспомнила Жан-Пьера, его прославленный снимок: «Две маленькие мертвые девочки держатся за руки». Сердце разрывалось, стоило посмотреть на эту фотографию.

Не скрывая своего гнева, Ральф возразил:

— Не я затеял войну. Я приехал, чтобы писать о ней. Если мне удастся сделать так, чтобы читателей начало мутить от войны, они постараются прекратить Это. Может, тебя интересуют коктейль и вечеринки в офицерском клубе, но тогда следовало выбрать себе другую страну, потому что тут война очень уж некрасива. Коли тебе так хочется повеселиться, дождись Рождества: Боб Хоуп обещал заехать к нам.

— Мать твою! — Она злилась, она устала, испытывала подавленность и тошноту от всего, что пришлось уже увидеть. — Я приехала сюда за тем же, за чем и ты.

— В самом деле? Замечательно. Здесь нужны люди вроде нас с тобой. Люди, которые готовы рассказать правду об увиденном, готовы даже на смерть ради этого. Люди, которые не боятся правды. Так ты здесь за этим?

Девушка сердито глянула на него. Ральф слишком давил на нее, но ему нравилось, как она держится. Сильная, смелая, наблюдательная, и к тому же ей все небезразлично. Ему многое пришлось по душе в этой девушке. Первый сорт, как говорят здесь парни о тех, кого уважают.

— Да. Поэтому я здесь, — рявкнула Пакс. — Я приехала, чтобы написать правду об уродливой, мерзкой бойне. Точно так же, как вы, мистер.

— И это единственная причина? — подозрительно спросил он, едва дав Пакстон отдышаться. Тогда она решила повторить ему то, что поведала Жан-Пьеру относительно Питера.

— Примерно два месяца назад здесь погиб мой жених.

Ральф надолго призадумался, а потом посмотрел на Пакстон и, к ее ужасу, коротко приказал:

— Забудь о нем.

— Как ты можешь говорить такое? — Она была шокирована, оскорблена и за себя, и за Питера.

— Потому что какая бы причина ни привела тебя сюда, ты обязана забыть о ней, чтобы как следует выполнять Свою работу. Он ушел, ему ты ничем не поможешь, но ты можешь спасти других ребят вроде него, ты можешь помочь своей стране, если будешь писать искренне и объективно. Если единственная твоя цель — мстить за него или бережно хранить воспоминания, от тебя никому не будет пользы — ни погибшему, ни тебе самой, ни тем людям, для которых ты должна писать.

Ральф говорил правду, Пакстон сознавала это и все же с болью внимала его словам. Он требовал, чтобы Пакстон за какие-то сутки сделалась взрослой, забыла парня, которого любила всю свою студенческую пору. Тем не менее он прав. Она журналистка, она обязана поведать миру о том, что увидит, а не пересказывать вновь и вновь судьбу Питера. Ральф говорил страшные вещи, по он говорил правду, и оба они сознавали это.

Ближе к вечеру они добрались до Зайнинха, на полпути к Сайгону, и вновь оказались в гуще событий, привлекших внимание Ральфа.

Когда они собрались уезжать, командир предупредил, что ночью возвращаться слишком опасно, и велел дождаться утра. Они спали в окопе рядом с солдатами. Пакстон перевернулась на спину, глядя на звезды и думая о Питере. Каково ему досталось здесь? Успел ли он испугаться или ему даже нравилось поначалу? Вспоминал ли он Пакстон? Впрочем, какое все это имеет значение. Ральф, наверное, прав.

Все безразлично, остается лишь истина и те, кто владеет ею.

— Ты в порядке? — Ральф подобрался поближе к девушке и предложил ей закурить, но она отказалась, она слишком устала, ее все еще мутило от всего пережитого в тот день, к тому же она не обедала, а сухой паек не слишком-то насыщал, рис и пхо, суп с вермишелью, которыми питалась армия Северного Вьетнама, и те казались привлекательнее.

— В полном порядке.

— Что-то не похоже.

Пакстон улыбнулась:

— Ты тоже выглядишь не слишком. — Хотя Ральф, конечно, смотрелся куда лучше, чем она.

— Прости, если я чересчур жестко говорил с тобой сегодня, но здесь гиблое место, а ты не смеешь забывать, зачем приехала, ты не должна отрекаться от своего идеала. Если ты все сведешь к личным мотивам, кончено дело. Пусть именно из-за этого ты пустилась в путь, еще не поздно переменить точку зрения и направить свои силы на первую, объективную цель. Всегда помни, для кого ты пишешь и что ты должна им сказать. Только так ты сумеешь сохранить человеческий облик. Не превращай войну в маленькую личную вендетту. С некоторыми ребятами такое случается, они теряют дружка, сходят с ума от ярости, выскакивают из-за куста вдогонку за «чарли» и через пятнадцать секунд подрываются на мине — голова в одну сторону, ноги в другую и салют в небесах, как они выражаются. Чем бы ты ни занималась, надо сохранять благоразумие. Здесь выживает только тот, кто ни на минуту не забывает об этом. — Ральф давал ей хороший совет, и Пакстон оценила его.

— Я все думаю о том мальчике… Джое из Майами… я даже фамилию его не спросила… я все думаю, выживет ли он.

— Вполне возможно, — подбодрил ее Ральф. — Ему повезло. Нхатранг находится поблизости от 254-го госпиталя.

Не прошло и четверти часа с того момента, как его эвакуировали, и он уже лежал на операционном столе. Может быть, это ты принесла ему удачу. — Он похлопал девушку по руке, стараясь утешить, не заботясь, все ли верно в его словах. Сейчас это не важно. Пакстон сделала все, что могла, быть может, она спасла жизнь пареньку. Их так много осталось на полях сражений, Ральф видел, как они умирают или остаются калеками. Спустя какое-то время привыкаешь, чувствуешь только усталость и злость.

Столько ребят пошло на пушечное мясо. Поди пойми, зачем такая вот девчушка приезжает сюда. Мужчин и то тошнит. Все понемногу сходят с ума. Кто приехал сюда в здравом рассудке, уезжает полубезумным. Ральф улыбнулся девушке:

— Знаешь, я ведь так и не разобрал твое имя. Я знаю фамилию: Эндрюз. А имя — Патти, Паттон или?..

— Пакстон. — Она усмехнулась. — Все равно, лишь бы ты не звал меня Дельта-Дельта.

— Придется, если забуду «Пакстон». — Он еще немного посидел, размышляя, и вдруг начал хохотать, лежа бок о бок с Пакстон в траншее. Она сердито уставилась на него.

— В чем дело? Такое забавное имя?

— Нет, имя замечательное… просто мне вдруг пришло в голову… это так глупо! Ты ведь из «Морнинг сан», из Сан-Франциско, верно?

Пакстон кивнула.

— У тебя там дядя?

— Не совсем. — Пакстон покраснела, хорошо, в темноте не видно. — Я бы сказала, наставник, отец моего жениха. Он… он занимает довольно высокий пост в газете. — Пакстон не хотела говорить, что издание полностью принадлежит Эду Вильсону.

— Сегодня шеф бюро сказал, что получает телекс за телексом: в «Сан» все обезумели, потому что сюда приезжает от них чей-то племянник, и они хотят, чтобы мы уберегли их человека от беды и позаботились о нем и держали подальше от сражений. — Тут он с ухмылкой заглянул в глаза Пакс. — Мисс Пакстон, думается мне, в этих телеграммах речь шла именно о вас, только никто не догадался, что нам придется иметь дело с девушкой.

Ох, черт… как же мне отдуваться? Я успел отвезти тебя в два горячих местечка за один день! — Он продолжал хохотать, и Пакси присоединилась к нему.

— Я рада, что никто не вычислил меня.

— Я тоже. — Он улыбнулся девушке, они лежали рядом, прислушиваясь к постреливанию снайперов. — Не знаю, хорошо ли ты пишешь, но ты — отличный товарищ и мужества тебе не занимать. Все остальное придет само собой.

— Спасибо. — Она улыбнулась Ральфу.

— На здоровье. Можешь всегда ездить на разведку со мной. Только дядюшке не признавайся.

Пакстон снова улыбнулась и, лежа на земле, уже засыпая, на миг представила себе лицо Эда Вильсона. Она успела провести во Вьетнаме лишь два дня, но ей казалось, что она уже несколько лет не видела ни Эда, ни Габби, ни город Сан-Франциско… ни Питера.

Глава 13

На следующий день Ральф и Пакстон вместе с командой вернулись назад в Сайгон, и все они на обратном пути молчали.

Невозможно видеть смерть, боль, человеческое страдание и не откликнуться на них.

— Достает до печени, верно? — тихо произнес Ральф, сидевший рядом с Пакстон. Звуковика он отправил па переднее сиденье возле водителя.

— Да, — кивнула Пакстон. Она все еще думала о мальчике из Майами. Что за жизнь его ждет, с одной-то рукой. Хуже того, он ведь, может быть, и не выкарабкается. За что они сражаются здесь? Кажется, ни один из них уже не знает этого.

Чистое безумие.

— Тут ты завершишь свое образование, — сказал Ральф. — Почти все, кто пробыл во Вьетнаме достаточно долго, становятся совсем другими людьми.

— Почему? — Пакстон еще не разучилась задавать вопросы.

— Не знаю… слишком многое видят… слишком многое задевает за живое, тревожит… человек становится сердитым, озлобленным, утрачивает иллюзии. Потом парни возвращаются в Штаты, а там все ненавидят их, считают убийцами. Никто не хочет понять. Там, в Штатах, люди слушают радио, торчат в барах, покупают машины, бегают за бабами. Никому дела нет до того, что происходит во Вьетнаме. С самого начала никого это не интересовало. Они и слышать об этом не хотят. Вьетнам? А где это такое? Всем наплевать. Косоглазые воюют друг с другом. Воюют друг с другом, а попутно убивают и наших ребят.

Об этом все забыли. Наши парни подставляют свои задницы под пули ни за понюшку табаку.

— Ты в самом деле так думаешь? — Ей слишком тяжело было слушать его, тем более когда она вспоминала Питера. Ей хотелось верить, что Питер — герой, раз он погиб на этой войне. Но, по правде говоря, он не стал героем даже в ее глазах.

— Да, я так думаю. К сожалению, так думают все. Никто — в самом деле никто — не печалится о том, что тут происходит.

Похоже, люди просто ничего не понимают. Боюсь, я сам ничего не понимаю. Мы пытаемся помочь борьбе Юга против Севера, как это было в Корее, но теперь все происходит иначе: на Юге население тоже сражается против нас. Невозможно даже сказать, кто принадлежит к Вьетконгу, а кто нет. Черт, частенько мне кажется: все они вьетконговцы. Боже, да ты погляди на детишек. Любой из них способен бросить тебе в лицо гранату — им это проще, чем поговорить с тобой. От одной этой мысли можно свихнуться. Никто не знает, кому верить, кого уважать, против кого бороться. Добрая половина наших солдат питает большее уважение к «чарли», чем к собственному командованию. Вьетконговцы дерутся так, как ни одно войско. Армия Юга — это же просто клоуны. Понимаешь, что я хочу сказать? Чистое безумие. Если пробудешь здесь слишком долго, тоже свихнешься. Не забывай об этом, коли начнешь подумывать насчет того, чтобы остаться. Как только ты перестанешь мечтать по десять раз на дню о ближайшем самолете домой, произойдут серьезные неприятности.

Ральф, конечно, слегка поддразнивал девушку, но в то же время он делился с ней серьезными мыслями, и она догадывалась об этом. Во Вьетнаме был какой-то странный соблазн, что-то принуждало оставаться здесь, то ли воздух, то ли запахи, то ли звуки, то ли сами люди, а потом удивительные контрасты Сайгона и немыслимой красоты природы, невинных личиков и страданий народа. Пытаешься убедить себя, что эти люди чисты, что все происходящее причиняет им боль и надо прийти им на помощь, однако в этом многие уже сомневались. Сумеем ли мы помочь вьетнамцам и сами спастись? Может быть, все уже безнадежно? Когда около полудня машина въезжала в Сайгон, Пакстон так и не сумела найти ответ хоть на один из своих вопросов.

Ральф высадил ее у гостиницы и отправился в офис АП в Эден-билдинг. Войдя в вестибюль, Пакстон внезапно ощутила, насколько она грязна. Комбинезон все еще покрыт засохшей кровью, грязью и потом, выглядела Пакстон ужасно. По дороге она столкнулась с Нигелем, и тот поглядел на нее, иронически приподняв бровь.

— Ого, малышка, похоже, у тебя выдался хлопотливый денек — или ты порезалась за бритьем? — Его легкомыслие действовало Пакстон на нервы, она резко и кратко ответила ему, снимая шлем;

— Мы ездили в Нхатранг. Там полно раненых. — Ей казалось, что раненых очень много, и, произнося эти слова, Пакетом вновь почувствовала, как слезы жгут ей глаза.

— Я что, должен удивиться? Мы ведь за этим и явились сюда. — Высокомерный осел, все в его манерах раздражало девушку. — Какие планы насчет сегодняшнего ужина?

— Не знаю. Мне надо писать статью. — Соглашение, заключенное с «Сан», не связывало Пакстон никакими сроками, она должна была отсылать материалы, когда сумеет их подготовить. Однако она хотела передавать новости как можно чаще, доказать, что отправилась во Вьетнам работать, что она воспринимает свое дело всерьез.

— Может, мне удастся отловить тебя попозже. Ральф пошел домой или в офис?

— По-моему, он пошел в офис, — устало отозвалась Пакстон.

— Тебе следовало бы поспать. Выглядишь совершенно разбитой.

— Так оно и есть. До скорого. — Пакстон и впрямь намеревалась написать обо всем, что довелось увидеть, но стоило ей принять душ в своем номере и прилечь всего на минуточку, как она уснула и проснулась уже в сумерках, страшно проголодавшись.

Пакстон спустилась в столовую и не нашла там ни одного знакомого лица. Когда она попыталась есть, еда застряла у нее в горле. Даже ананасовый мусс, понравившийся Пакстон с первых дней пребывания во Вьетнаме, приобрел отвратительный вкус.

Она могла думать только о том, что видела в Нхатранге. Выпив чашку бульона с чао том, маленькими кусочками пасты из крабов, Пакстон поднялась наверх и села писать свою статью. Она проработала до двух часов ночи, она плакала, пытаясь поведать о мальчике из Майами и юном пареньке из Саванны — тут она сообразила, что даже не узнала его имени, но и это не имело значения. Закончив, Пакстон откинулась на спинку стула, истощенная, но испытывающая облегчение. Статья о ребятах послужила для нее своего рода катарсисом.

Она пыталась передать прелесть Вьетнама, контрасты, которые ей удалось заметить даже в столь короткое время, кошмар искалеченных, неряшливость проституток, уличные шумы, немыслимую красоту, разворачивающуюся по мере продвижения на север, ярчайшую зелень и густо-красный цвет земли, — и вся эта страна молча истекает кровью, она истерзана, и вместе с ней умирают наши мальчики, истекают кровью ради нее. Отличная вышла статья, Пакстон почувствовала удовлетворение, хотелось бы знать, какое впечатление она произведет в Сан-Франциско.

В три часа пополуночи Пакстон легла в постель, а на следующий день в девять утра прибежала в офис АП и в первую очередь натолкнулась на Ральфа, посвежевшего, деловитого, в чистой белой рубашке и брюках хаки.

— Как дела, Дельта-Дельта?

Неожиданно для самой себя Пакстон улыбнулась. Ральф так очевидно обрадовался, повстречавшись с ней.

— Все в порядке. Хочу отослать статью.

— Нхатранг? — уточнил Ральф, и Пакстон кивнула. — Кстати говоря, я навел справки. Все раненые, которых подобрали в тот день, выкарабкались, кроме одного. — Сердце Пакстон на миг остановилось. — Не выжил чернокожий паренек из Миссисипи. Так что с твоим протеже все в порядке. Я думал, тебе будет важно это услышать.

Пакстон улыбнулась, не скрывая облегчения. Ральф наблюдал за ней, глаза его стали ласковыми. Славная девчушка. Первый сорт, самые сливки. Ей многому еще предстоит научиться, но она — умница и пришлась Ральфу по душе.

— Операция не всегда проходит столь успешно. Наверное, ты принесла ему удачу Теперь он возвращается домой.

Тоже способ вернуться — одноруким! Правда, с другой стороны, он хотя бы не отправится домой в мешке. Не для него прогремит салют в небесах, слава Богу.

— Что ты собираешься делать сегодня? — задал вопрос Ральф.

— Поискать неприятностей, — подмигнула она, и Ральф рассмеялся.

— Смотри по сторонам. В этом городе ты быстро на них наткнешься.

— Так мне и показалось. — Не говоря уж о всем прочем, тут вечно болтаются Нигель Оуклифф и полуженатый Жан-Пьер, собиравшийся в ближайшие выходные в Гонконг на свидание с супругой.

— Журнал «Тайм» устраивает сегодня вечеринку в своем помещении в «Континенталь-палас». Хочешь пойти?

— Конечно. — Пакстон не разобрала, было ли это чисто дружеское приглашение или же Ральф назначил ей свидание, но это ее не слишком заботило. Она не собиралась заводить роман, ее интересовали контакты, которые могли оказаться очень полезными.

— Жду тебя там, — он глянул на часы, по всей видимости, торопясь, — в шесть часов.

— Замечательно.

Остаток дня Пакстон провела, в очередной раз прогуливаясь по Сайгону. В городе самое сильное впечатление на нее производили дети. Такие юные, ранимые, они казались подавленными, и все же, стоило опуститься на стул в кафе, они набегали и пытались продать все что угодно: героин, сигары, ворованный лимонад. Пакстон чувствовала, что попозже попытается написать и о них, о странном мире, таком далеком от всего, что она знала. И тем не менее, оглядываясь по сторонам, Пакстон радовалась, что приехала сюда.

К пяти часам она вернулась в гостиницу, переоделась в шелковое платье с цветочными разводами, нацепила новую пару сандалий и отправилась вниз по проспекту к «Континенталь-палас».

Нетрудно поверить, что этот город когда-то был прекрасен, в те времена, когда он принадлежал французам. Во многих отношениях он еще сохранил свое обаяние, но сразу под этой оболочкой угадывалось постоянное напряжение. Даже сидя в кафе, люди постоянно помнили, что враги окружают их со всех сторон и в любой миг в самом средоточии толпы может разорваться бомба.

Войдя в здание и проходя через бар, устроенный на террасе, Пакстон, как всегда, заметила Нигеля. Он развлекал двух армейских сестер одновременно, одна из них пристроилась у него на коленях, другая запустила руку ему в волосы, радостно хохоча. Пакстон не сказала ни слова, молча поднялась наверх, в офис «Тайм».

Там уже собралась изрядная толпа, и Ральф, поджидая ее, погрузился в оживленную беседу с шефом бюро относительно предстоящего съезда демократов в Чикаго. В тот год повсюду начинались волнения, с самого дня убийства Мартина Лютера Кинга, а тем более после недавней гибели Роберта Кеннеди.

Ральф изрекал мрачные пророчества:

— Думаю, в Чикаго будет побоище. — Как раз произнося эти слова, он увидел Пакстон и приветствовал ее теплой улыбкой. Он представил девушку всем и каждому, предложил ей опереться на его руку и, умело направляя, провел по большому залу, опекая, словно Пакстон была его маленькой сестренкой.

Его обращение тронуло Пакстон, и она призналась в этом Ральфу, когда, познакомив ее со всеми важными, на его взгляд, лицами, Ральф предложил ей стаканчик бренди.

— В самом деле, Ральф. Если бы не ты, я бы так и сидела в своем номере.

— Неизвестно еще, что лучше. — Он отхлебнул изрядный глоток. — Я чувствовал себя по-настоящему скверно, когда мы вернулись. Пожалуй, Нхатранг — это чересчур для первого раза.

Сразу окунаешься во все, что здесь происходит.

— В самый раз, — тихо возразила она, глядя в глаза Ральфу. — Я ведь здесь за этим, разве нет?

Тут он усмехнулся.

— Кстати говоря, я угадал верно. Вчера, вернувшись, я осторожненько провел небольшое расследование. Именно о тебе всем велено заботиться, возить на вечера в посольства и приглашать посетить «Золотое гетто», некогда так называлось сказочное здание на Гиа-Лонг-стрит.

— Надеюсь, больше никто меня не вычислит. — Она улыбалась в ответ.

— Не сумеют, — усмехнулся и Ральф, — тут ни у кого нет времени нянчиться с тобой. И коли мы уж заговорили об этом, — он испытующе поглядел на девушку, — как насчет еще одной поездки? Я собираюсь в Кучи, собрать материал по туннелям.

Думаю, тебе это может понравиться.

— Еще как. Снова в пять утра?

Ральф расхохотался. Такая серьезная, взволнованная.

— Я заеду за тобой в восемь. У нас будет полно времени.

Не забудь надеть свой боевой наряд.

Пакстон вздернула бровь:

— А как же чаепитие в клубе офицеров? Мои друзья в Сан-Франциско так расстроятся.

— Не волнуйся за них, Дельта-Дельта. — Ральф подмигнул ей. — Мы просто пошлем им пару пончиков.

Она сделала вид, будто хочет треснуть его за такие советы, но Ральф ловко увернулся и через несколько минут ушел.

Потом она спустилась вниз и сумела уклониться от беседы с Нигелем на террасе. К тому времени он накачался вдрызг и, похоже, не на шутку увлекся одной из медсестер. Пакстон спокойно вернулась в гостиницу, заказала ужин в номер и к десяти часам уже спала. На следующее утро ровно в восемь она ждала Ральфа Джонсона в вестибюле.

На этот раз он набрал другую команду: одного-единственного фотографа и шофера. Они получили в свое распоряжение джип военного образца и молоденького морячка в качестве водителя. Здоровенный, расположенный ко всем парень, рыжеволосый, с короткой стрижкой, голубыми глазами, на груди вытатуирован ковбой, а родиной он называл Монтану. Пакстон едва удалось скрыть улыбку, когда выяснилось, что прозвище у паренька тоже Ковбой. Ему сравнялось девятнадцать, он околачивался во Вьетнаме уже с прошлого Рождества, ему оставалось еще полгода до возвращения домой. Он говорил, что и здесь вполне доволен жизнью. Пока что его прикомандировали к информационному агентству и он развозил репортеров, видел всяких знаменитостей по всей стране.

— Покуда мы не напоролись на мину и желтожопые не пристрелили нас по дороге, мне это вполне подходит. — Он ухмылялся во весь рот. Везучий паренек, позавидовала Пакстон.

Если б его отправили на Север, он, как и все, дрожал бы сейчас под обстрелом.

Поездка в Кучи заняла сорок пять минут. Большую часть этого времени они болтали о лошадях, верховой езде и о том, как люди взрослеют; попутно Ральф и Пакстон пытались обсудить тот материал, который ждал их на месте. Фотограф, которого Ральф взял с собой, оказался французом, приятелем Жан-Пьера, его звали Ив. Он в основном молчал, говорил на бедноватом английском, отчего казалось, будто он застенчив, но это не соответствовало действительности. Ральф работал с ним и раньше и очень ценил его, он радовался, что удалось заполучить Ива на целый день. Ив был хорошим человеком, тихим, аккуратным в работе, примерно как Пакстон.

— Кучи — довольно интересное место, — объяснял Ральф Пакси по дороге. — Там находится штаб 25-й Тропической пехотной дивизии с Гавайских островов. Они построили свою базу более двух лет назад над туннелями, которые успели прорыть там вьетконговцы, и думали, что им удалось запечатать все выходы из подземелья. Они здорово ошиблись. Похоже, вьетконговцы продолжали действовать прямо у них под ногами. Кучи с самого начала превратилась в крепкую головную боль. Это огромная база прямо напротив Железного Треугольника, на противоположном берегу реки Сайгон. Все эти годы там происходят самые ожесточенные сражения.

— Что нам предстоит сегодня? — Пакстон благодарно впитывала любую подробность.

— Они обнаружили новую сеть подземных ходов. Думаю, из этого может получиться отличная статья. Ребята, которым приходится расхлебывать это дерьмо, называют себя подземными крысами, это великолепный отряд, крепки, как гвозди, нервы из стали. Меня в эти туннели и калачом не заманишь. Вьетконговцы возвели там внизу целый потайной город. Наши постарались расчистить все, когда в прошлом году захватили Железный Треугольник, однако им это до сих пор не удалось. В прошлом году внизу, под лесом Тандиен, чуть к северу от Железного Треугольника, нашли даже целый больничный комплекс. Эти вьетконговцы — поразительный маленький народец. — Ральф знал, что в людях, которых Джи Ай называли косоглазыми и желтожопыми, таилось многое, не сразу открывавшееся глазу.

Это был крепкий, решительный, упорный, невероятно отважный народ, готовый сражаться до последней капли крови и против армии Юга, и против поддерживавших эту армию американцев.

— Как ты думаешь, мне позволят спуститься в туннель? — восторженно спросила Пакетом, и Ральф с выражением ужаса на лице покачал головой.

— Не вздумай затеять что-нибудь подобное, Пакс. Там слишком опасно, и лично я испытываю клаустрофобию при одной мысли о туннеле. — Он даже вздрогнул, но Пакстон стояла на своем.

— По-моему, это восхитительно.

— А по-моему, ты с ума сошла.

Остаток пути они провели в молчании. Когда они добрались до Кучи, на Пакстон произвели серьезное впечатление и величина базы и прекрасная организация дела. Все казалось совсем иным, чем в позавчерашнюю поездку на огневую базу возле Нхатранга — до тех пор пока их не повели на участок, расположенный за лагерем, покрытый все еще не тронутой растительностью. Чудилось, что невыносимая жара поднимается от кустов, и повсюду работали отряды, бульдозеры срезали деревья и кустарник.

— Ты должна снова надеть бронежилет, — рассеянно напомнил ей Ральф, продолжая говорить что-то Иву, и в то же время помахал издали рукой кому-то из знакомых.

— Зачем? — Стояла удушливая жара, большинство мужчин работало, обнажившись до пояса, на них оставались только армейские шорты да походные ботинки. Кое-кто поснимал даже шлемы. — Ни один человек здесь не носит бронежилет.

— Делай, что тебе говорят, — рявкнул Ральф. — Им всем тоже следовало бы проявить благоразумие. В Кучи полно снайперов.

Пакстон скривилась и вновь натянула тяжелую куртку. Потом она попыталась скинуть шлем, но хватило одного взгляда Ральфа, чтобы она отказалась от этой мысли. Как и солдаты, она уже привыкла засовывать под тесемки шлема крем от загара и распылитель против насекомых. Большинство ребят туда же прятали сигареты, карты и прочие мелочи. Пакстон заметила, что все они держат автомат под рукой, а многие носили также стандартный армейский пистолет 45-го калибра, засунув его за пояс или в карман штанов. Когда Пакстон только приехала, ей посоветовали не брать с собой оружие, однако за последние дни она убедилась, что почти все носят с собой револьвер. На черном рынке можно купить оружие любого образца, но пока что у Пакстон не возникало желания обзавестись им.

Едва Пакстон привела в порядок свое снаряжение, к ним присоединился высокий худой человек, тот самый, которому Ральф помахал рукой. У него были светлые глаза и волосы песочного цвета, легкая улыбка играла на губах, а в глазах оставалось напряжение и за обходительными манерами скрывалась постоянная усталость.

— Привет, Квинн. Похоже, твои мальчики без работы не скучают.

Капитан Уильям Квинн из 25-й пехотной обменялся рукопожатием с Ральфом и Ивом, затем дружески протянул руку Пакстон. — Рад видеть вас всех. — Затем он снова обернулся к Ральфу. — Мы тут нашли красотку на прошлой неделе, уже после нашей встречи.

Господи, этой мамаше придется срочно отправляться в Канзас. — Капитан виновато глянул на Пакстон, и, в тот момент, когда он указывал рукой на расчищенный ими участок, Пакстон заметила обручальное кольцо. Красивый мужчина, тридцати двух лет, выпускник Вест-Пойнта, кадровый военный.

Затем Квинн со смущенной улыбкой обернулся к Пакстон.

— Вы тоже работаете на «Ассошиэйтед Пресс»? — Его взгляд глубоко проник в глаза Пакстон, и на мгновение она забыла, о чем именно он спросил. Капитан был очень красив, и от него исходило обаяние спокойной уверенности, полного господства над собой и обстоятельствами, но к этому примешивалось что-то еще, слегка дикое, своевольное, возможно, даже с сумасшедшинкой.

— Я… нет, я из «Морнинг сан», из Сан-Франциско.

— Хороший город. Я довольно долго пробыл в Президио, прежде чем попал сюда. — Там осталась его жена, но об этом Уильям не стал распространяться.

— Моя новая протеже, — с улыбкой пояснил Ральф. — Вроде как напоминает мне меня самого, когда я отправился в Корею. Хотя я, думается, не лез так в любую щель. — Это прозвучало как комплимент, и Пакстон поблагодарила его.

— На здоровье, Дельта-Дельта, — поддразнил он, следуя по пятам за капитаном Квинном к расчищенному месту. Там повсюду валялись инструменты и снаряжение, возились люди и, стоило взглянуть себе под ноги, обнаруживались крошечные отверстия — на первый взгляд недостаточно широкие даже для ребенка.

— Господи, а это что? — Ральф, похоже, удивился, когда, опустившись на четвереньки, заглянул в одну из дыр. Обычно они оставались замаскированными и никто их не замечал, но капитан Квинн и его ребята откупорили все ходы, какие смогли найти, так что теперь удавалось получше разглядеть внутренность туннеля и даже увидеть бамбуковые трубы, которые вьетнамцы использовали как воздухопровод, когда поселялись там. — Полагаю, со временем они становятся шире?

Однако Билл Квинн покачал головой:

— Не всегда. Поразительно хитрые малыши. — Он произнес это с уважением и почти что добродушно. — Провозились шесть дней, пока выкурили этих лидеров. Упорный народ.

— Да, — кивнул Ральф, — всегда отличались упорством.

Билл Квинн принялся показывать им местность, и Пакстон спросила, нельзя ли ей войти внутрь хоть на пару футов, чтобы что-нибудь разглядеть. Большинство американцев не смогли бы даже пролезть в дыру, слишком они полнотелые, широкоплечие, однако Пакстон была узкокостной, щуплой, и она очень хотела посмотреть, что происходит под землей. Она позаимствовала у Ива камеру с блицем и последовала за одним из худых и жилистых ребят Квинна, «подземной крысой». Через несколько минут Пакстон уже задыхалась, на поверхность она вынырнула побледневшая, с ног до головы покрытая грязью. Она слегка запыхалась да и перепугалась не на шутку: там, внизу, все еще пахло смертью, человек, сопровождавший Пакстон, пояснил, что «еще не всех повытаскивали». Ужасно было представлять себе, что где-то под ногами разлагаются сейчас убитые вьетконговцы. Но все вокруг производило такое же впечатление. Нхатранг казался не менее страшным, даже страшнее, там стреляли и ранило стольких людей, хотя командир заверил их, что уже все туннели очищены и внизу оставались разве что мертвые вьетконговцы.

— А собак вы используете? — спросила Пакстон все еще под впечатлением только что пережитого опыта. Она понравилась ему, первая американка, решившаяся заглянуть в туннель. Даже Ив, фотограф Ральфа, не проявил ни малейшего энтузиазма. А эта юная, бойкая интересовалась всем, в этом заключалось особое обаяние, к тому же, когда из-под шлема хлынула волна золотистых волос, капитан заметил, что девушка очень красива. Еще как красива. И ему почудилось, что он уже целую вечность торчит в Кучи.

— Да, мы используем собак, — откликнулся он, — но, черт возьми, они почти все погибают, так что лучше этого не делать. Мы охотнее посылаем мужчин, те могут стрелять в глубь туннеля, а собачки-то не могут. У наших ребят есть хоть какой-то шанс. — Судя по всему, не слишком-то большой. Ей сделалось страшно при одной мысли об этом, Пакстон почувствовала, как холодок бежит вдоль позвоночника, покуда они продвигались дальше и подошли к очередному отверстию, окруженному бамбуковым воздуховодом.

— Здесь сидела отличная команда, — продолжал Квинн, — семеро мужчин и одна женщина. Мы так прикинули, они продержались тут не меньше года, а то и дольше.

Прямо под носом у американцев. Он пояснил, что по ночам партизаны выбирались на поверхность и причиняли лагерю всевозможный ущерб, оставляли мины, пластиковые бомбы, швыряли гранаты, стреляли из-за угла.

— Чертова уйма хлопот с ними.

Он ничуть не преувеличивал. Пакстон только раскрыла блокнот, как к Квинну подошел сержант и предупредил его, что впереди замечен снайпер. Он глянул на Пакстон, потом снова на Квинна.

— Не лучше ли им вернуться назад в лагерь? — Судя по всему, его раздражало присутствие журналистов, и взгляд, который он бросил на них, никак нельзя было назвать теплым или дружелюбным. Билла Квинна, однако, это нисколько не волновало. Глянув на часы, он буркнул что-то в переговорное устройство, проверяя, не нарушена ли связь с теми ребятами, что прочесывали еще не расчищенные до конца заросли.

— Нет, им и тут хорошо, — возразил Билл Квинн сержанту и продолжал беседу по рации, а затем объяснил Ральфу, что там впереди засел снайпер, а может, и двое, и есть все основания полагать, что дальше обнаружится очередной туннель.

— Если вам повезет, увидите, как мы их выкуриваем, — с беззаботной улыбкой предупредил он Пакстон. Она еще не знала, что капитан Квинн славился на весь Вьетнам. Он и его парни обнаружили и расчистили больше туннелей, чем кто-либо другой за всю историю этой войны, он неоднократно сам спускался под землю, четырежды его ранили, дважды представляли к награде, все его подчиненные обожали своего командира.

— Чтобы сделаться «подземной крысой», нужна чуточка безумия, — говаривал он и именно этого требовал от своих людей.

Отчаянная отвага, доходящая до исступления, и все же достаточно владения собой, чтобы выполнить именно то, что приказано. Его люди добровольно шли на смерть в узкой яме, где они и повернуться-то не могли. Как раз готовность, с какой Пакстон спустилась вниз посмотреть, и привлекла капитана, однако она не произвела ни малейшего впечатления на сержанта. Он еще больше обозлился, получив сообщение о втором снайпере.

— Давайте я отведу их назад, сэр!

— Не стоит, сержант, — решительно возразил Квинн, — полагаю, они проделали весь этот путь не для того, чтобы закусить вместе с нами. Думаю, они приехали специально, чтобы все увидеть.

Как и их водитель Ковбой, капитан родился на северо-западе и сохранил медлительность, беззаботную с виду, однако его люди знали, что он может двигаться со скоростью гремучей змеи, наносящей удар.

— Хотите что-нибудь выпить? — предложил он, оборачиваясь к Пакстон.

Она умирала от жажды и с благодарностью приняла заледеневший стаканчик кока-колы, таинственным образом материализовавшийся из ящичка со льдом. Нашлась выпивка и для Ральфа с Ивом, и вскоре все они вернулись в палатку, которую капитан именовал штабом. Он охотно отвечал на все вопросы, не прекращая переговоров по радио. После очередных двух сообщений он нахмурился и сказал, что ему надо пойти самому. Ему не по вкусу пришлись последние известия насчет снайперов.

Он казался озабоченным, когда они продвигались вперед, на этот раз он сам велел Пакстон и Ральфу держаться позади. Ив ползком пробирался в кустах, снимая с помощью сильного объектива то, что привлекало его внимание. Не прошло, казалось, и мгновения с тех пор, как они вышли из палатки, как вдруг в кустарнике поднялось какое-то движение, чуть впереди послышался артиллерийский огонь, и все, включая Пакстон, рухнули на землю.

Билл Квинн пополз вперед, мальчик-радист отчаянно пытался связаться хоть с кем-нибудь.

— Ну же, Одинокий Рейнджер, это Тонто… Рейнджер, Рейнджер, ты меня слышишь? Что там у вас?

В ответ послышался высокий торопливый голос, радист поспешно доложил сержанту: там, впереди, два снайпера и еще шесть вьетконговцев вынырнули Бог знает откуда. Билл Квинн верно предсказывал, у них есть еще один туннель.

Ральф оглянулся на Пакстон, покуда оба они прижимались к земле, и она мысленно поблагодарила его за совет остаться в шлеме и бронежилете.

— Хорошенький денек мы выбрали для прогулки, — сокрушенно произнес Ральф.

— Не соскучишься, — улыбнулась она в ответ, стараясь скрыть свой страх.

— Ты уже долго пробыла здесь. — Голос Ральфа перекрыл шум. — Ты чересчур закалилась — Едва он вымолвил это, как сержант вновь появился возле них, бросая злобные взгляды на Пакстон.

— Будьте так любезны, командир просил вас держаться подальше, — объявил он голосом лифтера в правительственном здании. Его манеры производили отталкивающее впечатление и на Пакстон, и на Ральфа.

— По какой причине вы отстраняете представителей прессы? — резко спросил Ральф, оглядываясь на Ива, который по-прежнему что-то снимал с телеобъективом и, кажется, весьма радовался тому, что у него получается.

— Как же, мистер, у нас есть на то вполне разумная причина, — фыркнул юный сержант, — вы притащили с собой женщину, и мы предпочли бы, чтобы никого из вас не подстрелили по ошибке — с вашего разрешения, разумеется. — У него был чисто нью-йоркский выговор и манеры горожанина. — Достаточно разумный довод или как?

— Честно говоря, не очень — Ральф посмотрел ему прямо в глаза. Пакстон наблюдала за ними. — Полагаю, пол не имеет никакого отношения к профессии журналиста. Если она готова рискнуть, будь так добр, приятель, предоставь ей ее шанс. — Он вовсе не был жесток, напротив, он проявлял уважение к Пакстон, и ей это нравилось. Он считал: раз уж она попала во Вьетнам, она должна делать свое дело. Именно так считала и Пакстон, и она испытывала живейшую благодарность Ральфу.

— Возьмете на себя ответственность, если ее пришьют? — прорычал сержант, родившийся в Нью-Йорке. Полоска с именем на его форме гласила: «Кампобелло».

— Нет, не возьму, — искренне отвечал Ральф, — она сама взяла на себя всю ответственность, когда принялась за эту работу. Она отвечает только за себя, как и я, как и вы, сержант.

— На здоровьице. — Повернувшись, сержант начал продираться сквозь кустарник. Секунду спустя Пакстон, вслед за Ральфом, переместилась поближе к основному месту действия.

Шаг за шагом они продвигались вперед, радист успел вызвать пару ребят, занятых вырубкой, чтобы они осмотрели местность, вьетконговцы теперь обстреливали лесорубов.

— Одинокий Рейнджер, — вновь позвал радист. — Что там у вас?

На том конце послышался радостный вопль.

— Эй, привет, Тонто. У меня тут пара краснокожих, один ранен, все замечательно, спасибо за помощь, не забывайте, пишите письма.

Затем они услышали более агрессивный звук. Заработал автомат, взорвалась пара ручных гранат, и внезапно, прежде чем Пакетов успела осознать, что происходит, кто-то схватил ее. Взметнулась сильная рука, обхватила ее за плечи, и Пакстон почувствовала, как ее увлекает прочь настолько мощная сила, что она даже не сразу поняла, кто это. Лишь упав на землю, она почувствовала дрожь и услышала грохот взрыва. Вьетконговцы принялись бросать гранаты, и одна из них только что просвистела рядом с ней. Радист оставил свой пост, и Ральф нырнул в кусты, чуть ли не в объятия сержанта, а вот Пакстон не разминулась бы с осколком, если б Билл Квинн не сгреб ее и не бросился бежать со всех ног, ради нее рискуя собственной жизнью. Она лежала ничком в грязи, его длинные ноги и руки прижимали Пакстон к земле, и потребовалось еще мгновение, прежде чем она осознала, что произошло.

— Я сделал вам больно? — Он озабоченно следил, как она качает головой и несколько неуклюже поворачивается, однако велел ей вновь пригнуть голову, хотя отряд уже и двинулся на вьетконговцев и звуки выстрелов переместились дальше.

— Нет, со мной все в порядке. — И все же он едва не вышиб из нее дух и перемазал ей все лицо в грязи. Квинн усмехнулся:

— Вы точь-в-точь несмышленыш, который только что свалился в лужу.

— Я чувствую себя несмышленышем, которому только что спасли жизнь. — Она внимательно посмотрела на него. — Спасибо, Билл.

С виду похвала ничуть не тронула и не взволновала Квинна, именно такими поступками он славился, за них его так любили. Он способен был сделать для своих ребят все что угодно и любой ценой, он никогда не приказывал другим сделать то, на что бы он сам не решился. Поэтому его так любили и доверяли ему.

— Думаю, Тони прав… мне следовало выждать еще несколько дней, прежде чем приглашать вас всех сюда. Я не знал, что Ральф привезет с собой кого-то еще. — Он виновато посмотрел на нее и осторожно помог ей подняться.

— Я рада, что мы приехали. Туннели просто потрясающие Он улыбнулся в ответ, радуясь ее отваге, польщенный ее восторгами по поводу подземелья. Квинн привязался к этой работе, он давно уже делал ее. Подлинное приключение, тайна, огромная опасность, и пришлось научиться мыслить так же, как вьетконговцы, иначе их не поймать.

— Мне нравится моя работа. — Он тихонько усмехнулся, и Пакстон страшно захотелось написать о нем, однако она боялась задавать вопросы. Эта территория принадлежала Ральфу, а не ей, Пакстон не хотела как-нибудь задеть Квинна или наступить кому-нибудь на мозоль от избытка усердия. Сержант достаточно ясно дал понять, что все они здесь незваные гости, и теперь, когда положение еще усложнилось, она остерегалась раздражать военных — Вы должны будете приехать снова, когда мы разделаемся с этим туннелем. Вы и представить себе не можете, что вы там увидите.

Она еще не забыла, какая вонь стояла в том туннеле, в который она едва заглянула.

— Я имею в виду оружие. Большая часть оружия, которое используют вьетконговцы, украдена или захвачена у Джи Ай, — пояснил он, — вплоть до пушек. А еще советская одежда, китайские инструменты и лекарства, даже учебники… Начинаешь кое-что понимать. — Похоже, он воспринимал подземную войну как интереснейший поединок, но Пакстон уже больше волновал сам этот человек, чем его подвиги. Каков же он, если исследует целый подземный мир, разыскивая неприятеля, которого никто не мог обнаружить, но чье присутствие все ощущали. Что за человек способен выиграть подобную войну или умереть, пытаясь достичь победы?

— Вы надолго приехали во Вьетнам? — негромко спросил он, оглядываясь на Ральфа и Ива. Сражение ушло далеко вперед, сержант держал на всем руку, командуя рубщиками зарослей. — На пару недель?

— На шесть месяцев, — улыбнулась Пакстон. Ей почудилось, будто она уже провела здесь весь этот длинный срок, а ведь с момента ее приезда не прошло и недели.

— Вы чересчур молоды, чтобы ехать так далеко, чтобы писать о такой войне.

Она казалась отважной девчонкой, и ему это нравилось. По правде говоря, ему все в ней пришлось по душе. Ее внешность и ее мозги, ее отвага, с какой она, не раздумывая, сунулась в туннель. Он до сих пор не встречал подобных женщин. — Еще не пожалели, что приехали?

— Нет. — Она выдержала его взгляд. — Напротив, я рада.

Она была и рада, и опечалена, и испугана, но порой даже счастлива. Она знала, что попала в нужное место в нужный час, а это уже немало.

Он хотел уже признаться, что восхищен ею, но тут откуда ни возьмись вынырнул сержант Кампобелло и объявил, что ребята срочно вызывают командира. Обоих снайперов удалось ранить и захватить в плен, из остальных шести вьетконговцев двое убиты, а остальные бежали, наверное, вновь укрылись в своем туннеле, однако, если снайперы заговорят, удастся установить точное расположение подземного хода.

— Пора возвращаться на работу, — все с той же тихой улыбкой произнес он, — я еще увижу вас до вашего отъезда. — И он ушел вместе с сержантом Кампобелло, а Пакстон отправилась искать Ральфа и Ива. Она по уши вымазалась в грязи и внешне уже ничуть не отличалась от мужчин.

— Это уже звоночек. — Ральф сердито оглядел ее. — Следует проявлять куда большую осторожность, не то тебе скоро вышибут мозги. — Его ничуть не устраивало и то, что она спускалась в туннель.

— Будь благоразумнее, Дельта-Дельта. Эти ребята не пользуются холостыми патронами.

— Я очень даже осторожна, — фыркнула она в ответ, — они швырнули чертову гранату в мою сторону. Что же мне оставалось делать, посидеть на стоянке автомобилей, пока ты соберешь материал для статьи? — Она почти что орала на него, и Ральф внезапно расхохотался. Она так походила на него самого в юности, ей нужно было всюду проникнуть, и всюду сунуть нос, и раздобыть самую великолепную, самую интересную, самую страшную историю.

— Ладно, малышка, давай-давай. Только не прибегай ко мне жаловаться, если подстрелят.

— И не собираюсь, — проворчала она, в очередной раз отряхиваясь, а он все посмеивался над ней.

— До чего ж ты скверно выглядишь, представляешь себе?

Тут она тоже рассмеялась, день выдался насыщенный, и ей очень понравился Билл Квинн, пожалуй, даже чересчур понравился.

Немного спустя, когда им уже пора было уезжать, капитан вновь подошел к ним и поблагодарил за то, что они посетили Кучи.

Он обещал в следующий раз провести Пакстон по всему лагерю, а теперь ему пришлось спешить. Надо допрашивать пленных.

— Увидимся в Сайгоне, Ральф. Может быть, на следующей неделе удастся поужинать вместе.

Ральф кивнул. Квинн помахал им, когда машина тронулась.

Сержанта они больше не видели, и Пакстон почувствовала облегчение. Он прямо-таки возненавидел их и совершенно не собирался сотрудничать с прессой. Впрочем, это не имело никакого значения.

Они немало успели за день, оба они, и Пакстон и Ральф, раздобыли достаточно материала, а Ив утверждал, что ему отлично удались снимки, один просто замечательный, как раз тот момент, когда подстрелили снайпера. В здешних местах снимок тем лучше, чем он страшнее. Двое убитых мужчин и одна раненая девушка — это великолепный кадр, прекрасная статья, кто знает, возможно, даже журналистская премия. Странно, но можно получить премию за то, что наблюдаешь, как умирают тут люди.

Однако, пока они ехали домой в Сайгон, Пакстон могла думать только о Билле Квинне, о том, как он накрыл ее тело своим в тот миг, когда разорвалась граната, о его силе и мощи, защитивших ее, о том взгляде, который она подметила, перевернувшись на спину. Она испытывала некоторую вину за эти мысли. Билл был женатым человеком, а Питера убили всего лишь пару месяцев назад, но в этом человеке таилось нечто неоспоримое, неукротимая энергия, электрический разряд, который притягивал Пакстон. Квинн казался ей неотразимым.

Глава 14

Следующую неделю Пакстон держалась поближе к Сайгону. Она написала статью о событиях в Кучи и еще одну статью, полностью посвященную подземным туннелям. Газета публиковала ее заметки с шапкой: «Пакстон Эндрюз. Вьетнамские репортажи». Пока что все ее материалы вышли в свет, и «Сан» готов был уступить их для перепечатки. Это означало, что они могут появиться даже в Саванне, к радости мамы и брата. Эд Вильсон позвонил Пакстон, похвалил ее проницательность и несомненное мужество.

— Надеюсь, ты сама не совалась в эти туннели, Пакс? — Она посмеивалась, слушая его, но на глазах у нее выступили слезы. Эд теперь так далеко.

— Я в полном порядке, — вот и все, что она сказала в ответ на его расспросы, и просила передать маме, что дела идут превосходно. У Пакс до сих пор не нашлось времени написать матери, хотя она понимала, что сделать это необходимо. Она передала привет Габби, Мэттью и миссис Вильсон и после того, как поговорила с Эдом, целый день тосковала по дому. Однако она уже погрузилась в новую работу. Пакстон арендовала машину и сама поехала в Бьенхоа, чувствуя себя необычайно отважной и независимой. В двадцать два года она отправилась на другой край света и столкнулась здесь с такими вещами, о которых прежде и понятия не имела.

Ее очень заинтересовал черный рынок, так что в один из дней она поехала на базу Тан Сон Нхат, с которой начинался ее путь, чтобы поговорить кое с кем из тамошних людей насчет массового воровства со складов, о вещах, в том числе форме и оружии, которые прямиком попадали на черный рынок. Когда Пакстон медленно проходила па закате по базе Тан Сон Нхат, ее внимание привлек высокий человек в полевой форме, находившийся далеко впереди. Он шел вперевалочку, и что-то в его походке показалось знакомым. Однако солнце било Пакстон в глаза, и она не могла разглядеть, кто это. К тому же она пока знала в Сайгоне столь немногих людей, что ей не верилось, будто она и впрямь знакома с этим человеком. Минутой спустя он остановился и повернулся, чтобы поговорить с кем-то. В следующий момент он оглянулся на Пакстон и медленно направился к ней. Это был капитан Уильям Квинн из Кучи, он казался немыслимо красивым, когда вот так подходил к ней, и, вопреки ее воле, сердце Пакстон сильно забилось.

— Эй, привет, — заговорил он, глядя на Пакстон сверху вниз с таким выражением, словно ее-то он и поджидал. Его неторопливая улыбка; подтверждала, что спешить он не любит.

Он всегда выглядел очень спокойным, беззаботным, и лишь глубоко внутри можно было угадать постоянное, почти что наэлектризованное возбуждение. — С чем пожаловали? — Тут он усмехнулся. — Сегодня вы выглядите куда более чистенькой, чем когда я вас видел в последний раз.

В тот раз у нее все лицо было вымазано грязью, после того как Квинн бросил ее на землю, спасая от гранаты, а сегодня она явилась в белом ситцевом платьице, с цветами в волосах и ярко-красных сандалиях.

— Спасибо. Я хочу написать о воровстве со склада, о тех предметах, которые таинственным образом всплывают на черном рынке.

— Вот как? — Он явно заинтересовался. — Если вам удастся что-нибудь прояснить, вас надо будет представить к награде. Однако я полагаю, что большинство здесь вовсе не заинтересовано в этом. Речь идет об очень больших деньгах.

— Это я уже поняла. А вы ненадолго отлучились из Кучи?

Он небрежно пожал плечами.

— Так, краткое свидание с генералом. Мне предстоит вернуться уже сегодня. — Он смолк, и она, сама не зная почему, затаила дыхание, ожидая дальнейших слов. Она не хотела так зависеть от Билла, но уже ничего не могла с собой поделать, он так сильно притягивал ее, что девушка едва могла сохранять в его присутствии здравый рассудок; она чувствовала себя при нем такой нелепо юной, что в других обстоятельствах сочла бы себя просто дурочкой.

— Я понимаю, что следовало бы договориться заранее, — негромко продолжал он, — но может быть, вы согласились бы перекусить вместе со мной, прежде чем я поеду назад? Я не так уж и спешу. — Билл глубоко заглянул ей в глаза, и Пакстон едва не дрогнула под натиском его мощи. В нем так странно и трогательно сочетались сила и мягкость.

Сердце Пакстон пропустило один удар.

— С удовольствием.

Он явно обрадовался ее ответу, а потом на минутку призадумался:

— Вам покажется очень глупым, если я приглашу вас в офицерский клуб, здесь, на базе, на гамбургер с молочным коктейлем? Я мечтаю об этой снеди вот уже целую неделю, — по-мальчишески признался он, и Пакстон рассмеялась.

Он повел ее по территории базы, и они беззаботно болтали о Сайгоне и «Каравелле», той гостинице, где остановилась Пакстон, и о колледже, в котором она училась. Он сказал, что в Вест-Пойнте много играл в футбол, и Пакстон охотно поверила в это после того броска, который он продемонстрировал несколько дней назад, вынося ее из-под разрыва. Когда они вошли в клуб, как раз поставили пластинку «Битлз» и многие начали танцевать. Здесь ощущался легкий, домашний аромат Америки, и во второй раз с момента своего приезда Пакстон внезапно ощутила тоску по дому. В первый раз это случилось, когда отец Питера позвонил ей из Сан-Франциско.

Они заказали гамбургеры и жареную картошку, Пакстон пила колу, а Билл предпочел пиво, оба они наблюдали, как люди танцуют, и слушали музыку. После «Битлз» поставили «I Can't Get No Satisfaction», любимую всеми песенку, а потом «Proud Man», которая Пакстон нравилась еще со времен Беркли.

— Так когда вы закончили университет? — задал он светский вопрос, покуда они слушали музыку и болтали. Здесь Квинн выглядел моложе, словно напряжение отпустило и он мог расслабиться. Пакстон даже не чувствовала сейчас этот его электрический заряд. Она рассмеялась в ответ на его вопрос.

— Я и не заканчивала, — печально призналась она, — мне следовало защитить диплом в июне, а я все бросила.

— Это же чудесно, — рассмеялся он, — так соответствует духу поколения. — Он явно поддразнивал Пакс, ему это не казалось столь уж важным, и Пакстон, сидя с ним рядом, тоже перестала воспринимать свое исключение как драму. Какая разница, будет у нее ученая степень или нет?

— Все это вроде как обрушилось на меня весной, и я… не знаю, как сказать… я почувствовала разочарование.

— А как теперь? — Квинн поглядел ей прямо в глаза. Ему и впрямь все равно, чем она занималась в колледже. Пакс привлекала его по-взрослому. Она попала во взрослый мир подлинной жизни, реальной ответственности, здесь смерть настигала внезапно и тех, кто учился в университете, и тех, кто ничего не заканчивал.

— Теперь это уже не важно.

— Вот что делает с человеком Вьетнам, — загадочно произнес капитан, отхлебывая пиво, а Пакстон старалась не замечать, как он красив. В конце концов, он ведь женат. — Все то, что казалось самым важным, утрачивает значение, и дом, и автомобиль, и все чертовы мелочи, на которые уходило столько сил.

А вещи, которые вроде как сами собой разумелись, оказываются гораздо сложнее… здесь начинаешь думать о людях… ради них и пытаешься остаться в живых. — Он ни на миг не отводил глаз от девушки. — Дом уже так далеко, а ведь предполагается, что мы сражаемся именно за свой домашний очаг.

— Вы тоже сражаетесь за свой дом? — тихо спросила она.

— Теперь я уже не уверен в этом. Если вам так уж хочется знать правду, я вообще не знаю, за что мы тут бьемся. Я уже четвертый срок отбываю во Вьетнаме и, честное слово, понятия не имею, зачем я это делаю. Болтают, будто мы должны завоевать умы и сердца здешнего народа, но это все вздор, Пакс. Ни фига мы не завоюем. Они видят только одно: мы убиваем их соплеменников и разоряем их страну. Они совершенно правы: именно этим мы и заняты.

— Тогда почему вы остались? — с грустью спросила она.

Ей все хотелось понять, как это люди добровольно отправляются во Вьетнам. Никто словно бы и не помнил, как попал сюда, кроме забритых мальчиков. Все остальные уже не знали, а если когда-то знали, давно позабыли.

— Я остаюсь потому, что здесь убивают американских парней. Пока я здесь, я могу хоть кого-то из них защитить. Возможно, я делаю свою работу уже достаточно давно, чтобы научиться исполнять ее чуточку лучше, чем другие. А может, и нет, — проговорил он со вздохом, приканчивая пиво, — может быть, никакой разницы, ни черта.

Эта мысль лишала мужества, но так все думали и говорили в какие-то моменты. Каждый порой замечал, что все совершавшееся напрасно.

— Вы храбрая девушка, — похвалил он, припомнив готовность, с какой она спустилась в туннель. — Пока еще никто из гостей лагеря не делал этого, а уж тем более женщины. Даже мужчины обычно пугаются до смерти, хотя и стараются это скрыть. — Его глаза ярко засверкали от восхищения.

— Спасибо. Наверное, я просто глупа.

— Все мы, должно быть, глупы, — ласково возразил он. На следующий день после ее отъезда он потерял еще двоих, в том числе и молоденького радиста, выбравшего себе позывные «Тонто».

Он не стал говорить об этом девушке. Ни время, ни место не подходили для такого разговора, да и какое это имело значение.

Потом они вышли в теплую ночь и немного прогулялись. В лагере по крайней мере они почти что в безопасности, кроме тех моментов, когда дают себя знать бомбы и снайперы.

— Я хотел бы как-нибудь показать вам страну. Она очень красива, даже сейчас. — Об этой стране он часто думал с искренней любовью.

— С удовольствием. На прошлой неделе я ездила в Бьенхоа. Мне бы хотелось увидеть как можно больше, но я пока не разобралась, куда надо ехать.

— Я могу все вам показать, — тихо повторил он, а затем обернулся к ней. — Не знаю, что мне делать с вами, — с растерянным видом проговорил он. — Я… я никогда не встречал никого, похожего на вас. — Она была польщена и почувствовала, как ее тянет к нему. Она не знала, что ему ответить.

— Как же твоя жена? — Она решила быть с ним совершенно откровенной и желала, чтобы он был полностью искренен с ней, казалось, что и он хочет того же.

— Мы провели в браке десять лет, с той поры как я окончил Вест-Пойнт. Народили троих детей. Трех девчонок, как это ни смешно, — он усмехнулся. — Я-то всегда думал, у меня будут только сыновья. Ее уже тошнит от армии. Она из военной семьи, как и я сам, я думал, она понимает, на что идет, но она этого не сознавала, а может быть, и догадывалась, но не верила, что так устанет от всего этого. Теперь она требует, чтобы я возвращался домой, а я — я попросту не могу.

— Ты любишь ее? — Пакстон прямо глядела ему в глаза, она хотела знать, на что решился этот человек, и он готов был все высказать ей.

— Раньше любил. Теперь не знаю. Мы встречаемся пару раз в году в Токио или Гонконге и спорим о нашем будущем. Она хочет, чтобы я нашел себе гражданскую работу, а я вовсе не уверен, что способен на это. Мне тридцать два года, что я могу предложить? Умение ползать по вьетконговским туннелям — стаж четыре года? Ловкость, благодаря которой мне удалось не наступить на мины? Ответственность за своих ребят? Ну и куда годится весь этот опыт? Стать руководителем бойскаутов, что ли? Понятия не имею. Этому я учился. Думаю, в этом все дело, — печально заключил он, — я попросту профессиональный убийца.

— А скольких людей ты спас за время службы? — тихо возразила Пакстон. — Ведь именно это ты и умеешь делать. Ты стараешься, чтобы твоих людей не убивали.

— Должно быть, так. — Она оказалась очень чуткой, и ему это нравилось, ему нравилось, как она сообразительна и честна, отважна и красива. В ней он видел все, чего недоставало Дебби. Его жена только и делала, что ныла и жаловалась, то насчет детей, то насчет дома, в котором они жили, и насчет его родителей и своих, и насчет Вьетнама и жалованья, и так далее, пока он не удирал. Он испытывал потребность в чем-то более существенном, только до сих пор не понимал в чем, до той минуты, неделю назад, пока не повстречал Пакстон.

— Я хочу кое-что сказать тебе. — Он хотел поведать ей всю правду. — У меня были связи с несколькими женщинами.

Ничего особенного. Пара медсестер… одна офицерша в Лонгбине… как-то раз девушка из Сан-Франциско, но это все на разок.

Все они знали, что я женат, и отношения у нас складывались простые и недолгие. Но… я ведь даже не знаю, нравлюсь ли я тебе… это совсем по-другому… мне никогда не встречалась женщина, подобная тебе. — Он хотел, чтобы она поняла это.

Девушка улыбнулась, стоя в луче света. Не задумываясь, Пакстон приподнялась на цыпочки и коснулась его щеки.

— Спасибо.

Этот маленький жест растрогал его до слез. Никто не прикасался к нему с нежностью уже столь давно, что он забыл, что такое ласка"

— Похоже, я влюбился в тебя. Возможно ли, чтобы взрослый человек полюбил девочку, да еще в таких местах, и из этого вышло бы что-нибудь путное? — В их положении была особая острота, которую Билл едва угадывал. Казалось, что жизнь дана им лишь на краткий миг.

— Не знаю. — На мгновение она опечалилась, вспомнила Питера. Но это, с Биллом, произошло совсем по-другому, только на сегодня, без всяких обещаний на завтра, без будущего скорее всего.

— Я никогда не думал, что смогу оставить жену, — честно признался Квинн, продолжая прогулку. — Я и сейчас не знаю, решусь ли. Мы долгое время прожили вместе, да и малышки мне дороги.

— Ты часто видишься с ними? — спросила Пакстон.

— Совсем редко. В прошлый раз она прихватила их с собой в Гонолулу, но все вышло очень натянуто, мы стали чужими. То, что происходит здесь, плохо отражается и на ней и на детях, так я понимаю. Но ведь я по крайней мере не слишком подвергаюсь опасности.

— В прошлый раз мне так не показалось.

Он только плечами пожал. На его взгляд, это были мелочи.

— Ты ведь знаешь, что я имею в виду. Господи, парни едва успевают приехать сюда и сразу попадают на мушку «чарли», и их родным тут же высылают похоронку. Я совершенно уверен, что чаще всего ребята погибают даже за линией фронта. — Но оба они догадывались, что тут нет жестко прочерченного фронта.

Тут Пакстон обернулась к Биллу, ей тоже понадобилось что-то ему поведать:

— Я ничего не жду. Ты не должен ничего мне обещать, совсем ничего. Я не прошу, чтобы ты сказал мне, что собираешься разводиться. Я и так соглашусь встречаться с тобой. Мы же совершенно друг друга не знаем. Нам надо просто посмотреть, что из этого получится.

— В самом деле? Никаких обещаний? Никаких гарантий?

Никаких «я буду любить тебя, пока жив»? — спросил он, ласково обвивая рукой ее плечи. Тогда Пакстон остановилась и поглядела на него.

— Главное, чтобы ты был жив. Больше я ничего не прошу.

Договорились? — Она серьезно глянула вверх, Билл так вымахал, что даже его плечи нависали над ней.

— Договорились.

— Замечательно. Это мы уладили. — И они пошли дальше, смеясь и болтая, обходя другие парочки, погруженные в то же занятие, и Пакстон гадала, не мешает ли капитану мысль, что кто-то может его узнать, однако, похоже, это его ничуть не смущало, и вскоре он остановился, поглядел на нее и снова захохотал.

— Что это мы, черт возьми, делаем? Мы одолели уже полдороги до Штатов. По-моему, мы прошли этот лагерь из конца в конец.

Она тоже засмеялась. Ей так нравилось быть рядом с ним, все казалось чуть-чуть безумным.

— Наверное, мне пора возвращаться в гостиницу.

— Я провожу тебя, — огорченно произнес Билл, ему так не хотелось с ней расставаться. — Зайдем выпить? — Им обоим казалось, что-то надо отпраздновать, хотя девушка еще не понимала, что именно.

Она улыбнулась, приветствуя эту идею, прикидывая, не наткнутся ли они там на кого-нибудь из журналистов, а впрочем, наплевать.

Билл поехал с ней вместе в арендованной машине, стареньком «рено», который едва справлялся со своей задачей, припарковался у входа в гостиницу, вошел бок о бок с ней в холл, обнимая Пакстон рукой за талию, когда они поднимались в бар.

Им обоим выпал необыкновенный вечер. Пакстон чувствовала, что прожила целую жизнь за несколько дней, и дело не только в расстоянии от Сан-Франциско до Сайгона, ей казалось, что ее словно выбросило из прежней среды, швырнуло в эту, и она сама еще не разобралась в своих переживаниях. Она видела, как ее привлекает Билл Квинн, и теперь не могла оторваться от него, ее чувства стали уже слишком сильными, и в то же время она испытывала страх, а в каком-то уголке ее сердца затаилась печаль. В жизни каждого из них были и другие люди, у него жена, у нее еще не оборвавшиеся воспоминания о Питере. Тем не менее оба они сидели рядом, и внезапно Пакстон ощутила, что Билл нужен ей не меньше, чем она ему, и в этом вся суть.

— Пакстон? — Он отчетливо произносил ее имя, привыкая, и она с застенчивой улыбкой обернулась к нему.

— Да?

— У тебя вдруг сделался такой озабоченный вид. С тобой все в порядке?

Она кивнула:

— Да. Просто задумалась.

— Не надо. — Билл улыбнулся и прикоснулся губами к ее макушке. Они как раз входили в бар наверху. Там уже сидели Том Хадгуд и Жан-Пьер, только что вернувшийся из Гонконга, но уже подцепивший девчонку, а в уголке Пакстон заметила Ральфа. Тот сидел тихонько, погрузившись в разговор с красавицей евразийкой.

При виде его она удивилась: они не встречались всю неделю и нынешним утром Пакстон оставила ему записку в офисе АП.

Билл Квинн тоже увидел его и подвел Пакстон к их столику, чтобы Ральф представил ее даме:

— Франс Тран… Пакстон Эндрюз.

Девушка была поразительно красива. Когда она заговорила, Пакстон различила французский акцент. Она казалась сверстницей Пакстон, нарядилась в белый аодай и, по всей видимости, чувствовала себя в баре вполне уверенно.

— Привет, Франс, — сказал Билл, — как ан?

— Замечательно. — Она улыбнулась, нежно поглядывая на Ральфа. — Маленькое чудовище.

— Именно чудовище, — подхватил Ральф, — на прошлой неделе он засунул мне в башмак лягушку. Хорошо, я прощупал, прежде чем надевать. — Ральф рассмеялся, и Пакстон изумилась, открыв в нем неведомые ей прежде черты. Она не знала, о ком они говорят, но догадывалась, что речь идет о ребенке, скорее всего о сыне этой женщины. Тут она призадумалась: может быть, Франс — жена Ральфа?

Они поболтали еще несколько минут, а потом Пакстон с Биллом отыскали столик, и она постаралась выглядеть увереннее. Наклонившись поближе, девушка спросила Билла:

— А кто она?

— Франс? — Он удивился, что они еще не знакомы. Он думал, что они с Ральфом давно уже подружились. — Она живет вместе с Ральфом. Она была замужем за парнем из сорок пятого кавалерийского и родила Ана. — Тут он запнулся, но Пакстон прямо глядела на него, ожидая продолжения. — Он погиб еще прежде, чем малыш появился на свет. Теперь мальчику около двух лет. У них с Ральфом роман вот уже год. Думаю, они поселились в одном доме, только он это скрывает. Где-то в Гиа-Дин.

Пакстон знала лишь, что ото один из пригородов Сайгона.

— Они женаты?

— Нет. Ел мать была француженкой, а отец вьетнамец. Мы беседовали с ней разве что пару раз, но я понял, что она противница смешанных браков, к тому же военные ужасно обошлись с ней, когда Хаггерти не стало. По-моему, они даже не выплатили ей вдовью пенсию, утверждали, что она проститутка, а ан вовсе не его сын.

— А его семья?

— Он так и не признался им, что женился на Франс. Полагаю, достаточно кондовое семейство из какого-то городишки в Индиане. Они бы не признали ни ее, ни ребенка.

Пакстон содрогнулась:

— А как же Ральф? Неужели он не женится на ней, не усыновит малыша?

Билл усмехнулся ее наивности. Ей так хотелось все сгладить. Однако тут ничего не выйдет.

— Ты бы его спросила.

— Она очень красивая. — Пакстон понравились и ее вежливость, и несомненная образованность.

— Да, — согласился он, — и умна к тому же. Но если он решится привезти ее в Штаты, там, дома, люди назовут ее желтожопой, точно так же, как шлюх, которые крутятся возле ночного клуба. Там, в Штатах, никто не заметит, чем она отличается от них.

— Да ведь достаточно разок взглянуть на нее, Билл. — Пакстон так взволновалась, наивная девочка.

— Наверное, тебе и достаточно одного взгляда, Пакс. Другие посмотрят на это совсем иначе. Для них вьетнамец значит косоглазый, то есть желтожопый, то есть тот самый враг, который угрохал сына, жениха, брата. Не так-то легко привезти домой девушку из Вьетнама.

— Но она совсем особенная. — Пакстон защищала безнадежное дело.

— Для них нет.

Она хотела бы еще спорить, но понимала, что Билл прав, и переживала за женщину, с которой едва успела познакомиться.

Пакстон знала, что он прав. Там, в Штатах, красавица свразийка станет «желтожопой», одной из многих.

Они долго еще говорили в тот вечер, сперва о войне, потом о многом другом. Билл больше не упоминал ни свою жену, ни детей. Он так долго пробыл во Вьетнаме, что успел отгородиться от всех. Ему гораздо интереснее было послушать, как Пакстон рассказывает про Беркли.

Когда бар закрыли, Билл проводил девушку в номер и распрощался у двери, ни на чем не настаивая.

— Через несколько дней я вернусь в Сайгон, — тихо произнес он, — я позвоню тебе, прежде чем приехать. — И, не добавив ни слова, он нагнулся, легонько поцеловал ее в губы и тут же ушел. Пакстон хотела броситься за ним, заклинать его остаться в живых. Она не могла без ужаса думать об опасности, притаившейся в туннелях Кучи.

Глава 15

Через три дня Билл Квинн вернулся в Сайгон. Он позвонил Пакстон, прежде чем приехать, и явился на этот раз нарядным, подтянутым, в отутюженном парадном мундире. Пакстон ждала его в вестибюле. Он сказал, что назначает ей свидание, и Пакстон улыбнулась, наблюдая, как Билл входит в вестибюль — высокий, молодой, немыслимо красивый.

— Ого! — воскликнул он, заметив Пакс. Она распустила по плечам волосы и надела розовое шелковое платье, которое прихватила из Сан-Франциско. Коротенькое платье оставляло ее ноги высоко обнаженными — Пакетов старалась не вспоминать, как любил этот наряд Питер.

Билл заказал обед в ресторане возле, посольства-. Пакстон почувствовала себя по-настоящему «большой», когда Билл ввел ее в ресторанный зал и их проводили к угловому столику. Зал выглядел на французский манер, с романтической подсветкой, на всех столах стояли изящные вазочки с цветами. Почти за каждым столом неподалеку от них сидели американцы.

Пакстон рассказала Биллу об очередном задании, на которое она выезжала вместе с Ральфом в сторону Лонгбиня, и Билл, хмурясь, выслушал ее.

— Похоже, там слишком опасно. — Он, несомненно, испугался за нее и теперь прикидывал, как бы ему поговорить с Ральфом.

— Как и всюду в этой стране. Полна" Билли. Я в безопасности, не то что ты в Кучи.

— Черта с два ты в безопасности, — негромко возразил Квинн, чувствуя странную потребность защитить девушку. Это удивляло его самого, ведь он никогда не думал, каково приходится Дебби там, в Штатах. Впрочем, Дебби жила в Сан-Франциско, а Пакстон, десятью годами моложе ее, болталась вокруг Сайгона и только и знала, что искала неприятностей.

— Соваться в туннели в поисках вьетконговцев тоже не кажется мне чересчур мирным делом. — Всю неделю Пакстон старалась не думать об этом, тем более что, когда они ездили в Лонгбинь вместе с Ральфом, тот принялся довольно-таки сурово поучать свою ученицу насчет «братания с войсками». Сперва Пакс посмеивалась, но вскоре поняла, что Ральф не на шутку озабочен, и тогда ее веселье сменилось недоумением.

— Как ты можешь так рассуждать? — Она намекала на Франс, и Ральф догадывался об этом, но не желал уступать.

— Я — иное дело, Пакс. Я — мужчина. А Билл женатый человек.

— Ну и что? Какая разница? Его жена живет на другом конце света, а мы тут. Мы можем завтра же погибнуть, и кому тогда будет дело до нас? — Прошло всего несколько недель, а она уже приобрела свойственный Сайгону образ мыслей.

— А когда он вернется к ней? — тихо спросил Ральф. — Каково тебе будет тогда? Ты ведь уже пережила одно несчастье, неужели тебе мало?

— Ничего не могу поделать с собой. — Она отвернулась от Ральфа. Пакстон не собиралась оправдываться перед Ральфом за свои любовные дела. Он был ее другом, но это не давало ему права указывать, с кем ей можно встречаться, а с кем нельзя.

— Пока еще не поздно остановиться. Но помни: Вьетнам — особая страна. Некоторые вещи здесь слишком быстро становятся серьезными, а те, которые должны были бы казаться важными, ничего не значат, потому что все мы то напуганы до безумия тем, что завтра же можем умереть, то видим, как умирает вокруг столько людей, и нам уже до лампочки, что будет с кем угодно и с чем угодно. Не затевай здесь роман с военным, Пакстон… Даже с журналистом не стоит. Это причинит тебе боль. Мы все тут сошли с ума. — Он старался остеречь ее и говорил очень серьезно.

— А кто же я, раз я всюду разъезжаю вместе с тобой? Я ведь тоже журналист, — оборонялась Пакстон.

Ральф улыбнулся. Она все еще казалась такой молодой, не тронутой ужасами, которые для всех остальных стали уже привычными.

— Ты пока новичок, Пакс. Для тебя еще не все потеряно.

Я пытаюсь предупредить тебя: не связывайся с Биллом. Он прекрасный парень, я люблю его, но, чем бы дело ни кончилось, тебе будет плохо. Зачем тебе переживать такое?

— А как же Франс? — спросила она, желая поквитаться с Ральфом, но тут же прочла по его лицу, что затронула запретную тему.

— К ней это не имеет ни малейшего отношения, — проворчал Ральф и улетел на три часа на вертолете с командой врачей.

Когда он вернулся, никто из них не пытался возобновить прерванный разговор, и Пакстон не стала в тот вечер рассказывать о нем Биллу. Так или иначе, для них обратного пути уже не было. Они сидели и болтали, Билл держал ее за руку, они беседовали о том, о чем обычно говорят люди, когда все становится для них новым в свете зарождающейся любви.

Они как раз доедали десерт, шоколадный мусс, когда в ресторан вошла миловидная вьетнамка в аодай и поставила на стол огромный букет. Пакстон наблюдала за ней, дивясь, как красивы здешние девушки, и тут Билл повернулся и тоже заметил ее.

Он следил за вьетнамкой в течение секунды, отметил, как она выходила из зала, и тут же, не раздумывая, сгреб Пакстон, стащил ее со стула и потянул под стол. Он упал на нее, прижимая тяжестью своего тела к жесткому полу, и в тот же миг раздался оглушительный взрыв. Все окна по фасаду ресторана вылетели, казалось, тела падают со всех сторон вокруг них. На миг повисла тишина, потом послышались отчаянные вопли, Пакстон увидела, как справа взметнулась стена огня. Билл снова схватил ее и потащил по полу туда, где в темноте мерцал луч света. Он вывел Пакстон на улицу, в безопасное место, и тут завыли сирены, люди начали кричать наперебой. Из ресторана все еще доносились вопли и болезненные стопы, и Билл хотел было оставить Пакстон на улице и поспешить назад, на помощь, но девушка последовала за ним. Ее рука кровоточила, осколки стекла порвали платье, но больше никакого ущерба взрыв ей не причинил, только на ногах остались царапины и все тело побаливало от контузии. Тем не менее Пакстон вернулась внутрь и помогла вынести какую-то женщину. Женщина кричала, она ничего не видела, ее лицо и руки были залиты кровью, и Пакстон осталась возле нее, успокаивая в ожидании «скорой помощи».

Она видела, как Билл и еще один человек вынесли двоих мужчин, но оба оказались уже мертвыми. Наконец за работу принялись полицейские и врачи. Им открылось ужасное зрелище, повсюду кровь и разбитое стекло. Пакстон отчаянно трясло, когда они возвращались к машине Билла. Возле машины он остановился, обнял ее. Оба они были в крови. Когда Билл поцеловал ее, Пакс разрыдалась.

Как ужасно влюбиться в таком месте, как ужасно само это место, эта война, сблизившая их!

— Что мы тут делаем? — спросил Билл дрожащим голосом. Он был потрясен не столько тем, что увидел, сколько тем, что и она могла бы погибнуть, если бы дело обернулось немного иначе, а Билл внезапно осознал, что никак не может потерять эту девушку. — Почему мы не можем вернуться в какое-нибудь обычное место, в Нью-Йорк, Техас, Мэриленд?

— Если б мы находились там, — она улыбалась сквозь слезы, — ты бы и понятия не имел о моем существовании, жил бы себе спокойно со своей женой. — Она даже рассмеялась и вытерла глаза, стараясь забыть, что они только что видели и что пережили. — Вот почему.

Он тоже улыбнулся:

— Вы играете словами, мисс Эндрюз.

— Я говорю правду. В этом мой главный недостаток.

— И главное достоинство. Не знаю, смог бы я так полюбить тебя, если бы не твоя искренность. Вьетнам так уж действует на людей: лицемерие становится ненавистным, абсолютно нетерпимым. Мне нелегко приходится, когда я приезжаю в Штаты в отпуск, — продолжал он, садясь в машину. — Я уже не могу выслушивать ложь, всякие там объяснения, в которые никто не верит, но все повторяют. В этом отношении лучше уж быть здесь. — Тут он вновь припомнил, что произошло полчаса назад. — По крайней мере так мне казалось раньше.

— Здесь часто такое случается, верно? — спросила она, имея в виду бомбу, и Квинн кивнул в ответ. Тогда Пакстон печально улыбнулась:

— Вот и выходит, что всякий раз, когда я куда-нибудь отправляюсь с тобой, я возвращаюсь в таком виде, точно купалась в канаве.

— Это оттого, что ты совершила глупость и приехала сюда. — И он поцеловал ее так, что она поняла: Билл счастлив, что оба они остались в живых и с ними не случилось ничего плохого.

Он проводил ее в гостиницу, и, не промолвив ни слова, оба они направились наверх. Билл заглянул в бар и прихватил бутылку виски, а когда Пакстон отворила свою комнату, Билл поставил бутылку на стол и обернулся к ней. В его погрустневших глазах она безошибочно различала любовь.

— Ты хочешь, чтобы я ушел, Пакс?

Он заказал себе номер в «Рексе», но ему хотелось остаться с ней, пока есть еще время, если только сама Пакс согласится на это.

— Если ты хочешь, чтобы я ушел, я уйду.

Пакстон покачала головой, улыбнулась и медленно подошла к нему. Она не знала, как следует поступить. Питер погиб всего четыре месяца назад, она думала, что навеки сохранит верность ему, а теперь казалось, что Питер принадлежит иному времени, иному миру, тому, куда Пакс никогда не вернется. Здесь был только Билл Квинн.

— Я не хочу, чтобы ты уходил, — тихо призналась она.

Он наклонился, обнял ее, и Пакстон приникла к нему со страстью, рожденной утратами, страхом и скорбью, и Билл ласкал ее как сильный мужчина, который каждый день рискует жизнью. Оба они едва не погибли в тот вечер и могли погибнуть назавтра, но теперь, на единственный миг, они были живы и полностью принадлежали друг другу.

Он опустился на кровать вместе с ней и нежно принялся раздевать Пакс. Взрыв превратил ее платье в лохмотья, на его мундире остались пятна крови, и оба они хотели только одного: отодвинуть подальше прошлое, боль, одиночество, которое сблизило их. Он лег рядом с девушкой, ощущая прохладное прикосновение ее кожи, и тихонько застонал.

— Пакс, Пакстон, ты так красива. — Он все гладил ее и прижимал к себе и целовал и не мог насытиться, и тогда она тоже приподнялась, притянула его к себе, и в тот миг, когда он вошел в нее, Пакстон заплакала — уже не о прошлом и не о том, что оба они потеряли, но о том, что оба они обрели.

Глава 16

Через три недели Пакстон уговорила Ральфа снова съездить в Кучи. К тому времени съезд демократов в Чикаго перерос в разгул насилия и безумия, Гарриман все еще вел в Париже переговоры о перемирии во Вьетнаме, и все это показалось Пакстон дурной шуткой, когда она пришла в офис АП на встречу с Ральфом и прочла на телетайпной ленте последние известия. Все уже казалось бессмыслицей, кроме того, что происходило непосредственно в Сайгоне, кроме той жизни, что объединила ее и Билла. Теперь важно было одно: чтобы он остался в живых, чтобы ни с кем из них не стряслось беды. Каждый раз, когда Билл появлялся у нее в гостинице и проводил с ней ночь, Пакстон воспринимала как чудо, хотя Биллу удавалось вырываться довольно часто.

Большую часть пути к базе Кучи Ральф воздерживался от комментариев, но перед самым прибытием он обернулся к Пакстон и впрямую задал вопрос:

— У вас это серьезно, верно?

Она кивнула, не желая откровенничать в присутствии водителя Ральф не произносил вслух имен, но сплетни быстро расползались из Сайгона по всем военным лагерям. Кто с кем спит и почему — это ведь любимая тема для разговоров. Слухи распространялись с такой же скоростью, как партизанские действия и тропические болезни.

— Да, — спокойно ответила она, — похоже на то. Для нас это все еще внове, мы еще не вполне осознаем, что происходит.

Надо многое уладить, если… если… — «Если это надолго», Ральф понимал, что она имеет в виду. Он укоризненно покачал головой и отвернулся.

— Оба вы поступаете глупо, ты хоть это понимаешь?

— Почему? — Она все еще казалась столь наивной, столь доверчивой, что Ральф вновь обернулся к ней.

— Потому что ты обрежешься, Пакс. Здесь все кончается болью. Иначе быть не может. Я не стану все тебе разжевывать.

Ты уже большая девочка, ты знаешь, какие у тебя шансы. Большинство вариантов не придутся тебе по душе. — Он намекал, что Билл либо вернется к жене, как только закончится срок его службы, либо его убьют. Конечно, он может остаться в живых, он может даже покинуть Дебби. Однако это казалось Ральфу весьма маловероятным.

— Ты слишком долго пробыл тут. Ты стал циничен.

— Возможно, — откликнулся он, закуривая сигарету. А хуже всего, пожалуй, то, что он привык к местному куреву, «Руби Квин». — Я не раз уже видел это кино.

— Подожди, посмотри концовку. Для этого ты еще недостаточно долго пробыл здесь. Даже ты не знаешь всего на свете.

— Послушай, — Ральф решил попытаться в последний раз, потому что симпатизировал Пакс. — Ты ведь умница, намного умнее прочих. Ты замечательно справляешься со своей работой, пишешь отличные статьи. Однажды ты получишь Пулитцеровскую премию.

— Ну конечно, — рассмеялась она.

— Хорошо, пусть не Пулитцеровскую. Во всяком случае, ты хорошо работаешь и знаешь это. Так зачем тебе эта головная боль? Ты приехала во Вьетнам всего на полгода. Подожди, пока не вернешься домой и не повстречаешь где-нибудь за журналистским столиком прекрасного принца. В каком-нибудь нормальном пристойном городке вроде Милуоки.

Пакстон решительно посмотрела ему в глаза:

— Послушай, я не властна над тем, что происходит. Так случилось, и случилось именно здесь. Я не могу притвориться, будто ничего не произошло. Да и с какой стати? Мы оба оказались здесь. Это подлинная жизнь. Все остальное — дерьмо!

— А что, если там — настоящая жизнь, а именно это — дерьмо?

— Тогда я ошиблась. А ты что, никогда не ошибаешься, Ральф?

Она не хотела в очередной раз намекать на Франс, но ведь и он привязался к Франс по тем же самым причинам: потому что оба они оказались здесь, и им пришлось нелегко, и все были напуганы, и кругом умирали люди. Какое еще противоядие против всего этого кошмара, кроме как влюбиться, будь то сознательно или против воли? Неужели Ральф и все остальные не понимают этого?

— Послушай. — Ральф как раз выбросил сигарету, и Пакстон вновь в упор взглянула на него. — Отвяжись от меня, ладно?

Я знаю, ты хочешь мне добра, но ты так ничего и не понял.

— Может быть, — печально согласился он В тот же день позднее Ральф увидел их вместе, и тогда ему почудилось, что Пакстон права, а он ошибался. Этих двоих и впрямь связывало очень сильное, нежное, прекрасное чувство. Они пытались скрыть его ото всех, но не могли. Их чувство, даже физическая близость друг к другу стали очень сильными и в то же время такими чистыми, основанными на взаимном восхищении, нежности, любви, что было просто невозможно утаить.

Догадывался обо всем и сержант Билла, Тони Кампсбелло, и с ума сходил от злости. Даже Пакстон заметила это. Он с трудом соблюдал вежливость в разговоре с Пакстон, а со своим командиром весь тот день, что Пакстон провела на базе, разговаривал ледяным тоном. Билл только брови приподнимал, усмехаясь. Однако в другой раз, когда они наткнулись на Тони на базе Тан Сон Нхат, Пакстон попыталась объясниться с ним, пока Билл расплачивался у прилавка.

— Мне очень жаль, — начала она, но Тони тут же оборвал ее:

— Это вы о чем?

— Я не хотела обижать вас, — откровенно сказала она, поскольку Тони не скрывал своего раздражения.

— Мои обиды нисколько вас не касаются, — холодно возразил он.

— Тогда почему же вы так сердитесь? — Она поглядела ему прямо в глаза, это было легче, нежели встретиться взглядом с Биллом, ведь Тони был почти одного роста с Пакстон. — Или я просто не пришлась вам по душе?

— Да мне наплевать на вас. — Он перешел границы и сознавал это, но на самом деле уже не тревожился об этом. Он ненавидел Пакетом и хотел, чтобы она это поняла. — Я думаю только о нем. Вы же понятия не имеете, сколько раз он спасал мою задницу. Он спас больше людей в этой Богом проклятой стране, чем вы в состоянии сосчитать, а теперь вы подставляете его под пулю и сами не понимаете этого.

Пакстон возмутили его слова, она не могла примириться с ними.

— Как вы можете говорить такое? — Она же вовсе не подставляла Билла, напротив, она хотела, чтобы он выжил, даже если это значило, что он вернется домой к Дебби. Главное, чтобы он не погиб. Этот парень сошел с ума.

— Леди, да вы понимаете, каких сил стоит выжить в этом месте? Приходится каждый день ползать на брюхе и думать только об одном — о себе любимом. Стоит чересчур пожалеть парня рядом, начать тревожиться о своем приятеле, а не о себе, и с тобой покончено. Одна секунда — и готово. А знаете, о чем он теперь думает? Не о нас, не о себе, не о своем деле, не о тех, кто поджидает в туннеле, не о том мошеннике, который засел в кустах и только нас и высматривает, нет, он думает о вас и улыбается как слабоумный. А знаете, чем это для него кончится? Он подорвет свою задницу на мине, или снайпер вышибет ему мозги. Догадываетесь, кто будет виноват в этом, леди? Вы и будете. Так что подумайте насчет этого в следующий раз, когда он полезет к вам с поцелуями. — Он как раз произносил эти слова, когда Билл, улыбаясь, подошел к ним со свертками под мышкой.

— Привет, Тони… ты ведь знаком с Пакстон, верно?

Тони был знаком с Пакстон и терпеть ее не мог. Билл встревожился, поглядев на лицо девушки, а сержант сказал только:

— Ну да, разумеется, — отдал честь и оставил их.

Пакстон не стала рассказывать Биллу, что наговорил ей сержант, но всю ночь, лежа рядом с Биллом и вспоминая предостережение Тони, она не могла успокоиться. Правильно ли они поступают? Может быть, она сделала дурно, полюбив Билла?

Что, если это погубит их обоих? Что, если в этой стране нельзя любить? В это верилось с трудом: каждый заводил какой-нибудь роман, пусть даже на краткое мгновение. Ральф твердил, что она не должна любить Билла, а сам жил с девушкой-евразийкой, каждую ночь возвращался к ней, разве не так? Только почему же они не позволяют ей оставаться с Биллом, почему так сердится этот молоденький сержант?

— Что-то ты очень притихла прошлой ночью, — заметил наутро Билл. Он получил три дня отпуска и видел, в каком она настроении, хотя Пакстон по-прежнему не желала повторять ему то, что говорил ей Тони. Она предпочла ответить, что думает над статьей.

На выходные они поехали в Вунгтау, целых три дня провели в прелестном городке на побережье, все еще сохранившем облик курорта со множеством пляжей. Пакстон казалось, что большего счастья она в жизни не испытывала. Порой они толковали о будущем, но старались обращаться к этой теме как можно реже.

Сейчас стоило говорить только о тех часах, которые они проводили вместе. Когда он вернется в Штаты, тогда и решит, как поступить с Дебби. Они уезжали в Штаты примерно в одно и то же время. Пакстон обещала вернуться к Рождеству, а Билл заканчивал срок на месяц позже. В конце января он попадет в Сан-Франциско, и, как они оба с Пакстон решили, он уже достаточно отслужил во Вьетнаме. Четыре срока — это уж чересчур. Ему следовало остаться на родине и подыскать себе занятие.

— Как ты думаешь, ты сможешь стать женой кадрового военного? — спросил он ее в постели однажды ночью в Вунгтау. Его и вправду тревожил этот вопрос.

— Думаю, да. — Пакстон усмехнулась. — Буду писать репортажи для «Звезд и полос».

— Для них ты чересчур хороша. — Хотя военная газета изобиловала информацией и все здесь читали ее.

— Глупости. — Она повернулась в постели, и Билл поцеловал ее.

Они наслаждались жизнью в Вунгтау, потом вернулись в Сайгон, наступил октябрь, и вскоре Билл поехал на неделю в Сайгон на свидание с Дебби. Они долго и подробно обсуждали предстоявшую встречу, и Билл хотел отменить ее, но Пакстон решила, что он обязан поехать, пусть это ей и тяжело. Она считала, что у него есть долг перед Дебби и сейчас не время выяснять отношения. Однако после свидания с женой настроение у Билла надолго испортилось. Дебби принялась давить на него и по поводу супружеских отношений, и по поводу его участия в войне. Она недавно втянулась в работу антивоенной оппозиции и мужа называла убийцей. Кроме того, она хотела новую машину, а армия надоела ей до смерти.

К этому времени Никсон стал президентом, из дома приходили добрые вести. Мать Пакстон, похоже, чувствовала себя превосходно и мечтала увидеться с дочкой на Рождество, Габби тоже написала письмо, сообщая, что ждет очередного ребенка Жизнь продолжалась, но Пакстон уже не могла себе представить, каково ей будет рядом с ними. После пяти месяцев во Вьетнаме ей казалось, что она попала на другую планету.

Однажды вечером, когда они вместе с Биллом отправились поужинать, она так и сказала ему:

— Знаешь, я чувствую себя виноватой, но мне неохота возвращаться домой на Рождество. — Она хотела остаться во Вьетнаме рядом с ним. Это казалось гораздо важнее, чем поехать домой в Саванну к родным. Она и так ненавидела семейные сборища, а нынче выйдет еще хуже. За этот год она стала слишком взрослой, все так изменилось. Рождество в лоне семьи и без Квинна — это просто кошмар. Снова оказаться в Штатах означало к тому же вновь погрузиться в горестные воспоминания о Питере. Хотя теперь она совсем редко думала о нем, Пакстон понимала, что в каком-то уголке души никогда не перестанет любить погибшего. Все очень изменилось, но даже Билл понимал это чувство.

— Так почему тебе не остаться на Рождество? — Билл сознавал, что надо бы уговорить Пакстон поехать домой, но — пусть он выглядит эгоистом — ему так не хотелось, чтобы она уезжала. Последняя возможность провести несколько дней вместе, прежде чем сам он отправится домой и попробует решить, как ему обойтись с Дебби.

— Ты в самом деле этого хочешь? — Пакстон дразняще улыбнулась ему.

— Еще как.

— Тогда решено. — Она потянулась к Биллу и поцеловала его. Они вместе отправились в гостиницу и весь остаток вечера занимались любовью. Утром она отослала телекс в «Морнинг сан»

«Не могу вернуться в декабре, как планировалось. Готовлю большой материал. Буду к 15 января Пожалуйста, сообщите родным в Саванне. Пакстон Эндрюз».

Пакстон понимала, что произведет там переполох, но не терзалась угрызениями совести. Ей хотелось остаться с Биллом на их первое и, кто знает, возможно, последнее Рождество. Если он решит положить конец их роману, этого праздника у нее уже никто не отнимет. Пакстон старалась относиться ко всему философски. Приходится, когда живешь под постоянной угрозой.

Накануне Рождества они вместе сходили в церковь, а наутро проснулись в объятиях друг друга. Билл купил ей свитер в офицерском магазине, а из Гонконга, когда был там в октябре вместе с Дебби, прихватил изящный золотой браслет. В браслете сверкал бриллиант, Билл сам надел его на руку Пакс и поцеловал ее, а девушка вручила ему красивые часы, тоже из офицерского магазина, несколько книг, которые выписала из Штатов, зная его вкусы, и забавные штанишки, которые обнаружила на черном рынке. Все это были пустячки, просто в тех обстоятельствах не нашлось ничего лучшего, однако браслет, который Билл подарил ей, оказался и в самом деле дорогим и красивым, а внутри тонкой гравировкой были обозначены их инициалы и дата — Рождество, 1968.

— Первое из многих, — намекнул Билл, целуя ее.

Днем они отправились на рождественский спектакль, понравившийся всей публике. В тот день в Дананг приехал Боб Хоуп, ему аплодировало десять тысяч солдат, не говоря уж о женщинах. Гвоздем программы стало шоу Анн-Маргет, хотя Пакстон и считала, что показывать солдатам сексуальную символику означает только дразнить их, но люди все равно радовались. В конце спектакля генерал Абраме приколол к рубашке Хоупа медаль «За выдающиеся заслуги», и все стоя аплодировали ему.

На спектакле Пакстон и Билл столкнулись с Тони Кампобелло, видели они и Ральфа — он готовил репортаж для «Ассошиэйтед Пресс». Тот привел с собой Франс и ее сына, Ана, который выглядел очень мило и казался точной копией своей матери. Билл и Пакстон немного поболтали с Ральфом и Франс, а потом двинулись дальше и больше уже не встречались с ними.

Толпа все росла, и они уже не натыкались на Тони или еще на кого-нибудь из парней Билла. Тони держался подчеркнуто холодно, когда разговаривал со своим капитаном и с Пакстон. Он так и не избавился от недоброго чувства по отношению к девушке и не старался ей угодить. Все это уже не имело значения.

Через месяц и она, и Билл вернутся домой. Они часто говорили о том, как это странно, что они окажутся в одном и том же городе, но не будут вместе.

— Это ненадолго, — постоянно уверял ее Билл, но Пакстон сомневалась, как все сложится, когда он вновь увидит своих детей и по-настоящему почувствует себя дома. Она предчувствовала, что ему уже не так легко будет покинуть их, как он утверждал теперь, в разгар романа.

Канун Нового года они мирно провели в офицерском клубе и завершили его выпивкой в баре наверху. Потом они занялись любовью в комнате Пакстон и встретили Новый год в порыве нежности и страсти. Наутро они по-прежнему сжимали друг друга в объятиях, целуясь и шепча какие-то слова. Большую часть дня они проспали, а с наступлением сумерек Билл должен был вернуться в Кучи и приступить к выполнению своих обязанностей. Он обещал вновь приехать в Сайгон через два дня, а Пакстон опять засела за статью для «Морнинг сан». Ее колонка «Вьетнамские репортажи» сделалась весьма популярной, собирала обширную почту, некоторые письма ей даже пересылали в Сайгон. Она давала читателям подлинную картину того, что происходило на другом конце света, ее честность и понимание событий явственно сквозили в статьях. Особенно радовался Эд Вильсон, теперь он всем хвастался, что это он послал Пакстон во Вьетнам. Ему казалось, что каким-то образом Пакстон своей работой мстит за Питера, что его сын погиб не напрасно. Пакстон отправилась в эту страну, чтобы рассказать о Питере и о сотнях тысячах таких же мальчиков, как он. А она плакала над письмами, откликами на статьи. Порой она пыталась ответить, но у нее не хватало времени.

На следующее утро она начала писать об уличных нищих в Сайгоне, а заодно занялась материалом о Хью, к тому же следовало описать и рождественские праздники. Она провозилась два дня и все еще сидела за машинкой к восьми часам вечера того дня, когда ожидала Билла. Он запаздывал, но Пакстон знала, как трудно порой уехать с базы, а если Тони Кампобелло догадался, что капитан собирается на свидание с ней, он уж постарается его задержать. Эти отсрочки стали его излюбленной игрой, и Билл относился к сержанту снисходительно, только Пакстон огорчала его вечная враждебность.

В десять часов она вновь глянула на часы и немного обеспокоилась, но все еще думала, что, будучи дежурным офицером, Билл не так уж волен в своих отлучках, особенно в последние дни, ведь нужно еще столько всего сделать, а до отъезда остается пара недель и надо подготовить сменщика, только что явившегося из Штатов, а это, как Пакстон понимала, вовсе не легко.

В одиннадцать часов она еще раз посмотрела на часы и принялась расхаживать по комнате. К полуночи она уже места себе не находила и решила спуститься вниз, в вестибюль. Потом Пакстон предупредила оператора, где ее следует искать в случае, если позвонит Билл. Она подумала, он мог встретить какого-нибудь знакомого и она отыщет его в баре — так уже случалось пару раз. Однако в тот вечер Пакстон не обнаружила никого из знакомых, даже Нигеля. Она помнила, что Ральф уехал вместе с Аном и Франс к ее родственникам в Хаубон до конца праздников.

Пакстон долгое время бесцельно бродила по вестибюлю, но Билл все не появлялся. Больше она ничего не могла сделать.

Слишком поздно уже звонить на базу. Она вернулась в комнату и просидела всю ночь, гадая, какая причина помешала ему приехать, но ничего не смогла придумать.

В четыре утра девушка наконец забылась сном, а на рассвете проснулась. Билл по-прежнему не появлялся. Она почему-то надеялась, что он приехал ночью, пока она спала, и тихонько улегся в постель рядом с ней, ведь она дала Биллу ключ, и такое тоже случалось не раз, когда Билл заезжал внезапно и хотел порадовать ее.

В ту ночь он не сделал ей подобного сюрприза. Когда Пакстон проснулась, постель рядом с ней была пуста. В половине восьмого она явилась в офис АП, проверила телетайпную ленту, не произошло ли чего за ночь, однако все было спокойно, если не считать взрыва пластиковой бомбы в каком-то баре и уличных боев в Холоне.

Пакстон знала, что накануне поздно ночью Ральф вернулся в Сайгон, поэтому часом позже она позвонила ему из офиса АП.

— Я знаю, ты решишь, что это безумие. — Она стеснялась своего звонка, но больше ей не к кому было обратиться. — Понимаешь, Билл не приехал этой ночью. Я думаю, ничего страшного не произошло, но я просто хотела…

— Господи, Пакс, — проворчал он, со стоном приподнимаясь в постели, — ты что, хочешь, чтобы я позвонил на базу?

"'" — Ну да.

— Так что ты сама не позвонила? У тебя же есть журналистское удостоверение.

— Глупости. Все знают, что у меня роман с Биллом. — Несмотря на все их предосторожности, эта тайна давно стала известна всем обитателям Сайгона.

— И что же?

— Ну и получится, что я разыскиваю его как назойливая любовница, а мне только и надо убедиться, что с ним все в порядке, а уж когда он заедет — это не так и важно. — Ей и в голову не приходило, что Билл мог провести ночь с другой женщиной. Их связывали столь чистые отношения и они так влюбились друг в друга, что даже посторонней тени не мелькало между ними.

— Ладно, ладно, я позвоню. Что ты хочешь выяснить?

— Цела ли база Кучи, не нападали ли на нее ночью, жив ли Билл.

— Послушай, малышка. — Ральф сел в кровати, улыбнувшись своей Франс. Он радовался и тревожился за нее: как раз накануне Франс предупредила его, что забеременела и решила сохранить ребенка. — Если бы с базой Кучи что-нибудь случилось, все бы давно знали об этом. Здесь новости распространяются куда быстрее, чем в Нью-Иорке.

— Оставь свои шуточки, Джонсон, просто возьми и позвони.

— Хорошо, хорошо, уже звоню. — Он потянулся и поцеловал Франс, тихо лежавшую подле него.

— С ней все в порядке? — спросила Франс. Она тоже успела привязаться к Пакстон и чувствовала какое-то родство с ней, хотя девушки почти не знали друг друга.

— Все в порядке. Просто ей уже немного осталось и она дергается. Так бывает со всяким, кому приходит пора возвращаться домой. Они и меня с ума сведут.

— А ты? — Она печально поглядела на Ральфа. — Когда ты поедешь домой, любовь моя?

— Никогда, если ты не согласишься уехать вместе со мной.

Но Франс утверждала, что никогда не согласится, и стояла на своем. Она была самолюбива, а в Штатах ее бы считали за проститутку. Лучше она останется в Сайгоне и будет вечно любить Ральфа.

Присев на краешек кровати, Ральф набрал номер базы Кучи. У него было там несколько знакомых, но самые приятельские отношения установились с Биллом, поэтому он сразу попросил соединить с ним.

Он наткнулся на какого-то неизвестного ему юнца, который замялся, услышав имя Билла, а потом позвал к телефону кого-то другого, потом еще, и Ральф никак не мог ничего выяснить. Тут он подумал, может быть, инстинкт не обманул Пакс и в самом деле что-то произошло. Решившись, он вызвал сержанта Кампобелло. Последовала долгая пауза, его попросили не вешать трубку, и Ральф ждал, сидя у телефона. Прошло не менее десяти минут, прежде чем Тони ответил ему. Однако у Ральфа хватило проницательности, чтобы дождаться, он уже уверился, что Пакстон права: случилось плохое.

— Тони? — окликнул его Ральф, словно старого друга, хотя на самом деле Тони невзлюбил журналиста за то, что он познакомил Билла с Пакстон, а такой малый, как Кампобелло, мог затаить ненависть на долгие годы. — Это Ральф Джонсон из АП, Сайгон.

— Я прекрасно знаю, кто вы такой. — Тони говорил хрипло, злобно, его нисколько не интересовал собеседник. — Что вам надо?

— Я… мы… тут… неофициально, разумеется… хотели узнать, что произошло вчера… то есть я имею в виду… — Черт, если б кто другой подошел к телефону, Ральф мог бы спросить прямо, как поживает Билл, но нельзя же допустить, чтобы Кампобелло просек: он звонит по поручению Пакстон. Ральф чувствовал себя мальчишкой, втянутым в дурацкую игру. — В общем, так, до нас дошли слухи, что у вас тут какие-то неприятности.

Все в порядке или как?

Повисло затяжное молчание.

— Думаю, на ваш взгляд, все в порядке. Только одна неприятность за все выходные. Одна-единственная, неплохо, верно? — А голос по-прежнему звучал и печально и злобно.

— Замечательно. — Ральф гадал, как продолжить расспросы, но тут Тони прорвало:

— Одна-единственная неприятность. Дело в том, — тут он зарычал, — наш командир — вы ведь его помните? Высокий такой, здоровый мужик. Неплохо смотрелся, верно? Билли Квинн… — Господи, подумал Ральф, и кровь застыла в его жилах. Что же он скажет Пакс?

— Послушайте… Бога ради… как это произошло? — Голос Ральфа ослаб, а Тони, судя по его голосу, заплакал.

— Как это произошло? Да как обычно. Он втрескался несколько месяцев назад в эту чертову сучку и утратил бдительность. Он втрескался во весь наш вонючий мир, вообразил себя прекрасным принцем, сэром Галлахадом, или как его там. Вы хотите знать, что произошло, а, мистер? Наши ребята забоялись вчера лезть в яму, и догадываетесь, кто пошел вместо них? Ну конечно же, капитан. Он думал, что перехитрит того парня в туннеле, ведь раньше ему всегда удавалось. И знаете что, мистер? После того как он отслужил тут четвертый срок, он все-таки сделал ошибку, он оказался чересчур здоровым для этой дыры, слишком медлительным, слишком старым, тем более когда голова забита всяким дерьмом, а через пару недель он собирался вернуться домой вместе со своей сучкой и сказать жене, что она и детишки могут убираться к черту в задницу, а тот малыш «чарли» в туннеле не зевал и снес ему голову.

Ральфа замутило, когда он слушал это, ему стало дурно от ярости, скорби, нелепости случившегося. Биллу оставалось меньше двух недель, и тут-то его и убили. Подобное произошло уже с тысячами парней, но этот… Билл Квинн был таким славным парнем, он так любил Пакстон.

— Неплохой матерьяльчик, мистер Джонсон? — сердито окликнул его Тони, уже не скрывая слез. — Успели записать, а то, может, вам приехать сюда осмотреть его тело? Мы отправим его домой только завтра пополудни. Полагаю, теперь ему уже не удастся оставить жену ради девчонки.

Билл не первый, кто влюбился здесь, во Вьетнаме, и не первый парень, изменивший жене, но сержант все последние месяцы кипел от ярости, он постоянно предсказывал, чем это кончится, и оказался прав. Сколько раз он уже убеждался: стоит мужчине связаться с женщиной и чересчур увлечься ею, как он делается беззаботным. Тони был уверен: Билли погиб только из-за этого, и ничто не могло поколебать это обвинение. По его понятиям, Пакстон Эндрюз прикончила Билла, вот и вся история.

— Боже, это убьет ее, — пробормотал Ральф, обращаясь скорее к себе самому, чем к Кампобелло. На том конце провода Тони утер глаза рукавом.

— Очень хорошо. Надеюсь, так оно и будет. Ничего лучшего она не заслужила.

— Ты ведь так не думаешь, верно?

— Думаю, — холодно отозвался сержант. — Она все равно что своими руками пристрелила моего капитана.

— Он же взрослый человек. — Честь обязывала Ральфа вступиться за Пакстон, к тому же этот человек уже действовал ему на нервы. Никого Пакстон не убивала, она причинила зло только самой себе, она рискнула и проиграла, как это уже произошло с ней однажды. Так обычно выходит на этой войне.

Стоит только полюбить кого-нибудь, будь то солдат, собака или ребенок, и тебе уже грозит потеря. — Кампобелло, он сам решал за себя, и она тоже. Он прекрасно сознавал, на что идет.

Вчера он погиб только потому, что тот парень в туннеле оказался чертовски проворным. Я знаю, Билл никогда не бывал беззаботен. — Билл двигался так быстро, ловко, он так прекрасно разбирался в своем деле. Ральф говорил правду, но Тони Кампобелло не желал его слушать.

— Вздор. Ему вовсе не следовало спускаться в ту дыру.

— Так почему же он полез туда? — настаивал Ральф.

— Чтобы доказать… не знаю что… Он только и думал о ней.

— Он не был так глуп или даже так храбр — пусть генералы говорят, да и сам Билл повторял, что «подземной крысе» следует сделаться чуточку безумной.

— Он свихнулся от любви.

— Это верно, — согласился Ральф из верности обоим своим друзьям. — Но он знал свою работу и не допускал, чтобы любовь мешала делу. Я просто не верю тому, что вы говорите. А если вы думаете иначе, Кампобелло, вам лучше сразу же забыть об этом. Если вы вправду любили его, вам лучше бы заткнуть себе глотку и держать свои грязные домыслы при себе. Девушку ждет огромное горе, и не хватало еще, чтобы вы вздумали орать на нее, если ваши дорожки когда-нибудь пересекутся, хотя я абсолютно уверен, что этого не будет.

— Еще бы.

— Ради его памяти сделайте мне такое одолжение, обращайтесь с ней по-человечески, промолчите, если вам доведется встретиться с ней.

— Поцелуйте себя В задницу, мистер, — выплюнул в трубку Тони Кампобелло, и глаза его вновь наполнились слезами. — Эта сучка прикончила моего капитана. — Он сейчас был словно малыш у постели умершей матери, готовый убить всякого, кто приблизится к ее ложу. Несколько минут спустя он швырнул трубку, а Ральф еще долго сидел, беспомощно уставившись в окно. Как он расскажет об этом Пакс?

Все это время Франс прислушивалась к разговору. Когда Ральф поднялся и начал одеваться, она подошла и ласково притронулась к его плечу.

— Мне очень жаль твоего друга. — Так нежно звучал ее французский акцент; у этой женщины были чуткие руки и мудрое сердце. Обернувшись, Ральф стиснул ее в объятиях. — Мне жаль их обоих.

— Мне тоже. Я давно уже пытался предупредить их.

— Зачем? — тихо спросила она.

— Потому что мне казалось, они поступают не правильно.

Ставки слишком высоки, и здесь всегда проигрываешь. Я пытался объяснить им, но они не слушали.

— Наверное, не могли. — В конечном счете она понимала все лучше, чем сам Ральф. Она не отводила от него глаз, пока он одевался. Часом спустя он вошел в «Каравеллу» и с печалью в глазах постучал в номер Пакстон. Девушка распахнула дверь. В джинсах, в принадлежавшей Биллу рубашке и походных башмаках, она выглядела такой красивой, такой хрупкой.

— Они что-нибудь сказали? — тревожно спросила она, отступая, чтобы дать Ральфу войти. Пакстон прибрала постель, и, хотя она не поужинала накануне, утром она так и не смогла позавтракать.

— Да, — неуверенно начал он, входя и оглядываясь по сторонам. Он изо всех сил пытался оттянуть роковой момент.

— Так что? — потребовала она, когда Ральф тяжело опустился в кресло. Любимое кресло Билла. — Какого дьявола, что они сказали тебе?

«Что они сказали? Как я расскажу ей об этом?» Тысячу раз Ральфу уже приходилось сообщать эту весть, и внезапно он почувствовал, что больше не выдержит, это убьет и его тоже. Ему едва исполнилось тридцать девять, а он видел столько смертей, и слышал о смерти, и обонял ее, и писал о ней столько, что с лихвой хватило бы на сотню жизней. Он сжал руками лицо, потом посмотрел на Пакстон. Делать нечего, он обязан ей рассказать.

— Он вчера погиб, Пакс. — Голос его гулко разнесся по комнате. На миг Пакстон показалось, что она теряет сознание.

Ей вновь привиделось лицо Эда Вильсона, пришедшего сообщить о Питере, она услышала глухой звук, с каким ее сердце скатилось на пол и там разбилось. Пакстон осторожно опустилась на постель и уставилась на Ральфа, не веря его словам.

— Нет!

— Да. — Ральф кивнул. — Он спустился в очередной туннель, и «чарли» достал его. Все произошло мгновенно. Билл не мучился. Подробности не так уж важны. — Он не знал, все ли в его словах правда, но старался смягчить горе Пакс. Он протянул ей руку, но Пакстон сидела неподвижно, глядя на него, и руки не приняла.

— Я могу увидеть его?

Ральф заколебался, вспоминая, как Тони сказал, что «чарли» снес Биллу голову.

— Полагаю, тебе не следует этого делать. Завтра его отправят домой.

— Всего две недели, — почти бездумно пробормотала она.

Пакстон сидела на кровати, смертельно побледнев, глядя в пустоту. На ней была рубашка Билла, и ничего хорошего уже не ждало ее в жизни. Ей еще не исполнилось двадцати трех лет, а она уже утратила двоих любимых людей в этой проклятой войне, и теперь Пакстон думала, что и ее жизнь кончена.

— Я предупреждал, что это может случиться, Пакс. Ты сама знала. Попав сюда, мы все рискуем. Завтра это может случиться с тобой или со мной, а на этот раз — с ним. С кем угодно может произойти то же самое.

— Но не произошло. — Тут слезы медленно покатились из ее глаз, и Ральф, пересев на постель, опустился рядом с Пакстон. Он обнимал ее, пока она плакала, казалось, это длится часами, ее скорбь, словно июльская гроза, не знала успокоения.

— Мне очень жаль, Пакс… мне так жаль. — Но она не воспринимала слов, не могла думать, не внимала утешениям. Ничего не осталось. Ничего. Она утратила Билла. Он ушел, превратился в воспоминание, все, что осталось от него, — это браслет, подаренный на Рождество. Пакстон скользнула по нему взглядом, и тут ей пришло в голову, что сослуживцы соберут все личные вещи Билла и отошлют Дебби в Сан-Франциско. Книги, подаренные Пакстон, надписанные ею, всякие мелочи, фотографии (они ведь снимали друг друга в Вунгтау), даже письма.

— Господи… как же это можно.

Ральф подумал, что эти слова тоже исторгла скорбь, но Пакстон объяснила ему, о чем она думает:

— Мы не должны это допустить.

— Это уже случалось с другими ребятами, Пакс. Придется Дебби понять, он же был на войне, причем очень долго. Люди меняются.

— Так нечестно. Она не должна жить с этим. — Пакстон помнила, каково пришлось матери, когда их отец погиб вместе с другой женщиной. — А потом, дети. Разве мы не сумеем их остановить?

— Не знаю. — Ральф призадумался, он уважал Пакстон за то, что она вспомнила об этом, но не очень понимал, чем тут помочь.

Армейские всегда очень скрупулезно относятся к личным вещам погибшего, они отсылают домой все мелочи, вплоть до подштанников и открыток. Пакстон права, об этом надо побеспокоиться.

— С кем можно это обсудить?

Им обоим одновременно пришел на ум один и тот же человек, и Ральф застонал при одной мысли о нем, но Пакстон сама произнесла имя:

— Кампобелло.

— Иисусе. Он и пальцем не шевельнет по моей просьбе, Пакс.

— Тогда я позвоню… нет… поеду и встречусь с ним. Конечно, он тоже очень расстроен.

Пакстон плохо знала Тони, но Ральф не мог ей сказать, что парень относится к ней почти со звериной ненавистью и возложил на нее ответственность за гибель Билла.

— Послушай, предоставь мне все уладить.

Пакстон высморкалась, и голос ее вновь дрогнул, когда она возразила:

— Это мой долг перед Биллом — сделать все самой. Я поеду туда.

— Черт. Тогда я еду с тобой.

Пакстон представления не имела, на что она идет, но все попытки Ральфа ее отговорить оказались бесплодными. Стремление избавить Дебби от лишнего горя, если бы их роман выплыл наружу, придало Пакс новые силы, она сумела совладать со своей скорбью, пока Ральф вез ее в Кучи. Однако по прибытии на базу Ральф совершенно растерялся, сразу же наткнувшись на Кампобелло, который чуть ли не с кулаками набросился на Пакс, Ральф все-таки сгреб сержанта за плечи и хорошенько потряс:

— Бога ради, парень. Остановись. Ты что, не видишь, в каком она состоянии?

— Тем лучше, черт бы ее побрал, — заорал сержант, слезы градом катились по его лицу, он все еще трясся, отходя от того, что сам же наговорил Пакс. В основном он повторил то, что уже сказал Ральфу по телефону, но на этот раз вложил в свои слова еще больше яду. — Может, вам интересно, в каком состоянии он?

— Пожалуйста. — Пакстон упала на колени, всхлипывая, она Начала икать. Кампобелло, побледнев, наблюдал за ней. — Пожалуйста, перестаньте… я любила его.

И тут внезапно наступила тишина. Новобранцы глазели издали, гадая, что там у них происходит. Кампобелло, бледный, дрожащий, вырвался из лап Ральфа, а Пакстон поднялась на ноги и смерила его гневным взглядом.

— Я любила его. Вы можете это понять? — тихо сказала она, и сержант заплакал.

— Я тоже любил его. Я бы умер за него. Он спас мою жизнь в такой же проклятой дыре… я ничем не смог помочь ему на этот раз.

— Никто ничего не мог поделать, приятель, — пробормотал Ральф, отпуская его, — тут никто никому не может помочь. Это просто случится — или минует. Только посмотри на тех ребят, которые так чертовски осторожничают, а в тот самый день, когда приходит пора отправляться домой, они схлопочут пулю. А другой пьянствует и плевать на все хотел — так он-то вернется без царапинки. Судьба. Рок. Провидение. Называй как хочешь, но не стоит никого обвинять, этим ничего не изменишь.

Кампобелло понимал, что Ральф прав, но это как раз и сводило его с ума. Требовалось свалить на кого-нибудь вину за гибель Билла. Слишком много товарищей Тони уже погибло, а теперь и капитан, которого он любил, который спас ему жизнь, и сколько раз они вместе пили и веселились, были приятелями, даже друзьями, и вот его нет, кто-то должен ответить за это.

Кампобелло отчаянно хотел во всем обвинить Пакстон.

Ральф принялся негромко объяснять, зачем они явились сюда, и Кампобелло не на шутку удивился.

— Не могли бы вы помочь нам? Она совершенно права. Не надо, чтобы эти вещи попали домой, к жене.

Тут сержант сердито глянул на Пакстон и вновь наполнился ядом, но Пакетов уже стояла на ногах, сокрушенная, но не сдающаяся.

— Боитесь попасться? Так оно выходит? — спросил он.

— Нет. — Пакстон покачала головой. — Не хочу причинять боль ей и девочкам. Билл любил ее и детей тоже. Зачем же так поступать с ними? Мы порой говорили, что поженимся. Но теперь не надо, чтобы кто-нибудь знал про это. — И тут, хотя она вовсе не была обязана отчитываться перед сержантом, она рассказала ему, что случилось с ее отцом. — Он разбился в своем самолете вместе с другой женщиной, и маме придется прожить остаток жизни, помня об этом, а в один прекрасный день брат рассказал об этом и мне, только я так и не поняла, зачем он это сделал. Мы все растерялись, хотя, что касается наших родителей, мы в общем-то были в курсе, и все-таки вышло нехорошо. Нам не следовало этого знать, и его семье тоже не надо, довольно того, что он погиб. Я должна забрать свои вещи.

— Какие? — Он глядел на нее с подозрением, не желая отрекаться от своей ненависти.

— Три сборника стихов, которые я надписала, пачка фотографий, письма. Все остальное не важно. — На минутку она запнулась. — Я купила ему такие потешные штанишки на Рождество, и он припрятал где-то Локон моих волос. Думаю, это надо забрать в первую очередь.

— Все-таки почему вы так решили? — повторил он, подходя к ней вплотную, по-прежнему не веря, что она действует не из эгоистических побуждений.

— Я уже сказала. То, что произошло, достаточно скверно для нас всех. Она не должна узнать.

И тут на мгновение, но всего только на мгновение, сержант поверил, что Пакстон не так уж плоха, но от этого ему стало чересчур больно. Ему сделалось очень больно при мысли, что Билл Квинн и вправду любил ее, что он, может быть, погиб за нее или, во всяком случае, мог бы это сделать. Все они так устали, растерялись, обозлились, все пробыли во Вьетнаме чересчур долго, и Квинн, и Кампобелло, и Ральф, и даже Пакстон.

— Вы теперь вернетесь домой? — спросил Кампобелло, совершенно забыв про Ральфа. Пакстон ответила ему, и слезы вновь хлынули из ее глаз.

— Не знаю, — бессильно пожала плечами. — Наверное.

Он кивнул.

— Пойду разберу его вещи. Подождите здесь.

Он ушел на полчаса. Все это время Пакстон плакала, а Ральф курил одну «Руби Квин» за другой, пока сержант не вернулся с небольшим свертком.

— Я собрал книги, фотографии, письма и трусы Волос я не нашел, но раз их там нет, все в порядке.

Пакстон подумала, не осталась ли прядь на теле Билла, когда тот погиб, но не осмелилась предположить это вслух, чтобы не злить Кампобелло еще сильнее.

— Спасибо, — тихо откликнулась она, стараясь совладать с собой и принимая из его рук небольшой пакетик, такой жалкий — все, что уцелело от ее великой любви к Биллу Все, что осталось от их грез и надежд Словно город, сожженный военными в попытке выкурить вьетконговцев, их чувства обратились в золу и пепел.

Кампобелло стоял на месте, наблюдая, как они с Ральфом возвращаются к джипу, а потом повернулся и крикнул.

— Эй!

Он не хотел произносить имя Пакстон, но она обернулась и посмотрела на него, на человека, который ненавидел ее и винил в смерти Билла.

— Мне очень жаль, — дрожащими губами выговорил Тони.

Пакстон не поняла, жалеет ли он о том, что так жестоко обошелся с ней, или только о смерти Билла, но в любом случае Пакстон сочувствовала ему.

— Мне тоже, — отозвалась она, садясь в машину, и Тони все еще смотрел им вслед, когда машина выехала с базы, направляясь в Сайгон.

Глава 17

— Пора тебе двигать, малышка. — Ральф стоял посреди комнаты Пакстон в «Каравелле», а она, сидя на кровати, глядела на него, воинственно сложив руки на груди. Неделю назад принял присягу Ричард Никсон, месяц назад погиб Билл, и вот теперь она должна уехать. — Пойми, у тебя тут ничего не осталось Шесть месяцев прошло Газета требует тебя назад.

Билл не вернется. А эти чертовы телетайпы скоро просто сведут меня с ума. Они хотят, чтобы ты вернулась, Пакс. Ты просидела здесь уже семь месяцев Пора тебе ехать.

— Но почему? Ты-то живешь здесь уже несколько лет.

— Я — другое дело. У меня здесь работа, дома меня никто не ждет. Я там никому не нужен. Родители умерли, с сестрой я не виделся уже лет десять, а здесь живу с женщиной, которую люблю и у которой от меня будет ребенок У меня есть причины здесь оставаться, а у тебя — нет. И потом, ты стала какой-то чокнутой Вроде тех парней, которые слишком долго сидели в туннелях. Поезжай домой, подыши воздухом, расслабься, а если тебе так безумно здесь понравилось, добейся, чтобы тебя прислали снова, хотя лучше пусть пошлют кого-нибудь другого. Если ты сейчас не выберешься из этого ада, сделаешь глупость.

Пакстон уже побывала на двух выездах с Нигелем и Жан-Пьером, и Ральф заметил по тому, как она стала писать, что Пакстон слишком переутомилась и вряд ли сможет что-нибудь сделать для самой себя и для других.

— Выбирайся отсюда, я тебе говорю. Или Я вызову людей из твоей газеты, чтобы тебя увезли силой.

Ральф знал, что Пакстон перестала следить за тем, что ест, и успела заработать тяжелую форму дизентерии, так что теперь у нее была страшная слабость, и она еле держалась на ногах. С тех пор как погиб Билл, она выглядела ужасно Она тосковала, но старалась скрыть это от других. У нее был вид тяжелобольного человека, который переносит свой недуг на ногах, медленно умирает, но не желает этого признавать.

— Подумай сама! Надо же быть разумной. Я должен отослать тебя домой. Или мне придется запихать тебя в самолет насильно. А твои люди из газеты готовы на все. Твой редактор из Сан-Франциско очень оригинально предложил мне позвонить нашему послу и попросить, чтобы он выставил тебя из Сайгона, раз ты не хочешь уезжать сама.

— Хорошо. Я еду. Вы победили.

— Боже мой! — Ральф с облегчением вздохнул. Он очень волновался за Пакстон. Недавно на распродаже он столкнулся с Кампобелло, тот, правда, уже немного поостыл. И все же им всем это обошлось слишком дорого. — Прекрасно, когда же?

Может быть, прямо завтра?

— А что так скоро? — Она старалась выиграть еще несколько дней. Уезжать не хотелось. Возможно, потому, что здесь погиб Билл. Остаться в Сайгоне — значит остаться в той комнате, где они жили вместе, рядом с рестораном, куда они ходили.

— А почему бы и не завтра? — ответил Ральф. — Я достану тебе билет на утро. «Свободная птица» улетает до обеда. Я думаю, тебе стоит лететь на ней.

— Ты просто хочешь поскорее от меня избавиться. — Она улыбнулась сквозь слезы.

Уезжать не хотелось, Пакстон был дорог этот город, люди, которых она здесь узнала, даже его шум и дым. Она по-своему начинала любить его.

— Просто меня очень беспокоит то, как ты пишешь, — поддразнивал ее Ральф. — Мне не видать Пулитцеровской премии, если ты будешь здесь болтаться.

— Но ты приедешь ко мне в Сан-Франциско? — грустно спросила Пакстон.

— А ты собираешься осесть там? — Ральф заметно успокоился, видя, что она действительно согласна уехать завтра же.

— Наверное. Еще не знаю. Если мне дадут работу в газете.

Он радостно улыбнулся. За эти семь месяцев он успел полюбить ее, как младшую сестренку, и понимал, что ему будет ее недоставать.

— Они же не круглые дураки. Конечно, они тебе Что-нибудь предложат. Леди, вы чертовски хороший репортер! :

— Услышать такое от тебя — это кое-что. — В голосе Пакстон слышалась благодарность и даже благоговение. — Господи, как мне будет тебя не хватать! Давай пообедаем сегодня вместе.

— Идет.

Он приехал один, оставив Франс и ан одних дома. Ральф часто так делал, он не любил, когда Франс слишком много болтает с другими репортерами, но главное — сегодня он хотел побыть вдвоем с Пакстон.

— Все нормально? — Серьезно спросил он после второй рюмки.

— Кажется, да, — сказала она и оглянулась на зеркало, как будто надеялась там прочитать ответ. — Не знаю… — Она посмотрела на Ральфа. — Как ты думаешь, человек может остаться прежним, побывав здесь?

— Нет, — с уверенностью ответил Ральф, — не может.

Некоторым удается это скрывать. Но может быть, ты пробыла тут недолго и не успела измениться по-настоящему.

— Кажется, уже успела.

Ральф и сам этого боялся. Боялся за нее.

— Возможно, тебе; только так кажется. Из-за Билла, — заметил он.

Ральфу приходилось видеть во Вьетнаме немало сломленных людей. Наркотики, венерические болезни, ранения, постоянное ощущение опасности и вообще странное воздействие этих мест на душу человека. Сама по себе прекрасная, эта земля вызывает чувство, как будто пребывание людей тут неуместно, рождает ощущение безысходности, смятение. И все же он надеялся, что Пакстон еще не успело коснуться отравляющее воздействие этой страны, что она не успела полюбить ее настолько, что будет не в состоянии забыть. — Лучше всего для тебя сейчас — вернуться. Жизнь продолжается. — Он снова улыбнулся, но Пакстон не ответила на улыбку.

— Вернуться — возможно, это лучший выход для всех. Может быть, и ты когда-нибудь так сделаешь, — тихо сказала она. — Как бы мне хотелось, чтобы ты тоже был там, а не здесь — мне тяжело было бы туда возвращаться. Как говорить людям о том, что здесь происходит?

— У тебя дома знают про Билла?

Пакстон отрицательно покачала головой. Она никому не писала об этом. Ждала, что он разберется в своих отношениях с Дебби. Возможно, в конце концов он так и не решился бы порвать с ней. Этот вопрос так и остался у них нерешенным.

— Теперь я вряд ли им что-нибудь скажу. Какой смысл?

Ральф кивнул. В их сайгонской жизни было немало такого, о чем невозможно рассказать.

Они просидели до четырех утра. А через несколько часов Ральф вернулся, чтобы проводить Пакстон в аэропорт. У нее в руках была небольшая сумочка — та самая, с которой она приехала во Вьетнам. И чемодан был тем же, и боль в сердце, только боль стала значительно острее. Теперь она потеряла во Вьетнаме двоих. И все же, несмотря ни на что, начинала любить эту землю:

— Пакс, прошу тебя, забудь это место как можно скорее, — сказал на прощание Ральф. — Так будет лучше для тебя. Если ты этого не сделаешь, тебе крышка.

В глубине души Пакстон чувствовала, что он прав. Но в то же время знала, что не сможет ничего забыть. Потому что она сама этого не хотела.

— Береги себя, Ральф. Будь осторожен. — Она крепко обняла его. — Знаешь, я тебя очень люблю.

Когда он высвободился из ее объятий, у него в глазах стояли слезы. Последнее, что Ральф сказал, прежде чем Пакстон поднялась по трапу, было:

— Я тоже люблю тебя, Дельта-Дельта.

Глава 18

Прошло семнадцать часов, и Пакстон, летевшая самолетом компании «Уорлд эруэйз», приземлилась в аэропорту Окленд.

Во время перелета она не раз пыталась заговорить с возвращавшимися домой военными, но все они оказались до того измучены и изнурены и к тому же несколько обескуражены этим возвращением, что им не хотелось ни с кем разговаривать, даже с миловидной хрупкой блондинкой, какой была Пакси. Они так давно мечтали об этом дне, но теперь даже боялись осуществления мечты. Что они будут говорить там, дома? Как можно кому-то объяснить, что ощущаешь, убивая человека? Как рассказать, что чувствуешь, когда убиваешь человека своими руками — накалываешь на штык или стреляешь в лицо, а потом обнаруживаешь, что это женщина? Как поведать о девятилетнем мальчике, бросившем ручную гранату и убившем твоего товарища, и 6 том, как ты бросился за ним в кусты, вытащил и убил? Или о закатах в горах, о буйной зелени Вьетнама, о его звуках и запахах, о людях, о девушке, которая не может даже выговорить твоего имени, но ты все равно твердо знаешь, что любишь ее… Итак, большую часть пути все молчали.

Выйдя из самолета как была — в своих блузке и юбке, с завязанными в конский хвост волосами, в стоптанных сандалиях, — Пакстон никак не могла поверить, что она вернулась домой. Да это и не было ее домом. Дом остался в Сайгоне, в гостинице «Каравелла», разве можно считать домом то место в Беркли, где они жили с Питером? Или дом Вильсонов? И тем более дом матери в Саванне.

Только теперь, выйдя из самолета, Пакс поняла, что дома у нее больше нет. Стоявший рядом парень, военный, взглянул на нее, кивнул и прошептал:

— Как это странно, возвращаться домой из Вьетнама…

И она поняла его, потому что тоже прилетела оттуда.

Эд Вильсон прислал за ней лимузин, и Пакстон не торопясь отправилась в редакцию. Она и не ожидала такого приема, который ей закатили, — ее встречали как героя, вернувшегося из дальних стран. И редакторы, и люди, которых она совершенно не знала, пожимали ей руку, твердили о необыкновенно трудной работе, которую она проделала в Сайгоне. Они ошеломили Пакстон, которая совершенно не понимала, что они хотят этим сказать. Но она благодарила их — по щекам текли слезы. Наконец прием закончился, и она осталась наедине с Эдом Вильсоном.

Он смотрел на нее испытующе, догадываясь о том, какое страшное воздействие оказал на нее Вьетнам. Пакс изменилась, похудела, осунулась, хуже того, в глазах появилось нечто испугавшее его. Нечто грустное, взрослое и мудрое. Она видела войну, видела, как умирают люди.

— Тебе пришлось нелегко, — сказал он, ни о чем не спрашивая.

Уголки ее губ дрогнули, она кивнула.

— Я рада, что побывала там. — Она и в самом деле так считала. Из-за Билла, из-за Ральфа, из-за себя самой. И еще потому что" как ни странно, в этом она видела свой долг перед Питером и перед страной.

— Предлагаю тебе съездить домой и немного прийти в себя. Отдохни и принимайся за дело. Пиши что хочешь. Ты прекрасно справилась с заданием, но теперь, я думаю, лучше вернуться к старым темам.

Пакстон была тронута, ей и самой хотелось того же, но ее интересовал еще один вопрос. Что будет с той колонкой, которую она вела, присылая материалы о Сайгоне.

— А «Вьетнамские репортажи»? Их будет продолжать кто-то другой?

Эд с улыбкой покачал головой. Все они, журналисты, такие — относятся к своим колонкам, как к собственным детям.

— Никсон обещает прекратить войну. А пока она не Кончилась, думаю, мы обойдемся репортажами «Ассошиэйтед Пресс» из Сайгона.

— Да, там работают отличные ребята, — сказала Пакстон, думая о Ральфе.

Эд Вильсон гордо улыбнулся.

— Ты была одной из них, Пакстон, — сказал он. — Ты приятно удивила меня. Я и не предполагал, что из тебя может выйти такой репортер. Я-то думал, ты через месяц сбежишь, перепугавшись до смерти.

— Сначала я действительно боялась, но по крайней мере знала, что делаю что-то полезное.

— Ну конечно. А последнее время я стал опасаться, что мы здесь в Сан-Франциско больше тебя не увидим. — Он нахмурился. — Вообще-то чего ты там так задержалась?

На миг Пакстон растерялась, не зная, что сказать. Человек, которого она любила, погиб, а другой…

— Я… Я так вошла в эту жизнь… Нелегко было бросить все и уехать.

— Ну я так и думал. Хорошо, теперь отдыхай, возвращайся через пару недель, когда придешь в форму.

«Интересно, когда это будет», — подумала она и взглянула на часы, вспомнив, что ей еще нужно найти комнату в гостинице.

Однако оказалось, что в редакции об этом уже позаботились.

— Мы заказали тебе номер в «Фермонте». Марджори хотела, чтобы ты остановилась у нас, но я подумал, что тебе сейчас надо как следует отдохнуть, и лучше бы ни от кого не зависеть. — В разговоре с Марджори он добавил еще, что Пакс могла привезти из Вьетнама какую-нибудь болезнь, так что будет лучше, если она остановится не у них, а где-то еще.

Ей предоставили машину и шофера; Вильсоны пригласили на обед. Однако к этому времени начала сказываться девятичасовая разница во времени, и Пакстон с трудом сдерживалась, чтобы не заснуть, глаза так и слипались. Но все же это была волнующая встреча. Пакстон понимала, что все ждут от нее рассказа о том, как погиб Питер, но она и сама толком ничего не знала. Во время обеда Габби без умолку болтала о том, какой умницей стала Марджи, каким бойким карапузом малыш Питер, расписывала свой замечательный дом — обои от Бруншвига, в спальне голубые занавески. Пакстон так устала, что дважды за время обеда по ошибке назвала ее Дебби. Как будто не могла взять себя в руки. Все вокруг казались совершенно чужими. За семь месяцев они стали так далеки. И Пакстон приходилось сдерживаться, чтобы не разрыдаться у них на глазах, настолько ее душило желание встать и заявить, что она больше не в силах выносить всего этого. Ей не хватало звуков и запахов ее комнаты в «Каравелле». Питер… Билл… Когда обед наконец закончился, у Пакстон буквально кружилась голова.

Вернувшись в гостиницу, она легла на кровать, но от усталости, потрясений и обиды заснуть не могла. Только под утро ей удалось задремать, но уже через два часа ее разбудили. Пакстон встала, приняла душ и оделась. Нужно было успеть на самолет в Саванну.

Там оказалось еще тяжелее. Она носила не ту, одежду… Ей нечего было сказать родным. Она не выносила Юниор-лигу и тем более мамин Бридж-клуб, а завтрак, который задали в ее честь дочери Гражданской войны, был похож на страшный сон.

Все в один голос утверждали, что хотят послушать о Вьетнаме, но на самом деле они ничего не хотели слушать. Они не хотели знать ни о зловонии смерти, ни о мальчике с оторванными руками, ни о нищих, кишащих на закате вокруг террасы отеля «Континенталь». Они не желали слушать ни о венерических болезнях, ни о наркотиках, ни о детях, умирающих от рук солдат, ни о том, как убивают стариков и детей. Им было неинтересно, как и почему эта страна разбивает сердце, но заставляет любить себя.

Поэтому Пакстон только и сказала, что ужасно устала, что вымоталась и измучилась, а потому сейчас совершенно не в состоянии рассказывать о Вьетнаме. Им хотелось услышать что-то вроде мелодрамы о войне: с выстрелами, но без крови, без снарядов, без костей и мяса, которые разлетаются во все стороны, без гибнущих солдат и умирающей страны.

Пакстон никогда не чувствовала себя более одинокой, чем здесь, в Саванне. Ей стало тоскливо, и она с новой силой ощутила, как ей не хватает сейчас Квинни. Она знала, что и старой няне не смогла бы сейчас рассказать всего. Пакстон выросла, она больше не девочка, а одинокая взрослая женщина. Всем чужая. Кому и что может она рассказать, кроме тех, кто тоже был там. Однажды она пошла прогуляться вместе с несколькими старыми друзьями и почти сразу же пожалела о том, что согласилась. Но вдруг в баре она встретила одного парня. Они разговорились — наконец-то Она нашла человека, с котором можно говорить. Они вспомнили о Бенсуке и Кучи, о Нхатранге и Бьенхоа, о Лонгбине, Хуэ и Вунгтау, где она с Биллом провела свои первые выходные. Посторонним могло показаться, что они общаются на каком-то тайном языке. Это был лучший вечер в Саванне. На прощание они пожали друг другу руки.

Но тяжелее всего Пакстон было с матерью. Та полагала, что дочь все еще тоскует о Питере. На самом деле Пакстон тосковала по всему сразу — по своей потерянной юности, по стране, которую никогда больше не увидит, по двум мужчинам, которых любила, и по той части себя самой, которая ушла вместе с ними.

Брат приписывал все обычному переутомлению. Наконец, приобретя несколько новых вещей, более приличных, чем ботинки военного образца, в которых она прилетела, Пакстон в середине февраля вернулась в Сан-Франциско.

Она всерьез принялась за работу в «Морнинг сан». Несколько недель она прожила в гостинице, пока не нашла небольшую квартирку. Каждый вечер она давала себе слово, что завтра позвонит Габби, но всякий раз обнаруживала, что не может этого сделать.

Им было не о чем говорить. Пакетом не хотела осматривать дом с голубыми занавесками. Теперь даже Мэтт стал казаться неприятным и каким-то напыщенным. Все в них выглядело неестественным, мелким, неважным. Время, когда они были близкими людьми, ушло безвозвратно. И люди, которых она с тех пор полюбила, тоже ушли. Никого не осталось. Пакстон ненавидела даже свою работу, то, что писала теперь для газеты.

Пакстон должна была давать материал о местных политических событиях. После Вьетнама они казались невероятно скучными и малозначащими. А мистер Вильсон к тому же настаивал, чтобы Пакстон вечерами ездила в Беркли и наконец получила диплом. Но она не представляла себе, как осуществит его план — ведь все это утомительно, скучно и, главное, совершенно бессмысленно. Пакстон чувствовала себя измученной, но и возвращаться вечерами домой было также невыносимо. Ей недавно исполнилось двадцать три, а казалось, жизнь уже кончилась. Говорить она теперь могла только с теми, кто был там.

Время от времени Пакстон сталкивалась с такими. Они внезапно врывались в жизнь друг друга и говорили часами, а затем расходились, и тогда вновь наступала тишина. Но она все время ощущала, что там, во Вьетнаме, люди продолжают воевать, побеждать и терпеть поражения, продолжают гибнуть. Ей казалось, что она тратит свою жизнь впустую оттого, что находится не там, не с ними. Пока война не кончилась, Пакстон должна быть там, в Сайгоне. Однажды она попыталась объяснить это редактору, но тот лишь улыбнулся в ответ и сказал, что она прекрасно справляется и с текущей работой.

Пакстон продолжала следить за всеми новостями, поступавшими из Вьетнама, и постоянно думала, чем сейчас занят Ральф и все остальные. Почему они еще там, а ей пришлось вернуться? Чем она заслужила такое наказание?

Вопреки всем обещаниям прекратить военные действия Пакстон, как и другие американцы, все время слышала о том, что бои продолжаются, а список убитых и раненых увеличивается.

Прошло четыре месяца со дня ее возвращения в Штаты, и Пакстон почувствовала, что больше не может здесь находиться.

Год назад погиб Питер, и она присутствовала на его похоронах.

Хуже всего было то, что она чувствовала себя такой же мертвой.

И Питер, и Билл — они по крайней мере жили и погибли, пришли и ушли, она же прозябала, писала о вещах, до которых ей не было никакого дела, и чувствовала, что тратит жизнь понапрасну.

Наконец первого июня, как раз перед отъездом Никсона в Мидуэй на встречу с Тхиеу для подписания договора о выводе из Вьетнама двадцати пяти тысяч человек, она решилась. Пакстон с легким сердцем вошла в кабинет Эда Вильсона, чего не случалось уже несколько месяцев, — она наконец поняла, чего хочет. Она попросила отдать ей ее колонку и мягко намекнула, что, если ее снова не пошлют в Сайгон, она найдет других, кто это сделает.

Вильсон испугался. На миг он подумал, что она пробыла там слишком долго и незаметно сошла с ума.

— Ради Бога, Пакстон, зачем тебе туда ехать?! Подумай, наши парни теперь идут на все, лишь бы этого избежать. — Сказывалась его прежняя позиция, он стоял на ней до тех пор, пока не потерял сына.

Вернувшись на рабочее место, она немедленно составила телеграмму Ральфу Джонсону в отдел «Ассошиэйтед Пресс», Эден-билдинг, Сайгон: «Возвращаюсь первым рейсом. Будь готов. С любовью. Дельта-Дельта».

Она отослала телеграмму и пошла паковать вещи и звонить матери, Габби и всем остальным. Мать была в шоке, но по большому счету даже не удивилась. Габби ждала третьего ребенка. Но у Пакстон теперь была своя жизнь. Два дня спустя она села в самолет, улетавший в Сайгон.

Глава 19

Пакстон прибыла в Тан Сон Нхат и сразу же ощутила: она вернулась домой. Эта военная база вызывала в ней куда больше тепла, чем Саванна. Она с первой же минуты почувствовала себя как дома и, пока ехала на такси вниз по Тудо в «Каравеллу», не переставая думала, как правильно она поступила. Удивительно, что она смогла прожить там целых пять месяцев. И вот наконец она вернулась в свой мир. Уехав отсюда, она как будто оцепенела, а теперь начала оживать.

Пакстон оставила багаж в гостинице и попросила водителя отвезти ее на площадь к Эден-билдинг. Когда они проезжали памятник Мартинесу, она не смогла сдержать улыбки. Не терпелось поскорее увидеть Ральфа. Он был на месте, когда Пакстон вошла, — казался каким-то усталым и недовольным. Он, видимо, только что вернулся с выезда и теперь, сидя к ней спиной, громко жаловался на скверного шофера. Пакстон медленно подошла к нему сзади и тронула за плечо, Ральф оглянулся и, увидев ее, вскочил и с улыбкой обнял.

— Дельта-Дельта… Прямо глазам не верю… Вот сумасшедшая девка. Какого черта ты здесь делаешь? Могла бы себе сидеть в Сан-Франциско.

— Правда? Кто тебе сказал? Ты не представляешь, что там делается — меня заставляли описывать их занудные делишки, ходить на встречи с избирателями. Меня просто тошнило.

— Тогда добро пожаловать назад, — спокойно сказал Ральф.

Было видно: он искренне рад, что она вернулась.

— Спасибо.

Их глаза встретились. Они провели вместе немало тяжелых минут, и на самом деле именно ему Пакстон была обязана всем, что знала о Вьетнаме.

— Устала с дороги? Может, что-нибудь выпьешь? Ты когда приехала?

— Около двух часов назад. Но нет, я совсем не устала. Я даже не понимаю, сколько сейчас времени, но это не имеет значения. — Пакстон была счастлива, что снова видит его.

— Ну что, посетим террасу в «Континентале»? — весело спросил Ральф.

Он все еще помнил, как испугалась Пакстон, когда приехала в Сайгон впервые, а Жан-Пьер повел ее туда. Пакстон вспомнила о своем французском друге.

— Как он, кстати?

— Как всегда, слишком много пьет. У его жены в конце концов лопнуло терпение. Она устала его ждать. Но как мне кажется, он сам предполагал, что так оно и случится.

Ральф вел машину, но то и дело поглядывал па Пакстон. Он был счастлив снова видеть ее. Ведь для него она была почти членом семьи. И то же самое чувствовала сейчас Пакстон.

— Как Франс?

— Прекрасно. — Ральф снова внимательно взглянул на нее. — Франс ждет ребенка в сентябре.

Пакстон серьезно взглянула на него, стараясь понять, что он чувствует по этому поводу. Учитывая неопределенность их положения, Ральф всегда был против детей. Он считал, что не стоит заводить ребенка вне брака. И очень переживал из-за этого.

— Я пытался ее отговорить. Не ради нас, ради ребенка. Но она так этого хочет, и вот… voila. — Ральф еще не женился на ней, но, с тех пор как речь пошла о ребенке, серьезно подумывал об этом. Он пытался убедить Франс, что им надо пожениться.

— Ну, а что там, в Штатах? — спросил Ральф, как будто говорил о чужой стране. Он так давно там не был.

— Как-то странно, — призналась Пакстон. — Поначалу я просто ничего не могла понять. Едва выносила все вокруг. Люди какие-то совсем другие, во всяком случае, мне так показалось.

Все заняты только собой, и никому и дела нет до того, что здесь творится. Они живут так, будто Вьетнама не существует. Это, конечно, не относится к тем, кто здесь побывал. Но остальные знать ничего не хотят, так что для них он и не существует.

— Я как раз недавно думал об этом.

Они приехали в «Континенталь», и только сейчас Пакстон поняла, что успела забыть это невыносимое марево над Сайгоном. На миг Пакстон вспомнила прохладу Сан-Франциско. Но лишь на миг. Она была счастлива, что снова здесь, что слышит бесконечный шум машин, вдыхает аромат цветов, фруктов и выхлопных газов.

Они медленно спускались по ступеням, и Пакстон подумала, как хорошо было бы сейчас случайно встретить Нигеля. Она сказала об этом Ральфу. Тот ничего не ответил, только странно посмотрел на нее.

— Он погиб два месяца назад в Бьенхоа. Дурацкое стечение обстоятельств. Машина взорвалась… Вьетконговцы бросили бомбу, небольшую… Такая ерунда, а он погиб.

Из-за ерунды погиб и Питер, и многие другие. Но даже когда парни гибли в бою, Пакстон все равно казалось, что они погибли из-за ерунды. Так было и с Биллом. Но сейчас она старалась не думать об этом, а только радовалась, что Ральф рядом.

— Какой ужас.

Пакстон было жаль Нигеля, хотя, говоря по правде, он ей никогда особенно не нравился.

— Ты сейчас много работаешь?

— Очень много. — Ральф довольно улыбнулся. — Но мне нравится. Как здорово, что мы снова будем вместе. Ну, когда думаешь начать? Я все откладывал поездку в Дананг, ждал, не найдется ли попутчик.

— Рада слышать. — Пакстон никогда не бывала в Дананге, не хотелось ехать туда из-за Питера — вдруг ей окажется невыносимо тяжело там, где его убили. Но теперь она была готова ехать.

— Отлично. Я все беру на себя. Что, если послезавтра?

— Хорошо, — улыбнулась Пакстон.

Ральф взглянул на часы. Пора было возвращаться домой к Франс. Не хотелось в такое время оставлять ее одну. Она последние дни неважно себя чувствовала, а ан был сущим наказанием.

— Я тебя подброшу обратно в «Каравеллу», — предложил Ральф, вставая, но Пакстон только покачала головой.

— Я лучше прогуляюсь, если не засну. А надоест ходить — поймаю рикшу. Не беспокойся.

Он нагнулся и чмокнул ее в щеку.

— Как хорошо, что ты вернулась. Я очень рад, — Я тоже. — Она крепко обняла его. — Огромный привет Франс. Увидимся завтра на пятиминутке. Они все еще продолжаются?

Пакстон засмеялась от радости при мысли о том, что завтра снова увидит всех знакомых корреспондентов. Да, теперь она твердо знала — она вернулась домой. Но эта мысль, как бы справедлива она ни была, немного пугала. Пакстон перестала быть приезжей, новичком, теперь она стала «одной из них». Из тех, кто прирос к этому месту и будет связан с ним, пока не кончится война.

Она помахала Ральфу вслед и закрыла глаза, продолжая потягивать из стакана. За соседним столиком сидел «зеленый берет» с девушкой-вьетнамкой. На нем была полосатая защитная форма, на которой чередовались красные, белые и голубые цвета. Они очень гордились этой формой, за которую и получили прозвище «тигриные полосы».

Пакстон пила тхом-ксай, пенистый ананасовый напиток, к которому давно пристрастилась. Она заранее знала, что стоит ей выпить, как у нее начинают путаться мысли. Так случилось и на этот раз. Пакстон поставила стакан и огляделась. Все это было больше похоже на сон. Она вернулась, теперь ее окружали знакомые лица. Но не все в этом сне было таким приятным.

Сначала она не знала, что и сказать, да она и не собиралась ничего говорить. Он сам первый уставился на нее, и было видно, что она нервничает, а ему неловко. Это был Тони Кампобелло, первый сержант Билла.

— А я думал, вы уехали, — сказал он, глядя на нее исподлобья, как будто ему было неловко за этот сон.

— Я уезжала, — нерешительно ответила Пакстон, опасаясь, как бы он снова не напал на нее, потому что на этот раз Ральфа не было рядом и защитить ее будет некому. — Но, как видите, вернулась. Сегодня.

— Ах вот как. — Он кивнул. — Ну и что там делается?

Он разговаривал с ней стоя и чувствовал себя очень неловко из-за того, что был в форме. Пакстон не понимала, как с ним говорить, но этот человек напоминал ей о Билле. И это было тяжело и ей, и ему самому. Каким-то непостижимым образом они все трое оказались связаны невидимыми узами. А ведь Билл погиб полгода назад.

— Там, дома, чувствуешь себя неуютно, — откровенно ответила Пакстон. — Никто ничего не понимает.

— Это все говорят. Мы здесь совершаем подвиги, а они смотрят на нас как на каторжных.

— Вот такие дела, — задумчиво сказала Пакстон, все еще не уверенная, стоит ли пригласить этого человека за свой столик. Он был невысокого роста, но в нем чувствовалась мужественность, спокойная сила, которая раньше ее немного отпугивала. Пакстон знала, что Билл любил и уважал Тони, но у нее самой отношения с ним как-то не сложились. — Вы по-прежнему в Кучи?

— Остался на дополнительный срок, — гордо и вместе с тем застенчиво ответил он. — Это уже четвертый. Билл всегда утверждал, что надо быть сумасшедшим, чтобы стать «туннельной крысой». Наверное, так оно и есть.

— Сумасшедшим или очень храбрым, — тихо ответила Пакстон, снова вспомнив Билла. Произнося эти слова, она встретилась взглядом с Тони, и, хотя она больше ничего не сказала, он понял, о чем она думает.

— Он был парнем что надо, — сказал Тони с восхищением, а затем, немного помявшись, добавил:

— Я хотел перед вами извиниться.

— Не стоит. — Ей не хотелось снова к этому возвращаться.

Не хотелось снова ворошить старое, воскрешая в памяти тот ужасный день, когда погиб Билл, а Ральф пришел и сообщил ей… Нет, больше она будет не в силах пережить такое… Пакстон грустно взглянула на Тони:

— Я вас не виню. Мы были слишком убиты тем, что случилось.

— Да, но вы тогда сделали одну вещь… Я потом много думал об этом и хотел вам сказать. Тогда-то я и понял, почему он вас любил. А он ведь действительно любил вас, я знаю.

Пакстон грустно улыбнулась, недоумевая, что же могло произвести на Тони такое впечатление.

— Я тоже его любила. Наверное, так же, как и вы. Наверное, мы все действительно немного тронулись…

— Я не о том. Помните, вы приехали за теми вещами, которые после него остались, вы не хотели, чтобы они попали к жене. Я был поражен. Другая женщина так бы никогда не поступила. Послала бы все ко всем чертям, какая ей теперь разница, узнает жена что-нибудь или нет. Для нее-то это уже все равно. Тут многие парни заводят себе женщин, но я что-то не припомню, чтобы хоть одна вернулась, чтобы забрать вещи, из-за которых жена может о чем-то догадаться. Если бы Билл видел, он бы сказал спасибо. Ведь дети были для него всем. — Тони даже прослезился, а Пакстон крепилась, чтобы не расплакаться. — Ив тот день вы мне рассказали об отце… не стоило этого говорить. — Пакстон поставила на стол пустой стакан, и Тони шагнул к ней. — Я только хотел извиниться перед вами. Я спрашивал о вас у одного парня из «Ассошиэйтед Пресс», но он сказал мне, что вы уехали в Сан-Франциско. — Он протянул ей руку. — Я рад, что вы все-таки заговорили со мной после всего, что было.

— Нам всем было плохо. Тони. Спасибо вам. — Она пожала ему руку.

Его рука оказалась теплой, твердой и сильной, как и он сам.

Его темные глаза, казалось, смотрели ей прямо в душу.

— Спасибо, Тони.

Пакстон начинала понимать, почему Билл был так привязан к этому человеку, такому прямому и искреннему, хотя и обладающему весьма непростым характером.

— Может быть, присядете? — Она указала на стул, но Тони лишь отрицательно покачал головой. Он по-прежнему чувствовал себя с Пакстон неловко.

— Да нет, спасибо. Я тут встречаюсь с одним человеком. — Но не ушел, а спросил:

— Отчего же вы вернулись?

Пакстон улыбнулась в ответ:

— Осталась на дополнительный срок. Пока еще только на второй.

Он засмеялся:

— А вы крепкий орешек. Большинство ждут не дождутся, когда наконец выберутся отсюда. Здесь ведь настоящий ад.

— А мне таким показался Сан-Франциско.

— А вы оттуда? — В его голосе послышалось любопытство. Билл не очень-то о ней распространялся.

— Там находится редакция нашей газеты. Там же я и училась — в университете Беркли. Но вообще-то я из Саванны.

— Да ну! — воскликнул Тони. Было видно, что он поражен. — Я ведь там бывал. Как-то, проходя в Джорджии подготовку, я поехал туда на выходные. Ну и народ у вас! Боевой!

Чуть не свернули мне шею за то, что я пришел на танцы. Сам-то я из Нью-Йорка. И должен сказать, на Севере все-таки намного веселее.

Его описание Саванны насмешило Пакстон.

— Вот-вот, вы попали в самую точку. Потому-то я там и не живу. Но моя мама до сих пор никак не может этого понять.

— Она, наверное, в ужасе от того, что вы здесь, — заметил Тони.

В его глазах светилась такая мудрость, что Пакстон невольно задалась вопросом, сколько же ему может быть лет. На самом деле Тони было тридцать.

— Трудно сказать, — ответила Пакстон на его вопрос о матери. — Но ведь ее никто особенно и не спрашивал. Я просто не могла там больше находиться. Я отдала бы все, только бы сбежать из Сан-Франциско обратно в Сайгон.

— Но почему?

Тони не мог этого понять до конца. Ведь Пакстон, хорошенькая молодая девушка, неплохой журналист, могла отправиться в любое другое место. Но какого черта именно в Сайгон?

— Я и сама не знаю, — честно призналась Пакстон. — Я не успела в этом разобраться. Здесь у меня незаконченная работа. Мне почему-то кажется, что я нужна здесь. Там приходилось выносить эту пустую болтовню: новая машина, новая работа, новые занавески — больше ни о чем не говорят. И это в то время, когда здесь вьетконговцы убивают наших парней! — Они оба сталкивались с этим. — Просто невыносимо.

Он дотронулся до лба, и в первый момент Пакстон приняла этот жест за приветствие.

— У нас это называют «пацца». Псих. Чокнутый.

Сейчас он стал очень похож на типичного Нью-Йоркца. Пакстон засмеялась и поднялась с места. Она почувствовала, что ужасно устала — сказывалась девятичасовая разница во времени. Она больше была не в силах сидеть.

— Вы, наверное, ужасно устали, — сказал Тони, когда Пакстон встала, едва держась на ногах.

— Пожалуй.

Тони посмотрел на девушку, как будто собирался принять какое-то решение. Она же старалась сохранять спокойствие. Она не могла не вспомнить, как полгода назад, когда они с Биллом были вместе, он ненавидел ее, как кричал, проклинал. Но теперь это кануло в прошлое, и не стоило об этом вспоминать. Пакстон видела, что теперь Топи ищет примирения. Не имело смысла продолжать вражду, тем более — Пакстон была в этом уверена — Билл хотел бы видеть их друзьями. И она решила закрыть глаза на некоторую странность в поведении Тони. Даже не странность, а какое-то внутреннее беспокойство и нервозность. Хотя кто же в Сайгоне не был нервозным?

— Я могу подбросить вас до гостиницы. У меня здесь припаркован краденый джип, который я подобрал в аэропорту, — невозмутимо сказал Тони, и Пакстон рассмеялась.

— Что ж, это неплохо. Я, правда, собиралась прогуляться пешком. — Но сейчас об этом нечего было и думать. — Ну, если вы будете так любезны…

Он кивнул.

— Я остановилась в «Каравелле» — это тут недалеко. Вниз по улице.

— Неплохое место, — заметил он. — Я там однажды ужинал.

Все было свежее. — Он поймал удивленный взгляд Пакстон. — Знаю. Это звучит смешно. Но я из семьи оптовых торговцев овощами. И с детства дома я постоянно слышал разговоры о том, свежие или нет были овощи там, где мы обедали. Ребенком я ненавидел разговоры про эти овощи. Всегда думал — катились бы эти овощи к чертям собачьим. А вот теперь я взрослый и сам про них говорю.

Прямо семейное проклятие.

Пакстон снова засмеялась. Она так устала, что ей не хотелось с ним ссориться. Но как странно все-таки, что, вернувшись, она снова столкнулась с этим человеком, и теперь вот так болтает с ним без всякой враждебности и злобы. А ведь Тони просто ревновал. Пакстон слышала, что некоторые подчиненные начинают относиться к своим командирам как к своего рода собственности.

— Я обязательно вспомню про овощи, если буду там обедать. — Она устало улыбнулась.

— Еще бы! — Они как раз подъезжали к «Каравелле».

Тони помог Пакстон выйти. — Боже, да вы прямо спите на ходу. — Глаза у нее действительно слипались. — Ну как, все нормально?

— Станет нормально, когда я доберусь до кровати. Спасибо, что подвезли, сержант.

— До свидания, мисс Эндрюз, — неожиданно сказал Тони, и Пакстон удивилась тому, что он, оказывается, помнит ее фамилию.

Она вошла в свой номер, поставила на пол чемодан и, не раздеваясь, бросилась на кровать. Пакстон проснулась через двадцать часов, когда в окно светило послеполуденное солнце. И сразу же вспомнила свой разговор с сержантом на террасе. И на миг ей показалось, что это был только сон.

Глава 20

Когда Пакстон проснулась, было уже два часа дня. Она распаковала чемодан, приняла душ, поела, а потом снова заснула и проспала до самого утра. На письменном столе она нашла записку от Ральфа, который писал, что заедет за ней завтра в семь утра. В шесть она уже была на ногах и любовалась восходом солнца. Погода была прекрасной, но со временем становилось чертовски жарко. Пакстон надела свой защитный полевой костюм, футболку цвета хаки, зашнуровала высокие ботинки — все это Ральф дал ей, когда она приехала в Сайгон год назад.

На этот раз ей ничуть не было страшно. Теперь все это было в порядке вещей. Спускаясь вниз, она чувствовала, что ей стало очень легко — теперь она была на своем месте и знала, что делает.

Ральф, как всегда, приехал вовремя, с ним был Берти, пожилой англичанин — фотограф, жуткий человек. Пакстон когда-то с ним уже работала, и он ей нравился. Всю дорогу он отпускал грубоватые шуточки, и Пакстон, поглядывая на Ральфа, только ухмылялась, время от времени наливая себе из термоса кофе. Солнце стояло уже высоко, начало парить. В воздухе носился до боли знакомый запах — цветов, фруктов и выхлопных газов, он висел над ними как дымка. На выезде из города пошла извечная зелень холмов, знакомая красная земля, до которой так и хотелось дотронуться и помять ее в ладонях… А вокруг те же нищие, те же сироты, раненые, увечные. Та самая страна, которую она полюбила настолько, что не смогла покинуть. Накануне Ральф написал, что вместо Дананга его посылают в какое-то другое место, но он все равно приглашал Пакстон составить ему компанию.

— Слушай, ты отдаешь себе отчет о том, что я не имею понятия, куда мы едем? — спросила Пакстон у Ральфа, пока фотограф болтал с водителем. — Это к вопросу о доверии. Итак, куда же мы направляемся?

На самом деле Ральф колебался, стоит ли брать ее с собой, и даже собирался позвонить ей накануне вечером. Однако было уже поздно. Он еще утром перед самым отъездом думал, не согласится ли Пакстон остаться, но они оба были так рады, что снова едут на задание вместе, что это решение как-то само собой забылось. — Мы едем в Кучи. — Ральф с беспокойством взглянул на часы. — Но тебе это, наверное, тяжело. Слушай, если хочешь, давай вернемся. Тебе не надо туда ездить. Какой я идиот, я-то и сам там не был уже полгода. И вдруг вчера приходят сногсшибательные новости. В тот последний раз там пришлось очень несладко. А если этот псих снова там… не нравится мне это, Пакс. Мне надо было сразу тебе сообщить, что меня перебросили на Кучи.

— Нет, — покачала головой Пакстон. — Значит, я должна это пережить.

— Хочешь, вернемся в город, Пакс? — снова спросил он.

Пакстон только отрицательно покачала головой и молча отвернулась к окну. Полгода назад погиб Билл, полтора года назад — Питер. Так здесь случается всегда. И невозможно избежать мест, где погиб тот или другой. В других местах она бывала с ними, пока они были живы. Вокруг слишком многое вызывает тяжелые воспоминания. Питера убили в Дананге, Билла в Кучи. И невозможно спрятаться от этого. Что поделаешь, жизнь продолжается.

— Все будет нормально, — спокойно сказала Пакстон.

Она прекрасно помнила свое Последнее посещение Кучи, когда приезжала сюда, чтобы забрать свои письма Биллу, как раз накануне того дня, когда его тело должны были отправить в Сан-Франциско к Дебби. Все это не могло не напомнить о Встрече с Тони Кампобелло на террасе «Континенталя». Пакстон тяжело вздохнула, отпила кофе и посмотрела на Ральфа.

— Ты ни за что не догадаешься, кого я вчера встретила, когда ты ушел.

— Хо Ши Мина, — спокойно ответил Ральф.

Он сам не ожидал, что будет так счастлив оттого, что Пакс снова в Сайгоне и сейчас едет рядом с ним.

Он радовался так же сильно, как в тот день, когда она уехала. Но тогда это была радость за нее, теперь же он был на седьмом небе оттого, что она решила вернуться. Он заметил, что время, проведенное в Штатах, пошло ей на пользу и она снова в состоянии делать свою работу — ту, которую они все так любили и не могли оставить. Пока не кончится война.

— Я видела Тони Кампобелло. — Пакстон налила ему кофе. — Помнишь, первый сержант Билла?

Она снова могла говорить о Билле. За пять месяцев, проведенных в Штатах, она ни разу даже не произнесла его имени — там о нем никто не знал.

— Ты видела этого психа? Ну и что он сделал? Плеснул тебе чем-нибудь в лицо? — Ральф хорошо помнил их последнюю, весьма неприятную встречу в Кучи, когда этот человек орал на Пакстон, а она, оцепенев от горя, сжимала в руках маленький пакет с письмами.

— Ты не поверишь… — Ей и самой не верилось. — Он был сама любезность, можно сказать. Немного нервничал, был скован, но… — Она задумалась, вспомнив об их предыдущей встрече полгода назад. — Он извинялся за тот раз.

Ральф долго и внимательно смотрел на нее и только потом ответил:

— Значит, что-то изменилось. Я-то думал, этот сукин сын хочет тебя убить. В тот раз, если бы он посмел тронуть тебя хоть пальцем, я бы ему кости переломал. Видно, этот кретин просто сорвался.

Пакстон молча смотрела в окно.

— Мы все тогда сорвались, — тихо сказала она.

Нет, у нее тогда на было никакой истерики — только разбитое сердце. Ведь она потеряла Билла. Но Кампобелло действительно перешел всякие границы. Все они такие, эти «туннельные крысы», Ральф верно говорил. Слишком долго просиживают под землей, слишком большая нагрузка, слишком опасно.

Так что в конце концов у всех у них едет крыша. И они набрасываются на кого-нибудь. Это не их вина.

Наконец они прибыли на базу и прошли через главные ворота внутрь. Ральф сказал, что хотел бы поговорить с новым командиром 25-го взвода, и Пакстон пошла с ним. Командир оказался очень приятным человеком и рассказал, что совсем недавно им удалось обнаружить новую сеть туннелей с целыми арсеналами боеприпасов, жилыми помещениями и даже «офисами». Так что американцы в Кучи, сами того не подозревая, жили над целой подземной деревней. Он показал фотографии и схемы, затем вызвал для них проводника и в заключение пригласил их снова заходить, если возникнут вопросы. Прощаясь, он с уважением взглянул на Пакстон. Он не знал, кто она такая, но разглядел, что, несмотря на походное снаряжение, она очень хорошенькая, и подумал, что Ральфу чертовски повезло.

После этого они подъехали к тыльной части базы, и тут у Пакстон защемило сердце — она увидела то место, где когда-то жил Билл. Она и не думала, что это окажется настолько тяжело.

Когда они проезжали места, где Пакстон бывала вместе с Биллом, Ральф заметил ее настроение и снова пожалел, что вытащил ее сюда.

— Прости меня, Пакс. Не надо было тебе ехать, а я, осел, не подумал.

— Да нет, что ты. — Она хлопнула его по руке и развязала рюкзак. Здесь были пара блокнотов, несколько самых необходимых вещей, складные нож и вилка, небольшая аптечка. Как и военнослужащие, она носила при себе солнцезащитный крем и репеллент от насекомых. — Все нормально. — Она старалась говорить беззаботно, но голос выдавал ее.

Они вышли из джипа наружу. Пакстон неотступно думала о Билле и настолько погрузилась в свои невеселые мысли, что не заметила, как столкнулась с каким-то мужчиной, который чуть не сбил ее с ног, но тут же подхватил, не дав упасть.

— Эх, черт… — услышала она у себя над ухом, когда ее .поднимали.

Пакстон подняла глаза и увидела перед собой Тони Кампобелло.

— Привет, — робко сказала она, стараясь не терять хладнокровия.

Ральф уже с кем-то беседовал, а фотограф перезаряжал фотоаппарат.

— Я не хотел, простите. — Его лицо медленно осветила улыбка, а в глубине темных глаз зажглось что-то неуловимое. — Последнее время я вам это частенько говорю. Вы нормально добрались тогда вечером? Вы, видно, очень устали, и я даже беспокоился, как вы там.

Он говорил все с тем же нью-йоркским акцентом, и, слушая его, Пакстон все больше понимала, почему Билл был так привязан к этому человеку. Да, он был нервным и скованным, но в то же время находчивым, быстрым, остроумным, и, главное, его действительно заботили окружающие и все, что их касается.

— Я проспала двадцать часов подряд, — призналась Пакстон, — даже раздеться не успела.

— Можно поверить. — Он улыбнулся, но от его взгляда не ускользнула боль, которую она несла в сердце. Ей нелегко было снова оказаться здесь. Но и ему самому было нелегко. Куда бы он ни пошел, все вокруг напоминало о людях, которых он любил и потерял. Повсюду он ощущал их присутствие. Это случалось со всеми, кто пробыл во Вьетнаме долго.

— Ну и как сегодня овощи? — Она снова улыбнулась, и на миг ее лицо как будто озарилось изнутри. Они смотрели друг другу в глаза, понимая, что обоим не хватает Билла. И на миг у Пакстон появилось нелепое желание подойти к Тони и дотронуться до него.

— Очень свежие, — засмеялся он, удивляясь, что Пакстон помнит такие мелкие подробности их разговора, а затем серьезно добавил:

— Снайперы тоже. Плохо мы следили за восточным направлением. Там сегодня что-то оживились. Одному из моих ребят прострелили руку. К счастью, кость не задета. Ему, в общем, повезло. С тех пор стараемся нагибаться пониже. Когда пойдем смотреть туннели, идите сзади.

Он уже знал, зачем они приехали — командир просил оказывать им содействие.

— Да, я постараюсь, спасибо.

В этот момент Ральф обернулся к ней, и она заметила, что он раздражен. Жара начала действовать и на него, а кроме того, он был недоволен, что вьетконговцы оказались такими настырными. Он не собирался тащить Пакстон на такое опасное дело.

Он всего лишь хотел, чтобы она начала работу с интересной информации.

— Ты со мной, Дельта-Дельта, или будешь болтать?

— Не волнуйся, я иду.

— Скорее, «чарли» уже там.

— Да, мне сказали.

Она еще раз взглянула на Тони и поспешила вслед за Ральфом. Ее представили лейтенанту, который теперь занимал место Билла, и у нее снова сжалось сердце, но Пакстон постаралась сосредоточиться на сиюминутных делах. Ральф объяснял фотографу, какие нужно сделать снимки, и одновременно рассказывал Пакстон, под каким углом намерен освещать все это дело.

Вокруг толпились люди, они приходили и уходили, шла подготовка к атаке против вьетконговцев, засевших неподалеку.

— Боже, ты только подумай, что будет, если они превратят Железный Треугольник за рекой в свой плацдарм? — тихо сказал Ральф одному из них, но парень только пожал плечами. Он уже знал, что остановить их не удастся.

— Этих ребят не остановишь. Их можно жечь, закапывать, убивать, а эти маленькие засранцы приходят снова и снова. Посылают сюда совсем детей — вынюхивать.

— Да уж. — Ральф кивнул, а Пакстон, пригнувшись, пошла за Берти по направлению к высокой траве, растущей за прогалиной. Берти хотел сделать несколько снимков снайперской перестрелки, а затем вернуться обратно в туннель, и Пакстон решила пойти с ним. Она уже начала сочинять свой будущий репортаж. Ральф тем временем отвлекся на что-то другое. Вокруг них располагалось несколько отрядов, разведчик впереди пытался что-то выяснить. Пакстон в траве опустилась на колени, и в этот момент один из военнослужащих с рацией в руках подошел к ней.

— Леди, все в порядке?

— Да, все нормально.

— Вы уверены, что вам стоит тут находиться?

— А что, разве есть специальные ложи для прессы? — В этот миг что-то вспыхнуло и просвистело прямо у нее над головой. Не говоря больше ни слова, Пакстон вместе с радистом бросились плашмя на землю, он закрыл ее руками, их каски соприкоснулись, пыль, которую они подняли, лезла в рот. — Подумайте над этим, — прошептала Пакстон. — Может быть, отвести для прессы специальные места… Ну вроде кончилось.

Она вспомнила, как когда-то Билл спас ее от разрыва гранаты почти на этом самом месте. Но теперь пули оказались куда ближе, чем они предполагали. Когда они снова поднялись на колени, радист увидел, что Берти лежит рядом с ними с простреленной грудью.

— Вот черт… — Он проверил пульс. Пульса не было.

Стреляли откуда-то рядом. Мимо пробежали несколько солдат с автоматами М-16 наперевес. Они немедленно открыли огонь по тому месту, где засели два снайпера.

— Уноси ноги! — крикнул радист Пакстон. — Отходи к базе.

Но Пакстон не успела даже шевельнуться, когда по ним снова открыли огонь, на этот раз совершенно из другого места.

Радист снова упал на нее, отчаянно призывая подмогу. Снайперов оказалось больше двух.

— Матушка Гусыня… Матушка Гусыня. Это Питер Пен… прием… мы на прогалине… нас обстреливают. У меня здесь гость и Дельта-Дельта на руках… отведите их, и я постараюсь ее вывести.

— Слышим вас, Питер Пен, это Матушка Гусыня… — отвечал с базы оператор. Он дал направление войскам, чтобы те попытались убрать снайперов, но это было нелегко.

— У нас две возможности, — объяснял радист, навалившись на Пакстон так, что она начала задыхаться. — Или мы как сумасшедшие бежим назад тем же путем, что пришли, или вперед — к деревьям. Это короче. — Но там тоже засели снайперы, и это казалось куда опаснее. Радист не знал, какого черта теперь делать с Пакстон. Это был мальчишка из штата Мэн примерно ее же лет, и меньше всего ему хотелось, чтобы ее сейчас пристрелили, но он боялся сделать неверный шаг в ответственный момент.

— Я — за деревья, — спокойно сказала Пакстон, когда пуля пробила землю прямо перед ней. — По правде говоря… — Она оттолкнулась от него и откатилась в сторону. — Надо действовать быстро.

С этими словами она рванулась вперед. Он побежал за ней, и в этот же момент там, где они только что лежали, разорвалась граната. Вьетконговцы определенно не шутили. Пакстон бежала, стараясь ни о чем не думать. Наконец она прыгнула за деревья и, задыхаясь, упала на землю. Радист скользнул за ней. И в этот миг открыл огонь пулемет М-60. Раздался оглушительный взрыв.

— Свиньи, — прокомментировал его радист и снова вступил в контакт с базой.

— Это Матушка Гусыня, — ответила база. — Питер Пен, черт возьми, где ваша Дельта-Дельта?

— Со мной. — Он улыбнулся Пакстон, а ей вдруг захотелось засмеяться. Это больше всего напоминало сумасшедший дом.

— Она цела? — встревоженно спросил голос на том конце — Смотрится хорошо. — Радист тщательно оглядел Пакстон и убедился, что все в порядке. — Сможете вытащить нас отсюда?

— Попытаемся. Их больше, чем мы предполагали.

Вьетконговцам всегда удавалось просочиться в Кучи, и не по одному. Они слишком хорошо ориентировались в старых туннелях, а последнее открытие новой системы говорило о том, что их куда больше, чем думали сначала.

Как-то так получалось, что, несмотря на все усилия, «чарли» всегда оказывались впереди, и от этого создавалось впечатление, что победа остается за ними.

— Мы вытащим вас оттуда через несколько минут, Питер Пен. Не двигайтесь, оставайтесь на месте.

Новый залп. Матушка Гусыня сообщает, что один из снайперов ранен и взят в плен. Радист велит Пакстон оставаться на месте, а сам идет ближе к линии огня, чтобы посмотреть, нельзя ли что-то сделать.

— Я сейчас.

Но стоило ему уйти, как выстрелы раздались сзади. Пакстон не знала, куда спрятаться. Выбора не было, и она пошла вслед за радистом. Внезапно, раньше чем Пакстон успела опомниться, она снова оказалась в самом эпицентре перестрелки; она упала рядом с распростертым на земле телом — вся спина превратилась в одну огромную рану, голова откинута назад. Присмотревшись, Пакстон поняла, что это парень из Мэн, рация по-прежнему была при нем. Подползая, она была уверена, что он убит, но, когда залегла рядом, услышала, что он еще дышит.

Он был без сознания, как и двое других парней рядом с ним.

Теперь перестрелка снова ушла в сторону. Пакстон слышала стрельбу, взрывы, монотонно стрекотали М-16 и М-60. Не раздумывая, она взяла рацию и, повторяя не раз виденные движения радиста, попыталась вызвать базу:

— Матушка Гусыня, Матушка Гусыня, прием…

— Матушка Гусыня вас слышит… Кто говорит?

Пакстон растерялась, но лишь на долю секунды.

— Говорит Дельта-Дельта. Радист тяжело ранен. Рядом еще двое раненых.

— Где вы, Дельта-Дельта? — Судя по голосу, Матушка Гусыня не знала, что предпринять.

— Точно не знаю. В кустах, рядом перестрелка. Похоже, здесь не только снайперы. Вы можете нас отсюда вытащить? — Пакстон старалась говорить уверенно, но руки, державшие рацию, отчаянно дрожали. Один из раненых шевельнулся и застонал. Пакстон старалась держать себя в руках и не поддаваться панике.

— Сделаем все возможное. Дельта-Дельта, у вас есть вспышка?

Она чуть не ответила, что нет, но вспомнила, что получала сигнальную вспышку и она у нее в рюкзаке.

— Нам надо точно знать, где вы. Ждите. Ничего не предпринимайте, пока мы не дадим указания. — Она услышала, как он крикнул кому-то через всю комнату:

— Лейтенанта сюда!

Там у меня женщина с ранеными, и мы не знаем, где они, черт бы их побрал! Где-то там, в кустах.

Через несколько секунд появился лейтенант, затем вызвали Ральфа. Он уже вернулся на базу и теперь стоял вместе с остальными, с беспокойством слушая сообщения по рации. Они все еще пытались сбить снайпера, но к этому времени обнаружили новых вьетконговцев, и стало ясно, что они имеют дело не с одиночками, а с целым отрядом северо-вьетнамской армии, который прибыл с севера.

— Прекрасно, — процедил сквозь зубы лейтенант. — Мне этого и не хватало для полного счастья — регулярная армия из Ханоя и журналистка из Сан-Франциско. — Он на минуту закрыл глаза. Со стороны можно было подумать, что он молится.

— Ты сможешь вытащить ее. Мак? — Ральф испугался, что случалось нечасто.

— Ради Бога, Ральф, я делаю все — что могу. Но я не знаю, что там происходит, не знаю, какого черта она туда попала!

Похоже, к нам в гости явилась северо-вьетнамская армия, будь она неладна!

— Прямо на базу?

В это было трудно поверить, но тем не менее это случилось.

Так происходило повсюду. Они прокрадывались в тыл под покровом ночи. Они перерезали горло одному, крали винтовку у другого или не делали этого. Но они просачивались везде, и их постоянное присутствие ни для кого уже не было секретом. С того места, где лежала, Пакстон могла наблюдать за ходом боя.

Сейчас обе стороны забрасывали друг друга гранатами, на всю мощность работали пулеметы М-60.

— Говорит Матушка Гусыня, — снова вышел на связь радист с базы, — Дельта-Дельта, отвечайте, вы слышите меня?

— Слышу вас прекрасно, Матушка Гусыня. Пожалуйста, пришлите машину.

Ральф передернул плечами, досадуя на себя за то, что вытащил Пакстон в Кучи.

— Машина будет с минуты на минуту. — В этот момент бой опять откатился в сторону и теперь шел несколько дальше от базы. — Как раненые?

Пакстон успела осмотреть каждого. Один пришел в сознание, двое других еще дышали.

— Пока живы, — ответила она, — но едва-едва. Можете побыстрее?

— Дайте нам две минуты. У вас есть вспышка?

— Да.

— Я дам знак, Дельта-Дельта.

Прошло минут пять, и бой отошел еще дальше. В этот же миг Пакстон услышала жужжание вертолета.

— Вы видите машину, Дельта-Дельта? — Голос был спокойным и уверенным. Пакстон задрала голову и увидела вертолет. Слезы покатились у нее по щекам. Все произошло так быстро, и все же было очень страшно. Да, она была во Вьетнаме, а не в Сан-Франциско и не в Саванне. Здесь люди гибли, теряли руки и ноги, оставались глухими, слепыми, изуродованными. На миг ей показалось, что сейчас погибнет и она. Но думать об этом нельзя. Надо думать о другом — как можно скорее поднять раненых на вертолет.

— Я вижу машину, Матушка Гусыня, — подтвердила Пакстон, — Дайте вспышку, Дельта-Дельта.

Ральфа пробил холодный пот, когда он в радиорубке услышал эти слова. Не дай Бог, эти чертовы болваны ее прикончат.

Радист говорил попеременно с Пакстон, с медчастью и парнями, находившимися сейчас в самой гуще сражения.

— Видим вас, Дельта-Дельта. Они идут к вам на помощь.

Теперь тем, кто был на базе, оставалось только ждать. Пакстон лежала на месте, а вертолет тем временем спускался примерно на то место, где погиб Берти. Она видела, как его тело подняли на носилки и внесли в вертолет. Затем двое с носилками подбежали к деревьям, где лежала она и трое раненых.

— Жива? — Она кивнула. Не говоря больше ни слова, они положили раненого на носилки, затем вернулись за остальными двумя. Ей кивнули. — Теперь скорее.

И Пакстон побежала сквозь огромную тучу пыли, которую подняли работающие лопасти вертолета. Без единого слова ее втащили внутрь, и вертолет немедленно поднялся, чтобы преодолеть совсем небольшое расстояние до медчасти на базе, где их ждали наготове несколько медсестер и санитаров.

— Матушка Гусыня… Прием. Один-два Альфа Браво. Она у вас?

— У нас, — ответил пилот. — Выглядит нормально. Что там внизу?

— Пока неплохо. Мы захватили всех их раненых.

— Заканчиваю прием. Матушка Гусыня. Мы подлетаем.

Когда вертолет пошел на посадку, Пакстон все еще сжимала рацию, дрожа всем телом. На рации осталась кровь радиста. Но теперь благодаря врачебной помощи ему стало лучше. Пакстон подождала, пока вынесут раненых, затем поблагодарила пилота и осторожно выбралась из вертолета сама. И в этот миг кто-то схватил ее за плечи и тряхнул так сильно, что каска слетела у нее с головы и золотистые волосы рассыпались по плечам.

— Какого черта ты туда полезла? — Она даже не сразу поняла, кто это. Он тряс ее, как провинившегося ребенка, и на миг ей даже показалось, что сейчас он ее ударит. — Ты что, не соображаешь, что это война? Тебя же могли убить, к такой-то матери!

Какого хрена тебя туда понесло? Вся эта территория перекрыта!

— Я…

Наконец она увидела черные глаза, пронзавшие ее взглядом, в котором читался страх. Это был Тони Кампобелло.

— Что, правила не для тебя? Ты слишком важная птица для этого? Да тебя же могли пристрелить, и всех остальных вместе с тобой!

Нет, она больше не будет этого слушать. Хватит! Этому пора положить конец. Она уже один раз слышала от него нечто подобное, и снова у него это не получится, он не свалит на нее всю вину. На этот раз она уж не виновата ни в чем, как, может быть, и в прошлый раз, когда погиб Билл.

— Хватит орать на меня, черт побери! — закричала она в свою очередь. Ее зеленые глаза уставились на Тони, как дула М-16. — Я ничего такого не сделала. Никто из-за меня не пострадал. Это к вам тут подобралась вся северная армия, сэр!

Если ваши солдаты не в состоянии удерживать ее на расстоянии от этой вонючей базы, то я тут ни при чем. И нечего на меня кричать! Я только отошла на десять футов от того места, где была, это не преступление! А по мне стали стрелять!

— А какого черта вы собирались здесь увидеть? Светских дам за чашечкой чаю? Это, черт меня дери, военная база!

Они стояли, крича друг на друга. Раненых уже увезли, вертолет снова улетел, а они все стояли и переругивались. Никто вокруг и не думал вмешиваться, считая, что это не их дело. Так оно и было. Это началось давно, и теперь неминуемо должна наступить развязка.

Она продолжала кричать, но вдруг ее глаза наполнились слезами. Но на этот раз она плакала от злости и собственной беспомощности.

— Хватит на меня орать! — снова крикнула она. — В том, что эти люди пострадали, я не виновата!

— Но так могло быть! — отвечал он, но в этот момент на джипе подъехали Ральф с лейтенантом. Они издали увидели, как эти двое яростно переругиваются и размахивают кулаками.

Ральф стиснул зубы.

Увидев лейтенанта. Тони отступил, а Ральф посмотрел на него с нескрываемой враждебностью.

— Опять ты? — не сдерживая раздражения, спросил он.

Но Ральфа Тони не боялся.

— Ей там задницу могли оторвать, — сказал он в виде объяснения.

— Слава Богу, этого не случилось, — сказал лейтенант. Он был старше Билла и был совершенно потрясен событиями сегодняшнего утра. — Я, наверное, немного поторопился, пригласив представителей прессы взглянуть на туннели.

Да, фотограф убит, Пакстон едва осталась в живых, Ральф стал не похож на самого себя. Пока лейтенант говорил, Ральф выразительно посмотрел на Пакстон.

— Наверное, все-таки следует быть осторожнее. За каким чертом ты туда пошла?

— Не знаю. Берти сказал, что хочет сделать несколько снимков. А я решила посмотреть, что он будет снимать. Я просто пошла за ним, и вдруг по мне начали стрелять.

— Если бы вы не связались по рации, до сих пор были бы там, дорогая леди, — с уважением заметил лейтенант. — Вы неплохо соображаете и, вероятно, спасли жизнь тем трем парням.

Пакстон взглянула на Тони, она все еще продолжала злиться.

— А вот сержант считает, что я пыталась их угробить.

Лейтенант только улыбнулся. Кампобелло был лучшим из его людей, хотя и чересчур горячим.

— Этого я не говорил, — пробормотал тот. — Я только сказал, что ее саму чуть не угробили.

А ведь он когда-то обвинял Пакстон в том, что Билл погиб из-за нее… Но то другая история.

— Вот это ближе к истине, — ответил Ральф.

Пока Тони и Пакстон, продолжая свирепо посматривать друг на друга, садились в джип, Ральф стал договариваться с лейтенантом, как бы доставить тело Берти в Сайгон. Этого трудягу все любили, и его гибель была настоящей потерей. Еще одного человека не стало. Еще одна смерть. Как можно пережить такое!

— Я бы хотела поблагодарить радиста на базе, — тихо сказала Пакстон, когда они собрались уезжать.

Лейтенант представил ей радиста. Подавая ему руку, Пакстон расплакалась.

— Я просто хотела вас поблагодарить. — Она не знала, что сказать еще. Ведь этот человек спас ей жизнь — тем, как спокойно, по-деловому, невозмутимо вел переговоры.

— Ну что вы, Дельта-Дельта, — сказал он, растягивая слова. Он явно был с Юга, но Пакстон не спросила, откуда именно. — Худо, что вы попали в такую кашу.

— Но вы мне помогли оттуда выбраться. Это самое главное.

Выяснилось, что все спасенные парни выжили. Только Берти погиб Ральф был очень подавлен, и почти всю дорогу в Сайгон они молчали.

Тони они больше не видели, но Ральф все еще на него сердился. В результате он вылил свое раздражение на Пакстон, накричав на нее. Это был трудный день для всех — еще один ужасный день войны, а он даже не смог составить репортаж, за которым, собственно, и ехал. Ральф решил, что приедет снова в другой раз, но сейчас нужно было возвращаться, чтобы сообщить о случившемся в «Ассошиэйтед Пресс» и сделать все необходимое для отправки Берти.

— Что с тобой, хотелось бы знать! Стоит вам сойтись вместе, вы начинаете орать как ненормальные! — Он сердился на Пакстон, по крайней мере так могло показаться. На самом деле он страшно перенервничал из-за нее, и теперь, когда все закончилось и она осталась жива, перенес свое напряжение на нее же.

— Он обвинил меня в том, что я по собственной неосторожности чуть не подставила этих парней под удар.

— Ты подставила под удар себя, что гораздо хуже. Ты здесь для чего? Чтобы писать о войне, а не для того, чтобы лезть под пули, пытаясь кому-то что-то доказать. А этот — так и вообще псих какой-то.

— Это точно, — язвительно подтвердила Пакстон.

С головы до ног она была в грязи, перемешанной с кровью радиста. Это напомнило ей о других поездках и о том, зачем она все-таки вернулась в Сайгон. Не потому, что любила все это. А потому, что в этом ее долг; Но долг, перед кем? Перед собой?

Перед своей страной? Перед газетой? А может быть, перед Ральфом? Питером? Биллом? Непростой вопрос. По пути в Сайгон они молчали. День был тяжелым для всех. В том числе и для Тони, который долго ходил, сердясь на себя и пытаясь понять, что же он на самом деле чувствует по отношению к Пакстон.

Глава 21

Когда на следующий день Ральф встретил Пакстон в офисе «Ассошиэйтед Пресс», он все еще немного сердился, но она пригласила его пообедать вместе, и после пары выпитых стаканов он смягчился.

— Ну ты, девчонка, задала нам жару. Когда ты лежала там вместе с этими парнями, я думал, ты тоже ранена. Ты хоть понимаешь, что следующей подстрелили бы тебя? Я просто видел, как это будет.

— Я тоже, — призналась Пакстон, отпивая кофе суа. Это был крепчайший кофе со сгущенным молоком из банки. Год назад он показался ей отвратительным, теперь же нравился.

— Ты боялась? — спросил он, понизив голос.

Она в ответ улыбнулась:

— Потом — да. А там на месте… даже не знаю. Я испугалась, когда подумала, что меня могут, не убить, а взять в плен.

Вот это действительно страшно.

Такое уже случалось. Журналистов брали в плен, но обычно быстро освобождали. Вьетнамцы с севера делали это из пропагандистских целей, надеясь, что о них напишут, но всегда оставалась вероятность, что в следующий раз они окажутся менее дружелюбными. Истории о пытках и избиениях во вьетнамском плену стали расхожими.

— Я больше думала о том, как бы спасти ребят, пока они еще живы.

Ральф задумчиво кивнул:

— Бедняга Берти.

— Он был женат? — Пакстон не была близко знакома с фотографом, но всегда хорошо к нему относилась.

— Нет. У него была подруга. Кажется, из Чолона. А кроме нее, по-моему, никого. Ни жены, ни детей. Я звонил в посольство. Завтра его отправляют в Лондон. — Пакстон кивнула, вспомнив, как гроб с Биллом отсылали Дебби. Ральф взглянул на нее и на миг показался стариком. — Слушай, а тебе это не надоело? Я имею в виду, когда вокруг все время гибнут. Иногда я думаю, как, интересно, живется там, где люди умирают только от рака или падая с трамплина?

Пакстон невесело улыбнулась. Она прекрасно понимала его, хотя некоторое время прожила как раз в таких местах. Но привыкнуть к этому невозможно — гибель людей по-прежнему тяжело переносить, она так же задевает за живое. И все же никто, казалось, не в силах уехать отсюда. Не могут они бежать, бросив неоконченное дело. Так случилось и с ней, когда она вернулась в Штаты. Пакстон чувствовала себя там не на месте, потому что в глубине души знала — все продолжается.

— Да, разумеется, я тоже от всего этого устала.

— Меня одно беспокоит, — откровенно начал Ральф. После третьего стакана алкоголь ударил ему в голову, что случалось нечасто. Пакстон очень редко видела его навеселе. — Я думаю о Франс и о ребенке. Это же ад кромешный — родить здесь ребенка.

— Ты можешь вернуться в Штаты вместе с ними, — мягко ответила Пакстон, а про себя подумала, что совсем не уверена, что это на самом деле возможно. Ральф пробыл во Вьетнаме слишком долго, ему будет трудно в Америке. Такое случается с журналистами — они так долго работают в Турции, Алжире, Вьетнаме, что им потом не прижиться вновь в Лондоне, Чикаго, Нью-Йорке. Возможно, Ральф — один из них. А может быть, и она сама тоже.

— Франс не хочет со мной ехать. Она хочет остаться здесь.

Ей слишком хорошо известно, что значит быть женой американского солдата. Она уже была замужем за отцом Ана. Остальные американцы смешивали ее с дерьмом, а его семья ее люто ненавидела. Она думает, что, если поедет со мной в Штаты, люди на улице закидают ее камнями. И знаешь что, Пакс? Я сам не уверен, что этого не случится. А потому и не знаю, есть ли у меня право забирать их отсюда. А ведь здесь ужасно, это не то место, где может расти ребенок. Там, в Штатах, сколько бы я мог сделать для Ана! А здесь я доволен даже тем, что могу обеспечить им безопасность, сносно прокормить и оградить от всякой пакости. ан был еще совсем маленьким мальчиком, но Пакетов видела и пятилетних, торгующих на улицах героином. Ничего такого с Аном, конечно, не могло случиться. Франс очень заботилась о нем, держала его при себе дома. Он ходил во французский католический детский сад для избранных, ведь его мать была леди до мозга костей. Но они жили в умирающем мире, и в этот же мир войдет и новый ребенок.

— Кстати, как Франс? — спросила Пакстон.

— Располнела, — он засмеялся, — но держится молодцом Ральф очень радовался ребенку. У него не было детей, и вот теперь, в тридцать девять, он собирается стать отцом. При посторонних и в кругу друзей Ральф разыгрывал равнодушие, но на самом деле был на седьмом небе.

Затем Ральф пошел обратно в офис, а Пакстон решила зайти в отель «Катинат» на Нгуенхью, чтобы поплавать в бассейне, а потом вернуться в «Каравеллу» и закончить статью. Она так и не успела как следует осмыслить все случившееся накануне в Кучи и сейчас, идя по длинному гостиничному коридору, полностью погрузилась в мысли о статье. Внезапно она почувствовала, как кто-то коснулся ее руки. Пакстон отпрянула, а затем подняла глаза и изумленно застыла на месте. Перед ней стоял Тони.

— Я… — Она не знала, что сказать, опасаясь, как бы он снова не начал на нее кричать. Похоже, он по-другому и общаться не умеет. — Что привело вас сюда?

Он взглянул на нее, и лицо его сделалось темно-красным.

Куда легче с ней разговаривать, когда она в полевом снаряжении и солдатских ботинках, а золотистые волосы спрятаны под каску А сейчас она вдруг показалась ему ослепительно красивой, такой женственной… Он почувствовал себя последним дураком, жалел, что вообще пришел сюда, но знал, что обязан был это сделать — Я хотел извиниться перед вами. — Она посмотрела в его темно-карие глаза, и на миг он показался ей мальчишкой. — Простите, что я накричал на вас вчера. Я… я так за вас испугался.

И кроме того, мне было так тяжело вас снова там увидеть, — сказал он, и глаза его увлажнились. Он по-прежнему переживал из-за гибели Билла Квинна, как не переживал за многих других, и знал, что Пакстон тоже не забыла его. Тони был не из тех, кто умеет прятать свои чувства. — Вам-то там тоже, наверное, было тяжело.

Пакстон кивнула, тронутая его откровенностью. Теперь она смогла с ним говорить.

— Я не знала, куда мы едем. Просто отправилась на выезд, собирала материал для статьи. И вдруг мы оказались там. Я ни о чем не могла думать, кроме… — В горле возник горький ком, Пакстон не договорила и отвернулась. Но затем снова взглянула на Тони. — Наверное, вы были правы. Когда голова слишком занята кем-то одним, невольно ставишь "од удар себя или других.

— Я не должен был этого говорить. Он не из-за вас погиб.

Я вас обвинял тогда просто потому, что до черта надоело винить во всем «чарли». Они убили уже так много отличных парней. И Вот снова. Билл и сам был виноват. — Тони покачал головой. — Не надо было лезть в тот туннель, и он прекрасно знал об этом.

Но он ведь из тех, кто всегда берет всю ответственность на себя.

Всегда первым шел он, а не кто-то другой, но до того дня ему везло. А вчера и вы туда же. У нас чуть не на дворе засели вьетконговцы, а вы прямо к ним в лапы! Ну если бы кто-то другой, то еще ладно. Когда я в какой-то миг подумал, что вас могут захватить, то чуть с ума не сошел.

— Спасибо, — тихо сказала Пакстон и улыбнулась. — Спасибо за заботу.

Очень легко ни о ком не заботиться и никого не любить.

Когда перед твоими глазами прошло столько смертей, гибель еще одного человека уже не потрясает. Иначе погибнешь сам.

— Когда мы возвращались обратно, я тоже испугалась, — ответила Пакстон. — Но там, под деревьями, у меня не было времени пугаться. Рядом были раненые. Страх пришел, когда все закончилось.

— Они были очень близко, — заметил Тони. Он обсуждал это с лейтенантом. Вся эта история могла закончиться очень плохо. — Все могло повернуться иначе. — Ему становилось не по себе, когда он об этом думал.

— Да, мне повезло. Я как раз собираюсь сегодня об этом писать.

— А-а, — разочарованно протянул Тони. — Я-то приехал забрать у Мак-Ви кое-какие бумаги и подумал, что, может быть… что… ну… мы сможем где-нибудь выпить кофе.

С минуту Пакстон колебалась, стараясь понять, что он от нее хочет, но затем решила, что статья может и подождать. Оба они были слишком потрясены вчерашним, так что будет совсем неплохо, если они выпьют вместе по чашечке кофе и помирятся.

Несмотря на его суровый вид, Пакстон чувствовала, что Тони, в сущности, безобиден.

— Хорошо. Статьей я займусь попозже.

Они вместе вышли из гостиницы и направились к открытому кафе на Тудо. Им достались места с краю, слишком близко от уличного хаоса и выхлопов машин, но оба приняли это как должное.

— Ральф говорит, что стоит нам сойтись, как мы начинаем друг на друга орать, — усмехнулась Пакстон, мелкими глотками отпивая тхом-ксай.

Тони в ответ рассмеялся.

— А что, так оно и есть! — В его лице появилось что-то робкое. — В этом я виноват, наверное.

— Очень может быть. — Она засмеялась, и ей сразу же сделалось с ним легко и свободно.

— Ничего не поделаешь. Итальянский темперамент.

— Это точно, — продолжала она, смеясь. — Ральф это объясняет тем, что мы оба чокнутые.

— Тоже может быть. — Он ухмыльнулся. Пакстон заметила, что у него очень приятная улыбка, стоит ему немного расслабиться. — Таким здесь становишься.

— Это диагноз или только предупреждение?

— И то, и другое.

Теперь ей стало с ним совсем легко, несмотря на все страдания, через которые они прошли, несмотря на боль, которую он ей причинил.

— Вы женаты? — спросила она просто так, для поддержания разговора. В его возрасте это было бы естественно. При ярком солнечном свете она смогла точно угадать его возраст.

Тони был старше Пакстон ровно на семь лет. Ему сравнялось тридцать.

— Нет, — он покачал головой. — Был женат. Но развелся еще до Вьетнама. На самом деле… — Он помолчал, но затем решил быть откровенным до конца. Пакстон внушала доверие. — Я потому сюда и завербовался. Нам обоим было по восемнадцать, когда мы поженились. Полюбили друг друга еще в старших классах школы. И почти сразу же у нас родилась дочь. Год спустя. Нет, вы не думайте, мы женились не поэтому, — осторожно пояснил он. — А она умерла от лейкемии. Мы были убиты. Как это могло случиться! Ей исполнилось всего два годика, такая малышка — и умерла! Почему Бог послал нам такое несчастье? Тем не менее вот так. — Тони опустил голову. Это воспоминание все еще причиняло боль. Пакстон с сочувствием смотрела на него. — А потом родился сынок. — Его лицо просияло. — Замечательный мальчишка! Джои, Джо. Мы назвали его в честь моего отца. И знаете, он похож на деда как две капли воды. — Сейчас этот ребенок за тысячи миль, но отец говорит о нем с такой любовью. Пакстон была тронута. — Парень что надо! Однако, — продолжал Тони, и его лицо омрачилось, — когда Джою исполнилось два, Барбара, моя жена, потребовала развода. Вот так. Мы семь лет были женаты, пять до этого встречались, потеряли дочку, сыну два года, и вдруг все кончилось.

Так она захотела. — Он взглянул на Пакстон. — Я чуть с ума не сошел. Не знал, кого убить — ее или себя.

— Но что случилось? Почему? Или ей просто надоело?

— Нет, — он с горечью посмотрел на Пакстон. — Хотя, наверное, правильно ответить — да, я ей надоел. В общем, она влюбилась в моего брата. Он старше меня на два года и всегда был в нашей семье любимчиком. Талантливый Томми, чудеснейший Томми. Он так прекрасно учится, он способный. Но это я просидел задницу в конторе у отца и спас-таки его бизнес. А Томми стал бухгалтером, уехал в город и там поступил в юридический колледж. Теперь он юрист. Как бы там ни было, она бросила меня и вышла замуж за него. А я решил послать их всех к черту. И Джой был к нему привязан, он ведь не понимает, что дядя стал ему новым папой, а мать — паршивая изменница.

Родители попросили меня не особенно лезть в бутылку, чтобы не рушить семью. — Тони сделал характерный итальянский жест, выражавший беспомощность. — И тогда я завербовался сюда.

С тех пор не был дома. Вот и все.

С минуту он следил за потоком машин, а Пакстон думала над тем, что узнала. Она была ошеломлена его рассказом.

— И вы Джоя больше не видели?

Тони взглянул на нее и отрицательно покачал головой:

— Нет. А что мне ему сказать? Что я ненавижу его маму?

— А вы ненавидите ее? — прямо спросила Пакстон.

— Раньше ненавидел. А теперь даже не знаю. Бывало, по ночам лежишь и думаешь. Она же меня с дерьмом смешала, так бы и убил ее. А вместо этого вставал утром и шел убивать «чарли». По правде говоря… Я даже не очень-то злюсь на нее теперь. Может быть, она права. Она счастлива, у них трое детей. Томми ее любит, Джой его обожает, на карточках он выглядит нормально. Так почему я должен считать, что они поступили не правильно? И еще, знаете, между нами говоря, я иногда не могу вспомнить, как он выглядит.

— Удивительное это чувство — ненависть, — тихо сказала Пакстон. — Люди так увлечены ею, что забывают, с чего все началось. — Она видела, как это бывает — и во Вьетнаме, и в Америке, и в других местах.

— Вы удивительная женщина, — сказал Тони. — Я все думал о вас, когда вы уехали. Понимаете, Барбара никогда бы не сделала того, что вы сделали для Билла. Вы приехали и забрали свои письма и вещи, чтобы они не попали к жене. А эта бросила мне прямо в лицо, что спит с моим братом. А вы специально вернулись, проделали весь путь до Кучи, только чтобы забрать свои письма — иначе жена бы догадалась и ей бы это не принесло радости. А ведь вы даже не были с ней знакомы!

— Я сделала это ради него.

Но и ради них. Ради его детей.

— Вы ведь его очень любили, правда? — спросил Тони.

Пакетом кивнула.

— Да, очень.

Теперь была ее очередь спрашивать.

— А почему вы так ненавидели меня? Тогда, вначале?

Тони глубоко вздохнул. Объяснить было непросто — и не только ей, но и самому себе.

— Не знаю даже… Может быть, я вас боялся. Боялся, что вы будете его отвлекать и он перестанет быть осторожным. Такое случалось. Парень думает о какой-нибудь смазливой мордашке, забывает, где он, и преспокойно идет по минам или зазевается и ему оторвут голову. Хотя, по правде говоря, Билл не из таких. Не знаю, может быть, меня другое тревожило… — И снова стало очень заметно, что он итальянец. — Или я ревновал. Иногда без женщин гораздо проще.

Это правда. Иногда и женщинам куда проще без мужчин.

Но, с другой стороны, подчас лучше и с ними.

— Он много думал о вас, — сказала Пакстон, как будто передавала ему последний привет от Билла.

— А вас он очень любил, — тихо ответил Тони. — Это было заметно, у него светлело лицо, когда он говорил о вас. Как вы думаете, он в конце концов оставил бы жену?

Тони не мог удержаться и не спросить. После гибели Билла он много думал об этом. Так же, как и Пакстон.

— Скорее всего, нет, — откровенно ответила она, помешивая питье. — Не думаю, что он и в самом деле решился бы бросить детей. Очень легко любить здесь — тут живут одним моментом. Здесь нам всем проще. Когда не знаешь, будешь ли жив через несколько дней, многое перестает волновать. Будет ли наш брак удачным, нравится ли мне его работа, как складываются его отношения с моими родителями, где мы будем жить. Волнует одно — остаться в живых, чтобы вместе провести следующий уик-энд в Вунгтау. В сущности, это гораздо проще.

В ее словах было много правды, и Тони не мог с этим не согласиться.

— Сколько собираетесь пробыть здесь на этот раз? — спросил он. Пакстон по-прежнему интересовала его. И чем больше он ее узнавал, тем больше она ему нравилась, хотя и приводила иногда в ярость. Его сводили с ума ее независимость, храбрость, полное нежелание делать то, что велят, и в то же время его глубоко трогали ее порядочность, теплота, откровенность и доброта.

— Я буду здесь, пока смогу выносить все это. — Пакстон улыбнулась. — Или до тех пор, пока мои материалы продолжают публиковать.

— Я слышал, вы хорошо пишете.

— Не знаю. — Она пожала плечами. — Мне нравятся писать.

Тони засмеялся:

— А я и письма-то пишу с неохотой. Пишу только Джою, когда есть время. Но и это трудно. Ведь я так давно его не видел.

— А вы не думаете, что можно было бы съездить и повидаться с ним?

— Возможно, — неуверенно ответил Тони. Однако на самом деле такая перспектива пугала его. — А может быть, лучше оставить все как есть. Что Я могу ему дать? Томми все для него делает. Фамилия у Джоя как у Томми, так что все, наверное, считают, что он его сын. Зачем ему я?

— И все-таки вы его отец. Как он вас называет в письмах?

Голос Тони дрогнул, когда он произнес:

— «Папа». — Он долго молчал, а потом сказал:

— Да, может быть, когда кончится этот срок, я съезжу и навещу его.

Пакстон кивнула с одобрением.

— А что стало с вашим семейным бизнесом? Как овощи? — Она улыбнулась.

— Год назад отец умер, и мать продала дело. Правильно сделала. Теперь она живет с Томми. А деньги она поделила между нами. Когда выберусь отсюда, смогу распорядиться своей долей. Я, правда, еще не решил как. Раньше думал, поеду в Калифорнию и куплю ферму… или, может, в долину Напа и разведу виноградник. Что-нибудь в этом роде. Хочется работать в поле, обрабатывать землю… — Его глаза засияли. — Вот что мне нравится во Вьетнаме, так это их жирная бурая земля… и эта буйная зелень. — Он улыбнулся Пакстон, чувствуя себя немного глупо. — Наверное, в глубине души я все еще фермер.

Может быть, Джой когда-нибудь захочет ко мне приехать, если я куплю что-нибудь такое.

— Уверена, что так и будет.

Пакстон подумала, что Тони и впрямь может купить ферму.

В душе он был простым человеком с простыми идеалами и обычными человеческими ценностями. Но при этом он был очень умен. Не будь у него мозгов, он никогда бы не смог перехитрить вьетконговцев в туннелях Кучи. Но что этому человеку делать в Штатах? А ведь туда придется вернуться. Для него возвращение окажется нелегким, в этом Пакстон была уверена. А история Джоя ее просто растрогала.

— А вы были замужем, Пакстон? — в свою очередь, спросил он. Эта девушка интересовала Тони, а он-то уже рассказа" ей всю свою жизнь.

— Нет, не была.

— Сколько вам лет?

— Двадцать три. Я приехала сюда сразу после окончания колледжа.

— Но зачем?

Она рассказала Тони про Питера и Габби, про свою мать и про Джорджа. И какими чужими ей показались эти люди, когда она вернулась домой после смерти Билла.

— Даже не представляю, что потом буду делать в Штатах.

Знаю одно — сейчас я не могу туда вернуться.

— Смотрите, — предостерег ее Тони, снова садясь на стул и вдыхая уличный смог Сайгона, — это место затягивает, как наркотик. Не будьте как эти американские парни, которые попали на крючок, пристрастившись к травке. — А таких было действительно немало. — Пристраститься можно и не к травке, а куда хуже — к такой жизни. Вот как мы с вами. Попались — и теперь не можем от этого отделаться.

Пакстон прекрасно понимала, о чем речь, но не знала, как найти выход.

— Наверное, мы застряли тут, пока все не кончится, — сказала она, вспомнив Ральфа.

— Наверное. — Тони кивнул. — Или пока нас не прихлопнут. Это тоже может случиться. Вы вчера были недалеки от этого.

Он нахмурился — вчерашнее происшествие ему не нравилось.

— А вы разве нет? Вы-то были в шаге от смерти тысячи раз.

Я начинаю думать, что здесь реально играет роль одно — удача.

Они оба знали, насколько это верно. Сколько ребят погибло за день до дембеля? За несколько часов до отправки домой?

Очень много. Почему-то так часто случалось.

— Может быть, мне везет. — Тони пожал плечами. — Пока везло. Хотя до Вьетнама я так не думал. — Он снова вспомнил о жене, а затем вынул из бумажника фотографию Джоя. — Вот смотрите. Здесь ему шесть. А на самом деле ему уже исполнилось семь.

Пакстон улыбнулась, взглянув на снимок.

— Он очень похож на вас.

— Бедняга, — засмеялся Тони.

В бумажнике лежала и фотография Барбары, но последнее время он ее почти не вынимал. После нее были и другие женщины. Медсестры. Женщины-военнослужащие, пара местных девушек из Кучи. Два года назад, когда они освобождали Бенсук, там тоже была красивая девушка. Но все они не значили для него ровным счетом ничего. У него никогда не было того, что было у Пакстон с Биллом и Питером. После Барбары. Теперь он едва помнил, что испытывал в те времена. Но он знал, что это бывает; он видел в глазах Билла Квинна свет и умиротворение, которые для самого Тони уже много лет не существовали. Они медленно шли по Тудо к гостинице, прислушиваясь к крикам, хриплому голосу рожков, выкрикам соревнующихся рикш, велосипедным звонкам, воплям, возгласам, визгам, которые и составляли Сайгон. Когда они достигли ступеней «Каравеллы», Тони повернулся и серьезно сказал:

— Большое спасибо за то, что сегодня вы провели вечер со мной, Пакстон. По правде говоря, я этого не ожидал. Ведь я так по-хамски вел себя с вами.

Она рассмеялась, услышав такое чистосердечное признание, и покачала головой:

— Какая ерунда.

Он хотел было сказать, что она очень красивая — на случай, если больше никогда ее не увидит, но не стал. Вместо этого он решил сказать что-то другое, но вдруг страшно занервничал:

— Вы не откажетесь как-нибудь пообедать со мной?

Она немного удивилась, но затем кивнула. Кто его знает, в чем тут дело, скорее всего ему просто нужен друг. Она не возражала.

— Разумеется. С удовольствием.

— Тогда я вам позвоню…

— Спасибо, Тони.

Она пожала ему руку и поднялась к себе, чтобы засесть за репортаж, где будет рассказываться о том, что произошло с ней накануне. Но, закончив его, она долго сидела, глядя в пространство, и думала о маленьком мальчике, отец которого пять лет назад уехал воевать во Вьетнам. Она и сама не знала почему, но сердце сжималось от сострадания к Джою.

Глава 22

Тони позвонил ей на следующей неделе, когда снова появился в Сайгоне. Пакстон он не застал — она была на выезде с Ральфом и другими журналистами, но, вернувшись, перезвонила Тони по телефону, который тот оставил: Он остановился у друзей на базе в Таи Сон Нхат. Тони спросил Пакетом, не хочет ли она пообедать с ним или, быть может, сходить на базе в кино. Пакстон подумала, что это, пожалуй, будет неплохо — в кино она уже не была сто лет.

Тони заехал к ней в семь. Она едва успела принять душ, помыть голову и переодеться, а он уже стучал в дверь. Они пошли обедать в «Рамунчо» на первый этаж Эден-билдинга.

Это был неплохой французский ресторан, куда ходили многие американские военнослужащие. Никто не обратил внимания на Пакстон и ее спутника, и они спокойно болтали, смеялись и шутили.

Теперь, познакомившись поближе, они чувствовали себя легко в обществе друг друга. У Тони оказалось неподражаемое чувство юмора, и он в таких красках живописал армейскую жизнь, что Пакстон смеялась до слез.

— Так какого черта вы все время остаетесь на новый срок? — спрашивала она.

— А что мне еще остается? Занимаясь ночами, я прошел двухгодичный курс колледжа. Свободно говорю по-испански. Довольно сносно меняю пеленки. — Ведь именно Тони ухаживал за умирающей дочерью. — Очень может быть, из меня вышел бы неплохой руководитель. Я четыре с половиной года был «туннельной крысой» — что это мне дает? Наверное, я смогу работать в нью-йоркской канализации. А что еще?

— А как же ваша ферма и виноградник в долине Напа?

— Ну, для этого еще полно времени. Кроме того, — признался Тони, — не люблю бросать дело на полдороге.

Но он покинул своего сына. Правда, тогда ему было всего двадцать пять и у него не осталось сил бороться.

— А вы? — спросил он Пакстон. — Кем вы собираетесь стать в будущем?

— Я стану Элли из Изумрудного города, — не задумываясь ответила Пакстон. — У меня есть кое-какие соображения насчет серебряных башмачков.

— Теперь я понял, почему вы мне понравились, — ухмыльнулся он. — Вы чокнутая. — Затем он спросил, но уже серьезно:

— Будете продолжать работу в газете, когда вернетесь назад?

— Наверное. Я ведь всегда хотела стать журналисткой, и, по правде говоря, мне это нравится.

— Счастливая вы. Зарабатываете на жизнь без лжи и грязи. — Они оба сразу припомнили случай в Кучи и засмеялись. — Грязь придется оставить. Кстати, чем вы занимались на этой неделе?

Пакстон рассказала. Она не боялась ни грязи, ни вражеских пуль, не боялась увидеть отвратительное лицо войны. Тони был потрясен. И хотя он за нее очень тревожился, его уважение к Пакстон еще больше выросло.

В конце концов в кино они так и не пошли. Вместо этого они отправились в бар и там несколько часов кряду болтали обо всем на свете: о Вьетнаме, о Билле, о семье Тони и даже о старой няне Квинни.

— Мне кажется, я знаком с вами всю жизнь, — восхищенно сказал Тони, прощаясь. Пакстон оказалась такой отзывчивой и мягкой, с ней было так легко.

— Мне тоже, — призналась она. — Это со мной нечасто случается.

Им обоим было хорошо друг с другом. Пакстон даже рассказала Тони о своих отношениях с матерью. Они так и не смогли найти общий язык. Только однажды, когда погиб Питер, промелькнула искра понимания. Но Пакстон уехала во Вьетнам, а когда вернулась, они больше не понимали друг друга. Слишком уж они с матерью разные.

— Такого друга, как вы, у меня не было с детства. — Он рассмеялся счастливым смехом. — Знаете, такого приятеля, которому можно все рассказать. — Когда-то в школе так бывало с Барбарой, но с тех пор много воды утекло.

— Когда снова будете в Сайгоне? — спросила Пакстон.

Они стояли в холле гостиницы. Было два часа ночи, комендантский час давно начался.

— Еще не знаю. Я позвоню. — Он замолчал, а затем, как будто решившись, коснулся ее плеча.

Телефон зазвонил через два дня. Тони поменялся с кем-то дежурством и теперь очень вежливо предложил ей сходить в кино. На этот раз они чуть не доехали до базы Тан Сон Нхат, но впереди на дороге подорвалась машина, образовалась чудовищная пробка, и в конце концов им пришлось развернуться и ехать обратно в Сайгон.

— Ну что теперь? Мюзик-холл в Радио-сити? Бродвейская пьеса? Гамбургер и коктейль у Шраффа?

— Только не это, — застонала она, — а то еще заскучаю по дому.

— Может, потанцуем в ночном клубе?

— Ну нет, лучше пойдем к тебе, будем смотреть телевизор и жевать попкорн, — поддразнила Пакстон. Теперь он застонал — Ладно, к черту. Пошли в гостиницу, посидим, поболтаем.

Так они и сделали. И на этот раз, прощаясь в холле, он увлек ее в темный угол и поцеловал. Его пальцы пробежали по ее волосам, дотронулись до шелковистой матовой кожи плеча.

Он застонал, так было мучительно думать о ней.

— Становится тяжело, — сказал он голосом жевунов из Волшебной страны, приводя в порядок брюки. Она рассмеялась.

— Ты невозможный, — сказала Пакстон, целуя его.

— Я невероятно возможный, уверяю тебя. Хочешь попробовать? — прошептал он над самым ухом, и она снова улыбнулась.

— Нельзя же смешить в такой момент, — прошептала она, а он поцеловал ее в губы.

— Прости… — А потом, как будто из пустоты:

— Пойдем наверх, Пакси…

— Я боюсь, — прошептала она.

— Не бойся.

Но она ничего не могла с собой поделать. Все, кого она любила, гибли. А вдруг то же самое случится и с ним? Она не могла этого допустить — ради него, ради себя. Пакетом пыталась это объяснить — там в темном гостиничном холле, а Тони только нежно посмотрел на нее и откинул с плеч ее шелковистые светлые волосы.

— Мы не в силах ничего изменить, Пакси. Все свершается на небесах, все в руках Божиих. Чему быть, того не миновать.

Ты не виновата в том, что погиб Билл… и Питер… Не важно, что я тогда говорил. Будем брать, что имеем, пока не поздно.

Будем любить друг друга, будем вместе, пока возможно. А если что-то случится, будем знать, что мы сделали все, что могли, Пакстон, ты же не можешь теперь всю оставшуюся жизнь прятаться в страхе, думая, что может произойти.

— У меня такое чувство, будто я их убила, — печально сказала она со слезами на глазах, и он теперь ненавидел себя за те слова, которые вырвались у него, когда он совсем ее не знал.

— Ты никого не убивала, и прекрасно об этом знаешь… Ты просто испугалась… — Он обнял ее и крепко прижал к себе. — Малышка моя, не бойся. Я никогда никого не любил так, как тебя… Не убегай от меня, пожалуйста… — Он посмотрел на нее, как не смотрел ни на одну женщину, и сказал ей то, чего ни одной женщине не говорил. Но теперь это была правда. — Ты мне очень нужна.

Они оба были нужны друг другу. Каждому нужен кто-нибудь. Это выше человеческих сил, если ты совсем один, — ежедневно сталкиваться с ужасом и жестокостью и переживать это.

Он повел ее наверх в комнату, думая о том, что они только что сказали, и крепко прижимая ее к себе. Дойдя до двери, он еще раз обнял ее, поцеловал, а затем заглянул ей в глаза.

— Что бы ни случилось, Пакстон… что бы ты ни решила… я всегда буду любить тебя.

Он повернулся и, не оглядываясь, ушел вниз по лестнице, а она стояла и смотрела ему вслед.

Глава 23

Через несколько дней Пакстон получила телеграмму от Вильсонов из Сан-Франциско. Габби родила третьего ребенка — девочку, и обе они чувствуют себя хорошо. Пакстон была рада за подругу, но вся их жизнь казалась такой далекой, такой чужой. А в конце недели по телетайпу начали поступать сообщения о грандиозном скоплении молодежи на концерте в незнакомом Пакстон месте, которое называлось Вудсток.

Она снова встретилась с Тони, и на этот раз они попали-таки в кино и посмотрели «Режиссеров» — фильм, который им обоим понравился. Посмотрели и специальный выпуск новостей о первом человеке, шагнувшем несколько недель назад на поверхность Луны, — когда Тони увидел это, он чуть не прослезился.

А потом они на базе ели гамбургеры и пили молочный коктейль, рассказывая друг другу о своем детстве. О том, как она росла в Саванне, а он в Нью-Йорке. Это было как день и ночь.

Когда Пакстон стала рассказывать о дочерях Гражданской войны, Тони отказывался верить.

— Пакстон, этого не может быть… Ты хочешь сказать, что есть такие, кто до сих пор переживает из-за Гражданской войны? Просто не верится…

Еще она рассказывала о своем отце, о том, как они вместе играли, о любимых субботах, когда она сидела у него в офисе. А Тони говорил, как каждое лето они с отцом работали в Бронксе и как в конце концов, очень не скоро, их семья заработала немного денег. И как много он сам работал, чувствуя себя взрослым, хотя был еще ребенком, и как ему это нравилось. И что он испытывал, когда родилась дочь, и что он чувствовал, когда она болела и когда умерла. Он думал, что не переживет этого. А потом появился Джой, маленькое чудо, причем чудо здоровое, сильное, крепкое.

— Ты даже не представляешь себе, что это такое. — Едва он заговорил о дне, когда родился Джой, его глаза заблестели, хотя он теперь нечасто позволял себе вспоминать об этом. — Это ни на что не похожее чувство… когда у тебя появляется ребенок. — И почти без всякого перерыва спросил:

— Ты хотела бы иметь детей, Пакс? — Он еще не знал о ней всего, хотя успел узнать достаточно. Во Вьетнаме люди за несколько дней могут узнать друг друга лучше, чем дома за целую жизнь.

— Наверное. Я еще об этом не думала. — Затем медленно добавила:

— Нет, не совсем так. — Ей хотелось быть с ним до конца откровенной. Такова была ее натура. — Кажется, с Питером я думала, что когда-нибудь мы заведем детей… Но с Биллом нет. Наверное, потому что Я никогда не разрешала себе надеяться, что он на мне все-таки женится. А вдруг нет? Не хотелось разочарований. Но самое смешное, что с детьми я не знаю, как себя вести.

— Так это с чужими, — успокоил ее Тони. — Со своими все совершенно по-другому. Это такое чудо. Трудно даже объяснить. С ними такая сильная внутренняя связь, ведь они — часть тебя самого, и это навсегда.

Она ласково взглянула на него поверх стакана с коктейлем:

— И ты это чувствуешь по отношению к Джою? Даже сейчас?

Тони кивнул, затем задумался И снова взглянул на нее.

— Да, — уверенно ответил он. Несмотря ни на что, сомнений не было. — Именно так.

— Тогда ты должен поехать и навестить его.

— Да, наверное, — хрипло сказал он.

Потом они танцевали, и в завершение Тони проводил Пакетов до гостиницы. Когда они поднимались по лестнице, он крепко обнимал се одной рукой. Тони и не ожидал, что Пакстон пригласит его зайти. Он поцеловал ее на прощание и собирался уходить, но почувствовал, что она удерживает его за рукав. Тони обернулся и увидел, что дверь в комнату Пакстон открыта. Он не посмел спросить, что это значит, а просто пошел за ней и, когда дверь закрылась, крепко обнял ее и прильнул к ее губам. Так, как ее, он не целовал никого годами, а быть может, и никогда. И Пакстон отвечала ему так, как не отвечала никому. С ним все было по-другому. Она иначе чувствовала, думала, вела себя. Тони заставил ее вновь ощутить себя молодой и невероятно женственной и, главное, самой собой. Как будто она с рождения была предназначена ему и ждала его всю жизнь. То же самое чувствовал и Тони. Он так д сказал ей, когда они лежали рядом.

— Знаешь, я никогда никого не любил как тебя, Пакси. Мне даже захотелось собрать вещи и бежать отсюда без оглядки — вместе с тобой, пока мы не окажемся дома, живые и невредимые, навсегда.

Но во Вьетнаме так опасно думать. И они оба это знали.

Он провел эту ночь у нее, а затем и много других ночей. И удивительно — к концу лета они жили уже почти как муж и жена. Повсюду появлялись вместе, когда Тони был свободен. А Пакстон рассказывала ему обо всем, даже о том, чего раньше она ни с кем не обсуждала, например, о выездах с Ральфом.

Тони тоже старался ей все рассказывать, но о своих военных операциях часто умалчивал, когда они оказывались слишком опасными, — он не хотел ее лишний раз беспокоить.

Ральф поначалу принял Тони в штыки, но затем и он смягчился, так что в самом начале сентября они все четверо отправились вместе обедать. Бедная Франс растолстела невероятно, и Ральф все время ее поддразнивал, пока Тони не сказал ей, что она выглядит очень красивой. Пакстон была тронута. Но себя она просто не могла представить в таком положении: как это — ходить с ребенком внутри? Один раз она даже заметила, как он шевельнулся, но больше всего Пакстон поразило то, что Франс, казалось, не обратила на это никакого внимания.

— Это, наверное, больно, — говорила Пакстон, когда они с Тони остались одни. — Как это ужасно — стать такой огромной, неуклюжей.

— Не ужасно, а прекрасно, поверь мне. — Он нежно поцеловал ее. — Честное слово.

Они ни разу не упоминали ни о свадьбе, ни о том, что у них могут быть дети, но оба знали, что так оно и случится, если им удастся выбраться из Вьетнама живыми. Но об этом они также молчали, вместо этого обсуждая отдых в Бангкоке и решая, что подарить Джою на Рождество.

Наконец в середине сентября Тони получил пятидневный отпуск, и они с Пакстон поехали в Гонконг. Там он купил колечко и без всяких объяснений надел ей на палец. Это было миленькое колечко с двумя сердечками — рубиновым и бриллиантовым, и Пакстон оно очень понравилось. Этим подарком было сказано все. Они провели в Гонконге сказочно прекрасные дни, живя в посольской гостинице, как и другие американские военнослужащие, проводившие здесь отпуск с женами и подругами.

Когда они вернулись, Пакстон узнала, что Ральф уехал в Дананг, и подумала, что это совсем неразумно с его стороны. Роды могли начаться в любой момент, и Пакстон уже не раз говорила Ральфу, что он должен быть все время рядом с Франс, на что тот отвечал, что не может сидеть и ждать, пока она родит. К Франс ходила акушерка, а если что-то пойдет не так, то на это существует врач. Кроме того, он оставил ей телефон Пакстон и вообще, уезжая, был уверен, что вернется по крайней мере за неделю до родов.

Однажды ночью, когда после бурных объятий Пакстон и Тони крепко спали в номере «Каравеллы», зазвонил телефон.

Пакстон подняла трубку.

— М-м… да? — Она никак не могла сообразить, кто это может звонить в такое время. В темноте она попыталась разглядеть циферблат часов. Четыре утра.

— Это Пакстон? — говорили с французским акцентом, и Пакстон сначала ничего не могла понять. — С вами говорит Франс.

О Боже! Пакстон села на кровати, мучительно соображая, где может быть сейчас Ральф.

— С вами все в порядке?

— Все хорошо… — Пакстон буквально видела, как Франс сейчас вежливо улыбается в темноте. Она принадлежала к тем людям, которые никогда не жалуются, никому не усложняют жизнь и никогда не выпячивают свое "я". И тем не менее сейчас она звонит Пакстон, с которой едва знакома, — в четыре утра. — Тысячу раз прошу прощения, — вежливо начала Франс, но вдруг замолчала. Пакстон недоумевала, что происходит. Ей и в голову не пришло, что у несчастной начались схватки и от боли она просто не в состоянии говорить. — Ральфа нет, — снова начала Франс, — а мне не удалось связаться с акушеркой… а врач, которому я должна позвонить в случае… — Она снова внезапно замолчала. Пакстон заволновалась.

— Франс! Франс! Вы слышите меня? — Она дернула рычаг телефона, думая, что их разъединили. К этому времени проснулся и Тони.

— Что случилось? — Он поднял голову, и Пакстон начала ему что-то объяснять, но Франс снова заговорила, на этот раз чуть более определенно.

— Я не могу связаться ни с акушеркой, ни с врачом… и у меня здесь ан… Мне очень неловко вас беспокоить, но, может быть, вы могли бы отвезти меня в больницу и подержать Ана у себя, пока Ральф не вернется… — Она снова замолчала, но на этот раз Пакстон сообразила, что происходит. Тони, внимательно смотрел на нее.

— Конечно, я сейчас приеду. Но вы уверены, что все в порядке? Может быть, лучше вызвать «скорую»?

— Нет-нет, не стоит, — вежливо ответила Франс. — А вы скоро приедете?

— Прямо сейчас… Франс… у вас уже начались роды?

— Надеюсь, я успею добраться до больницы. Спасибо… — снова начала она, но неожиданно повесила трубку.

Пакстон не знала, что Франс сейчас корчится от невыносимой боли. Она уже больше не могла стоять на ногах и потому бросила трубку. Она слишком долго ждала, и теперь боль нарастала очень быстро. Тем временем у себя в номере «Каравеллы»

Пакетом поспешно одевалась, Тони тоже соскочил с кровати.

— Я довезу тебя до Джиадинха. Сейчас машин мало, мы быстро доберемся, — сказал он, натягивая униформу.

— Интересно, где там ближайшая больница? — Пакстон старалась сохранять спокойствие, хотя это удавалось с трудом.

Уж лучше, когда по тебе стреляют.

— Кажется… нет, точно не знаю. Надо спросить внизу, когда будем выходить. — Он уже оделся, а Пакстон в блузке, юбке и сандалиях расчесывала волосы. — Как она, кстати?

— Странно как-то. Она все время замолкала, так что я сначала даже подумала, что нас разъединили.

— Если память мне не изменяет, началось.

Пакстон взялась за зубную щетку.

— Иначе бы она не позвонила.

Через двадцать минут они были уже на Джиадинхе. Они добежали до дома, где жили Ральф и Франс, и Пакстон позвонила. Очень долго никто не открывал, и Пакстон уже подумала, не уехала ли Франс в больницу, не дождавшись их, но Тони увидел свет на втором этаже. Они позвонили снова и стали ждать. Прошло немало времени, прежде чем Франс удалось их впустить. Они вбежали вверх по лестнице и увидели несчастную женщину. Она скрючилась от боли у входной двери, за ней по полу тянулся мокрый след. Увидев, что Пакстон не одна, она страшно испугалась, но с первой же минуты Тони повел себя так, будто роды были для него в порядке вещей. Отяжелевшая женщина оперлась на его руку, и он помог ей добраться до кровати. На Франс был халат, а под ним розовая ночная рубашка. В соседней комнате мирно спал маленький мальчик. Пакетом осторожно прикрыла дверь, стараясь не разбудить его, и спросила Франс, не пыталась ли та еще раз дозвониться до доктора.

Но Франс только отрицательно покачала головой и схватила Тони за руку. Ей уже было безразлично, кто ее держит, и она не замечала ни его, ни Пакстон.

— Франс, вам нужно одеться. — Пакстон старалась говорить спокойно, но стоило ей произнести эти слова, как Франс издала слабый крик и, сама того не желая, снова схватила Тони за руку. Он осторожно приподнял ее и аккуратно уложил обратно на кровать. Наконец схватка кончилась.

— Франс, — тихо сказал он, — вас нужно доставить в больницу. Я вас понесу, — добавил он, но она с ужасным криком снова схватилась за него. Женщина совершенно обезумела от болей, которые начались еще до полуночи. Теперь же пробило пять. Внезапно Пакстон увидела на простыне кровь, и ей стало страшно. Она хотела указать на это Тони, но тот и без нее прекрасно понимал, что происходит. И понимал куда лучше, чем Пакстон.

— Мы никуда не едем, — спокойно сказал он. — Принеси полотенца, все, какие сможешь найти, и газеты, много газет. — Он начал снимать ботинки. Пакстон на миг подумала, не сошел ли он с ума.

Тони хотел на минуту отойти от Франс, но она не отпускала его. В перерывах между схватками она шептала: "Извините…

Извините меня…" Но боль снова накатывала. Пакстон совершенно не понимала, что мог Тони находить во всем этом прекрасного. Это было ужасно, страшно и невыносимо больно.

Она вернулась с полотенцами, какие удалось найти, с парой чистых простыней и пачкой газет, лежавших на кухне. Тони велел сложить все это и встать рядом с ним на колени. Она так и сделала. Он встал позади Франс и крепко держал ее. Теперь, когда боль накатывала, Франс с силой сжимала руки Пакстон. Обе женщины крепко держались за руки, когда Франс начала выталкивать ребенка.

— О нет, — кричала она, — он идет.

— Конечно, дорогая, — мягко сказал Тони и объяснил, что ей надо делать. После этого он обвязал себя простыней, как передником, а Франс продолжала сжимать руки Пакстон и тужилась, тужилась, и Пакстон кричала вместе с ней. Затем Тони велел ей держать Франс за ноги, а сам взял ее за плечи, а та продолжала тужиться. В какой-то миг Пакстон захотелось крикнуть и убежать. Было невыносимо видеть такие муки. Но Франс вдруг вся напряглась, и в этот момент послышался тоненький крик. Все трое увидели крохотное красное личико, которое возникло из тела Франс, и она сама смотрела на него в изумлении.

— Так, так, — сказал Тони, — нужно еще усилие. Толкай его, толкай.

Со следующей схваткой показались плечики, и, наконец. Тони понемногу высвободил ребенка, осторожно придерживая его. И ребенок Ральфа и Франс появился на свет. Это оказалась девочка. Пакстон заплакала, наблюдая это чудо. В эту счастливую минуту Тони наклонился и быстро поцеловал Пакстон. Франс же улыбалась. А Пакстон в изумлении смотрела. — как Тони перевязывает пуповину шнурками от ботинок.

— Звони в «скорую», — сказал он ей, в то время как она с благоговением смотрела на Франс и на Тони, который теперь вызывал в ней восхищение. Ей хотелось сказать ему, какой он замечательный, но для этого у нее еще будет время.

Она пошла звонить. Пока не приехали врачи, Пакстон разбудила Апа. Франс уже укрыли одеялом, и мальчик искренне удивился, увидев свою крошечную сестричку.

— Она пришла, когда мама спала? — спросил он, улыбнувшись:

— Она тебя разбудила? — задал он вопрос матери.

Он немного встревожился, узнав, что мама и сестренка уезжают в больницу, но когда ему сказали, что с ними поедет и Пакстон, а его Тони забирает с собой в гостиницу, то даже обрадовался.

Пакстон была ошеломлена всем, что произошло в ту ночь: ужас, муки, боль, — и вдруг это маленькое красное личико, которое выталкивали наружу. Сейчас девочка мирно спала на руках у матери, и Франс казалась очень довольной.

— Мне очень жаль, что пришлось вас побеспокоить, — прошептала она, когда «скорая помощь» везла их в больницу.

Пакстон все еще держала ее за руку, испытывая благоговение перед чудом, свершившимся у нее на глазах. Все это было совершенно нереально. Реальной была война. Смерть стала обычным явлением. Но чудо рождения, эта незнакомая доселе Пакстон часть женского существования, повергло ее в изумление и восхитило.

— Вы вели себя очень мужественно, Франс, — сказала ей Пакстон. — Жаль, что я не смогла быть особенно полезной… Я совсем не знала, что следует делать.

Какое счастье, что Бог послал им Тони.

— Вы мне очень помогли, — сказала Франс сонным голосом и закрыла глаза, продолжая держать Пакстон за руку.

Пакстон оставалась в больнице почти до обеда. Когда она вернулась в гостиницу. Тони играл с Аном, и оба выглядели совершенно счастливыми. У Тони как раз было два выходных, и он смог задержаться, пока не вернется Пакстон.

— Ну как она? — обеспокоенно спросил Тони. — Все нормально?

— Все замечательно. — Пакстон улыбнулась и застенчиво посмотрела на него. — Девочка такая хорошенькая. Франс нянчила ее, когда я уходила.

Она еще не вполне осознала то, что ей довелось увидеть, но чувствовала, что Тони стал ей теперь еще ближе.

Он долго молча смотрел на нее, думая, возможно, о том же самом, а затем, продолжая держать Ана за руку, другой обхватил Пакстон и поцеловал ее.

— Ты держалась молодцом!

Эту ночь они оба запомнили навсегда.

— Ты не представляешь себе, как я боялась. Боже мой, Тони… Как женщины это выдерживают?

— Это стоит того, — ответил он. Он ни минуты в этом не сомневался, и теперь Пакстон Поняла, что он прав. В тот миг, когда на свет появилась головка ребенка и он издал свой первый крик — этот миг оправдывал все. И Пакстон поняла, что никогда этого не забудет.

— Это настоящее чудо.

Он кивнул, а затем взял Ана и посадил к себе на колени.

В пять часов приехал Ральф. Он вернулся домой, обнаружил там записку Пакстон и сразу же бросился в больницу к Франс и ребенку. Пакстон стало даже немного жаль его, ведь он не видел рождения собственного ребенка, а она видела. Но все равно он был вне себя от радости, настоял на том, что нужно немедленно выпить шампанского, и только после этого наконец уехал, увозя с собой Ана. Он тысячу раз благодарил их обоих и объявил, что хочет назвать ребенка в честь Пакстон. Ее будут звать Пакс Тран Джонсон. «Пакс» было очень удачным именем для девочки, ведь по-латыни это значит «мир».

Когда они ложились, Пакстон все еще находилась под впечатлением от увиденного. Она не могла забыть того, что произошло у нее на глазах.

— Не знаю. Тони, — говорила она, всматриваясь в темноту, — готова ли я к этому.

Она помнила те муки, которые перенесла Франс, и только удивлялась, как та могла их выдержать.

Но Тони только тихо улыбнулся и, повернувшись, нежно поцеловал ее.

— Мне кажется, пока тебе об этом рано беспокоиться. У нас есть другие проблемы. Например, как бы выжить здесь, во Вьетнаме.

Это касалось их обоих.

— Ты понимаешь, о чем я. Это все-таки так страшно. Был момент, когда я чуть не убежала.

— Конечно, тебе было не по себе, — согласился Тони. — Но женщины как-то забывают про эти страдания. Должны забывать… Иначе они не согласятся больше иметь детей.

Теперь, помогая ребенку Франс появиться на свет. Тони вдруг затосковал по другой, мирной жизни. Она как-то забылась во Вьетнаме. Но теперь он снова вспомнил о ней. — Знаешь, я бы хотел еще иметь детей, — признался он.

— У тебя с ними неплохо получается, — сказала Пакстон, вспомнив, как весело он играл с Аном.

Но кто знает, представится ли им такая возможность. Кто знает, будут ли они живы, а ведь надо быть живым, чтобы иметь детей. И все же теперь их связывало нечто большее, чем раньше, — тот момент, который они пережили вместе.

— Я люблю тебя, Пакс, — прошептал он в темноте.

— Я тоже люблю тебя, — прошептала она, засыпая в его объятиях и видя сны о ребенке Франс.

Глава 24

В октябре в Штатах объявили национальный мораторий, сопровождавшийся огромной антивоенной демонстрацией. Еще одна прошла в ноябре. Третьего ноября, выступая перед американцами, Никсон пообещал в ближайшее время закончить войну, и все, кто слушал его и верил, были полны надежд.

А шестнадцатого ноября нация вдруг прозрела — все были потрясены известием о том, что произошло в Майлас год назад.

Эти события докатились и до Вьетнама. В Штатах был задержан лейтенант Келли, а во Вьетнаме генералы допрашивали о подробностях дела всех, кто мог о них знать. Военная верхушка была в ярости. Во Вьетнаме обе стороны совершили уже столько жестокостей, но почему-то именно этот случай переполнил чашу терпения. Повсюду публиковались снимки убитых младенцев, застреленных детей. Офис «Ассошиэйтед Пресс», как и отделение «Тайме», Си-би-эс, Эй-би-си и Эн-би-си, получал все новые и новые запросы с требованием подробно осветить расследование этого кошмарного дела. Ральф и Пакстон были так загружены, что едва переводили дыхание, и Пакстон с трудом удавалось выкроить время для Тони.

Тони разными хитрыми путями удалось поменяться дежурствами, и в результате на День Благодарения им удалось съездить в Бангкок и немного отдохнуть. Они остановились в отеле «Монтиен» и прожили там четыре дня, ставших для Пакстон самыми счастливыми после ее возвращения в Сайгон. Теперь Тони стал для нее самым близким человеком на свете. Они были не только любовниками, но и друзьями, казалось, они могут сказать друг другу все, что думают. На обратном пути во Вьетнам они заговорили о Майлас и о лейтенанте Келли.

— Ты не был с ним знаком? — Пакстон было интересно подробнее узнать об этом человеке, но Тони, к счастью, никогда его не видел. Его не знал, но слышал немало историй, похожих на эту.

Конечно, так, между своими. Огласки они не получали. У нас достаточно солдат, у которых сначала сдают нервы, а потом и вовсе едет крыша. Это же игра без правил, Пакс, ты об этом прекрасно знаешь. И многие срываются. Их друзей убивают, никакого выхода нет. Когда лучший друг случайно подрывается на мине, это трудно перенести. Они сходят с ума и вымещают злобу на «чарли».

Так, видимо, и случилось в Майлас, но все равно это вызывало отвращение. Война слишком затянулась и оказывалась слишком безобразной.

На Рождество они с Тони ходили на шоу Боба Хоупа.

Странно было думать, что всего лишь год назад Пакстон ходила на шоу Анны-Маргет вместе с Биллом. Но здесь год — это совершенно другой промежуток времени, гораздо больший, чем в любом другом месте. Год во Вьетнаме — это целая жизнь. Затем они вернулись в гостиницу и тихо посидели вдвоем, а утром Пакстон позвонила домой в Саванну. На следующий день они с Тони зашли к Ральфу и Франс и принесли подарки всем, в том числе Ану и малышке. Благодаря заботам Франс маленькая Пакс чувствовала себя прекрасно, и было видно, что Ральф от нее тоже без ума. Девочка была похожа на отца и на мать одновременно. Ральф по-прежнему пытался убедить Франс, что им необходимо пожениться, но пока ничего не добился.

Ральф приглашал Пакстон поехать с ним в дельту Меконга, где он собирался писать репортаж о первом дне нового года, но Пакстон в последние дни слишком запустила работу. Тони в этот день как раз был занят, и она хотела посидеть у себя и написать наконец все что нужно. А потом они с Тони поехали на два дня в Дананг на Китайский берег. Когда они вернулись, Пакстон сразу же отправилась к Ральфу в «Ассошиэйтед Пресс», чтобы узнать подробности о захвате военной базы в Анлок.

Но оказалось, что никто не знает, где он. Пакстон приехала на следующий день. К этому времени уже все стало известно. Когда она вошла, воцарилась жуткая тишина. Она сначала не обратила на это внимания, подошла, проверила телетайпы, затем вернулась в офис, чтобы найти Ральфа. Но его опять не было. На столе стояла чистая кофейная чашка, значит, он еще не приходил. Пакстон подумала, стоит ли его ждать, взглянула на часы и только теперь заметила, что на нее смотрят. Все сотрудники сидели и молча смотрели на нее. Они уже обо всем знали, но каждый боялся сказать первым.

Все знали, что они с Ральфом были друзьями. Наконец к Пакстон подошел заместитель директора бюро. Ни слова не говоря, он жестом пригласил ее, к себе в кабинет. Недоуменно нахмурившись, Пакстон последовала за ним.

— Что случилось? Где Ральф? — звонко спросила она.

Она была молода и, как всегда, торопилась. Нужно было собрать материал для нескольких репортажей, и Ральф ей был нужен позарез. И тут она узнала.

Ральф погиб на обратном пути из Митхо, погиб по глупости — его джип напоролся на мину.

«По глупости»… А когда это бывает иначе? Есть ли вообще умный способ погибнуть? По ошибке попасть под пули своих, подорваться на пластиковой бомбе в ресторане, быть сраженным гаубицей? Что в этом умного? Какая разница, как именно это произошло?

И сейчас, услышав слова замдиректора, Пакстон только села и молча смотрела на него, не в силах поверить. Этого не может быть.

Этого не может быть с Ральфом. Он провел во Вьетнаме годы. Он такой опытный, проницательный, добрый, хороший и такой осторожный. И ему уже тридцать девять, и у него недавно родился первый ребенок. Разве это кому-то известно? Разве об этом сказали тому парню, который подкладывал мину? У него ребенок… Неужели никто не услышал этих слов? Или никому не было до этого дела? Что-то было не так. Она, не говоря ни слова, поднялась и вышла из офиса, вернулась в отель, взяла напрокат машину и поехала прямо в Кучи, совершенно забыв об опасности. Она должна была встретиться с Тони и обо всем ему рассказать.

В тот миг, когда он увидел, как Пакстон идет по территории базы, он решил, что у него галлюцинация. Она была даже без полевой одежды — в розовой юбке, легкой блузке и белых босоножках. Да и вообще он увидел ее по чистой случайности.

Тони как раз уезжал с базы — вез на маневры новых рекрутов.

И вот сейчас он выскочил из джипа и, приказав капралу подождать на холостом ходу, побежал к ней через всю базу.

— Откуда ты здесь? — Пакстон его безумно напугала. Он сразу же понял, что в Сайгоне что-то случилось, но затем, увидев, как она одета, решил, что ошибся. — Кто тебя привез?

— Я сама приехала, — отстранение ответила она. Она как-то странно озиралась по сторонам, будто кого-то искала.

— Что с тобой, Пакстон? Что случилось? — Наверное, все-таки что-то произошло. Она избегала его взгляда и выглядела рассеянной и в то же время возбужденной. Тони было знакомо это состояние — такими бывали парни, когда гибли их лучшие друзья: это бывал шок и одновременно какое-то неистовое исступление. Внезапно он понял и схватил ее за плечи. Он держал ее перед собой и заставил посмотреть себе в лицо.

— Малышка, что с тобой? — Теперь он обрадовался, что она приехала, хотя поездка на базу Кучи в полном одиночестве казалась совершенным безумием. Но Пакстон действительно обезумела. Она взглянула на Тони и внезапно начала судорожно хватать ртом воздух. Рыдания застревали в горле и душили ее.

Стало трудно дышать. — Тише, тише… Дыши медленнее, так, так… Все в порядке… — Еще один рекрут уставился на них, но Тони было наплевать. Сейчас он думал только о Пакстон, задыхавшейся у него в руках.

— Скажи, что случилось?

— Ральф… — Она смогла выговорить только имя, но Тони почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось.

— Все в порядке… дыши медленнее… задержи дыхание… — Он осторожно усадил ее на землю и сел рядом. — Ну что ты… Что ты, Пакс… — Он сам прошел через это и очень хорошо знал это состояние, видел такими других… а потом она рассказала.

— Он подорвался на мине два дня назад, когда возвращался с Меконга. И никто не сказал мне. — Она отрешенно смотрела в пространство, а затем вдруг зарыдала, сотрясаясь, в бессильной злобе и отчаянии заколотила кулаками в его грудь. — Подонки… будь они прокляты! Эти ублюдки… Они убили его… Столько лет не могли… и вот теперь… — Тони было тяжело ее слушать, но ему все это было очень, очень давно знакомо.

— Франс знает?

— Не знаю. Я ей еще не звонила.

Черт. С ребенком от американского солдата и с новорожденной на руках… Как, черт возьми, она будет жить с двумя детьми-полукровками? Умирать с голоду? Родители помочь ей не смогут, у них самих ничего не осталось. И никто ей не сможет помочь. Да, только этого ей и не хватало.

Тони обнял Пакстон и нежно поцеловал.

— Мне очень жаль, но надо ехать. У меня тут целая группа парней, которые ждут, когда я повезу их на учения. Как только мы вернемся, я приеду к тебе в гостиницу. А сейчас я договорюсь, чтобы кто-нибудь отвез тебя обратно в Сайгон.

Она кивнула, как послушный ребенок, глядя мимо него, и он побежал искать кого-нибудь, кто был занят меньше других, чтобы тот отвез Пакстон.

— Будь осторожен! — крикнула она ему вслед, он махнул ей рукой и уехал.

Всю дорогу назад Пакстон сидела словно в оцепенении. Она не сказала ни слова молодому парню, который ее вез, не спросила, как его зовут, не ответила ни на один его вопрос. Она просто сидела, уставившись в окно, и неотступно думала о Ральфе, о Франс, об Ане и малышке Пакси. Вернувшись в гостиницу, она вошла в комнату, бросилась на кровать и так лежала, смотря в потолок. Когда звонил телефон, она не снимала трубку. Поэтому, когда в восемь вечера Тони добрался до гостиницы, он был вне себя от беспокойства. Он подумал было, что теперь что-то случилось с Пакстон. Ведь тот мальчишка, которого он послал с ней в Сайгон, так и не вернулся на базу. Напряжение начало сказываться на каждом — все они пробыли во Вьетнаме уже слишком долго. Влетев в комнату, Тони увидел, что она лежит, смотря пустыми глазами в потолок.

— Малышка, возьми себя в руки. — Он лег рядом и тихо сказал:

— Подумай, он сам шел на риск. Он же знал, что это может случиться в любой момент. Просто мы надеемся на лучшее, и он надеялся.

— Он был самым лучшим журналистом из всех, кого я знаю… Он был… моим лучшим другом… — пробормотала она и стала похожа на ребенка, который носком ботинка бросает камешки в реку. Затем она взглянула на Тони. — Если не считать тебя. Но он был не просто другом, он стал для меня тем, кем не смог стать мой брат Джордж.

— Я знаю. Мне он тоже нравился. Я встречал здесь много симпатичных людей. Одним повезло больше, и они вернулись домой, другим не повезло. Если бы Ральф боялся смерти, он давно бы уехал отсюда.

Пакстон знала, что это правда, но это ничего не меняло.

Боже, как ей будет его не хватать.

— А что Франс? Что с ней теперь будет?

— Это, — мрачно ответил Тони, — другая история.

Будущее ее скорее всего окажется нелегким.

Он принял душ и переоделся. Они решили не звонить Франс заранее, понимая, что, следуя правилам восточной вежливости, она будет говорить, что с ней все в порядке, даже если это вовсе не так. Поэтому они сели в джип Тони и поехали без звонка.

Как и в ту ночь, когда родился ребенок, им долго никто не открывал, но Тони видел свет в окнах. Тогда они позвонили в другую квартиру. Их обругали из окна, но все же впустили.

Пакстон и Тони подошли к ее двери. Было тихо, только изнутри доносились звуки музыки. Они долго звонили, но безрезультатно. В квартире был включен свет, работало радио, но больше не было слышно ни звука. Тони встревоженно посмотрел на Пакстон.

— Мне кажется, тут что-то неладно. Или я ошибаюсь?

Может быть, она слишком переживает и никого не хочет видеть… Но дети тоже молчат… Или они все ушли? Возможно, там просто никого нет? Может, зайдем попозже?

Но Пакстон молча покачала головой, у нее тоже появилось какое-то странное предчувствие.

— Как бы попасть в квартиру? — тихо сказала она.

— Ты предлагаешь выломать дверь? — озабоченно спросил Тони. — За это нас могут арестовать.

— Думаешь, хозяин тут где-то рядом?

— Возможно. Не знаю, как у тебя с вьетнамским, но я вряд ли смогу сообразить, как сказать «Извините, сэр, не могли бы вы впустить нас в эту квартиру?». Ладно, обойдемся без хозяина. — Тони вынул из кармана складной нож и начал возиться с замком. Сначала ничего не получалось, и он уже хотел сдаться, но дверь неожиданно поддалась и медленно открылась внутрь.

У них обоих возникло странное чувство. Они так старались проникнуть внутрь, но теперь, когда дверь наконец открыта, вдруг появились сомнения, а стоит ли входить? Это напоминало непрошеное вторжение.

Тони вошел первым. Пакетов последовала за ним. Они не знали, что увидят, и в первый момент почувствовали себя глупо, когда огляделись вокруг и увидели, что в квартире царит идеальный порядок. Собственно, он был даже слишком идеальным.

По-прежнему тихо играла музыка. В комнате Дна горел свет, и Пакстон заглянула туда. Там никого не было. Тони вошел в спальню, но вдруг остановился и инстинктивно поднял руку, загораживая Пакстон дорогу.

— Не ходи.

Но она шла слишком быстро и в тот же миг уже была в комнате. Как будто бы все в порядке. Они просто заснули.

Франс в своем аодай с нежной улыбкой на лице, прижимающая к себе малышку в красивом крошечном платьице, которое шили, наверное, специально для нее. Маленький ан, как ангелочек, спал рядом. Он был в своем лучшем костюме, волосы вымыты и аккуратно расчесаны. Пакстон все еще ничего не понимала. Она хотела сказать Тони, что надо говорить потише, чтобы не разбудить их, но их уже не могло разбудить ничто. Тони убедился в этом окончательно, когда нагнулся над ними и коснулся лиц.

Они были мертвы уже довольно давно. Франс отравилась сама и отравила детей, как только узнала о гибели Ральфа. Рядом на столике лежала записка по-вьетнамски и письмо, адресованное Пакстон. Тони встал перед ними на колени, глаза его наполнились слезами Пакстон подошла и встала рядом. Она тоже плакала, а затем встала на колени и коснулась каждого из них, как будто хотела благословить.

— О Боже, зачем?.. — прошептала она. — Зачем?

Не стало Ана, не стало малышки. Той самой, которую они принимали всего три с половиной месяца назад. И вот ее нет больше… Пакс… мир… Франс хотела быть с Ральфом, так было сказано в записке. Она хотела, чтобы все снова были вместе, и она знала, какая ужасная жизнь ждет их в Сайгоне.

— Она могла поехать в Штаты , или могла… — говорила Пакстон, но Тони только качал головой. Он знал лучше. В Сайгоне без Ральфа она превращалась в ничто. И вот она ушла, чтобы быть с ним, и взяла с собой детей. Все они сейчас, лежа на кровати, казались такими красивыми, такими милыми, нежными…

Пакстон и Тони долго стояли, смотря на них, потом Тони пошел звонить в полицию. Когда они приехали, он объяснил, что здесь, по его мнению, произошло. Письмо, адресованное Пакстон, подтвердило его догадки В нем Франс снова благодарила ее и Тони за все, что они для них сделали, прощалась и желала счастья и долгих лет жизни. Пакстон выронила письмо и зарыдала в объятиях Тони. Никогда она не видела и не испытывала ничего более ужасного. Она смотрела, как их уносили. Ана завернули в небольшое белое полотнище, малышку накрыли вместе с матерью. Этого Пакстон уже не могла вынести. Она все еще рыдала, когда Тони привел ее в гостиницу и заказал две порции бренди.

— О Боже! Тони, но почему? Почему она это сделала?

— Она считала, что в этом ее долг.

Горечь утраты. Такой Пакстон еще никогда не испытывала.

Растерянность, отчаяние, печаль, одиночество. Она потеряла друга.

Неужели когда-нибудь это пройдет и она станет такой же, как и раньше? Тони знал, что" даже если так покажется, на самом деле прежней Пакстон не будет уже никогда. Они все здесь такие. Кусочки сердец отсохли и отвалились…

Прошло немало времени, прежде чем Пакстон почувствовала, что пришла в себя хотя бы наполовину. Январь она прожила как в тумане, затем февраль. И вот наконец в марте, когда начались тропические ливни, она стала понемногу оживать. В общей сложности она пробыла :во Вьетнаме почти два года. Ас Тони она была вместе уже восемь месяцев, что здесь воспринималось как целая жизнь. Говорить и писать о Ральфе, Франс и детях она просто не могла. Но вместо этого писала о других, кого потеряла и о ком могла упоминать, не приходя всякий раз в состояние полного ступора. Однако Тони, конечно, был прав.

Они оба стали другими.

Теперь они реже выходили, а из-за плохой погоды перестали выезжать на выходные за город, даже когда Тони получал увольнительную. Вместо этого они сидели в комнате Пакстон, разговаривали, пили вино, любили друг друга, старались придать смысл тому, что происходило вокруг. Теперь Пакстон стала писать жестче, сильнее. Из редакции ей сообщили, что ее ждет премия, но Пакстон не заботили подобные мелочи. Они давно потеряли для нее смысл. Единственное, что было важно, — это выжить, увидеть окончание войны, быть может, вернуться домой и посмотреть, что там происходит, происходит ли вообще.

Теперь они часто говорили о Джое, и Пакстон убеждала Тони, что нужно писать мальчику чаще.

Срок службы Тони заканчивался в июне, и он твердо знал, что больше не будет продлевать его. А что делать вместо этого, он еще не решил. Больше находиться во Вьетнаме ему не хотелось, но он совершенно не был уверен, что готов вернуться домой. Да и Пакстон понятия не имела, что собирается делать дальше. В прошлом году она сообщила в газету, что пробудет еще, год, но это же не имело силы закона — она может уехать раньше или позже. Они с Тони никогда не обсуждали свои планы на будущее, зная, что во Вьетнаме это очень опасно.

Здесь все становились суеверными.

Но теперь они стали счастливее, сильнее и ближе друг к другу, чем раньше. Смерть Ральфа, Франс и детей настолько потрясла Пакстон, что ей надо было зацепиться за кого-то. Таким человеком для нее оказался Тони. Она тоже стала ему необходима. Правда, мысль о возвращении в Штаты пугала его, хотя он почти не говорил об этом. Единственное, что они решили, — съездить в мае в Гонконг, а уж потом видно будет. Пакстон до сих пор носила колечко, которое подарил ей Тони, когда они были там в последний раз. Так она подчеркивала свою внутреннюю связь с ним. Кольцо с двумя сердцами — рубиновым и бриллиантовым. Тони трогало то постоянство, с которым Пакстон носила его кольцо. Он не давал ей никаких обещаний, ничего не требовал, но его сердце принадлежало ей. Навсегда.

За три недели до предполагаемой поездки в Гонконг во время муссонов Тони выехал на территорию, где несколько недель назад засели вьетконговцы. Они любили просачиваться во время муссона, ведь американцам не слишком хорошо удается преследовать их во время тропических ливней. Больше всего они страдают от постоянно мокрой одежды и особенно от того, что от сырости преют ноги.

Жарко, липко и влажно. Очень скверно везде, куда бы они ни шли. Но нужно было выбить вьетконговцев с этой территории. Они вышли во вторник и почти с ходу наткнулись на основную засаду. Пятнадцать человек полегло сразу, девять были ранены. Вертолеты кружили над самыми джунглями, но за завесой дождя было невозможно ничего разглядеть, а самолеты-разведчики просто не могли подняться в воздух при такой погоде, Отряду на помощь выслали второе соединение, появились новые убитые. Лейтенант получил несколько ранений. Прошло два дня, прежде чем с колоссальными потерями всем удалось пробиться назад и отступить к базе в Кучи, унося убитых и раненых. Они вернулись мокрые, больные, выдохшиеся, потрясенные тем, через что им пришлось пройти. Они вернулись без Тони Кампобелло. Он значился в списке пропавших без вести.

Глава 25

Лейтенант пришел к ней в гостиницу, чтобы сообщить о беде лично. Но Пакстон догадалась обо всем задолго до того, как он постучал в ее дверь. Уже два дня она почти не спала и ничего не ела — ее преследовало ужасное чувство, что с Тони что-то не так. И в то же время ей казалось, что он не погиб, а только ранен. И вот в дверях появился лейтенант. При виде его она попятилась обратно в комнату, смотря на него с ужасом.

— Нет! — прошептала Пакстон, подняв руку, как будто хотела, чтобы он ушел. Неужели снова? Не может быть. Этого она не допустит.

— Мисс Эндрюз, — сказал лейтенант, не зная, с чего начать, — я решил прийти к вам сам.

— Где Тони?

Молчание показалось бесконечным, затем их глаза встретились, и он с горечью покачал головой:

— К сожалению, он пропал без вести. Больше ничего не могу сообщить. Никто, правда, не видел, чтобы его ранило или чтобы он упал… Но там была такая заваруха… Ливень, вьетконговцы. Мы угодили в засаду. У нас была ошибочная информация, и они этим воспользовались. Мы многих потеряли, недосчитались и сержанта Кампобелло. Уходя, мы прочесали всю территорию, но его тела не обнаружили. Это, правда, вовсе не значит, что он жив. Больше ничего не могу сказать, кроме того, что он пропал.

— Его могли взять в плен?

От этой мысли внутри у нее все перевернулось. Она слышала немало леденящих кровь историй о том, что делают вьетконговцы с пленными. Несколько месяцев назад Пакстон встречалась с одним американцем, которому удалось бежать. И все же по крайней мере он жив. Значит, остается надежда. Быть может.

— Все возможно. — Но лейтенанту не хотелось будить в Пакстон несбыточные надежды. — Хотя и маловероятно. Мне кажется, пленные им были ни к чему, скорее они старались как можно больше убить. И это им удалось, — печально добавил он, по-прежнему стоя в дверях. Пакстон так и не пригласила его войти. Он был похож на вестника смерти, и ей не хотелось видеть его ни минуты больше.

— Где это было?

— Мы прошли через леса Хобо к Трангбангу, а оттуда к Тайнинху, это почти на границе с Камбоджей. Там это и произошло.

Слушая его, она опустилась на стул и закрыла лицо руками.

Она старалась убедить себя, что Тони больше нет, но не могла.

Можно ли пережить это снова! Нет, только не с Тони. Это было ужасно и с теми, другими. Но с Тони все было иначе, с ним было все — доверие, полное взаимопонимание, когда не нужно слов. И сейчас ей по-прежнему казалось, что он жив, и Пакстон сама не знала, откуда идет эта уверенность, и уж тем более не могла объяснить этого человеку, стоявшему сейчас в дверях. Она могла только поднять на него глаза и просто поблагодарить за то, что он пришел. Было бы хуже, если бы она узнала об этом от кого-то другого. И все же ею овладело очень странное чувство. В те прошлые разы она с самого начала знала, что их больше нет. Она тосковала, грустила, оплакивала.

Но никаких сомнений в их гибели не оставалось. Теперь ей этого не сказали, сообщили только, что он пропал во время тропического ливня. Это какой-то бред. Может быть, утром он вернется.

После того как лейтенант ушел, Пакстон легла на кровать, которую они с Тони делили последние десять месяцев. Она бы не удивилась, если бы дверь открылась и ей сообщили, что произошла ошибка и Тони жив. И она действительно верила в это.

Так продолжалось несколько дней. Пакстон не могла заставить себя даже плакать, потому что до сих пор не поверила в то, что он погиб. Она продолжала двигаться как зомби — писала статьи, читала телетайпы, ходила на летучки в офис «Ассошиэйтед Пресс», даже участвовала в небольшом выезде. Теперь, по прошествии двух лет, в Сайгоне ее знали все. Пакетов, бесспорно, была самой хорошенькой из всех журналисток и, кроме того, самой молодой и талантливой, что подтверждала награда, которую Пакстон получила в Калифорнии. Но все это ее нисколько не волновало, она моментально забывала о таких мелочах, и те, кто знал ее ближе, понимали почему. Тони пропал, и Пакстон как будто умерла. Она продолжала двигаться, работать, говорить, но жизнь ее кончилась. На свете не осталось ничего, что ее заботило бы. Люди, которых она любила, покинули ее, умерли и забрали прошлое с собой. А без Тони у нее больше не было ни настоящего, ни будущего.

Второго мая Пакстон позвонил брат и сообщил, что умерла мать. Это произошло неожиданно, после операции на желчном пузыре, о которой Пакстон даже не знала. Джордж считал, что сестра должна приехать и помочь Аллисон. Пакстон пообещала перезвонить ему и в тот же вечер выехала в Кучи. Она хотела узнать у лейтенанта, не появилось ли новых сведений о Тони.

Нет, никаких новостей не было. Известно было не больше, чем в апреле. Семью Тони уже официально известили. Сержант Антонио Эдуард Кампобелло числился пропавшим без вести.

— Что, черт возьми, это значит?! — набросилась она на лейтенанта, забыв о его чине и проявленной им доброте. — Какого дьявола мне-то теперь делать? Ждать его здесь? Искать самой? Помогать вам? Ехать домой и ждать там? — кричала она и в первый раз разрыдалась. Пакстон больше не могла скрывать правду от самой себя. Он не вернулся и, возможно, не вернется никогда. Она начинала это понимать. И, помолчав, хрипло спросила:

— А вдруг он все еще там — раненый?

— Вряд ли, — тихо ответил лейтенант. — Пакстон, я думаю, он погиб. Видимо, мы просто не смогли найти его тело.

Я очень сочувствую вам. — Он подошел и коснулся ее руки.

Она отстранилась, как будто своим состраданием он только усиливал ее муки. — Знаете что? Мне кажется, вам надо уехать отсюда. Для всех нас есть предел. Для всех. Самые рассудительные уезжают, когда чувствуют его приближение, другие задерживаются. И это не правильно. Вы и так пробыли здесь практически два срока. Этого достаточно, как вы считаете? Тони собирался в июне возвращаться и хотел вернуться вместе с вами.

Так почему бы вам действительно не уехать в июне домой? Если мы что-то узнаем, я вам позвоню, клянусь.

Пакстон кивнула и долго всматривалась в его лицо, а потом вышла из кабинета. Она знала, что лейтенант прав. Пора домой.

Возможно, на этот раз навсегда. Без Тони. Во Вьетнаме она повзрослела. Она приехала сюда девчонкой с разбитым сердцем, друг которой погиб, и она хотела понять почему. Но ответов она не нашла, нашла только новые вопросы. И вот ей уже двадцать три, она потеряла уже троих на этой войне, даже четверых, если считать Ральфа, потеряла друзей, коллег и даже тех, на которых при жизни не обращала особого внимания, как на Нигеля. Кроме того, она потеряла здесь часть себя, и эта потеря была безвозвратной. Но кое-что она и приобрела. Пакстон обрела правду, обрела умирающую прекрасную страну, когда-то чудесную землю, которую теперь постепенно уничтожали. Но она видела ее, когда та еще существовала. И она любила Тони, пока он был жив. И где бы он сейчас ни находился, живой или мертвый, для нее он так и не стал пропавшим.

Она знала, что будет любить его вечно, его и Вьетнам.

Глава 26

Последний день в Сайгоне прошел как сон. Казалось даже странным, что после того, как Пакстон твердо решила уехать, делать ей здесь было почти нечего. После обеда она попрощалась со всеми в офисе «Ассошиэйтед Пресс», а уходя оттуда, уже едва могла говорить, потому что продолжала неотступно думать о своих потерях, о Ральфе и о Франс, об их двоих детях.

В последний раз она зашла в «Чашку чая», а потом, будто нарочно, оказалась на террасе «Континенталь-палас». Настырные и крикливые попрошайки больше не пугали, только угнетали. Потом она поехала прощаться к Жан-Пьеру. Больше ехать было не к кому. Люди, которых она любила, ушли — каждый по-своему.

Пакстон села и выпила с Жан-Пьером, но тот и так уже изрядно накачался и все время болтал с ней о Нигеле, которого тоже уже давно не было, и, глядя на Жан-Пьера, Пакстон подумала, неужели и она сама, останься она здесь, станет такой же, как Жан-Пьер, — изломанной, испитой, сбитой с толку, с тоской в глазах. Те, кто оставался здесь, часто становились такими, но и те, кто уезжал, никогда уже не станут такими, какими были раньше. Но кто остался, а кто ушел? Погибшие? Те, кому удалось выжить? Отсюда не ушел никто. Возможно, конец для всех одинаков. Никто не победил. И никто не победит.

— Ты еще вернешься? — Жан-Пьер оторвался от стакана и взглянул на Пакстон почти трезво.

Она покачала головой. На этот раз она это знала точно. Да, трудно думать о возвращении домой. Но это уже не тема для размышлений. Тут нет ни вопросов, ни ответов — она должна ехать домой и пытаться строить свою жизнь там. Разумеется, она понимала, что не успокоится, пока не узнает все о Тони. Однако очень может быть, что из Штатов наводить справки окажется даже проще. Там есть люди и целые организации, занятые, поисками пропавших без вести, потерявшихся и пленных.

— Я тоже собираюсь на днях домой, — добавил Жан-Пьер почти про себя. Но он не знал, что ему делать дома, как не знала и Пакстон. Люди, которых она любила, умерли здесь, за исключением Тони, а теперь и он ушел, может быть, навсегда. Но и в Штатах теперь все пойдет по-другому. Ее мать умерла. И больше ничто не связывало ее с Саванной.

Пакстон попрощалась с Жан-Пьером и пошла вниз по Тудо к отелю, в ее душе продолжалась отчаянная борьба.

Она впитывала такие знакомые звуки и запахи; она засмеялась, увидев, как на площади американский солдат учит мальчишек играть в футбол. В Тан Сон Нхат все время устраивали такие игры, и она пару раз ходила на них с Биллом, а вот Тони их не особенно любил. Он был слишком нервным, быстрым, ему хотелось говорить, думать, спорить, философствовать, а не сидеть и смотреть, как люди играют в бейсбол. Он старался, пока они вместе, передать ей как можно больше своих знаний — о жизни, о людях, о войне, о том, что все, что ты делаешь, нужно делать как можно лучше… Теперь это стало частью ее самой. Она все еще помнила то, что он говорил ей… идеи, которые они разделяли… и ночь, когда они принимали ребенка Франс. Все это теперь казалось сном.

Пакстон шла по коридору «Каравеллы» и вспоминала тот день, когда он впервые пришел сюда к ней. Ту неловкость сначала — как трудно им дались первые шаги, но как счастливы они стали потом… И как прекрасно было в Гонконге. Она все еще носила рубиновое кольцо и всегда будет носить. Точно так же, как и браслет Билла. И медальон с ошейника собаки Питера будет всегда заперт Вместе с ее бумагами. Подобно тому, как другие носят локоны, обрывки военной формы и браслеты с именами любимых. И хотя эти реликвии напоминали о каком-то страшном ударе, от этого они становились еще дороже для тех, кто остался в живых и для кого еще все не кончилось.

Когда Пакстон паковала чемоданы и откладывала книги, которые собиралась оставить друзьям, ей казалось, что ее окружают призраки. Она забирала с собой очень мало, только кое-что на память — то, что никто не мог у нее отобрать.

На следующее утро она взяла такси и поехала на базу Тан Сон Нхат, где ожидали отправки все отбывающие домой. Рядом стояли вьетнамские девчонки, плакавшие о своих американских друзьях, и большие здоровые мальчишки, которые едва могли дождаться самолета; тут же находились и раненые. Среди них многие отделались легко — их раны были на виду: перебинтованная рука, отсутствующая нога, пара новых костылей. Другие, отправлявшиеся домой без внешних увечий, в действительности были поражены куда более тяжело. Просто их раны, как и зияющая рана Пакстон, не были видны.

Когда самолет поднялся и они пролетали над Сайгоном, Пакстон посмотрела вниз, и у нее перехватило дыхание.

— Чао онг, — прошептала она, когда самолет взял курс на Штаты. — До свидания, Вьетнам… до свидания… Я на самом деле люблю тебя… — Закрыв глаза, она почти почувствовала, что Тони здесь, с ней рядом. Она казалась себе предательницей, ведь она бросила его. Но все старались уверить ее, что он погиб, и ей пришлось заставить себя в это поверить.

Но все равно выбора теперь не оставалось: Пакстон нужно ехать на похороны матери. И самое странное заключалось в том, что она совершенно ничего при этом не испытывала. Она вообще ничего не ощущала, кроме той окаменевшей части своего сердца, которая еще любила Тони. Пакстон знала, что все еще любит его, всегда будет любить, но он забрал с собой часть ее души, как и все они.

Самолет летел из Сайгона в Мидуэй, а оттуда в Сан-Франциско. Но Пакстон не позвонила ни в газету, ни Вильсонам.

Они, конечно, знали, что она возвращается. Но она сразу же пересядет на другой самолет и полетит в Саванну. Она вернется в Сан-Франциско через несколько дней, и тогда придется решать, как она дальше будет сотрудничать в газете. «Вьетнамские репортажи» уже написаны, и с этим теперь покончено навсегда.

В четыре Пакстон вышла из самолета на поле Трэвис в Саванне, взяла чемодан, вызвала такси и назвала адрес дома, в котором выросла, — в кармане по-прежнему лежал ключ. Дома никого не оказалось. Новая служанка ушла, когда умерла мать, — что ей было делать. Войдя, Пакстон почти сразу позвонила Джорджу и только потом со вздохом присела в знакомой кухне. В холодильнике ничего не было, удивительно мало оставалось и в буфете. Но Пакстон было все равно. Возвращение оказалось более болезненным, чем она ожидала. Вернуться сюда — значило вспомнить прошлое, которого больше не было, несбывшееся, которого не было никогда.

Пакстон приняла душ, переоделась и пошла в похоронное бюро в центре города. Там она встретилась с Джорджем, а затем прошла к гробу. Она стояла и смотрела на мать, не чувствуя абсолютно ничего, кроме сожаления о несчастной женщине, прожившей жизнь, но так и не научившейся по-настоящему любить и быть любимой. А вот отец Пакстон был другим — он жил и любил сильно. И Квинн отдал все, что должен был отдать… и Ральф жил на всю катушку… и даже Франс… и Питер… и Тони… Но эта женщина никогда ничего не делала, только ходила в клубы, а сейчас и этому пришел конец.

— Ты такая измученная, — прошептал Джордж.

Пакстон мрачно взглянула на него. Он вырос таким же, как мать. Он едва поцеловал сестру, едва обнял и даже не спросил, как она, а теперь, после всего, что ей пришлось пережить, еще и удивляется, что она кажется измученной.

— Ты даже похудела.

Она улыбнулась.

— Наверное. Во Вьетнаме вообще-то несладко.

«Мины, снайперы, самоубийцы, парни, пропавшие без вести, совсем как у вас в центре Саванны», — подумала она. Они стояли рядом с гробом матери и спокойно разговаривали.

— Как Аллисон и дети? — Пока ее не было, у них родился второй ребенок. Каким далеким казалось сейчас все это Пакстон!

— Прекрасно. Она заходила сегодня вечером, но дети приболели.

Все казалось бессмысленным. Мать уже никогда ни о чем не узнает.

Вечером приходили люди с соболезнованиями, по большей части, дочери Гражданской войны. А на следующий день в епископальной церкви св. Иоанна прошли помпезные похороны. Края гроба поддерживали мужья ее подруг. Все прошло достойно и солидно, как и хотела мать.

Единственное, чего желала Пакстон, — покинуть Саванну.

Пребывание в пустом доме действовало на нее угнетающе. Она сказала брату, что он может распоряжаться домом как найдет нужным, ей было абсолютно все равно. Она ни на минуту не могла себе представить, что переедет в Саванну.

— Вдруг вы с Аллисон захотите сюда перебраться.

— Этот дом для нас маловат, — вежливо ответил он. — Хочешь забрать что-нибудь из вещей?

У матери было несколько ниток жемчуга, часы с бриллиантами, которые ей подарил отец, несколько пар серег, это были воспоминания, но Пакстон стало дурно при мысли, что она сейчас начнет рыться в драгоценностях.

— Выбери что-нибудь для Аллисон, а остальное пришли мне.

— Пожалуй, — он прокашлялся, — я бы взял меховой жакет.

Жакету было лет десять, не меньше, и он безнадежно вышел из моды. Пакстон взглянула на брата с сожалением, она хотела было сказать, что лучше бы он купил жене новый, но промолчала.

— Вот и хорошо.

Сама Пакстон была немного выше матери; да и вообще, она ни за что не стала бы носить ее одежду. Вещи не имели для Пакстон никакого значения.

— Что ты собираешься теперь делать? — спросил Джордж сестру, которая осталась для него чужим человеком. Он так и не понял, зачем она почти два года просидела во Вьетнаме, правда, его приятно удивило, как хорошо и складно она пишет — он с интересом прочитывал все ее колонки, когда их перепечатывали газеты Джорджии.

— Еще не решила.

Она взглянула на него со вздохом, пытаясь представить, что бы сказал о нем Тони. Скорее всего эти двое мгновенно возненавидели бы друг друга. Тони был слишком искренним, прямым и честным, чтобы мириться с бессмысленными речами Джорджа.

— Завтра я возвращаюсь в Сан-Франциско, поговорю в редакции, посмотрю, что у них на уме. Наверное, первое время, как и все, буду не у дел. Как и в прошлом году.

— Но ты не поедешь туда обратно? — Он смотрел на сестру, пытаясь вспомнить, понимал ли он ее когда-нибудь. Если бы он высказал эту мысль вслух, Пакстон сразу бы ответила, что этого никогда не было.

— Не думаю. Я собираюсь остаться в Штатах.

— Я, по правде говоря, никогда не понимал, чего тебя туда занесло… хотя… Ну да, этот погибший парень… но это же не причина, чтобы ехать в Сайгон.

— Наверное, нет.

Однако это почему-то удерживало ее там почти два года.

Дело было не только в переживаниях, связанных с войной, она должна была рассказать обо всем так, как оно есть. Возможно, причина в этом.

— Как бы там ни было, я дам о себе Знать. — Она пожелала брату спокойной ночи, и он сухо поцеловал ее на прощание.

Утром, выйдя из дома, Пакстон заперла дверь и бросила ключ в почтовый ящик. Ей он больше не нужен. Она попросила Джорджа выслать ей вещи, когда она сможет сообщить свой адрес в Сан-Франциско.

Уезжая из Саванны, она чувствовала себя окаменевшей, как будто ее залили гипсом. Она превратилась в существо без дома, без корней, без веры. Если бы у брата хватило ума задуматься над этим, он посчитал бы странным, что человек, проживший всю жизнь под одной с ним крышей, вдруг оказался почти бездомным. «Все, возвращаясь из Вьетнама, испытывали то же самое». Они возвращались, но не хотели ехать домой, не понимали, куда ехать, что делать и что будет, когда они снова увидят своих.

Точно такие же чувства сейчас испытывала она, прилетев в Сан-Франциско и остановившись в маленькой гостинице. На этот раз в отеле «Вермонт» ее уже не ждал зарезервированный номер, не было и приглашения к Вильсонам на обед. Через несколько дней она решила позвонить Габби. Но никак не могла придумать, о чем будет с ней говорить. Что можно рассказать… о Франс… о Ральфе… о Билле… о Тони… Как вы объясните это тому, кто спокойно сидел дома, ходил на званые обеды и футбольные матчи? Это невозможно.

Пакстон встретила Эда Вильсона в редакции, они поговорили о перспективах работы, и лучшее, что он мог ей предложить, это колонка местных новостей. В каком-то смысле это все же был маленький город и маленькая газета.

— Жизнь в стране теперь пошла спокойнее, люди больше не хотят слышать о войне, Пакстон. Они устали. Устали от шума, демонстраций, от жалоб. Похоже, грядут спокойные времена.

Но он оказался не прав. Эд не принял во внимание столкновение во время антивоенной демонстрации в Кентском государственном университете, штат Огайо, в результате которого были убиты четверо студентов и ранены восемь человек — членов Национальной гвардии. И значит, оказалась права Пакстон — американцам вьетнамская война вовсе не стала безразлична, напротив, она ощущалась всей страной болезненно, как открытая рана.

«Нью-Йорк тайме» значительно облегчила Пакстон проблему с работой. В сущности, «Морнинг сан» сделала для нее очень многое. Эд Вильсон дал ей возможность поехать в Сайгон, когда она была еще совсем зеленой, как молоденькое деревце. Но теперь она переросла «Морнинг сан». Пакстон получила предложение из «Тайме» — ее командировали в Париж, где она должна следить за ходом мирных переговоров. Предполагалось, что Пакстон сама приедет в Нью-Йорк и обговорит все детали.

И само предложение, и оплата казались очень заманчивыми.

Пакстон услышала множество комплиментов по поводу ее колонки в «Сан». Оказывается, теперь ее считали чем-то вроде эксперта по Вьетнаму.

В такое везение было трудно поверить, и, положив трубку, она смеялась, как ребенок. Как бы она хотела рассказать обо всем Тони… Всю ночь она думала о нем, в тишине разговаривая с ним, где бы он ни был. А затем он приснился ей — он полз через кусты, продирался сквозь заросли, прятался в туннелях. И лишь проснувшись, Пакстон поняла, что это был только сон. И все же интуиция по-прежнему подсказывала ей, что он не умер, что он жив. Иногда ей казалось, что это происходит просто потому, что мысль о смерти ей больше невыносима. Но как бы там ни было — она чувствовала это.

Эд Вильсон искренне обрадовался, когда Пакстон сообщила ему о предложении «Тайме». И одновременно испытал большое облегчение — он предчувствовал, что, останься Пакстон в Сан-Франциско, она скоро станет для него серьезной проблемой.

Как и многие вернувшиеся парни, она не знала, ни куда себя девать, ни чего она хочет на самом деле. Как будто Вьетнам подорвал их силы, разрушил жизненные цели и позиции. Он отнял у них уверенность, рассудок и все остальное. «А вдруг это наркотики?» — подумал он. Возможно, кто знает. Но что бы это ни оказалось, он был рад, что Пакстон уезжает. Это была уже не прежняя девчонка. Она стала сильнее, горше, печальнее, и чувствовалось, что в потаенной глубине души по-прежнему живет гнев. Эд пожелал ей удачи, и Пакстон попросила передать от нее привет миссис Вильсон и Габби. Она так и не увиделась с ними. И не переживала из-за этого: ей было легче не притворяться, что ее интересуют те мелочи, которые составляют их жизнь. На самом деле они стали ей безразличны.

В Нью-Йорке Пакстон встретилась с несколькими журналистами из «Тайме», ее поселили в отеле «Алгонкин». Там останавливались журналисты, писатели, драматурги, было и несколько бизнесменов — в целом очень разношерстная и интересная публика. Они приходили и уходили, но Пакетом ни с кем не знакомилась. Ее вполне удовлетворил разговор в редакции «Тайме» о том, что от нее требуется. Они хотели правдивых репортажей из Парижа, какой бы оборот ни приняли переговоры. Помимо этого, ей заказали интервью с лейтенантом Келли, кроме того, их интересовало все, что она думает о проблеме Вьетнама. От нее ждали сильных слов и захватывающих материалов вроде тех, какие она присылала после совместных выездов с Ральфом, поездок в Дананг, Лонгбинь, Кучи и в другие места, которые стали так много значить для нее за два года, проведенные там. Им все было нужно. Прошлое, настоящее и будущее, пока наконец не кончится война. Из Пакстон собирались сделать нечто вроде главного обозревателя по Вьетнаму, и она сама понимала, что о большем не может и мечтать.

— Когда я могу начать? — спросила Пакстон, и глаза ее засияли.

— Завтра, — с улыбкой ответил главный редактор. Он боялся, что она не примет их предложений. Многим эта тема уже надоела до смерти. — Я говорю серьезно. На следующей неделе возьметесь за Келли" Мы попробуем устроить с ним встречу. Как только вы с этим разделаетесь, можете лететь в Париж.

Ну как, что скажете?

— Отлично.

Если можно назвать «отличной» перспективу брать интервью у человека, обвиненного в зверствах войны. Но Пакстон обрадовалась, что у нее останется время до отъезда. В Нью-Йорке у нее были еще кое-какие дела, помимо интервью с лейтенантом Келли.

Целый день Пакстон ходила по Нью-Йорку, и се чувства сейчас напоминали те, которые она испытывала, когда открывала для себя Сайгон: она внимательно смотрела по сторонам, слушала, ощущала запахи. Она рассматривала людей, машины, уличные происшествия. Пакстон купила себе кое-что из одежды — теперь ей надо быть прилично одетой, ведь она становилась «авторитетным лицом», экспертом по проблеме Вьетнама в «Нью-Йорк тайме».

Наконец она вернулась в отель и тогда решилась набрать его номер.

Она села на кровать и, закрыв глаза, едва переводя дыхание, прошептала короткую молитву к Тони, надеясь, что он не будет против.

Ей казалось, что он не стал бы возражать; она почему-то была уверена, что должна это сделать. Пакстон позвонила в Бюро информации, по буквам трижды произнесла его имя, и наконец ей ответили. Томас Кампобелло. Грейт-Нэк, Лонг-Айленд.

Она набрала номер, раздались долгие гудки, на миг показалось, что никто не ответит, но наконец Пакстон услышала голос.

Говорила женщина.

— Попросите, пожалуйста, миссис Кампобелло. — Странно было думать, что если бы обстоятельства обернулись иначе, так могли бы звать и ее саму; но она не позволяла себе думать об этом.

— Это я, — ответил совершенно нью-йоркский голос, он звучал молодо и очень приятно. И если это не мать Тони, значит, Барбара.

— Миссис Камнобелло? Барбара Кампобелло?

— Да. — В голосе послышалось недоумение. — Кто со мной говорит? — Вдруг это один из тех дурацких звонков, когда звонят и говорят гадости.

— Я… Я знаю, что мой звонок может показаться странным, но я… («Пожалуйста, не вешай трубку, ну, пожалуйста») Я знала вашего бывшего мужа во Вьетнаме. — Бесконечная пауза, обе женщины молчат, не зная, что сказать. — Я… мы были добрыми друзьями, и… Тони просил, чтобы я позвонила вам и Джою, если с ним что-то случится. — Это была ложь, — но не совсем. Однажды, поздно ночью, лежа в постели, он попросил Пакстон проведать его мальчика, если с ним что-то случится.

Правда, о матери мальчика он не упоминал. Но Пакстон решила, что у нее будет больше шансов, если она подключит сюда и миссис Кампобелло. — Я не хотела вас беспокоить в такое время, но я прилетела в Нью-Йорк…

— Вы были друзьями с ним? — Она почти шептала, не называя его по имени, как будто само имя было под запретом.

— Мы были… — она не знала, что сказать, — близкими друзьями… он очень любил Джоя, я уверена, вы это знаете.

— Он не видел его пять лет, — горько сказала женщина.

Но Пакстон знала больше, чем та ожидала.

— Он не приезжал в Штаты, миссис Кампобелло. После того, что случилось… Мне кажется, он просто не мог. — Небольшая толика чувства вины ее не убьет. Прошло почти шесть лет, и она успела родить еще троих детей, на этот раз от брата Тони. Если она и чувствует за собой вину, то это уже не имеет никакого значения, лишь бы Пакстон смогла встретиться с Джоем. — Он считал, что Джой счастлив с вами и вашим мужем.

— Да, конечно, — поспешно ответила женщина, и Пакстон показалось, что она растерялась.

— Он знает, что случилось с его отцом во Вьетнаме?

— Только что тот пропал без вести. Он время от времени писал Джою, мы никогда не держали ничего от него в тайне. Я отдавала ему все письма. — Она как будто старалась обелить себя. — Он очень расстроился, когда ему сказали, что отец погиб. Любой ребенок бы так отреагировал. Но он такой тихий, он мало говорит.

А как еще он может себя вести, когда его мать вышла за дядю и он знает, что никогда больше не увидит отца? Пакстон задумалась. Не странно ли, что миссис Кампобелло считает, что раз Тони исчез, значит, безусловно, погиб.

— Можно мне поговорить с мальчиком? — Больше толковать было не о чем. — Вы не возражаете?

— Что вы собираетесь ему сказать?

— Что папа любил его. Что я очень ему сочувствую. Его отец был одним на самых смелых людей во Вьетнаме. Они называли себя" «туннельные крысы», потому что спускались в невероятные туннели, которые построили вьетконговцы, чтобы окружить наши войска и южновьетнамскую армию. Может быть, мальчик будет гордиться таким отцом, — спокойно сказала Пакстон.

— Да, может быть. Но все-таки… Я должна Спросить мужа.

Как вас зовут?

— Пакстон Эндрюз.

— Вы знали его во Вьетнаме? Вы медсестра или кто?

— Нет. Я была корреспондентом газеты из Сан-Франциско. Сейчас я работаю в «Нью-Йорк тайме» и уезжаю в Вашингтон, потом в Джорджию, а через несколько дней в Париж. — Это Пакстон сказала, чтобы произвести на нее впечатление. И это подействовало. А вдруг она напишет о Тони, о его бывшей жене, о сыне… Пакстон не упустила момента, она лишь удивилась, какого черта Тони связался с этой пустышкой? Хотя ведь им только сравнялось по тринадцать лет, когда они полюбили друг друга, а в восемнадцать они уже поженились — это его оправдывало. — Я позвоню вам еще, — давила Пакстон.

— Мы позвоним вам сами. По какому номеру вас можно найти?

— Я остановилась в отеле «Алгонкин» на Манхэттене.

— Я позвоню вам вечером.

— Спасибо. — И затем мягче:

— Обещаю, что постараюсь его не расстраивать. Я просто хочу увидеть его… ради Тони, потому что обещала. — В каком-то смысле так оно и было, но она хотела увидеть мальчика и ради себя самой, потому что сама была частью Тони. Мать Джоя уловила что-то в ее голосе. Она помолчала, затем спросила:

— Вы любили его?

Пакстон молчала еще дольше.

— Да.

И она гордилась этим, однако какое дело до того этой женщине. И все же признание странным образом сблизило их.

— Я тоже любила его когда-то давным-давно. Он был хорошим человеком… хорошим отцом. У нас родилась еще девочка… она умерла… Может быть, Тони говорил вам…

— Да, говорил, — мягко сказала Пакстон.

— Думаю, из-за этого у нас все и разладилось. Никто не был виноват, я говорю о том, что случилось с девочкой. Но все равно, когда я его видела, то все время вспоминала о ребенке. А он еще так убивался, это было невыносимо… А Томми… с ним мне гораздо лучше.

«Да уж, не сомневаюсь», — подумала про себя Пакетом, хотя скорее всего так оно и было. Тони и сам признавался, что так переживал смерть ребенка, а потом так отчаянно привязался к Джою, когда тот появился, что это не могло не повлиять на семейные отношения. Так что его жена имела основания жаловаться. Но уж очень неразборчива была она в поисках второго мужа. Именно недостаток такта в ней заставил Тони уехать во Вьетнам и лишил Джоя отца. Но кто она, Пакстон, чтобы судить других? Если бы Барбара Кампобелло не вышла замуж за своего деверя, Пакстон никогда бы не встретила Тони во Вьетнаме.

— Как жаль, — сказала она вслух.

— Да… Я позвоню вам.

Остаток дня Пакстон провела в музее «Метрополитен»: экспозиция «Вьетнам», отдаленный отзвук Сайгона. Вернувшись в отель, она узнала, что ей звонила мать Джоя. Пакстон перезвонила ей, и, к ее удивлению, та сообщила, что Пакстон может приехать на следующее утро. Это была суббота, и Джой оставался дома. Собиралась прийти даже мать Тони, она тоже хотела видеть Пакстон. Барбара не упомянула о том, что ее муж пришел в ярость, но заявила, что должна принять Пакстон, потому что это ее долг перед Тони и Джоем, а кроме того, Пакстон — важный корреспондент из «Нью-Йорк тайме» и может устроить им неприятности, если они не дадут ей увидеться с Джоем. В конце концов Томми согласился, но злился страшно.

Однако Барбару это сейчас не волновало. Она сама хотела увидеть подругу Тони.

И вот на следующее утро Пакстон взяла в отделе напрокат машину и поехала в Грейт-Нэк.

Ее уже ждали — сама миссис Кампобелло в строгом черном костюме и три маленькие девочки в хорошеньких розовых платьицах. Они выглядели как розочки с торта, и при виде их Пакстон не могла не улыбнуться. Они были очаровательными, но такими чужими, что она просто не знала, что им сказать, и чувствовала себя неловко.

Барбара, ее свекровь и девочки вышли из дома навстречу Пакстон, а на некотором расстоянии от них она заметила высокого и властного с виду мужчину, но он не подошел, и она не могла на таком расстоянии понять, похож он на Тони или нет. В любом случае он явно не был в восторге от этой встречи. Затем Барбара представила ее своей свекрови. Смотря па пожилую леди, Пакстон видела в ней Тони. Старушка внезапно заплакала, стоило Пакстон коснуться ее руки. Говорила она с сильным итальянским акцентом.

— Вы видели моего мальчика во Вьетнаме? — Ее голос дрогнул, но не столько от возраста, сколько от переполнявших ее чувств.

— Да. — Пакстон тоже едва сдерживала слезы, хорошо что Барбара с девочками отошла в сторону. — Он был прекрасным человеком. Вы можете им гордиться. — Ее голос оборвался. — Во Вьетнаме он прославился своей храбростью.

Тут была небольшая натяжка, но совсем незначительная, а ведь такие слова много значат для матери Тони. Слезы выступили на глазах Пакстон, она взяла старую леди за руку.

— Я виновата в том, что он уехал, — сказала старушка. — Я должна была помешать тому, что произошло, но не смогла.

— Вы не могли ничего изменить, — успокоила ее Пакстон, понимая, что та имеет в виду.

Они виноваты все, все до одного. Годами она твердила, что виновата в том, что погиб Питер, и Билл… а теперь Тони. Но разве она их убила? Разве их убили «чарли»?

— Он ни на кого не держал зла, — уверила старушку Пакстон. — Он был счастлив.

Миссис Кампобелло засопела и кивнула, а потом с интересом взглянула на Пакстон.

— Вы были его девушкой?

Пакстон улыбнулась такому определению и кивнула.

— Он был замечательным человеком, и я очень любила его. — Внезапно она поймала себя на том, что все время говорит в прошедшем времени. Что это, почему? Неужели просто ради их спокойствия, чтобы они по-прежнему думали, что его нет в живых? Но почему они так в этом уверены?

— Вы хорошенькая, — сказала мать Тони. — Что вы там делали, в этом Вьетнаме? — В ее голосе прозвучало нечто среднее между любопытством и неодобрением.

— Я писала для газеты. Так мы и встретились. — Она помолчала и улыбнулась. — Сначала ругались все время.

Его мать рассмеялась.

— Он и со мной ругался. Мальчишкой просто сводил меня с ума. — «Он совсем не походил на Томми», — хотелось ей сказать, но она промолчала. Бог уже наказал ее за это, ведь Томми с ней, а Тони нет.

Тут вернулась Барбара Кампобелло и выразительно посмотрела на Пакстон.

— Джой дома, если хотите, можете с ним поговорить.

— Спасибо, — ответила Пакстон.

Барбара повела ее к двери. У нее когда-то, по-видимому, была хорошая фигура, лицо еще сохраняло привлекательность, но казалось огрубевшим, посуровевшим и разочарованным. Пакстон вошла вслед за ней в дом и тут увидела его.

Мальчик сидел на кушетке, на нем были хлопчатобумажные штаны, чистая рубашка и бейсболка. Он поглядел на нее с тем же выражением, какое она так любила у его отца.

— Привет, — спокойно сказала Пакстон, и, к ее удивлению, Барбара потихоньку исчезла, вернувшись к остальным. — Меня зовут Пакстон. — Он взглянул на нее, и она медленно опустилась на стул рядом. — Я знала твоего папу во Вьетнаме. Он просил меня зайти к тебе, если я буду здесь. Случилось так, что я действительно приехала сюда и подумала, что смогу зайти и повидать тебя.

Он кивнул. Пакстон заинтересовала его, и в этот миг он стал так похож на отца, что она даже испугалась.

— Ты пишешь рассказ про папу? Так мама сказала.

Но Пакстон лишь покачала головой.

— Нет, Джой. — Ей хотелось поговорить с ним начистоту, быть честной, как с Тони. — Я приехала, потому что любила его. А он очень любил тебя… правда. — Она улыбнулась сквозь слезы. — Я все еще люблю его. Две недели назад я вернулась из Вьетнама и захотела увидеться с тобой.

— Что с ним случилось? — Джой взглянул на нее почти с укором. — Как он погиб?

— Никто не знает точно. Известно только, что он пропал без вести. Это значит, было сражение и он исчез, не вернулся назад. Может быть, он жив, может быть, мертв, может быть, ранен где-то там, возможно, даже взят в плен вьетнамцами.

Никто ничего не знает.

— Вот оно как! — Мальчик был явно взволнован. — Этого мне не говорили! — Ему было восемь лет, и Пакстон считала, что он имеет право знать, поэтому она и рассказала ему все как есть.

— Никто ничего не знает. Предполагают, что скорее всего он погиб. Но есть шанс, что это не так, никто ни в чем не может быть уверен.

Он прямо взглянул ей в глаза и задал самый трудный вопрос:

— А что вы думаете?

— Что я думаю? — повторила она вслед за ним, соображая, должна ли она ему сказать правду А потом решилась. — Я не могу объяснить, почему, наверное, я не права, но я думаю, что он все еще жив. Просто чувствую это в своем сердце. Может быть, я просто так сильно любила его, что не хочу, чтобы он умер. Может быть, поэтому мне кажется, что он жив. Но так мне кажется.

Он кивнул, обдумывая ее слова.

— У вас нет его фотографий?

Пакстон проклинала себя за то, что ничего не принесла с собой. Она совсем об этом не подумала.

— Да, есть, но там, в отеле. Я пришлю тебе копии из Парижа.

Он снова кивнул. Он был рад.

— Вы снова поедете во Вьетнам?

— Не думаю.

— Там ведь страшно, правда? — Он придвинулся ближе, зачарованный ею, тем, какая она красивая, и тем, что она знала его отца. Ему больше не с кем было поговорить о нем. Мать всегда вела себя так, как будто даже упоминать о нем — преступление. А если Джой заговаривал об отце сам, бабушка начинала плакать, и тогда папа Томми выходил из себя. А Пакстон была настоящим Посланцем отца, и Джой мог говорить с ней, о чем хотел — Да, довольно страшно. — Пакстон улыбнулась. — Но не все время. У нас были и хорошие минуты И он много говорил о тебе, — сказала она, и мальчик просиял. Ей захотелось приласкать его, погладить.

— Правда?

— Да. Все время. Он показывал мне твои фотографии. Он очень хотел приехать и повидаться с тобой. — Но у него уже нет этой возможности. Тони погиб в тридцать один, он многое не успел сделать.

— Вы приедете ко мне еще? — спросил Джой с надеждой, придвинувшись наконец настолько, что мог коснуться ее волос, таких прямых и золотых, совсем не похожих на волосы его матери.

— Я бы очень хотела, если твоя мама и отчим позволят.

Джой скорчил гримасу и прошептал:

— Он на самом деле не отчим, а дядя!

И она прошептала в свою очередь:

— Я знаю! Твой папа говорил мне.

— Он все тебе рассказал, да? — И мальчик засмеялся. У него появился новый друг, подруга, и такая замечательная. Она откинула со лба его волосы и коснулась лица. Она обнимала Джоя, когда в комнату вошла мать.

— Мы прекрасно провели время, — сказала Пакстон, она была благодарна этой женщине за то, что та позволила ей прийти — Я обещала из Парижа прислать Джою фотографии его папы.

— Да, — сказал он как бы в подтверждение. Они вышли из комнаты, держась за руки Теперь они могли общаться, не говоря друг другу ни слова. Прежде чем уйти, она обняла его и крепко прижала.

— Помни, как сильно он любил тебя.

Джой кивнул. В его глазах стояли слезы Пакстон прижала его к себе, вспоминая, что она чувствовала, когда умер ее отец, но Джою ничего этого не сказала.

— Я позвоню тебе.

— Хорошо.

Только теперь она увидела его отчима, который стоял неподалеку и пристально смотрел на нее Высокий и темноволосый, он тем не менее ничем не напоминал своего брата Он и не подумал подойти и поздороваться, а только повернулся к Пакстон спиной, вошел в гараж и занялся своими делами.

На прощание Пакстон снова поблагодарила Барбару Кампобелло, поцеловала мать Тони, и они пожелали ей удачи в Париже, как будто давно знали ее.

— Я пришлю тебе фотографии, — снова обратилась она к мальчику.

Он еще долго махал ей рукой, уже после того, как она свернула за угол, думая о Джое и о том, как печально, что он никогда не увидит своего отца.

Глава 27

Стоял прекрасный весенний день, когда Пакстон приехала в Париж. Прошла неделя с тех пор, как она ездила в Вашингтон на встречу с представителями Пентагона, а потом в Форт-Беннинг, штат Джорджия, где Пакстон брала интервью у лейтенанта Келли. Эта встреча оказалась короткой, но в то же время горькой. Лейтенант Келли превратился в глазах американцев почти что в символ войны. Этот человек просто потерял контроль над собой и над всем происходящим, он стал злым и жестоким из-за того горя, которое видел вокруг. И, как позже поняла Пакстон, ей было жаль его, жаль всех ставших такими, каким стал он, и особенно жаль, что все это случилось. Но Париж начал залечивать ее раны. Она снимала хорошую комнату недалеко от Сены, по ночам гуляла одна, размышляя о том, насколько отличается теперь ее жизнь от той, которую она вела в Сайгоне.

Здесь она жила уединенно, строго и серьезно, каждый день ходила на мирные переговоры и брала интервью у таких людей, как Киссинджер и Ле Дык Тхо. А в Сайгоне, где временами было очень трудно и даже страшно, ее жизнь в каком-то смысле оказывалась счастливее и легче, чем сейчас, когда Пакстон жила лишь воспоминаниями о том месте, которое она больше никогда не увидит, и о людях, которых она там любила.

Она послала Джою фотографии, и он ответил очень вежливым, аккуратно написанным письмом, в котором благодарил ее.

Время от времени она посылала ему из Парижа открытки.

Через нее проходили все новости из Вьетнама. В октябре список убитых и раненых с американской стороны стал меньше, чем был до сих пор. Но все же было бы приятнее слышать, что убитых нет вовсе.

Пакстон не раз проверяла по всем каналам, которые смогла отыскать, нет ли чего нового о пропавших без вести, но о Тони не поступало никаких новостей. Теперь она уже перестала их ждать, и все же ее не покидало то же странное чувство. Временами она думала, что это происходит оттого, что для нее он всегда будет жив. Но к концу года ее почти убедили, что все надежды совершенно беспочвенны.

В ноябре по заданию «Тайме» она снова отправилась в Форт-Беннинг, штат Джорджия, к началу судебного разбирательства по делу Келли. Дело было довольно мрачное, с отвратительными фотографиями, страшными свидетельскими показаниями, что в конце концов закончилось обвинительным приговором.

После суда Пакстон поехала повидать брата, и, как обычно, ей оказалось совершенно нечего ему сказать, а уж из попыток пообщаться с Аллисон и вовсе ничего не вышло.

Затем Пакстон отправилась в Вашингтон, чтобы еще раз проинтервьюировать Киссинджера. После этого она прилетела в Нью-Йорк на встречу со своим редактором, и тогда снова позвонила Джою и встретилась с ним. На этот раз она повела его обедать. Мальчику только что исполнилось девять, и он стал походить на Тони даже больше, чем раньше. Они пошли в Мюзик-холл Радио-сити, а потом отправились на совсем по-взрослому обставленный обед. Пакстон повела Джоя в бар «Двадцать один», и ему было страшно интересно смотреть на пролетающие над толовой самолеты. Главный официант узнал ее имя, поскольку оказался ревностным поклонником «Нью-Йорк тайме». Так что персонал старался как мог, и в конце обеда Джою даже преподнесли пакет с надписью «Двадцать один».

— Шикарное место, — восхищенно сказал мальчик, явно одобряя ее выбор, и Пакстон ласково улыбнулась, глядя на него. — Думаешь, папе бы здесь понравилось?

Таким был его основной критерий во всем.

— Думаю, ему бы здесь очень понравилось. Мы иногда говорили с ним о том, как поедем в Нью-Йорк. Или в Сан-Франциско. Там я жила раньше и ходила в колледж.

Джою было интересно буквально все, и Пакстон рассказывала ему то, о чем он просил. Однако после десерта он взглянул на нее с какой-то даже болезненной серьезностью.

— Мой папа… то есть другой папа… ну, знаешь, мой дядя… — Пакстон чуть было не рассмеялась. Он явно очень переживал, но было в этом что-то забавное и робкое, и она знала, что Тони тоже бы сейчас рассмеялся. — Так вот, он говорит, что то, что ты сказала, не правда… Ты ведь говорила, что, может быть, мой папа жив и только пропал без вести. А дядя считает, что он наверняка погиб, а ты просто сумасшедшая.

— Наверное, так оно и есть. По правде говоря, вероятно, он прав — ив том, и в другом. — Пакстон виновато улыбнулась. — Но правда в том, Джой, что никто ничего не знает. Это и означает «пропал без вести». Некоторые из пропавших солдат и офицеров оказываются в плену, но мы-то с тобой даже этого не знаем. Я все время навожу справки, звоню в Пентагон, когда могу, но у них нет никакой информации о твоем папе, его не оказалось и в списках взятых в плен. Но его тела ведь так и не нашли, хотя тот район, где он, возможно, погиб, прочесали очень основательно. Правда заключается в том, что никто ничего не знает.

Мальчику было трудно это понять и еще труднее вынести.

Как трудно было бы для всякого. Мучительно не знать, что случилось с близким тебе человеком.

— Так это может означать, что он все-таки жив, правда? — Джой снова с надеждой взглянул на Пакстон, но потом задумался и печально повесил голову. — Но мой папа… мой дядя… говорит, что он наверняка погиб. Пакстон, ты думаешь, это правда?

— Нет, — ответила она, покачав головой и честно заглянув ему в глаза. — Нет, Джой, я так не думаю.

С этими словами она взяла его руку и крепко сжала, снова подумав о том, как этот мальчик похож на Тони.

Глава 28

Шел 1971 год, Пакстон очень много работала. Большую часть времени она провела в Париже. Она все еще возлагала большие надежды на мирные переговоры, и это отражалось на всем, что она писала для «Тайме». Но война продолжалась. И во Вьетнаме, в самих американских войсках нарастали мрачные настроения. Все устали от войны. Участились случаи неповиновения офицерам, а ведь раньше это происходило крайне редко.

Да только ли неповиновение — стало известно о случаях, когда своим же офицерам «по ошибке» наносили ранения осколками гранат. Расовые проблемы также оставались очень напряженными. В феврале вьетнамская армия начала операцию в Лаосе и разрушила часть Хо Чи Минх Трайл.

Однако по-прежнему, где бы ни оказывалась Пакстон, в какую бы службу ни обращалась, нигде не получала никаких вестей о Тони.

В марте Пакстон вернулась обратно в Штаты, чтобы присутствовать на окончании судебного процесса над Келли. Он был признан виновным. В Вашингтоне она стала свидетелем огромной антивоенной демонстрации вьетнамских ветеранов, некоторые бросали свои медали к подножию Капитолия. Она написала об этом в «Тайме», а затем снова вылетела в Париж.

В июне Даниэль Элсберг опубликовал «Документы Пентагона». В июле, когда Никсон объявил о поездке Киссинджера в Китай, и в октябре 1971 года, когда Тхиеу был переизбран президентом Южного Вьетнама, она все еще работала на переговорах в Париже. Наконец в декабре Пакстон с радостью отправила репортаж о том, что численность американских войск во Вьетнаме сокращена до ста сорока тысяч человек, другими словами, там осталось не более трети того количества, что было полтора года назад. Однако во все эти полтора года она так и не узнала ровно ничего о судьбе Тони Кампобелло. Все было очевидно.

Если бы его взяли в плен или если бы он прятался где-то раненый, об этом, конечно, давно бы стало известно. Пакстон больше не имела права поддерживать в Джое надежду. И все же, когда раз в несколько месяцев они разговаривали по телефону и он снова спрашивал ее об этом, она неизменно говорила ему то, что чувствовала — что его папа жив, только неизвестно, где он.

К тому времени ему уже исполнилось десять, и он лучше все понимал. Как-то она рассказала ему о своем отце, и это их еще больше сблизило — ведь оба они выросли без отца.

К концу 1971 года жизнь Пакстон стала и интересной, и странной. Ей исполнилось двадцать пять, она была очень красива, и многие в Париже заглядывались на нее. Но она чувствовала себя так, как будто часть ее самой перестала существовать, а может быть, ее никогда и не было. От ее души как будто отрезали большой кусок. Пакстон жила исключительно ради работы и маленького мальчика из Грейт-Нэк, которого полюбила. Он стал ее единственной привязанностью. Остальное ушло в воспоминания и в снимки на столе. Питер… Билл… Ральф… Франс… ан… и, конечно. Тони. Портреты людей, которых она любила и потеряла в стране, куда она никогда не вернется, но по которой, как ни странно, она все еще тосковала. Пакстон тосковала по минувшему, по этим людям и по себе самой, такой, какой она сама была когда-то, когда эти люди окружали ее. И все же ей удавалось успешно работать. Она пользовалась большим уважением, к ее мнению прислушивались. И как ни удивительно, она была довольна. Несчастлива, но удовлетворена. И ей все еще не хватало его. И она все еще носила его рубиновое кольцо.

В начале 1972 года Пакстон с болью узнала о том, какие ужасные разрушения потерпел Вьетнам. Мирные переговоры закончились ничем, а уже в марте танки северо-вьетнамской армии пересекли демилитаризованную зону и начали наступление на юг по первой главной магистрали, наводя ужас и панику. К маю первая магистраль заполнилась солдатами и беженцами. Южновьетнамская армия явно не выдерживала сравнения с северными войсками. Постоянно гибли мирные жители, сжигали детей, убивали женщин. Фотографии, которые теперь видела она и которые видел весь мир, особенно те, которые печатали в «Тайме», были поистине леденящими кровь.

Вторая волна наступления опустошила Центральную возвышенность — результаты были те же, что и на севере. Страну заполнили голодные и бездомные люди. Американцы пытались отбросить противника, стараясь перевести военные действия в сторону южновьетнамской армии, но потерпели неудачу.

Третье наступление произошло в апреле близ границы с Камбоджей, к северу от Сайгона. Пакстон разрыдалась, читая репортажи «Ассошиэйтед Пресс». Три тысячи вьетнамских войск осадили Энлок и заняли провинцию.

Стало ясно, каким воздушным замком оказалась «вьетнамизация» Вьетнама, которая дорого обошлась всем и в которую уже никто не верил.

К середине апреля Никсон разрешил бомбардировки областей близ Хайона и Ханоя, и впервые за два года Пакстон обрадовалась, что она сейчас не во Вьетнаме. Было непонятно, останется ли там вообще кто-нибудь в живых. Ей совершенно не хотелось становиться свидетельницей настоящей резни. Она больше могла сделать здесь, в Париже. На самом деле, помимо всего прочего, Пакстон беспокоило, что случится с Тони, если он взят в плен или скрывается где-то в джунглях. Во время наступлений северо-вьетнамской армии американским пленным приходилось очень плохо. Но Пакстон все еще, хотя прошло уже два года, продолжала лелеять надежду, что где-то там, далеко, он все же был среди них. Единственным, что отвлекло ее от Вьетнама после падения в мае Куангтри, оказался арест некой пятерки, ворвавшейся в здание Уотергейт в Вашингтоне, — это произошло в июне. Об этом заговорил весь мир, и, хотя Пакстон все еще была в Париже, она написала об Уотергейте интересный материал, который опубликовали в «Тайме» и который снискал ей немало лестных отзывов. Постепенно Пакстон Эндрюз становилась знаменитой, но на эту сторону своей жизни она обращала очень мало внимания. Пакстон любила свою работу, но мало заботилась об успехе, который эта работа ей приносила Смысл ее жизни заключался в том, чтобы информировать, прорываться сквозь дебри лжи с мечом истины в руке, что она и делала, и ее друзья-журналисты дразнили ее и называли фанатиком. Но Пакстон никогда не стремилась во что бы то ни стало стать известной. И хотя ей доставлял удовольствие тот факт, что Киссинджер, Никсон, а с ними и виднейшие журналисты во всем мире были высокого о ней мнения, все же это не казалось ей особенно важным Важнее для нее оказывалось другое: ее статьи что-то меняли в этом мире.

Наконец в октябре 1972 года в парижских переговорах произошел перелом, хотя сначала об этом узнали немногие. 21 октября Северный Вьетнам принял предложенный проект мирного соглашения, а через пять дней сам Киссинджер пообещал, что «скоро наступит мир». Но президент Южного Вьетнама отказался подписать соглашение, не желая, чтобы северные войска оставались в местах их нынешней дислокации на юге, поскольку опасался, что они снова начнут военные действия.

Менее чем через две недели Никсон победил на выборах с большим перевесом, а еще через две недели президент Тхиеу предложил шестьдесят девять поправок к соглашению, которое могло бы принести мир во Вьетнам Пакстон пришла в ужас, как и многие другие известные журналисты. Ситуация снова стала безнадежной.

Переговоры прервались и снова возобновились в декабре.

Американцы начали массированные бомбардировки военных объектов, пообещав, что мирные жители не пострадают. Из Ханоя, однако, дали понять, что переговоры возобновятся только после прекращения воздушных налетов. Бомбардировки действительно прекратили перед Рождеством на один день, и Ханой сразу откликнулся. В самом конце декабря бомбардировки снова приостановили, и переговоры возобновились. В это время Боб Хоуп в последний раз приехал во Вьетнам, чтобы устроить там рождественское представление. Но в этом году Пакстон о нем уже не думала. Она была полностью поглощена парижскими мирными переговорами, теперь она получала дополнительную информацию из закрытых государственных источников в Вашингтоне. Самым заметным событием, случившимся во время рождественского отпуска, Пакстон, пожалуй, назвала бы звонок Джоя из Грейт-Нэк в сочельник. Мальчик сообщил, что у него все нормально, но затем вполголоса добавил, что ему очень ее не хватает. Пакстон растрогалась почти до слез. Она поняла, что стала для Джоя союзником, другом, ангелом-хранителем, которого послал ему отец.

Наконец в январе 1973 года Киссинджер и Ле Дык Тхо возобновили в Париже серьезные переговоры, это произошло за день до шестидесятилетия президента Никсона А ровно через неделю посол в Сайгоне Элсворт Бункер безапелляционно заявил президенту Тхиеу, что если тот немедленно не подпишет мирное соглашение, то на помощь США он может больше не рассчитывать.

В результате не прошло и двух недель, как военные действия прекратились, а 27 января, пять дней спустя, умер Линдон Джонсон, и Ричард Никсон обратился к северо-вьетнамскому руководству с просьбой немедленного освобождения всех американских военнопленных. В ответ он пообещал в течение шестидесяти дней, начиная с марта, вывести из Вьетнама американские войска. Пакстон, живя в Париже, прислушивалась к этим новостям с некоторым недоверием, но про себя молилась о том, что, может быть… может быть, если отпустят пленных, кто-то из них сможет что-нибудь рассказать о Тони. И тогда она по крайней мере наконец поверит, что он погиб. Неизвестность оказалась ужаснее самых плохих известий. За три года бесплодного ожидания Пакстон вконец измучилась. Кроме того, она прекрасно понимала, что вечное ожидание, вечная надежда слишком тяжелы и для Джоя. Он все время тосковал по отцу, которого не было рядом и, очень вероятно, никогда не окажется, вместо того чтобы привыкать к новому отцу, каким бы недостойным тот ни был (теперь Пакстон знала это наверняка, несмотря на то что этот человек — брат Тони). Он затаил злобу на мальчика, как подозревала Пакстон, именно потому, что чувствовал себя виновным, а также и потому, что миссис Кампобелло оказалась не столь богатой, как он предполагал, когда начинал ухаживать за ней. И вот теперь он вымещал свою досаду на собственном племяннике, которого лишил отца.

5 февраля 1973 года официально объявили, что во время вьетнамской войны погибли 57 597 человек. Думать об этом было мучительно, Пакстон не могла не вспоминать о Питере, о, ';

Билле, о Гони. А когда стало известно, что первые пленные будут освобождены 12 февраля, Пакстон легла на кровать и горько заплакала, думая о том, что будет значить этот день для самих этих людей, для их жен и детей — день, когда они вновь обретут свободу и ужасы войны, потери и муки уйдут в прошлое, г Пакстон по-прежнему находилась в Париже: писала, работала не только над статьями для «Тайме», но и над книгой о Вьетнаме, которую поклялась себе написать за три года. Затем в один прекрасный день позвонил редактор из Нью-Йорка и по-; — " просил ее слетать на военном самолете в Манилу.

— Но почему? Почему я? — хотела крикнуть Пакстон. Ей потребовалось много месяцев, чтобы она перестала видеть по ночам искалеченных детей, плетущихся по улицам Сайгона. Теперь возвращались домой пленные, полные самых ужасных, кошмарных впечатлений, люди, перенесшие нечеловеческие муки. Почему она должна снова вернуться к этому? Наконец она перестала тосковать по Вьетнаму, не скучала больше по фантастической зелени, по запаху дыма на рассвете. И эти люди требуют, чтобы она снова вернулась к этому, оживила эти забытые наконец воспоминания. Они ведь проснутся, лишь только она вновь увидит тех, кто был там.

Пленных везли на аэродром в Кларк-Филдс на Филиппинах. У Пакстон оставалось два дня на раздумья.

— Это приказ или просьба? — поинтересовалась она.

В Париже была полночь. Они всегда звонили из Нью-Йорка в самом конце рабочего дня.

— В некотором смысле и то, и другое, — мягко ответил редактор, и Пакстон вздохнула. Итак, кошмар начинается снова. Надежда.

Молитвы. Горячее желание, чтобы нашелся тот, кто его видел.

— Хорошо, — сказала она, немного помолчав. — Я еду.

— Мы ценим этот поступок.

По правде сказать, редактор заранее был уверен, что она согласится. Пакстон не могла оставаться в стороне, когда речь шла о Вьетнаме. Да и никто не мог. Вьетнам вошел в сердца, в души. Это напоминало постоянную ноющую боль, которая, даже притупившись, все равно дает о себе знать. Но не только боль — печаль… радость… привязанность.

Глава 29

Пакстон полетела из Парижа в Западную Германию, в Висбаден, где пересела на самолет, летевший в Манилу. Она прибыла туда за восемь часов до прибытия пленных. На аэродроме стояла толпа, состоявшая из их жен и детей, и Пакетом сразу Же окунулась в атмосферу ожидания, начала делать заметки, разглядывала окружавшие ее лица, смотрела на детей, которые едва помнили своих отцов. Было очевидно, что все они очень много пережили. Она сама прекрасно понимала, каково это, и потому вглядывалась и вслушивалась с неослабевающим вниманием. И вот теперь ей наконец показалось, что она начинает понимать — Тони больше нет. И не важно, что она ощущала все эти годы в глубине души, теперь уже никакой надежды не оставалось. Она знала это, была совершенно уверена — но рассудком, не сердцем. Так она и сказала Джою.

Но женщины вокруг говорили о другом — они выжили в течение этих лет благодаря фотографиям, обрывкам новостей, слухам, рассказам случайных людей, которым удалось вырваться раньше, как тем пятерым солдатам, которые сбежали из плена два года назад. Эти женщины знали, что их мужья живы, время от времени они получали подтверждения и только благодаря этому смогли вынести муки. Они дождались своих мужей, и это другой вопрос, какими эти мужья вернутся, что осталось в них от людей, которыми они когда-то были.

Пакстон чувствовала, что и она вместе со всеми ощущает невероятность этого ожидания, и ей вовсе не хотелось усиливать боль ожидающих и снова расстраивать их. Поэтому она ни с кем не заговаривала, а только сидела и слушала. Позже она непременно попросит их рассказать о себе и своих чувствах, поговорит с их вернувшимися мужьями. Но сейчас ей просто хотелось смотреть и слушать. Она решила быть беспристрастной, ведь она приехала сюда как журналистка и должна видеть то, что происходит вокруг, и тем не менее, когда первые из освобожденных начали спускаться по трапу, она зарыдала в голос — почти так же громко, как другие женщины вокруг. Худые, изможденные люди, они беспрерывно останавливались, как будто все еще сомневались в том, что происходит. Воспаленные веки, наросты на головах, распухшие от ударов суставы… Их ноги, казалось, стояли на земле так непрочно, как будто отвыкли ходить. На смену первой радости пришла боль — такими оказались эти люди. Но, поддерживая друг друга, они гордо выпрямлялись и оглядывались по сторонам, радуясь, что обрели свободу. Это зрелище тронуло сердца всех, кто его видел.

В тот волнующий вечер Пакстон плакала почти так же, как все остальные. Она разделила с другими боль, но не могла разделить радость — не для нее были объятия и поцелуи.

Она смотрела на освобожденных и не переставала поражаться — среди них были и такие, кто провел в плену семь лет.

Как можно пережить такое? Как можно все эти годы цепляться за призрачную надежду? И что теперь мужья говорят женам после всего, что испытали? А что, если бы ее саму взяли в плен во время одного из выездов с Ральфом?! Пару раз Пакстон оказывалась на волоске от этого и прекрасно отдавала себе в том отчет. Что бы она делала во вьетнамском плену? Пакстон очень сомневалась, что выжила бы там, и удивлялась, как смогли выжить эти люди.

На следующий день, после того как бывших пленных опросили официально, Пакстон начала брать у них интервью, разговаривать с их женами и иногда даже с детьми. Затем к ней присоединился фотограф. Пакстон чувствовала себя совершенно разбитой. Во время интервью с одним из пленных она вдруг поняла, что перед ней человек отряда «туннельных крыс» из Кучи и что его взяли в плен незадолго до пропажи Тони. Руки Пакстон внезапно так сильно задрожали, что она на миг потеряла способность записывать его слова. Этот человек пробыл в плену три года — огромный срок и для него, и для самой Пакстон. Ровно столько времени прошло с тех пор, как Тони пропал без вести, и она все еще не знает, жив он или мертв.

— Я… — Ее голос дрожал так же, как и руки. — Я хотела бы спросить кое-что не записывая.

Пленный испуганно поглядел на нее, как бы ожидая, что она хочет спросить о чем-то ужасном, что может обесчестить его и его семью.

— Вы знали сержанта по имени Тони Кампобелло, там, в Кучи?

Он внимательно взглянул на Пакстон и молча кивнул, соображая, Не уловка ли это. Может быть, Кампобелло оказался вражеским агентом?

— А что?

— ..дело в том, что я любила его… я была тогда в Сайгоне, — ответила Пакстон тихим, надломленным голосом. Она вернулась в прошлое, и это оказалось невероятно тяжело. — Его объявили пропавшим без вести почти сразу же после того, как вы попали в плен… и никто решительно ничего не сообщил о нем за эти три года… Я просто думала… я думала… — У нее из глаз катились слезы, она пыталась сдержаться и не могла. Эти люди и так многое пережили, нечего навязывать им еще и свою боль. Но он приблизился и коснулся ее своей исковерканной рукой с разбитыми пальцами. Теперь она стала его сестрой… другом… ребенком. Пока он говорил, Пакстон глядела на него сквозь слезы.

— Все, что мне известно, это то, что два года назад он был жив. Его привезли в нашу тюрьму, я даже не знаю, как она называлась, я был контужен, когда попал туда. — Он говорил тихо, так, что, кроме Пакстон, их никто не слышал.

— То есть вы не знаете, где она находилась? — спросила она так же тихо.

— Нет… но он был там. Я помнил его по Кучи… Он держался хорошо и был все еще жив, когда я его видел в последний раз. Вот и все, что я знаю. Вы бы порасспросили лучше Джордана. Он тоже из наших, может быть, он знает больше.

Пакетом смогла поговорить с Джорданом только через три дня и не услышала от него ничего утешительного. Оказывается, Тони вместе с другими двумя пленными бежал, и Джордан был совершенно уверен, что все трое погибли. Правда, прошел слух, что принесли только два тела, но он ничего не знал наверняка.

Джордан уверял Пакстон, что погибли все трое, потому что невозможно убежать от собак, пулеметов, от хитрых ловушек и бдительного конвоя. Тони наверняка был убит. Джордан пробыл в плену еще два года, но больше их дороги ни разу не пересеклись, и он ничего не слышал о Тони Кампобелло. Он уверил ее, что Тони мертв. Иначе быть не могло. И, говоря это, он плакал вместе с нею.

Для Пакстон началось страшное время — она снова столкнулась с болью и смертью, с надеждой и горем, с жуткими рассказами о том, что пришлось перенести тем, кто оказался в руках у вьетконговцев. Казалось, муке не будет конца, и женам этих людей тоже понадобилось немалое мужество, чтобы слушать. Но вот неделя закончилась, и Пакстон вернулась во Францию с чувством, как будто она сама побывала в лагерях для военнопленных. Эта работа оказалась самой изнурительной из всех, какие ей приходилось выполнять, и она дала себе слово, что, если ее снова попросят о чем-то подобном, она откажется. Но тем не менее эта поездка вылилась в ряд блестящих репортажей, принесших Пакстон еще большую известность и популярность. Поговаривали даже, что со временем она вполне может претендовать на Пулитцеровскую премию. Ральф когда-то дразнил ее этой премией, но как давно это было! Какой молодой и неопытной была тогда она сама, да и Тони тоже. И вот теперь она узнала ответ на вопрос, который мучил ее столько лет.

Все стало ясно, и она ничего не могла изменить. Первого марта Пакстон полетела в Нью-Йорк, чтобы увидеть Джоя и поведать ему все, что рассказали ей двое пленных — один, встретивший Тони в тюрьме два года назад, и второй, знавший, что Тони бежал и наверняка был убит вьетконговцами. Из всего того, что Пакстон узнала и услышала на базе Кларк-Филдс, это казалось наиболее убедительным.

Все это она рассказала Джою, стараясь по возможности смягчить удар. Они долго бродили по Центральному парку и наконец сели на скамейку. И Пакстон сказала. Джою уже исполнилось одиннадцать — столько же, сколько было ей самой, когда умер ее отец. Он был умным мальчиком, и она знала, он сможет все понять.

— Мне тоже очень тяжело, Джой. — На ее глазах показались слезы. — Я когда-то думала, что если он остался в живых, если не погиб в тот день, то он непременно выберется. Твой отец был таким мужественным, сильным, умным… таким добрым. Но теперь его нет больше…

Теперь они должны были наконец поверить в это. Не говоря больше ни слова. Пакетов обняла мальчика, прижала к себе, и они оба заплакали.

— Теперь ты веришь, что его больше нет? — с болью в голосе спросил Джой, Она кивнула. Надо наконец расстаться с иллюзорной надеждой — ради него и ради себя самой. Ей уже двадцать семь, и она так долго ждала этого человека, что оказалось тяжело расстаться с надеждой, но Пакстон понимала, что должна это сделать.

— Да, теперь я в это верю, Джой. Мы оба должны поверить. Его нет больше. — Когда она слушала рассказ человека, который видел Тони в плену, ей казалось, что она в эту минуту утратила его снова.

— А что теперь? — печально спросил мальчик, продолжая держать ее за руку.

— Не знаю… — Она снова чувствовала себя потерянной. Почти так же, как три года назад У других женщин мужья вернулись домой, а у нее нет. — Мы помним его… думаем о нем, мы вспоминаем, какой он был замечательный . Мы все так же любим его.

— А что ты теперь будешь делать?

Джой очень привязался к Пакстон и считал себя уже достаточно взрослым, чтобы задать такой вопрос. Он знал, что она ждала его папу, а что она будет делать теперь? «То же, что и всегда. Пути назад нет».

— Ты, наверное, выйдешь замуж за кого-то другого? — спросил Джой и беспокойно нахмурился. Вдруг она действительно выйдет замуж и ее муж запретит ей с ним встречаться? Пакстон прочла его мысли и притянула мальчика к себе.

— Нет, Джой, ни за кого я не выйду. Если только ты не подрастешь очень быстро. Ты знаешь, я могу подождать.

— А что ты теперь будешь делать? Снова уедешь в Париж? — Мальчик скучал по ней, ему хотелось, чтобы Пакетов была рядом.

Между ними существовала какая-то невидимая связь, немного напоминавшая то взаимопонимание без слов, которое когда-то установилось между нею и его отцом. Собственных детей у Пакстон не было, и она относилась к Джою и как мать, и как сестра, и как друг. И она ответила ему, зная, что он обрадуется:

— Кажется, я скоро вернусь в Нью-Йорк и стану работать в «Тайме». Скорее всего в конце марта, когда выведут последние войска. Осталось совсем недолго ждать.

Мальчик действительно очень обрадовался. Отца он потерял, но зато нашел ее, Пакстон.

— Может быть, мама разрешит, чтобы я забрала тебя на выходные, как ты думаешь?

— Конечно, разрешит! — Уж он сумеет устроить так, чтобы его отпустили.

Они отправились обедать уже в более умиротворенном настроении. Спокойные, но печальные. Они наконец примирились со смертью Тони.

Глава 30

Последние американские войска покинули Вьетнам 29 марта 1973 года, а три дня спустя, первого апреля, в Ханое был освобожден последний американский пленный. Днем раньше Пакстон вылетела в Нью-Йорк, оставив свою парижскую квартиру.

Она остановилась в «Алгонкине», пока не нашла себе более подходящее место жительства. Она просто не поверила своим ушам, когда, придя в редакцию, узнала, что ее посылают в Сан-Франциско брать интервью у военнопленных в Президио. Она решительно отказалась, заявив, что просто не в состоянии этого сделать. Пусть посылают кого-то другого, ведь Пакстон только что вернулась в Америку, ей нужно еще найти квартиру. Но это не считалось достаточным оправданием, что прекрасно было известно и ей самой, и ее редактору. На нее стали давить, и тогда Пакстон просто повернулась к редактору и сказала, что ей абсолютно безразлично, как с ней поступят, но она никуда не поедет, потому что есть предел человеческим возможностям. Ей это чертовски больно.

Ее оставили в покое на целый день, но в шесть вечера главный редактор позвонил ей снова и убедительно попросил поехать. Пакстон настолько измучилась, что от усталости едва таскала ноги. У нее просто не было сил сопротивляться такому напору. Она даже больше не сердилась. И уступила.

Пакстон вылетела на следующий день и успела как раз вовремя — она встретила самолет, прибывший на воздушную базу Трэвис. Там она стала свидетельницей той же сцены, какую наблюдала в Маниле полтора месяца назад; теперь она знала заранее, как это мучительно и больно. Но по крайней мере на этот раз она была готова ко всему; Пакстон крепилась, понимая, что ей предстоит услышать от пленных, их жен и даже детей. И действительно, встреча оказалась такой же ужасной, как она ожидала, пожалуй, даже хуже. Но самым мучительным моментом стал тот, когда один из пленных начал рассказывать о троих сбежавших. Эта история была до боли знакома Пакстон. Ей хотелось заткнуть уши, крикнуть, что больше не желает об этом слышать, но она знала, что в этом ее долг. И она стала задавать те же вопросы, что и тому пленному в Кларк-Филдс. Однако на этот раз ответы оказались другими. Этот человек прекрасно знал, что бежали трое, а еще трое других успешно бежали еще раньше.

Та, вторая тройка погибла, насколько ему было известно, но были и такие, кому побег удавался — один раз бежали семеро, другой раз четверо, затем еще двое. Из тех троих, о которых он знал точно, двоих убили, но один исчез.

— Вы не помните, как его звали? — спросила Пакстон, отчаянно жалея, что приехала сюда, что снова разбередила свои надежды. Больше всего ей хотелось покончить с прошлым, но не получалось. — Вы не знаете, кто он был?

— Я не уверен. — Он напряг ослабевшую память. Голова теперь работала не так, как раньше, — ведь этот человек перенес многое: электрический шок, пытки, в результате гангрены потерял два больших пальца и чуть не потерял ногу — как же, черт возьми, он мог вспомнить, кто спасся, а кто нет. Он старался ответить и не мог. Но она, почти не дыша, ждала ответа. — Знаю только, он был с базы в Кучи… «туннельная крыса». Но как его звали, не помню. Может быть, я вспомнил бы его имя, если бы услышал. — Он виновато улыбнулся, и Пакстон сама почувствовала себя виноватой за то, что продолжает настаивать.

Но она не могла поступить иначе, — Тони Кампобелло? — прошептала она.

— Точно. — Он удивленно взглянул на нее. — Да, он! — Пленного, казалось, поразил сам факт, что журналистка знала, как звали того парня. — Он бежал… ну… точно я не скажу, года полтора назад… или два… я не знаю… Но я точно помню, что он бежал.

Пакстон ощутила невероятную слабость, ноги сделались ватными.

— Вы так уверены?

— Его тела они не приносили и… — Он взглянул слегка смущенно. — Так мне сказал один охранник.

— А вдруг он обманул? — Теперь Пакстон даже хотела, чтобы Тони погиб, хотела, чтобы не начиналась снова эта пытка проснувшейся надеждой, но опровергнуть слова этого человека она не могла.

— Вряд ли. Не очень-то им нравилось признаваться, что кто-то у них сбежал, так что, уже если говорили, значит, наверняка так и было. Одного им удалось поймать, и его пытали у нас на глазах, чтобы другим было неповадно.

— Вы не знаете, куда он мог деться?

— К сожалению, понятия не имею. Скорее всего, он ушел на юг, если смог… или, может быть, все еще прячется где-то под землей. «Туннельные крысы» такие хитрые. Может быть, он жив до сих пор.

Может быть… и что же дальше? Что она скажет Джою?

Что его отец, может быть, жив где-то там под землей? Или умер где-то в туннеле или в траншее, в какой-то яме или в дупле дерева? Она поблагодарила пленного, кое-как закончила интервью и вылетела из Сан-Франциско обратно в Нью-Йорк. Там она провела три дня, запершись в гостиничном номере, никого не желая видеть. Пакстон не могла ничего ни говорить, ни делать.

Прежде всего нужно было все обдумать. Обдумать то, что она узнала. Пакстон снова и снова перечитывала свои записи, однако ничего другого не оставалось, и в понедельник она приняла решение.

Пакстон направилась прямо к редактору. Сначала он заявил, что Пакстон, видно, сошла с ума. Но через некоторое время редактора удалось убедить. Пакстон уже бывала там и хорошо знала страну. Американская армия ушла, но кто-то из наших все еще оставался: журналисты, медицинский персонал, несколько иностранных бизнесменов и разные сумасшедшие. Кто-то там еще должен быть. Она не могла поступить иначе — она должна ехать обратно во Вьетнам и оставаться там, пока не найдет ответа, не важно, сколько времени это займет и что с ней может случиться.

Наконец они пришли к соглашению. Другого выбора у редакции не было — или потерять Пакстон, или позволить ей ехать с их ведома, и она получила разрешение делать все что хочет.

В те выходные Пакстон долго гуляла с Джоем. Она сказала мальчику, что возвращается во Вьетнам, чтобы найти его отца, или его останки, или хотя бы кого-то, кто точно может ответить, что на самом деле случилось. Она рассказала ему про военнопленного из Президио и о том, что он сообщил. Сын имел право знать о судьбе отца, и Пакстон считала, что обязана говорить ему все.

— Знаешь, мои мама с папой все еще считают тебя сумасшедшей. — Джой улыбнулся, он и сам подумывал так иногда, но он очень любил Пакстон.

— И ты тоже так думаешь? — Она улыбнулась.

— Иногда. Только на самом деле мне все равно, Пакс. Все нормально.

— Спасибо. По правде говоря, я и сама считаю, что я сумасшедшая, раз туда еду. Но я знаю, что не успокоюсь, пока не получу ответ. Раньше-то я думала, что мне уже все известно. — Она вспоминала рассказ Джордана в Кларк-Филдсе. — Но теперь я понимаю, что это не так. Этот военнопленный был уверен, что твоему отцу удалось бежать.

— Ты, правда, думаешь, он сейчас жив? Прошло уже три года, как он пропал. — Даже Джой был настроен скептически.

— Я совсем ничего не знаю, малыш.

Он кивнул. Он беспокоился за нее.

— И сколько ты там пробудешь?

— Не знаю. Не хочу ничего обещать. Я напишу тебе или позвоню, если смогу. Не знаю, работает ли там телефонная связь, теперь, когда войска ушли. Скорее всего довольно плохо. Сделаю, что смогу. И вернусь, когда все узнаю, не раньше.

Он крепко сжал ей руку своей маленькой ладошкой и долго не отпускал.

— Береги себя, Пакс… Смотри, чтобы с тобой ничего не случилось… как с папой.

— Ничего со мной не случится, — пообещала она и, наклонившись, поцеловала его в затылок, а потом пригладила ему челку назад. — Я же не такая смелая, каким был он.

Глава 31

Самолет приземлился в аэропорту Тан Сон Нхат. С воздуха все выглядело таким же, как и раньше, но, когда самолет спустился ниже, Пакстон увидела, что на земле гораздо больше воронок, чем было три года назад. В Сайгоне тоже все переменилось.

На улицах куда больше детей, больше сирот — полувьетнамцев-полубелых, которых отцы бросили вместе с их матерями и ушли вместе с армией — им больше не было до них дела. Больше наркотиков, больше проституток, больше разрушенных зданий.

Хаос. Даже отель «Каравелла» выглядел намного хуже, чем раньше, но здесь ее помнили и были очень любезны.

На этот раз ей дали другую комнату, которая, впрочем, оказалась не хуже прежней. Пакстон обрадовалась этому — было бы невыносимо жить в той же комнате, где они провели столько времени вместе с Тони.

Офис «Ассошиэйтед Пресс» находился все там же. Пакстон увидела несколько знакомых лиц и подумала, что в каком-то смысле здесь ничего не изменилось. Однако, разумеется, это было не так. Американские войска ушли, и понемногу все менялось.

Пакстон начала искать знакомых. Ее саму удивило, насколько она с первой же минуты почувствовала себя в Сайгоне как дома.

С этим городом у нее по-прежнему было связано много воспоминаний, несмотря на то что последние годы она провела на Западе. Часто, лежа ночью без сна, она думала о Джое. Может быть, теперь все пойдет по-другому, потому что она стала старше. В двадцать семь Пакстон уже не так боялась рисковать жизнью, как пять лет назад. В этом смысле она тоже изменилась. Это напомнило ей о Ральфе и об их совместных поездках.

Теперь она выезжала из города одна во взятой напрокат машине, которую вел шофер или фотограф из «Ассошиэйтед Пресс», и, куда бы она ни ехала, в каждом городе, в каждой деревне, в каждом разрушенном селении она спрашивала о Тони. Никто не видел его. Но Пакстон была уверена, что если будет расспрашивать очень долго, то в конце концов, если он еще жив, она найдет тех, кто что-то знает о нем. Может быть, он по-прежнему боится обнаружить себя, может быть, слишком ослабел, изувечен, изранен. Если так, она увезет его домой, залечит его раны, и они затянутся… Если он еще жив, что по-прежнему вызывало сомнение. Увидев, что наделали северные войска и американцы, прежде чем уйти, Пакстон начинала понимать, как трудно, должно быть, бежать из плена и выжить в этой стране.

Но даже если она убедится в том, что он мертв, это станет облегчением. Что-нибудь. Клочок материи, прядь волос… Что угодно из того, что когда-то было частью Тони.

В апреле приехал генерал Грэм Мартин, призванный заменить Элсворта Бункера на посту посла. А в июне, к невероятному изумлению Пакстон, разразился уотергейтский скандал.

Казалось, политика везде становится трудным делом, и она не без интереса читала теперь телетайпные сообщения, которые приходили в Сайгон, продолжала писать статьи, но ни на день не прекращала поисков Тони. В июле в сенате заслушивались чтения о бомбардировках в Камбодже, закончившиеся лишь в августе. Восемь дней спустя Никсон указал Киссинджеру как госсекретарю на необходимость сместить Роджера. Этим летом во Вьетнаме все было тихо. Постоянно шел дождь, и Пакстон продолжала ездить по дорогам, показывая всем фотографии Тони и спрашивая, не видел ли кто этого человека, но никто его не видел. Пакстон слегла с воспалением легких.

В сентябре ей стало лучше, и она смогла продолжить поиски. Каждую неделю она отправляла Джою письма. Наконец ей самой все это стало казаться сумасшествием. Но такова была вся жизнь во Вьетнаме. Пакстон ходила по улицам и повсюду видела брошенных детей, в жилах которых текла половина американской крови. Она неизменно давала им деньги и еду, сколько могла, по разве возможно спасти всех? Вот этой судьбы и боялась Франс, когда отравила себя и своих детей после гибели Ральфа. Тогда трудно было поверить, что она права, но кто знает? Кто здесь что-нибудь знал? Пакстон понимала, что и она сама ничего не знает.

В октябре вице-президентом назначили Агню, а ноябрьский конгресс отверг вето Никсона на закон, который ограничивал право президента объявлять войну. Никто больше не хотел, чтобы нечто подобное повторилось. Во Вьетнаме Америка проиграла, и теперь пусть лучше будущие политики подумают дважды, прежде чем снова ввязаться в подобную авантюру. Конгресс хотел отныне сам осуществлять контроль над президентом.

Пакстон провела Рождество в Сайгоне. Прошло уже восемь месяцев, она решила, что уедет, как только узнает что-то конкретное, или через год, если к тому времени ничего не узнает. Но прошел год, и кто-то узнал Тони по фотографии, и это подогрело ее надежды. Это оказалась старая крестьянка, она сказала, что встретила его в лесу и дала немного еды, а потом его увели солдаты. Итак, его снова взяли в плен, но где, и кто, и при каких обстоятельствах? Что стало с ним потом? Пакстон не стала писать об этом Джою. Это било ни к чему. Она продолжала искать.

Три месяца спустя, в августе 1974 года, Никсон ушел в отставку, и президентом стал Форд, а из «Тайме» ее попросили вернуться, но она отказалась. Она писала прекрасные статьи о Вьетнаме, и казалось, ничто больше ее не интересует.

Она провела еще одно Рождество в Сайгоне, второе с тех пор, как вернулась сюда. Брат Джордж к этому времени практически прекратил переписку с ней. А Эд Вильсон просто поражался, снова и снова находя статьи за ее подписью. Они были блестящи, казалось, Пакстон чувствовала себя как дома в стране, куда отправилась совсем девочкой и которая тяжело ранила ее, как и многих других.

Теперь даже Джой стал удивляться. Быть может, ей просто там понравилось или она не может смириться с тем, что его отец погиб, а возможно, она действительно немного не в себе, как утверждают его родители. Мальчик не видел ее почти два года, но, как ни странно, он (как Джой однажды признался бабушке) все еще скучал по ней. Он размышлял, вернется ли она когда-нибудь вообще, и больше не был в этом уверен. Джою скоро исполнится тринадцать, а ведь отец пропал без вести почти пять лет назад, то есть мальчик не видел его уже ровно десять лет. Для любого это был бы слишком долгий срок, надежды не оставалось. Но Пакстон не желала сдаваться, и ей было все равно, чем это закончится, пусть даже эта бесплодная надежда убьет ее.

Однако время от времени кто-нибудь узнавал лицо на фотографии, которую она показывала. Но Пакстон никогда, честно говоря, не знала, правду ей говорят или лгут, просто ждут денег, вознаграждения или хотят доставить ей удовольствие. Понять это было трудно. Единственное, что она твердо знала и о чем писала в «Тайме», это то, что Южный Вьетнам оказался в большой беде. Она рассказывала миру о секретном обещании американцев вывезти из Вьетнама миллион человек, прежде чем страна попадет в руки коммунистов, и что, очевидно, это скоро произойдет. И только когда это действительно случилось, Пакстон поняла, что скоро должна будет вернуться и она, а значит, бросить Тони, жив он или мертв. Ей придется уехать и прекратить поиски. Но она все еще не могла этого сделать.

В феврале 1975 года положение ухудшилось, а в марте стало совсем скверным. Беженцы с Севера стекались в Сайгон, более миллиона людей бежали от коммунистов в Дананг, после того как пал Хуэ, и вьетконговские ракеты разрывались в городе, убивая мирных жителей. Люди плакали, бежали, падали, истекали кровью. Дети терялись, их давили в толпе. Американцам было Приказано уезжать, и Пакстон вместе со всеми. Телетайпы в офисе «Ассошиэйтед Пресс» становились все категоричнее. Все должны уехать, говорили они, после того как пал Хуэ. Три дня спустя аэропорты, доки, побережье оказались запружены людьми, пытающимися уехать из Вьетнама любыми доступными способами. В эти последние несколько дней Пакстон забыла о своих тщетных поисках и снова превратилась в журналистку.

В пасхальное воскресенье Дананг перешел в руки коммунистов, а в апреле американцы начали собирать вещи, и вместе с ними Пакстон. Пора уезжать. Через несколько дней все будет кончено. Страна, когда-то такая прекрасная и стоившая им так дорого, скоро падет, и каждый втайне знал это.

Американцы, все еще остававшиеся в Сайгоне, начинали беспокоиться о том, как выбраться отсюда до прихода коммунистов, а вьетнамцы, сотрудничавшие с американцами, паниковали, боясь стать жертвами репрессий. Пять тысяч американцев и вьетнамцев смогли уехать в апреле. Более миллиона вьетнамских граждан получили заверения, что смогут уехать в Штаты, но постепенно становилось ясно, что это невозможно и бежать удастся лишь немногим.

Пакстон снова предупредили из «Тайме», что она должна вернуться, но она поговорила с послом, и тот обещал, что ей оставят место на самом последнем самолете, не важно каком, и теперь, упаковав вещи, она, вооружившись фотоаппаратом, продолжала свои репортажи из погибающего Сайгона, Теперь Пак" стон совершенно забросила поиски Тони. Наконец она приняла все, как оно есть. Тони Кампобелло нет больше. Люди из деревень, утверждавшие, что видели его, лгали. Они говорили то, что, как они думали, она хочет услышать. И в эти последние дни в Сайгоне Пакстон осознала, что теперь он наверняка мертв.

Она так устала, что больше не могла думать о нем. Ей хотелось одного — вернуться в Штаты, в чистую постель, в безопасный город и снова увидеть Джоя.

25 апреля президент Тхиеу бежал на Тайвань. А 28 апреля войска вьетконговцев столкнулись с южновьетнамской армией на мосту Ньюпорт у входа в Сайгон. В этот момент Пакстон уже была в посольстве, ожидая самого последнего бюллетеня. Если ей все же приходится уезжать, то по крайней мере она будет последней, кто покинет Сайгон.

29 апреля пошел небольшой дождь, и в посольстве объявили, что «Опшен IV» готов к полету. Это был довольно вместительный вертолет, предназначенный для эвакуации людей.

Миллионы вьетнамцев, которым обещали прибежище, были брошены на произвол судьбы, потому что вертолеты могли взять только американцев, ведь их осталось немного. Весь день Пакстон наблюдала за тем, как вертолеты перевозят беженцев и американцев к военным судам, ожидавшим на рейде. Вьетконговцы продолжали бомбить Сайгонский аэропорт.

В восемнадцать часов 29 апреля, как вспоминала позже Пакстон, семьдесят американских вертолетов перевозили людей из посольства на корабли. Смогли уехать тысяча американцев и шесть тысяч вьетнамцев — далеко не миллион, как обещали.

Вокруг города стояли автобусы, отвозившие людей в подвалы посольства, но к этому времени паника достигла таких размеров, что автобусы увязли в толпе и не могли сдвинуться с места.

Люди бежали по улицам, крича в истерике, и повсюду оставались потерянные и брошенные дети.

В полночь Пакстон попыталась выйти, чтобы помочь людям, метавшимся по улицам, но она никуда не смогла попасть.

Не смогла даже пошевелиться в неистовой толпе. Ворота посольства сломали уже несколько часов назад, и толпы людей старались пробиться туда. Люди из городов, из деревень, с гор отчаянно пытались спастись от коммунистов. Она знала, что скоро ей придется уехать, и, стараясь пробиться назад через сутолоку вокруг посольства, вдруг почувствовала, что кто-то царапнул ее по рукам и телу, когда она пыталась пробиться тем же путем, что пришла, — туда, где ее ждал посол. Ее тронули за руку, она обернулась — это был мужчина, старый вьетнамец, он старался проскочить за ней. Она хотела оттолкнуть его, по тут заметила, что он едва держится на ногах. Он тяжело дышал, был худ и изможден до крайности, весь покрыт слоем засохшей грязи. Пакстон пыталась оттолкнуть его — он пошатнулся, а потом снова потянулся к ее руке. И тут она увидела… это невозможно… этого не может быть… это жестокая шутка… она В конце концов действительно потеряла рассудок посреди погибающего Сайгона.

— Нет…

Нет, этого не может быть. Она просто слишком хотела, чтобы так было.

Человек сказал что-то по-вьетнамски, снова встал на ноги, и, не помня себя, она подошла к нему. Он, ослабевая, стал падать ей на руки, но теперь у нее не было больше сомнений: это Тони.

— О Боже…

Люди нажимали со всех сторон, пытаясь прорваться к вертолетам, но большинству из них это было не суждено.

— Как ты сюда попал? — спросила она, все еще растерянная, ошеломленная. Она смотрела на него, стараясь убедиться, что не спит.

Он что-то ответил по-вьетнамски, а затем, вслушавшись в ее слова, понял. Он не вполне понимал, что она говорит, но понял, что она американка и, значит, теперь он спасен. Пакстон с усилием проталкивалась вместе с ним к одному из зданий.

— Сержант Антонио Кампобелло, база Кучи, Вьетнам, — повторял он, а она тащила его туда, где люди садились в вертолеты.

Теперь она могла больше не ждать. Во Вьетнаме для нее все было кончено. Больше они с ним здесь не останутся. И она вывезет его, никто не сможет ее остановить.

На одной руке у него зияла ужасная глубокая рана. Внезапно он вгляделся в ее лицо, и у него по щекам покатились слезы, а Пакстон то ли несла, то ли тащила его к вертолетам.

— Иди же! — кричала она ему сквозь шум. Кто-то пытался сунуть ей в руки ребенка, но она никого не возьмет, только Тони. Она слишком долго боролась за него. Она искала его пять лет, как и Джой, который все еще ждет отца.

— Тони, идем же!

Он совсем ослабел, раньше, чем они добрались до вертолета. А ведь надо еще карабкаться по узким ступеням, и Пакстон не знала, сможет ли он взобраться по ним, ей не хватит сил его втащить, а помощи ждать не приходилось.

— Черт… подними ногу… давай лезь…

Она кричала на него и одновременно плакала. И он плакал вместе с ней — но это были слезы облегчения. Почти два месяца у него ушло на то, чтобы выбраться из своего укрытия в туннелях, где он так долго скрывался, и дойти до пригородов Сайгона, и ему это удалось. И здесь он нашел Пакстон, он до сих пор не понимал, как и почему нашел ее, но теперь это не имело значения. Она здесь.

Они вместе, даже если сейчас умрут.

— Этот человек — военнопленный! — кричала она всем, но никому не было до этого дела. А потом внезапно две сильные руки подхватили и втащили его, высвободили из толпы и втолкнули в вертолет, и от сильного толчка Пакстон влетела внутрь сразу после него. Теперь они были спасены, они были свободны.

Вьетнам медленно отступал назад. Люди все еще кричали, плакали, просили. Люди, которые умрут, будут убиты, но она уже ничем не могла им помочь. Она писала о них. Она ездила туда и обратно семь долгих лет. Сделала для них все что могла. Все это длилось слишком долго. И обошлось слишком дорого. Многие погибли. Но по крайней мере не Тони. Она с недоверием взглянула на него. Он лежал у нее на руках, весь в синяках, шрамах, почти неузнаваемый. Но это был он. И пока они спускались на борт парохода, вниз, в безопасность, он улыбнулся ей.

— Где, черт возьми, ты была? — спросил он, и впервые за много лет улыбка появилась на его покрытом грязью лице.

Он жил в туннелях, которые сам сделал, и там провел последние два года, и выжил благодаря хитрости, пройдя через такие ужасы, о которых она не смела думать.

Однако случилось чудо — по воле слепой случайности или благодаря Божьему промыслу он встретил ее.

— Мы долго искали вас, сэр. Мы с Джоем.

— Добро пожаловать домой, — сказал чей-то голос, и кто-то помог им спуститься. «Добро пожаловать!» — повторяли голоса, когда они спускались из вертолета на судно, и Тони стоял там и плакал, а она держала его в своих объятиях, и звездно-полосатый флаг плескался у них над головами, и он прошептал ей сквозь шум: «Я люблю тебя, Дельта-Дельта»…

В одиннадцать часов на следующий день, 30 апреля 1975 года, Сайгон пал, а южновьетнамская армия капитулировала. Война, которая так долго велась ради них и вместе с ними, окончилась.

А Пакстон и Тони на военном корабле «Блю Ридж» плыли домой к своему сыну, в мир, который они так давно потеряли и который уже успели позабыть. Но Вьетнам теперь ушел в прошлое. Далекое воспоминание… кошмар… мечта. Для них, как и для всех остальных, теперь наконец все закончилось.

1

День Благодарения — официальный праздник в США в память первых колонистов Массачусетса (последний четверг ноября).

2

Один из университетов американского Себера.

3

SNCC — движение за свободу слова; CORE — общество поддержки чернокожих жителей Америки.

4

ЛСД — наркотик (Lisergic Acid Diethylamide) на молодежном жаргоне — леди Джейн, леди Давн

5

Джулеп — напиток из виски или коньяка с водой, сахаром, льдом и мятой.

6

Дж. Уоллес — печально известный куклуксклановец.