Начать сначала

В ответ он пообещал в течение шестидесяти дней, начиная с марта, вывести из Вьетнама американские войска. Пакстон, живя в Париже, прислушивалась к этим новостям с некоторым недоверием, но про себя молилась о том, что, может быть… может быть, если отпустят пленных, кто-то из них сможет что-нибудь рассказать о Тони. И тогда она по крайней мере наконец поверит, что он погиб. Неизвестность оказалась ужаснее самых плохих известий. За три года бесплодного ожидания Пакстон вконец измучилась. Кроме того, она прекрасно понимала, что вечное ожидание, вечная надежда слишком тяжелы и для Джоя. Он все время тосковал по отцу, которого не было рядом и, очень вероятно, никогда не окажется, вместо того чтобы привыкать к новому отцу, каким бы недостойным тот ни был (теперь Пакстон знала это наверняка, несмотря на то что этот человек — брат Тони). Он затаил злобу на мальчика, как подозревала Пакстон, именно потому, что чувствовал себя виновным, а также и потому, что миссис Кампобелло оказалась не столь богатой, как он предполагал, когда начинал ухаживать за ней. И вот теперь он вымещал свою досаду на собственном племяннике, которого лишил отца.

5 февраля 1973 года официально объявили, что во время вьетнамской войны погибли 57 597 человек. Думать об этом было мучительно, Пакстон не могла не вспоминать о Питере, о, ';

Билле, о Гони. А когда стало известно, что первые пленные будут освобождены 12 февраля, Пакстон легла на кровать и горько заплакала, думая о том, что будет значить этот день для самих этих людей, для их жен и детей — день, когда они вновь обретут свободу и ужасы войны, потери и муки уйдут в прошлое, г Пакстон по-прежнему находилась в Париже: писала, работала не только над статьями для «Тайме», но и над книгой о Вьетнаме, которую поклялась себе написать за три года. Затем в один прекрасный день позвонил редактор из Нью-Йорка и по-; — " просил ее слетать на военном самолете в Манилу.

— Но почему? Почему я? — хотела крикнуть Пакстон. Ей потребовалось много месяцев, чтобы она перестала видеть по ночам искалеченных детей, плетущихся по улицам Сайгона. Теперь возвращались домой пленные, полные самых ужасных, кошмарных впечатлений, люди, перенесшие нечеловеческие муки. Почему она должна снова вернуться к этому? Наконец она перестала тосковать по Вьетнаму, не скучала больше по фантастической зелени, по запаху дыма на рассвете. И эти люди требуют, чтобы она снова вернулась к этому, оживила эти забытые наконец воспоминания. Они ведь проснутся, лишь только она вновь увидит тех, кто был там.

Пленных везли на аэродром в Кларк-Филдс на Филиппинах. У Пакстон оставалось два дня на раздумья.

— Это приказ или просьба? — поинтересовалась она.

В Париже была полночь. Они всегда звонили из Нью-Йорка в самом конце рабочего дня.

— В некотором смысле и то, и другое, — мягко ответил редактор, и Пакстон вздохнула. Итак, кошмар начинается снова. Надежда.

Молитвы. Горячее желание, чтобы нашелся тот, кто его видел.

— Хорошо, — сказала она, немного помолчав. — Я еду.

— Мы ценим этот поступок.

По правде сказать, редактор заранее был уверен, что она согласится. Пакстон не могла оставаться в стороне, когда речь шла о Вьетнаме. Да и никто не мог. Вьетнам вошел в сердца, в души. Это напоминало постоянную ноющую боль, которая, даже притупившись, все равно дает о себе знать. Но не только боль — печаль… радость… привязанность.

Глава 29

Пакстон полетела из Парижа в Западную Германию, в Висбаден, где пересела на самолет, летевший в Манилу. Она прибыла туда за восемь часов до прибытия пленных. На аэродроме стояла толпа, состоявшая из их жен и детей, и Пакетом сразу Же окунулась в атмосферу ожидания, начала делать заметки, разглядывала окружавшие ее лица, смотрела на детей, которые едва помнили своих отцов. Было очевидно, что все они очень много пережили. Она сама прекрасно понимала, каково это, и потому вглядывалась и вслушивалась с неослабевающим вниманием. И вот теперь ей наконец показалось, что она начинает понимать — Тони больше нет. И не важно, что она ощущала все эти годы в глубине души, теперь уже никакой надежды не оставалось. Она знала это, была совершенно уверена — но рассудком, не сердцем. Так она и сказала Джою.

Но женщины вокруг говорили о другом — они выжили в течение этих лет благодаря фотографиям, обрывкам новостей, слухам, рассказам случайных людей, которым удалось вырваться раньше, как тем пятерым солдатам, которые сбежали из плена два года назад. Эти женщины знали, что их мужья живы, время от времени они получали подтверждения и только благодаря этому смогли вынести муки. Они дождались своих мужей, и это другой вопрос, какими эти мужья вернутся, что осталось в них от людей, которыми они когда-то были.

Пакстон чувствовала, что и она вместе со всеми ощущает невероятность этого ожидания, и ей вовсе не хотелось усиливать боль ожидающих и снова расстраивать их. Поэтому она ни с кем не заговаривала, а только сидела и слушала. Позже она непременно попросит их рассказать о себе и своих чувствах, поговорит с их вернувшимися мужьями. Но сейчас ей просто хотелось смотреть и слушать. Она решила быть беспристрастной, ведь она приехала сюда как журналистка и должна видеть то, что происходит вокруг, и тем не менее, когда первые из освобожденных начали спускаться по трапу, она зарыдала в голос — почти так же громко, как другие женщины вокруг. Худые, изможденные люди, они беспрерывно останавливались, как будто все еще сомневались в том, что происходит. Воспаленные веки, наросты на головах, распухшие от ударов суставы… Их ноги, казалось, стояли на земле так непрочно, как будто отвыкли ходить. На смену первой радости пришла боль — такими оказались эти люди. Но, поддерживая друг друга, они гордо выпрямлялись и оглядывались по сторонам, радуясь, что обрели свободу. Это зрелище тронуло сердца всех, кто его видел.

В тот волнующий вечер Пакстон плакала почти так же, как все остальные. Она разделила с другими боль, но не могла разделить радость — не для нее были объятия и поцелуи.

Она смотрела на освобожденных и не переставала поражаться — среди них были и такие, кто провел в плену семь лет.

Как можно пережить такое? Как можно все эти годы цепляться за призрачную надежду? И что теперь мужья говорят женам после всего, что испытали? А что, если бы ее саму взяли в плен во время одного из выездов с Ральфом?! Пару раз Пакстон оказывалась на волоске от этого и прекрасно отдавала себе в том отчет. Что бы она делала во вьетнамском плену? Пакстон очень сомневалась, что выжила бы там, и удивлялась, как смогли выжить эти люди.

На следующий день, после того как бывших пленных опросили официально, Пакстон начала брать у них интервью, разговаривать с их женами и иногда даже с детьми. Затем к ней присоединился фотограф. Пакстон чувствовала себя совершенно разбитой. Во время интервью с одним из пленных она вдруг поняла, что перед ней человек отряда «туннельных крыс» из Кучи и что его взяли в плен незадолго до пропажи Тони. Руки Пакстон внезапно так сильно задрожали, что она на миг потеряла способность записывать его слова. Этот человек пробыл в плену три года — огромный срок и для него, и для самой Пакстон. Ровно столько времени прошло с тех пор, как Тони пропал без вести, и она все еще не знает, жив он или мертв.

— Я… — Ее голос дрожал так же, как и руки. — Я хотела бы спросить кое-что не записывая.

Пленный испуганно поглядел на нее, как бы ожидая, что она хочет спросить о чем-то ужасном, что может обесчестить его и его семью.

— Вы знали сержанта по имени Тони Кампобелло, там, в Кучи?

Он внимательно взглянул на Пакстон и молча кивнул, соображая, Не уловка ли это. Может быть, Кампобелло оказался вражеским агентом?

— А что?

— ..дело в том, что я любила его… я была тогда в Сайгоне, — ответила Пакстон тихим, надломленным голосом. Она вернулась в прошлое, и это оказалось невероятно тяжело. — Его объявили пропавшим без вести почти сразу же после того, как вы попали в плен… и никто решительно ничего не сообщил о нем за эти три года… Я просто думала… я думала… — У нее из глаз катились слезы, она пыталась сдержаться и не могла. Эти люди и так многое пережили, нечего навязывать им еще и свою боль. Но он приблизился и коснулся ее своей исковерканной рукой с разбитыми пальцами. Теперь она стала его сестрой… другом… ребенком. Пока он говорил, Пакстон глядела на него сквозь слезы.

— Все, что мне известно, это то, что два года назад он был жив. Его привезли в нашу тюрьму, я даже не знаю, как она называлась, я был контужен, когда попал туда. — Он говорил тихо, так, что, кроме Пакстон, их никто не слышал.

— То есть вы не знаете, где она находилась? — спросила она так же тихо.

— Нет… но он был там. Я помнил его по Кучи… Он держался хорошо и был все еще жив, когда я его видел в последний раз. Вот и все, что я знаю. Вы бы порасспросили лучше Джордана. Он тоже из наших, может быть, он знает больше.

Пакетом смогла поговорить с Джорданом только через три дня и не услышала от него ничего утешительного. Оказывается, Тони вместе с другими двумя пленными бежал, и Джордан был совершенно уверен, что все трое погибли. Правда, прошел слух, что принесли только два тела, но он ничего не знал наверняка.

Джордан уверял Пакстон, что погибли все трое, потому что невозможно убежать от собак, пулеметов, от хитрых ловушек и бдительного конвоя. Тони наверняка был убит. Джордан пробыл в плену еще два года, но больше их дороги ни разу не пересеклись, и он ничего не слышал о Тони Кампобелло. Он уверил ее, что Тони мертв. Иначе быть не могло. И, говоря это, он плакал вместе с нею.

Для Пакстон началось страшное время — она снова столкнулась с болью и смертью, с надеждой и горем, с жуткими рассказами о том, что пришлось перенести тем, кто оказался в руках у вьетконговцев. Казалось, муке не будет конца, и женам этих людей тоже понадобилось немалое мужество, чтобы слушать. Но вот неделя закончилась, и Пакстон вернулась во Францию с чувством, как будто она сама побывала в лагерях для военнопленных. Эта работа оказалась самой изнурительной из всех, какие ей приходилось выполнять, и она дала себе слово, что, если ее снова попросят о чем-то подобном, она откажется. Но тем не менее эта поездка вылилась в ряд блестящих репортажей, принесших Пакстон еще большую известность и популярность. Поговаривали даже, что со временем она вполне может претендовать на Пулитцеровскую премию. Ральф когда-то дразнил ее этой премией, но как давно это было! Какой молодой и неопытной была тогда она сама, да и Тони тоже. И вот теперь она узнала ответ на вопрос, который мучил ее столько лет.

Все стало ясно, и она ничего не могла изменить. Первого марта Пакстон полетела в Нью-Йорк, чтобы увидеть Джоя и поведать ему все, что рассказали ей двое пленных — один, встретивший Тони в тюрьме два года назад, и второй, знавший, что Тони бежал и наверняка был убит вьетконговцами. Из всего того, что Пакстон узнала и услышала на базе Кларк-Филдс, это казалось наиболее убедительным.

Все это она рассказала Джою, стараясь по возможности смягчить удар. Они долго бродили по Центральному парку и наконец сели на скамейку. И Пакстон сказала. Джою уже исполнилось одиннадцать — столько же, сколько было ей самой, когда умер ее отец. Он был умным мальчиком, и она знала, он сможет все понять.

— Мне тоже очень тяжело, Джой. — На ее глазах показались слезы. — Я когда-то думала, что если он остался в живых, если не погиб в тот день, то он непременно выберется. Твой отец был таким мужественным, сильным, умным… таким добрым. Но теперь его нет больше…

Теперь они должны были наконец поверить в это. Не говоря больше ни слова. Пакетов обняла мальчика, прижала к себе, и они оба заплакали.

— Теперь ты веришь, что его больше нет? — с болью в голосе спросил Джой, Она кивнула. Надо наконец расстаться с иллюзорной надеждой — ради него и ради себя самой. Ей уже двадцать семь, и она так долго ждала этого человека, что оказалось тяжело расстаться с надеждой, но Пакстон понимала, что должна это сделать.

— Да, теперь я в это верю, Джой. Мы оба должны поверить. Его нет больше. — Когда она слушала рассказ человека, который видел Тони в плену, ей казалось, что она в эту минуту утратила его снова.

— А что теперь? — печально спросил мальчик, продолжая держать ее за руку.

— Не знаю… — Она снова чувствовала себя потерянной. Почти так же, как три года назад У других женщин мужья вернулись домой, а у нее нет. — Мы помним его… думаем о нем, мы вспоминаем, какой он был замечательный . Мы все так же любим его.

— А что ты теперь будешь делать?

Джой очень привязался к Пакстон и считал себя уже достаточно взрослым, чтобы задать такой вопрос. Он знал, что она ждала его папу, а что она будет делать теперь? «То же, что и всегда. Пути назад нет».

— Ты, наверное, выйдешь замуж за кого-то другого? — спросил Джой и беспокойно нахмурился. Вдруг она действительно выйдет замуж и ее муж запретит ей с ним встречаться? Пакстон прочла его мысли и притянула мальчика к себе.

— Нет, Джой, ни за кого я не выйду. Если только ты не подрастешь очень быстро. Ты знаешь, я могу подождать.

— А что ты теперь будешь делать? Снова уедешь в Париж? — Мальчик скучал по ней, ему хотелось, чтобы Пакетов была рядом.

Между ними существовала какая-то невидимая связь, немного напоминавшая то взаимопонимание без слов, которое когда-то установилось между нею и его отцом. Собственных детей у Пакстон не было, и она относилась к Джою и как мать, и как сестра, и как друг. И она ответила ему, зная, что он обрадуется:

— Кажется, я скоро вернусь в Нью-Йорк и стану работать в «Тайме». Скорее всего в конце марта, когда выведут последние войска. Осталось совсем недолго ждать.

Мальчик действительно очень обрадовался. Отца он потерял, но зато нашел ее, Пакстон.

— Может быть, мама разрешит, чтобы я забрала тебя на выходные, как ты думаешь?

— Конечно, разрешит! — Уж он сумеет устроить так, чтобы его отпустили.

Они отправились обедать уже в более умиротворенном настроении. Спокойные, но печальные. Они наконец примирились со смертью Тони.

Глава 30

Последние американские войска покинули Вьетнам 29 марта 1973 года, а три дня спустя, первого апреля, в Ханое был освобожден последний американский пленный. Днем раньше Пакстон вылетела в Нью-Йорк, оставив свою парижскую квартиру.

Она остановилась в «Алгонкине», пока не нашла себе более подходящее место жительства. Она просто не поверила своим ушам, когда, придя в редакцию, узнала, что ее посылают в Сан-Франциско брать интервью у военнопленных в Президио. Она решительно отказалась, заявив, что просто не в состоянии этого сделать. Пусть посылают кого-то другого, ведь Пакстон только что вернулась в Америку, ей нужно еще найти квартиру. Но это не считалось достаточным оправданием, что прекрасно было известно и ей самой, и ее редактору. На нее стали давить, и тогда Пакстон просто повернулась к редактору и сказала, что ей абсолютно безразлично, как с ней поступят, но она никуда не поедет, потому что есть предел человеческим возможностям. Ей это чертовски больно.

Ее оставили в покое на целый день, но в шесть вечера главный редактор позвонил ей снова и убедительно попросил поехать. Пакстон настолько измучилась, что от усталости едва таскала ноги. У нее просто не было сил сопротивляться такому напору. Она даже больше не сердилась. И уступила.

Пакстон вылетела на следующий день и успела как раз вовремя — она встретила самолет, прибывший на воздушную базу Трэвис. Там она стала свидетельницей той же сцены, какую наблюдала в Маниле полтора месяца назад; теперь она знала заранее, как это мучительно и больно. Но по крайней мере на этот раз она была готова ко всему; Пакстон крепилась, понимая, что ей предстоит услышать от пленных, их жен и даже детей. И действительно, встреча оказалась такой же ужасной, как она ожидала, пожалуй, даже хуже. Но самым мучительным моментом стал тот, когда один из пленных начал рассказывать о троих сбежавших. Эта история была до боли знакома Пакстон. Ей хотелось заткнуть уши, крикнуть, что больше не желает об этом слышать, но она знала, что в этом ее долг. И она стала задавать те же вопросы, что и тому пленному в Кларк-Филдс. Однако на этот раз ответы оказались другими. Этот человек прекрасно знал, что бежали трое, а еще трое других успешно бежали еще раньше.

Та, вторая тройка погибла, насколько ему было известно, но были и такие, кому побег удавался — один раз бежали семеро, другой раз четверо, затем еще двое. Из тех троих, о которых он знал точно, двоих убили, но один исчез.

— Вы не помните, как его звали? — спросила Пакстон, отчаянно жалея, что приехала сюда, что снова разбередила свои надежды. Больше всего ей хотелось покончить с прошлым, но не получалось. — Вы не знаете, кто он был?

— Я не уверен. — Он напряг ослабевшую память. Голова теперь работала не так, как раньше, — ведь этот человек перенес многое: электрический шок, пытки, в результате гангрены потерял два больших пальца и чуть не потерял ногу — как же, черт возьми, он мог вспомнить, кто спасся, а кто нет. Он старался ответить и не мог. Но она, почти не дыша, ждала ответа. — Знаю только, он был с базы в Кучи… «туннельная крыса». Но как его звали, не помню. Может быть, я вспомнил бы его имя, если бы услышал. — Он виновато улыбнулся, и Пакстон сама почувствовала себя виноватой за то, что продолжает настаивать.

Но она не могла поступить иначе, — Тони Кампобелло? — прошептала она.

— Точно. — Он удивленно взглянул на нее. — Да, он! — Пленного, казалось, поразил сам факт, что журналистка знала, как звали того парня. — Он бежал… ну… точно я не скажу, года полтора назад… или два… я не знаю… Но я точно помню, что он бежал.

Пакстон ощутила невероятную слабость, ноги сделались ватными.

— Вы так уверены?

— Его тела они не приносили и… — Он взглянул слегка смущенно. — Так мне сказал один охранник.

— А вдруг он обманул? — Теперь Пакстон даже хотела, чтобы Тони погиб, хотела, чтобы не начиналась снова эта пытка проснувшейся надеждой, но опровергнуть слова этого человека она не могла.

— Вряд ли. Не очень-то им нравилось признаваться, что кто-то у них сбежал, так что, уже если говорили, значит, наверняка так и было. Одного им удалось поймать, и его пытали у нас на глазах, чтобы другим было неповадно.

— Вы не знаете, куда он мог деться?

— К сожалению, понятия не имею. Скорее всего, он ушел на юг, если смог… или, может быть, все еще прячется где-то под землей. «Туннельные крысы» такие хитрые. Может быть, он жив до сих пор.

Может быть… и что же дальше? Что она скажет Джою?

Что его отец, может быть, жив где-то там под землей? Или умер где-то в туннеле или в траншее, в какой-то яме или в дупле дерева? Она поблагодарила пленного, кое-как закончила интервью и вылетела из Сан-Франциско обратно в Нью-Йорк. Там она провела три дня, запершись в гостиничном номере, никого не желая видеть. Пакстон не могла ничего ни говорить, ни делать.

Прежде всего нужно было все обдумать. Обдумать то, что она узнала. Пакстон снова и снова перечитывала свои записи, однако ничего другого не оставалось, и в понедельник она приняла решение.

Пакстон направилась прямо к редактору. Сначала он заявил, что Пакстон, видно, сошла с ума. Но через некоторое время редактора удалось убедить. Пакстон уже бывала там и хорошо знала страну. Американская армия ушла, но кто-то из наших все еще оставался: журналисты, медицинский персонал, несколько иностранных бизнесменов и разные сумасшедшие. Кто-то там еще должен быть. Она не могла поступить иначе — она должна ехать обратно во Вьетнам и оставаться там, пока не найдет ответа, не важно, сколько времени это займет и что с ней может случиться.

Наконец они пришли к соглашению. Другого выбора у редакции не было — или потерять Пакстон, или позволить ей ехать с их ведома, и она получила разрешение делать все что хочет.

В те выходные Пакстон долго гуляла с Джоем. Она сказала мальчику, что возвращается во Вьетнам, чтобы найти его отца, или его останки, или хотя бы кого-то, кто точно может ответить, что на самом деле случилось. Она рассказала ему про военнопленного из Президио и о том, что он сообщил. Сын имел право знать о судьбе отца, и Пакстон считала, что обязана говорить ему все.

— Знаешь, мои мама с папой все еще считают тебя сумасшедшей. — Джой улыбнулся, он и сам подумывал так иногда, но он очень любил Пакстон.

— И ты тоже так думаешь? — Она улыбнулась.

— Иногда. Только на самом деле мне все равно, Пакс. Все нормально.

— Спасибо. По правде говоря, я и сама считаю, что я сумасшедшая, раз туда еду. Но я знаю, что не успокоюсь, пока не получу ответ. Раньше-то я думала, что мне уже все известно. — Она вспоминала рассказ Джордана в Кларк-Филдсе. — Но теперь я понимаю, что это не так. Этот военнопленный был уверен, что твоему отцу удалось бежать.

— Ты, правда, думаешь, он сейчас жив? Прошло уже три года, как он пропал. — Даже Джой был настроен скептически.

— Я совсем ничего не знаю, малыш.

Он кивнул. Он беспокоился за нее.

— И сколько ты там пробудешь?

— Не знаю. Не хочу ничего обещать. Я напишу тебе или позвоню, если смогу. Не знаю, работает ли там телефонная связь, теперь, когда войска ушли. Скорее всего довольно плохо. Сделаю, что смогу. И вернусь, когда все узнаю, не раньше.

Он крепко сжал ей руку своей маленькой ладошкой и долго не отпускал.

— Береги себя, Пакс… Смотри, чтобы с тобой ничего не случилось… как с папой.

— Ничего со мной не случится, — пообещала она и, наклонившись, поцеловала его в затылок, а потом пригладила ему челку назад. — Я же не такая смелая, каким был он.

Глава 31

Самолет приземлился в аэропорту Тан Сон Нхат. С воздуха все выглядело таким же, как и раньше, но, когда самолет спустился ниже, Пакстон увидела, что на земле гораздо больше воронок, чем было три года назад. В Сайгоне тоже все переменилось.

На улицах куда больше детей, больше сирот — полувьетнамцев-полубелых, которых отцы бросили вместе с их матерями и ушли вместе с армией — им больше не было до них дела. Больше наркотиков, больше проституток, больше разрушенных зданий.

Хаос. Даже отель «Каравелла» выглядел намного хуже, чем раньше, но здесь ее помнили и были очень любезны.

На этот раз ей дали другую комнату, которая, впрочем, оказалась не хуже прежней. Пакстон обрадовалась этому — было бы невыносимо жить в той же комнате, где они провели столько времени вместе с Тони.

Офис «Ассошиэйтед Пресс» находился все там же. Пакстон увидела несколько знакомых лиц и подумала, что в каком-то смысле здесь ничего не изменилось. Однако, разумеется, это было не так. Американские войска ушли, и понемногу все менялось.

Пакстон начала искать знакомых. Ее саму удивило, насколько она с первой же минуты почувствовала себя в Сайгоне как дома.

С этим городом у нее по-прежнему было связано много воспоминаний, несмотря на то что последние годы она провела на Западе. Часто, лежа ночью без сна, она думала о Джое. Может быть, теперь все пойдет по-другому, потому что она стала старше. В двадцать семь Пакстон уже не так боялась рисковать жизнью, как пять лет назад. В этом смысле она тоже изменилась. Это напомнило ей о Ральфе и об их совместных поездках.

Теперь она выезжала из города одна во взятой напрокат машине, которую вел шофер или фотограф из «Ассошиэйтед Пресс», и, куда бы она ни ехала, в каждом городе, в каждой деревне, в каждом разрушенном селении она спрашивала о Тони. Никто не видел его. Но Пакстон была уверена, что если будет расспрашивать очень долго, то в конце концов, если он еще жив, она найдет тех, кто что-то знает о нем. Может быть, он по-прежнему боится обнаружить себя, может быть, слишком ослабел, изувечен, изранен. Если так, она увезет его домой, залечит его раны, и они затянутся… Если он еще жив, что по-прежнему вызывало сомнение. Увидев, что наделали северные войска и американцы, прежде чем уйти, Пакстон начинала понимать, как трудно, должно быть, бежать из плена и выжить в этой стране.

Но даже если она убедится в том, что он мертв, это станет облегчением. Что-нибудь. Клочок материи, прядь волос… Что угодно из того, что когда-то было частью Тони.

В апреле приехал генерал Грэм Мартин, призванный заменить Элсворта Бункера на посту посла. А в июне, к невероятному изумлению Пакстон, разразился уотергейтский скандал.

Казалось, политика везде становится трудным делом, и она не без интереса читала теперь телетайпные сообщения, которые приходили в Сайгон, продолжала писать статьи, но ни на день не прекращала поисков Тони. В июле в сенате заслушивались чтения о бомбардировках в Камбодже, закончившиеся лишь в августе. Восемь дней спустя Никсон указал Киссинджеру как госсекретарю на необходимость сместить Роджера. Этим летом во Вьетнаме все было тихо. Постоянно шел дождь, и Пакстон продолжала ездить по дорогам, показывая всем фотографии Тони и спрашивая, не видел ли кто этого человека, но никто его не видел. Пакстон слегла с воспалением легких.

В сентябре ей стало лучше, и она смогла продолжить поиски. Каждую неделю она отправляла Джою письма. Наконец ей самой все это стало казаться сумасшествием. Но такова была вся жизнь во Вьетнаме. Пакстон ходила по улицам и повсюду видела брошенных детей, в жилах которых текла половина американской крови. Она неизменно давала им деньги и еду, сколько могла, по разве возможно спасти всех? Вот этой судьбы и боялась Франс, когда отравила себя и своих детей после гибели Ральфа. Тогда трудно было поверить, что она права, но кто знает? Кто здесь что-нибудь знал? Пакстон понимала, что и она сама ничего не знает.

В октябре вице-президентом назначили Агню, а ноябрьский конгресс отверг вето Никсона на закон, который ограничивал право президента объявлять войну. Никто больше не хотел, чтобы нечто подобное повторилось. Во Вьетнаме Америка проиграла, и теперь пусть лучше будущие политики подумают дважды, прежде чем снова ввязаться в подобную авантюру. Конгресс хотел отныне сам осуществлять контроль над президентом.

Пакстон провела Рождество в Сайгоне. Прошло уже восемь месяцев, она решила, что уедет, как только узнает что-то конкретное, или через год, если к тому времени ничего не узнает. Но прошел год, и кто-то узнал Тони по фотографии, и это подогрело ее надежды. Это оказалась старая крестьянка, она сказала, что встретила его в лесу и дала немного еды, а потом его увели солдаты. Итак, его снова взяли в плен, но где, и кто, и при каких обстоятельствах? Что стало с ним потом? Пакстон не стала писать об этом Джою. Это било ни к чему. Она продолжала искать.

Три месяца спустя, в августе 1974 года, Никсон ушел в отставку, и президентом стал Форд, а из «Тайме» ее попросили вернуться, но она отказалась. Она писала прекрасные статьи о Вьетнаме, и казалось, ничто больше ее не интересует.

Она провела еще одно Рождество в Сайгоне, второе с тех пор, как вернулась сюда. Брат Джордж к этому времени практически прекратил переписку с ней. А Эд Вильсон просто поражался, снова и снова находя статьи за ее подписью. Они были блестящи, казалось, Пакстон чувствовала себя как дома в стране, куда отправилась совсем девочкой и которая тяжело ранила ее, как и многих других.

Теперь даже Джой стал удивляться. Быть может, ей просто там понравилось или она не может смириться с тем, что его отец погиб, а возможно, она действительно немного не в себе, как утверждают его родители. Мальчик не видел ее почти два года, но, как ни странно, он (как Джой однажды признался бабушке) все еще скучал по ней. Он размышлял, вернется ли она когда-нибудь вообще, и больше не был в этом уверен. Джою скоро исполнится тринадцать, а ведь отец пропал без вести почти пять лет назад, то есть мальчик не видел его уже ровно десять лет. Для любого это был бы слишком долгий срок, надежды не оставалось. Но Пакстон не желала сдаваться, и ей было все равно, чем это закончится, пусть даже эта бесплодная надежда убьет ее.

Однако время от времени кто-нибудь узнавал лицо на фотографии, которую она показывала. Но Пакстон никогда, честно говоря, не знала, правду ей говорят или лгут, просто ждут денег, вознаграждения или хотят доставить ей удовольствие. Понять это было трудно. Единственное, что она твердо знала и о чем писала в «Тайме», это то, что Южный Вьетнам оказался в большой беде. Она рассказывала миру о секретном обещании американцев вывезти из Вьетнама миллион человек, прежде чем страна попадет в руки коммунистов, и что, очевидно, это скоро произойдет. И только когда это действительно случилось, Пакстон поняла, что скоро должна будет вернуться и она, а значит, бросить Тони, жив он или мертв. Ей придется уехать и прекратить поиски. Но она все еще не могла этого сделать.

В феврале 1975 года положение ухудшилось, а в марте стало совсем скверным. Беженцы с Севера стекались в Сайгон, более миллиона людей бежали от коммунистов в Дананг, после того как пал Хуэ, и вьетконговские ракеты разрывались в городе, убивая мирных жителей. Люди плакали, бежали, падали, истекали кровью. Дети терялись, их давили в толпе. Американцам было Приказано уезжать, и Пакстон вместе со всеми. Телетайпы в офисе «Ассошиэйтед Пресс» становились все категоричнее. Все должны уехать, говорили они, после того как пал Хуэ. Три дня спустя аэропорты, доки, побережье оказались запружены людьми, пытающимися уехать из Вьетнама любыми доступными способами. В эти последние несколько дней Пакстон забыла о своих тщетных поисках и снова превратилась в журналистку.

В пасхальное воскресенье Дананг перешел в руки коммунистов, а в апреле американцы начали собирать вещи, и вместе с ними Пакстон. Пора уезжать. Через несколько дней все будет кончено. Страна, когда-то такая прекрасная и стоившая им так дорого, скоро падет, и каждый втайне знал это.

Американцы, все еще остававшиеся в Сайгоне, начинали беспокоиться о том, как выбраться отсюда до прихода коммунистов, а вьетнамцы, сотрудничавшие с американцами, паниковали, боясь стать жертвами репрессий. Пять тысяч американцев и вьетнамцев смогли уехать в апреле. Более миллиона вьетнамских граждан получили заверения, что смогут уехать в Штаты, но постепенно становилось ясно, что это невозможно и бежать удастся лишь немногим.